Из царства единения – в царство репрессий

Из царства единения – в царство репрессий

Своеобразным сигналом к постепенному развертыванию массового террора послужило убийство Кирова, совершенное террористом-одиночкой Леонидом Васильевичем Николаевым в Смольном 1 декабря 1934 года. Многим казалось, что в решении Сталина в тот же день издать репрессивное постановление ЦИК, упрощавшее производство следствия и суда и ужесточавшее наказание по делам о терроризме, сыграли и личные мотивы. Действительно, ближе всех из членов Политбюро Сталин был с Сергеем Мироновичем Кировым, которого он сначала сделал главой ленинградской парторганизации, а затем членом Политбюро и секретарем ЦК (сотрудничество Мироныча с кадетами на заре революционной деятельности их дружбе никак не мешало). Сразу после убийства Кирова М.А. Сванидзе, свояченица первой жены Сталина, отмечала в дневнике, что Сталин с Кировым «был очень хорош и близок… Убит злодеем Киров, этот совершенно обаятельный человек, любимый всеми и пользовавшийся дружбой и любовью Иосифа… Какое неслыханное злодеяние… Иосиф сильный человек, он геройски перенес всю боль и тяжесть утраты Надюши, но это такие большие испытания за короткое время».

М.А. Сванидзе также описала похороны Кирова: «На ступеньки гроба поднимается Иосиф, лицо его скорбно, он наклоняется и целует в лоб мертвого Сергея Мироновича. – Картина раздирает душу, зная, как они были близки, и весь зал рыдает, я слышу сквозь собственные всхлипывания всхлипывания мужчин. Так же тепло, заплакав, прощается Серго – его близкий соратник, потом поднимается весь бледный – меловой Молотов, смешно вскарабкивается толстенький Жданов, наклоняется, но не целует Каганович и с другой стороны расставив руки, опираясь на гроб, наклоняется А.И. Микоян». Далее Мария Анисимовна заметила: «Иосиф… улыбается, смеется, шутит, но все равно у меня ныло сердце смотреть на него. Он очень страдает. Павлуша Аллилуев был у него за городом в первые дни после смерти Кирова – и они сидели вдвоем с Иосифом в столовой. Иосиф подпер голову (никогда я его не видела в такой позе) и сказал: «осиротел я совсем». Павлуша говорит, что это было так трогательно, что он кинулся его целовать.

Как ужасно быть свидетелем минутной слабости такого большого человека – настоящего непобедимого орла (Сталин прекрасно умел убеждать окружающих в собственном величии – в том числе и показной скромностью. – Б. С.). Иосиф говорил Павлуше, что Киров ухаживал за ним как за ребенком. Конечно, после Надиной трагической смерти это был самый близкий человек, который сумел подойти к Иосифу сердечно, просто и дать ему недостающее тепло и уют. Мы все как-то всегда стесняемся лишний раз зайти, поговорить, посмотреть на него. Я лично не стесняюсь. Я настолько люблю Иосифа и привязана к нему, в особенности после Надиной смерти, чувствуя его одиночество, что я бы часто ходила к нему, но Алеша как-то относится к этому подозрительно, вносит в это элемент и как будто ревности и боязни быть навязчивыми. Он говорит, что Иосиф не любит, когда к нему ходят женщины, но ведь я не женщина для него, перед которой он должен выдерживать светский этикет, я близкая подруга его покойной жены, я друг его семьи, я люблю его детей любовью близкого к дому человека и я привязана к нему, не говоря о респекте и уважении перед ним как перед большим человеком, с которым мне посчастливилось быть так близко знакомой».

Киров был, может быть, единственным из членов Политбюро, кого Сталин считал своим подлинным другом и к кому питал по-настоящему дружеские чувства. А по части славословия вождя Сергей Миронович мог дать фору любому другому из руководства. Так, накануне XVII партсъезда он заявил ленинградскому партийно-хозяйственному активу: «Товарищи, говоря о заслугах нашей партии, об успехах нашей партии, нельзя не сказать о великом организаторе тех гигантских побед, которые мы имеем. Я говорю о товарище Сталине.

Я должен сказать вам, что это действительно полный, действительно всегранный последователь, продолжатель того, что нам оставил великий основатель нашей партии…

Трудно представить себе фигуру гиганта, каким является Сталин. За последние годы, с того времени, когда мы работаем без Ленина, мы не знаем ни одного поворота в нашей работе, ни одного сколько-нибудь крупного начинания, лозунга, направления в нашей политике, автором которого был бы не товарищ Сталин, а кто-нибудь другой. Вся основная работа – это должна знать партия – проходит по указаниям, по инициативе и под руководством товарища Сталина. Самые большие вопросы международной политики решаются по его указанию, и не только эти большие вопросы, но и, казалось бы, третьестепенные и даже десятистепенные вопросы интересуют его, если они касаются рабочих, крестьян и всех трудящихся нашей страны.

Я должен сказать, что это относится не только к строительству социализма в целом, но и к отдельным вопросам нашей работы. Например, если взять вопросы обороны нашей страны, то надо со всей силой подчеркнуть, что всеми нашими успехами… мы целиком и полностью обязаны Сталину.

Могучая воля, колоссальный организаторский талант этого человека обеспечивает партии своевременное проведение больших исторических поворотов, связанных с победоносным строительством социализма».

Ну, разве мог Сталин организовать убийство столь ценного кадра! Чтобы получить предлог для террора против оппозиции, можно было пожертвовать кем-нибудь попроще, например, Чубарем, которого Иосиф Виссарионович в конце концов все равно расстрелял, или уж хотя бы Кагановичем. И каким «здоровым силам» в партии будто бы, согласно версии Хрущева, спавшим и видевшим, как бы свалить Сталина, пришло бы в голову выставлять Кирова в качестве альтернативы Кобе!

Другое дело, что Сталин никогда не позволял личным мотивам вторгнуться в сферу политической целесообразности. План репрессий против недобитых кулаков, представителей эксплуататорских классов, «контрреволюционных партий», бывших офицеров, оппозиционеров, «национал-уклонистов» и просто против старой большевистской гвардии существовал у него давно, и для начала его реализации нужен был только предлог. В преддверии неизбежной, как считал Сталин, войны требовалось «зачистить тыл» от «неблагонадежных элементов». Может быть, версия о том, что Сталин приложил руку к убийству Кирова, потому и оказалась такой долговечной, что люди хорошо помнили, что именно это убийство послужило началом кампании репрессий. При этом не задумывались о том, что Сталин в 1934 году не был ограничен в начале кампании какими-либо жесткими сроками и вполне мог начать ее годом раньше или позже. Непосредственной угрозы большой войны еще не существовало. Поэтому при необходимости можно было дождаться, например, нескольких крупных аварий в промышленности, обвинив в них врагов-вредителей, которых-де надо выжигать каленым железом. Убивать Кирова только для того, чтобы получить предлог для репрессий, было слишком большой роскошью и напрасной растратой ценного и безусловно преданного в тот момент кадра.

Причины же, почему версии о заговоре с целью убийства Кирова были столь популярны в народе как при жизни Сталина, так и после его смерти, при Хрущеве и его преемниках (только заговорщиками в первом случае выступали Зиновьев, Каменев, позднее Бухарин и другие оппозиционеры, а во втором случае – Сталин и Ягода), надо искать в особенностях массовой психологии. Журналисту, например, в любом громком убийстве привлекательнее версии заговора, чем версия убийцы-одиночки, ибо первая всегда выигрышнее и политически, и с точки зрения своей сенсационности. Хотя такие громкие убийства XX века, как убийства премьера Петра Столыпина, секретаря Ленинградской парторганизации Сергея Кирова и президента США Джона Кеннеди, были совершены террористами-одиночками, рядовому обывателю кажется невероятным, что столь значительная личность, как Столыпин, Киров или Джон Кеннеди, могла пасть в результате действий всего одного человека. Поэтому толпа всегда охотнее верит теориям заговора. Сталин это прекрасно знал и использовал убийство Кирова на полную катушку для расправы со своими бывшими политическими оппонентами.

В дневнике Сванидзе есть также описание празднования дня рождения Сталина 21 декабря 1934 года. Оно показывает, как воспринимался вождь в «ближнем кругу»: «Двадцать первого отпраздновали день рождения хозяина. Собрались на его «ближней даче» к 9-ти часам. Были все близкие, т. е. люди, с которыми он не только работает, но и встречается запросто (Молотовы – 2, Ворошилов – 1, Орджоникидзе, Андреевы – 2, Чубари – 2, Мануильский, Енукидзе, Микоян – 1, Берия, Лакоба, Поскребышев и родня – Сванидзе – 3, Реденсы, Аллилуевы), были до 10 ¹/₂ ч. Светлана, Вася и Томик, Артема сын, потом они уехали.

Собрались все и сели к столу, вдруг хозяину показалось, что будет тесно, все вскочили, стали передвигать столы, принесли другой приставной стол, все переставили и прибавили несколько приборов.

Запоздали Лакоба, Берия, Сашико и позже пригласили по просьбе Нюры Элиав. Иосиф сделал это явно неохотно. Они приехали к середине ужина. Тамадой были избраны Анастас Микоян и для другой половины Серго.

Тосты были трафаретные. Я приготовила поздравление в стихотворной форме, но посоветовались с Алешей, он стихотворение одобрил, но читать его за столом не позволил…

Ужинали до 1 ч. ночи, потом шумели, хозяин вытащил граммофон, пластинки, стал его сам заводить и ставил пластинки по своему вкусу (как всегда). Мы танцевали, причем он заставлял мужчин брать дам и кружиться. Потом кавказцы пели песни унылые, многоголосные – хозяин запевал высоким тенорком…

В тот вечер… была масса штрихов и деталей, о которых хочется писать. Иосиф был в благодушном настроении, но не такой веселый, каким я привыкла его видеть в тесном кругу, когда только мы, Аллилуевы и Нюра. Во время тостов Серго встал и поднял бокал за Кирова: «какой-то мерзавец убил его, отнял у нас…» Слезы покатились у всех и на минутку воцарилась тишина. Сейчас же зашумели «что-то неслышно тамады» и вновь пошли тосты. Спустя некоторое время, выпили тост за Андрееву – она училась в Академии с Надей. Иосиф встал и сказал: «Раз заговорили об академии, разрешите выпить за Надю». Я пишу, а у меня опять полные глаза слез, как в тот момент. Все встали и молча подходили с бокалами к Иосифу. Нюра и я подошли и поцеловали Иосифа в щеку. У него было лицо полное страдания. Минута была тяжелая. Опять отогнали настроение и зашумели…

После двух тяжелых потерь Иосиф очень изменился. Стал мягче, добрее, человечней. До Надиной смерти он был неприступный, мраморный герой, а теперь в особенности он потрясает своими поступками, я бы сказала, даже слишком обывательски, человеческими».

Спора нет, Сталин любил и Надежду, и Кирова и искренне горевал об их гибели. Однако Мария Анисимовна Сванидзе трагически ошибалась, думая, что Иосиф стал мягче и добрее. Она не могла знать, что ее, как и большинство взрослых представителей рода Сванидзе, расстреляют в 1942 году по сталинскому приказу. Вообще, большинство присутствовавших на том дне рождения умерли не своей смертью. Чубаря, члена Политбюро, Сталин тихо, без огласки, расстрелял. Тамаду Орджоникидзе острый конфликт с Кобой довел до самоубийства. Енукидзе Сталин сначала опозорил, обвинил, кстати сказать, справедливо, в «моральном разложении» (кто не помнит ловеласа Аркадия Аполлоновича Семплеярова из «Мастера и Маргариты», прототипом которого как раз и послужил Енукидзе). А потом и расстрелял. Лакобе повезло умереть своей смертью, но посмертно Сталин все-таки объявил бывшего друга врагом народа. Берии довелось пережить Сталина на несколько месяцев, после чего с ним безжалостно расправились вчерашние соратники. Молотов и Микоян в последний период жизни Сталина пребывали в малоприятной роли очередных кандидатов на отстрел, но диктатор, на их счастье, умер раньше, не успев окончательно оформить свои планы в отношении Вячеслава Михайловича и Анастаса Ивановича.

М.А. Сванидзе тут же вспомнила, как годом раньше Сталин «так остроумно и метко высмеивал стяжание Марико и Сашико и даже своего старшего сына. Когда год тому назад я заговорила о том, что Яшу надо изъять из той среды, где он находится, и протянуть ему руку помощи, что он жертва окружающих (его тетушек и пр.), он на меня довольно резко напал и сказал: «Извините. Вы говорите чепуху – его ничто не спасет и стремится он ко мне, потому что это выгодно». И даже сострил насчет семьи Орахелашвили, которые усиленно хлопотали вокруг Яши, чтоб его женить на Кетуси (которая послужила прототипом героини фильма «Покаяние». – Б. С.). Кетусе надоело ждать Яшиного предложения, отец не пускал его после Надиной смерти к себе, и она вышла замуж за дирижера оперы Микеладзе. Иосиф сострил так: «Да что Вы, если Яша будет жить у меня, то не только Кетуся разведется с мужем, но и ее мать (Мария Платоновна Орахелашвили)». Мы много хохотали и на этом поставили точку, предоставив все времени. И вот теперь, через два года с чем-то, по настоянию Сашико он принял у себя (в Зубалове) Яшу, Марико и Резо (сын Сашико).

Мы тоже были приглашены в эти родственные объятия (для многих представителей рода Сванидзе эти объятия очень скоро оказались смертельными, тогда как некоторые из Аллилуевых отделались ссылками. – Б. С.), но я просто чудом избегла этого «фестиваля 23-го декабря». Постепенно, конечно, эти настроения Иосифа расшифруются, думаю, что они связаны с тяжелыми переживаниями – потеря Нади, Кирова, чувство надвигающейся старости и невозможность в такие годы сближения с новыми людьми…

Я спросила Алешу, как вел себя 23-го Иосиф в кругу чуждых ему родственников. Он говорит, как всегда, он был мил, гостеприимен, но сидел не долго и с Алешей уехал ночевать на другую дачу».

М.А. Сванидзе, как и многие в стране, искренне приветствовала репрессии Сталина против прежних друзей. Так, 29 апреля 1935 года она записала в дневнике: «После разгрома ЦИК’а и кары, достойной кары, которую понес Авель, я твердо верю, что мы идем к великому лучезарному будущему – это гнездо измен, беззаконий и узаконенной грязи меня страшило. Теперь стало светлее, все дурное будет сметено и люди подтянутся и все пойдет в гору. Об Авеле, как личности, вошедшей в историю советского быта 17 лет революции, я еще коснусь в дальнейшем. Сейчас довольно».

9 мая 1935 года Сванидзе описала свой визит к Сталину накануне: «Были в выходной у Иосифа… У меня была на даче Сашико, и мы вынуждены были взять ее с собою. Впечатление было такое, что Иосиф был недоволен ее приездом. Он ее встретил фразой: «А она откуда взялась?..» и тон был далеко не любезный. После такой встречи мы все чувствовали себя неважно. Он предложил обед, чай – мы отказались. Тогда он, Каганович и Павел ушли играть на биллиарде, а мы, три женщины, остались одни… Под конец решили пойти в биллиардную. Встретили нас без энтузиазма. Иосиф и Каганович были определенно не в духе. Видимо, у них был деловой разговор. Играл Иосиф неудачно, проигрывал. В 1¹/₂ ч. ночи сказал: «Довольно» (тогда подхалимаж среди родственников и соратников еще не был развит до такой степени, чтобы лучший друг советских детей и летчиков стал еще и лучшим бильярдистом. Соратник по Политбюро и свояк могли себе позволить обыграть гения всех времен и народов и при этом умереть своей смертью – от сердечного приступа. Вот Леонид Брежнев, как говорят, никогда не проигрывал в карты, что характерно, а первый президент России Борис Ельцин – в теннис, хотя играть начал уже в весьма зрелом возрасте. – Б. С.). Быстро оделся и ушел из биллиардной. Сашико понеслась за ним, но не догнала. Мы вернулись в дом. Смотрели альбомы, а Иосиф с Кагановичем продолжали тут же свой разговор. Речь шла о работниках (кадрах крупных). Иосиф критиковал Шатова (заместителя наркома путей сообщения, окончившего свои дни в 1943 году в ГУЛАГе. – Б. С.) и кого-то еще, рекомендовал назначить – выдвинуть кого-то из молодых, чем-то себя проявивших…

Иосиф нервничал, сделал замечание девушке, что долго не дают ужина. Сели за стол – с одной стороны мужчины, с другой – дамы. Все напряженно молчали, не находили общей темы, ели и чувствовали себя чем-то разобщенными.

Первую улыбку у Иосифа вызвал маленький диалог. Подали шашлык с луком и гранатами из молодого барашка. Я стала есть и хвалить. Женя попробовала и ей не понравилось. Она говорит: «Вы грузинка и поэтому вам это нравится». Сашико подала реплику: «Она вовсе не грузинка», а я вставила: «Хотя я и даже моя мать родились в Грузии, права грузинского гражданства мне не дают». Иосиф рассмеялся и лукаво посмотрел на меня. Каганович думал, что я грузинка, и когда я сказала, что еврейка, очень удивился. С этого момента все заговорили, стали пить тосты, вспомнили поездку в метро совместную 22/IV, перешли на ребят, их переживания в тот вечер (слезы Васи), Светланину фразу (мы передали ее Иосифу) – «пусть меня весь свет ненавидит, лишь бы меня любил папа. Если папа скажет мне лезь на луну – я полезу». Заговорили о Яше. Тут Иосиф опять вспомнил его отвратительное отношение к нашей Надюше, вновь его женитьбу, все его ошибки, его покушение на жизнь, и тут Иосиф сказал: «Как это Надя, так осуждавшая Яшу за этот его поступок, могла сама застрелиться. Очень она плохо сделала, она искалечила меня». Сашико вставила реплику – как она могла оставить двух детей – «Что дети, они ее забыли через несколько дней, а меня она искалечила на всю жизнь. Выпьем за Надю!» И мы пили за здоровье дорогой Нади, так жестоко нас покинувшей (Сталин, безусловно, был эгоцентристом, а потому после самоубийства Аллилуевой больше жалел не погибшую жену и осиротевших детей, а самого себя, которого так трагически оставила в одиночестве единственная женщина, которую, как он считал, он любил. – Б. С.). Женя сказала: «У Нади были приступы тоски, Надя была больна – (это со слов Каннель я сказала Нюре и Жене)». «Я этого не знал, я не знал и того, что она постоянно принимала Koffein, чтобы подбадривать себя». (Каннель мне сказала после смерти Нади, что при просвечивании рентгеном установили, что у нее был череп самоубийцы. Не знаю, так ли это, во всяком случае у нее был ранний климакс и она страдала приливами и головными болями).

Когда мы обсуждали поездку в метро и восторг толпы, энтузиазм, Иосиф опять высказал мысль о фетишизме народной психики, о стремлении иметь царя. Я сказала, что если это есть свойство психики всех народов, то у нас это иначе – каждый в нем видит проводника своих стремлений, своих мечтаний, своих волевых импульсов – ведь все это делается для народа и от народа, если даже моментами кажется, что что-то навязано, то в конечном итоге выясняется, что это толчок, а все остальное уже свершается по доброй воле. Находиться в таком исключительном сооружении, как наше метро, и быть в обществе своих вождей, являющихся воплотителями коллективной воли нашей, – разве это не может вызвать подъем и энтузиазм. О, конечно!

Иосиф был плохо настроен, вернее, он был чем-то озабочен, что-то его занимало до глубины, чему он еще не нашел разрешения. Он показался нам похудевшим и осунувшимся. Весь его вид вызывал какое-то жалостливое сострадание. Хотелось сказать ему что-либо ласковое и теплое».

О Сашико Сталин отозвался очень плохо. 25 июня 1935 года, во время очередной встречи, когда ее стали упрекать за незаконное присвоение фотографий с 55-летия вождя, Сталин, по словам М.А. Сванидзе, «в конце концов послал Сашико к черту: «Я знаю, она оказывала услуги мне и некоторым старым большевикам, правда тут же нас попрекая куском, но все же она добрая женщина, я и решил ей отплатить, но она вздумала на меня обижаться, пишет письма по разному поводу и вообще требует, чтобы я ею занимался. Мне некогда собою заниматься, я женою совсем не занимался. Она всегда была обижена, так стану я ею заниматься и т. д.». В общем, мы ушли все трое с сознанием, что мы выполнили свой долг, а там посмотрим». Именно М.А. Сванидзе с П.С. и Е.А. Аллилуевыми накапали Сталину на родственницу Александру Семеновну Сванидзе (Сашико). Нравы в сталинской семейке были еще те, но это, согласимся, не повод, чтобы вот так запросто расстреливать или сажать ее членов. Замечу, что родственникам Надежды Аллилуевой повезло больше, чем родственникам Екатерины Сванидзе: они отделались тюрьмами и ссылками. Расстреляли только С.Ф. Реденса – мужа А.С. Аллилуевой, но он был не жилец по своей должности – возглавлял Московское управление НКВД, а затем – НКВД Казахстана, и стал жертвой очередной смены караула в органах. Показательно, однако, что Сталин то ли инициировал, то ли, по меньшей мере, санкционировал его арест и казнь, а значит, наверняка не питал к свояку теплых чувств.

Атмосферу полуночных сталинских застолий хорошо передает запись в дневнике М.А. Сванидзе о праздновании 56-летия вождя: «Приехали – все сидели за столом (Ворошиловы, Каганович, Косиор, Постышев, Берия, Микоян, Молотов, Серго). Когда мы приехали, Иосиф был в прекрасном настроении и все за столом были шумны и веселы (кроме Кагановича и Микояна, которые на другой день должны были делать доклады на Пленуме ЦК – оба были бледны и задумчивы, все подшучивали над ними). Когда мы вошли, Иосиф обратился к Алеше и сказал: «Если б не ты, всего этого (показывая на длинный накрытый стол и многочисленное общество) не было бы. Я забыл совсем об этом дне» (свояка Сталин отблагодарил по-царски – 20 августа 1941 года Александра (Алешу) Семеновича Сванидзе расстреляли. – Б. С.). Климент Ефремович возразил: «Нет, нет, мы бы все равно приехали (с Екатериной Давыдовной), я после Пленума вспомнил, посмотрел на календарь и мы решили к тебе ехать». Климент Ефремович был в новой маршальской форме, виски у него совсем поседели, выглядит браво и молодо… За ужином пели песни. Жданов прекрасно играл на гармонии, но она у него несколько раз портилась. Песни пели заздравные абхазские, украинские, старинные студенческие и просто шуточные. Постышев был очаровательно весел, плясал с Молотовым шуточно русскую, говорил с ним по казакистански, и очень веселила эта пара Иосифа и всех гостей (Сталин повеселился всласть, постепенно низвергая Постышева с вершин партийного Олимпа – из Политбюро в лубянский подвал. – Б. С.). После ужина перешли в кабинет (большую комнату). Иосиф завел граммофон (радио) и плясали русскую, Анастас Иванович лезгинку дико и не в такт, как всегда, мы танцевали фокстрот. Приглашали Иосифа, но он сказал, что после Надиной смерти он не танцует. Иосиф ставил для фокстрота все время одну пластинку, ту самую, которую ставил в прошлом году – она ему нравится, и он уже не признает других (у него есть постоянство в натуре). За ужином он сказал, что «хозяйка требует рояль», мы поддержали. Конечно, Жданов играет и на рояле, Иосиф любит музыку. Очень хорошо, что у него будет рояль. Настроение не падало до конца… Хотелось бы встретить Новый год с Иосифом, но думаю, что это не выйдет, вероятно, встреча будет в более замкнутом кругу».

Здесь примечательны два момента. Члены Политбюро лихо отплясывают русскую и лезгинку, но Сталин не пляшет, хотя вроде бы до смерти второй жены тоже мог пуститься в пляс в кругу соратников. Разумеется, пережитая трагедия могла отбить у него охоту к танцам. Но думаю, что была и более глобальная причина. К 1933 году Сталин уже ощущал себя на недосягаемой высоте и считал ниже своего достоинства отплясывать вместе с простыми смертными – родственниками и членами Политбюро, кое-кого из которых он уже твердо решил вычеркнуть из списка живых.

А замечание Марии Анисимовны насчет того, что Сталин ставит все время один и тот же любимый фокстрот, помогает понять некоторые особенности сталинского восприятия искусства, да, пожалуй, и самой жизни. Для Иосифа Виссарионовича необходима была одна абсолютная ценность в каждом роде человеческой деятельности, будь то музыка, живопись, литература, политика или экономика. Остальное должно было сравниваться с эталоном, равняться на него. Отсюда слова о Маяковском как лучшем, талантливейшем поэте советской эпохи, отсюда Стаханов и прочие передовики производства, на которых в своих отраслях должны были равняться основные работники. А в политике таким абсолютом Сталин считал самого себя.

28 июня 1935 года Сталин беседовал с М.А. Сванидзе за ужином. Она записала в дневнике: «Иосиф спросил меня: «довольна ли я, что Авель понес наказание» и улыбнулся – он знал, как я его презирала всеми фибрами души за его разложение личное, за его желание разлагать всех вокруг себя.

Я сказала то, что думала. Сказала, что я не верила в то, что наше государство правовое, что у нас есть справедливость, что где-то можно найти правый суд (кроме ЦК, конечно, где всегда все правильно оценивалось), а теперь я счастлива, что нет того разложения морали, нравов и быта. Авель, сидя на такой должности, колоссально влиял на наш быт в течение 17 лет после революции. Будучи сам развратен и сластолюбив – он смрадил все вокруг себя, – ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, обольщение девочек. Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех, в особенности в первые годы после революции, он использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек. Тошно говорить и писать об этом, будучи эротически ненормальным и очевидно не стопроцентным мужчиной, он с каждым годом переходил на все более и более юных и, наконец, докатился до девочек в 9—11 лет, развращая их воображение, растлевая их, если не физически, то морально. Это фундамент всех безобразий, которые вокруг него происходили. Женщины, имеющие подходящих дочерей, владели всем, девочки за ненадобностью подсовывались другим мужчинам, более неустойчивым морально. В учреждение набирали штат только по половым признакам, нравившимся Авелю. Чтоб оправдать свой разврат, он готов был поощрять его во всем – шел широко навстречу мужу, бросавшему семью, детей, или просто сводил мужа с ненужной ему балериной, машинисткой и пр. Чтоб не быть слишком на виду у партии, окружил себя беспартийными (административный аппарат, секретарши, друзья и знакомые из театрального мира). Под видом «доброго» покровительствовал только тех, которые ему импонировали чувственно прямо или косвенно. Контрреволюция, которая развилась в его ведомстве, явилась прямым следствием всех его поступков – стоило ему поставить интересную девочку или женщину, и все можно было около его носа разделывать».

А ведь Авель Енукидзе – это один из немногих, с кем Сталин был на «ты» и кто считался одним из его ближайших друзей. Авель Софронович наверняка был не самым достойным из людей, живших на земле в те бурные годы, но за свои амурные похождения вряд ли заслуживал смерти. Однако он стал жертвой т. н. «Кремлевского дела», когда был обвинен в антисоветском заговоре, а курировавший обслугу Кремля, как секретарь ЦИК СССР, Енукидзе 3 марта 1935 года был снят со своего поста, а 7 июня исключен из членов ЦК и изгнан из рядов партии «за политическое и бытовое разложение». Но Коба не ограничился тем, что сослал Енукидзе в Харьков директором автотреста. 30 октября 1937 года Авеля Софроновича расстреляли по стандартному обвинению в заговоре и шпионаже в пользу Германии, где он часто бывал на отдыхе.

А черед М.А. Сванидзе пришел 29 декабря 1939 года, когда Мария Анисимовна была осуждена постановлением Особого совещания при НКВД СССР к восьми годам лишения свободы за то, что «скрывала антисоветскую деятельность своего мужа, вела антисоветские разговоры, осуждала карательную политику Советской власти и высказывала террористические намерения против одного из руководителей Коммунистической партии и Советского правительства». А 3 марта 1942 года Особым совещанием при НКВД СССР она была приговорена к расстрелу и расстреляна в тот же день.

Сталину необходимо было уничтожить всех прежде близких ему людей, чтобы не осталось в живых тех, кто знал его просто как обыкновенного человека, а не живого бога, мог позволить говорить ему «ты». Все усиливавшемуся культу вождя живые свидетели только мешали.

Культ Сталина в Советском Союзе принципиально ничем не отличался от культа Гитлера в Германии, культа Муссолини в Италии, культа Франко в Испании или, если брать более близкий к нам по времени пример, культ Саддама Хусейна в Ираке. Вместе с тем стоит отметить, что важным отличием СССР от нацистской Германии было то, что здесь, по крайней мере в 30-е годы, наряду с грандиозным культом вождя № 1 – Сталина существовали и поддерживались усилиями пропагандистского аппарата культы вождей поменьше – Молотова, Ворошилова, Кагановича. В Германии существовал по-настоящему только культ Гитлера, культы вождей второго ряда были его жалким подобием. Советские школьники пели песню: «Климу Ворошилову письмо я написал…» Невозможно представить себе германских школьников, лихо распевающих: «Вильгельму Кейтелю письмо я написал…»

А вот, наверное, самая известная песня о Сталине, написанная в 1938 году композитором Матвеем Блантером на стихи поэта Алексея Суркова:

На просторах Родины чудесной,

Закаляясь в битвах и труде,

Мы сложили радостную песню

О великом Друге и Вожде.

Припев:

Сталин – наша слава боевая!

Сталин – нашей юности полет!

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет!

Солнечным и самым светлым краем

Стала вся Советская земля.

Сталинским обильным урожаем.

Ширятся колхозные поля.

Припев.

Нам даны сверкающие крылья,

Смелость нам великая дана.

Песнями любви и изобилья

Славится Советская Страна.

А вот песня «Для нас открыты солнечные дали», написанная теми же авторами к сталинскому юбилею в 1949 году, представляет уже лишь набор приевшихся штампов:

На все века великими делами

Прославил Сталин наш родной народ.

Над миром реет ленинское знамя,

На путь борьбы и подвиги зовет.

Припев:

Для нас открыты солнечные дали,

Горят огни победы над страной,

На радость нам живет товарищ Сталин —

Наш мудрый вождь, учитель дорогой.

В огне труда и в пламени сражений

Сердца героев Сталин закалил.

Как светлый луч, его могучий гений

Нам в коммунизм дорогу осветил.

Припев.

Мы строим счастье волей непреклонной,

Дорога нам указана Вождем;

Подняв высоко красные знамена,

Мы в коммунизм за Сталиным идем.

Припев.

В культ Сталина свою достойную лепту внесли иностранные писатели коммунистических или левых убеждений. Например, Анри Барбюс в биографии Сталина, впервые опубликованной в 1936 году, утверждал: «Он не старался превратить трибуну в пьедестал, не стремился стать «громовой глоткой» на манер Муссолини или Гитлера или вести адвокатскую игру по типу Керенского, так хорошо умевшего действовать на хрусталики, барабанные перепонки и слезные железы слушателей; ему чуждо гипнотическое завывание Ганди». И еще писатель-коммунист подарил миру формулу, популярную и сегодня: «Человек с головою ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата, живет в небольшом домике. Кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках этого человека. Он подлинный вождь. Сталин – это Ленин сегодня».

А Лион Фейхтвангер в своей знаменитой книге о Сталине с простодушной восторженностью писал: «Не позднее 1935 года весь мир признал, что социализм в одной стране построен и что, более того, эта страна и вооружена и готова к защите от любого нападения». Возможно, тогда родился анекдот о сходстве Советского Союза и амура: «СССР раздет, вооружен и говорит, что он всех любит».

Фейхтвангер с потрясающей наивностью предлагал Троцкому идеальный сценарий поведения: «Что же мог сделать Троцкий? Он мог молчать. Он мог признать себя побежденным и заявить о своей ошибке и примириться со Сталиным. Но он этого не сделал. Он не мог решиться на это. Человек, который раньше видел то, что не видели другие, теперь не видел того, что было видно каждому ребенку. Питание было налажено (после массового голода, вызванного той же коллективизацией, но Фейхтвангер сделал вид, что о голоде ничего не знает. – Б. С.), машины работали, сырье добывалось в невиданных ранее размерах, страна была электрифицирована, механизирована. Троцкий не хотел этого признать. Он заявил, что именно быстрый подъем и лихорадочные темпы строительства обусловливают непрочность этого строительства. Советский Союз – «государство Сталина», как он его называл, – должен рано или поздно потерпеть крах и без постороннего вмешательства, и он, несомненно, потерпит крах в случае нападения на него фашистских держав. И Троцкий разражался вспышками беспредельной ненависти к человеку, под знаменем которого осуществлялось строительство». Если бы Лев Давыдович последовал совету Фейхтвангера, сломался и покаялся, то наверняка бы стал третьим главным подсудимым на процессе в августе 1936 года вместе с Зиновьевым и Каменевым и умер бы на четыре года раньше и гораздо более позорной смертью.

А уж над следующим пассажем из фейхтвангеровской книги Сталин наверняка долго и от души смеялся. Наивный немецкий еврей, видевший в Сталине единственную альтернативу Гитлеру, утверждал в главке с характерным названием «Ненависть-любовь»: «Отношения Сталина и Троцкого друг к другу не исчерпываются вопросами их соперничества, ненависти, различия характеров и взглядов. Великий организатор Сталин, понявший, что даже русского крестьянина можно привести к социализму, он, этот великий математик и психолог (справедливости ради замечу, что никто, кроме Фейхтвангера, выдающихся математических способностей за Сталиным не замечал, и почему он пришел к выводу о наличии у Сталина математических способностей, абсолютно неясно. – Б. С.), пытается использовать для своих целей своих противников, способностей которых он никоим образом не недооценивает. Он заведомо окружил себя многими людьми, близкими по духу Троцкому. Его считают беспощадным, а он в продолжение многих лет борется за то, чтобы привлечь на свою сторону способных троцкистов, вместо того чтобы их уничтожить, и в упорных стараниях, с которыми он пытается использовать их в интересах своего дела, есть что-то трогательное». Куда как трогательное! Тут уж «великий математик и психолог» точно ухмыльнулся в усы. Фейхтвангер, дурак, не может знать, что некоторым недобитым, переметнувшимся троцкистам дозволяется пастись на сталинском лужку строго определенное время – пока не пришел их черед идти на бойню. Ведь так уже было с Радеком, живой пример которого был у Фейхтвангера перед глазами. Некоторые из привлеченных в момент приезда Фейхтвангера в Москву еще паслись, но до начала Второй мировой войны практически все они были уничтожены.

Правдоподобность, близость к истине обвинений, выдвинутых против Троцкого на московских процессах, Фейхтвангер обосновывал чертами натуры бывшего председателя Реввоенсовета: «После тщательной проверки оказалось, что поведение, приписываемое Троцкому обвинением, не только не невероятно, но даже является единственно возможным для него поведением, соответствующим его внутреннему состоянию.

Нужно хорошо себе представить этого человека, приговоренного к бездействию, вынужденного праздно наблюдать за тем, как грандиозный эксперимент, начатый им вместе с Лениным, превращается в некоторого рода гигантский мелкобуржуазный шреберовский сад. Ведь ему, который хотел пропитать социализмом весь земной шар, «государство Сталина» казалось – так он говорил, так писал – пошлой карикатурой на то, что первоначально ему представлялось. К этому присоединялась глубокая личная неприязнь к Сталину, соглашателю, который ему, творцу плана, постоянно мешал и в конце концов изгнал его. Троцкий бесчисленное множество раз давал волю своей безграничной ненависти и презрению к Сталину. Почему, выражая это устно и в печати, он не мог выразить этого в действии? Действительно ли это так «невероятно», чтобы он, человек, считавший себя единственно настоящим вождем революции, не нашел все средства достаточно хорошими для свержения «ложного мессии», занявшего с помощью хитрости его место? Мне это кажется вполне вероятным… Если Алкивиад пошел к персам, то почему Троцкий не мог пойти к фашистам? (фашисты только Троцкого и ждали! – Б. С.) …

Русским патриотом Троцкий не был никогда (только вот хвалил Есенина как русского национального поэта да требовал у румын обратно Бессарабию как исконно российскую территорию! – Б. С.). «Государство Сталина» было ему глубоко антипатично. Он хотел мировой революции. Если собрать все отзывы изгнанного Троцкого о Сталине и о его государстве воедино, то получится объемистый том, насыщенный ненавистью, яростью, иронией, презрением. Что же являлось за все эти годы изгнания и является и ныне главной целью Троцкого? Возвращение в страну любой ценой, возвращение к власти».

И уж совсем по-идиотски звучало заключение, которым Фейхтвангер завершил книгу: «Советский Союз имеет два лица. В борьбе лицо Союза – суровая беспощадность, сметающая со своего пути всякую оппозицию. В созидании его лицо – демократия, которую он объявил в конституции своей конечной целью. И факт утверждения чрезвычайным съездом новой Конституции как раз в промежутке между двумя процессами – Зиновьева и Радека – служит как бы символом этого».

Милейший Лион Фейхтвангер ничуть не задумался, какая может быть демократия в отсутствие всякой оппозиции. У Советского Союза действительно было два лица. На потребу легковерным иностранцам существовала «самая передовая в мире» сталинская Конституция, декларировавшая всевозможные права и свободы, провозгласившая равенство всех граждан перед законом, соответствующая как будто принципам демократии. Внутри же страны процветала жесточайшая диктатура и террор и подавлялось всякое свободомыслие. Население СССР, в отличие от Фейхтвангера, насчет советской демократии в своем большинстве не обманывалось и прекрасно понимало, что начальник всегда прав, а спорить с ним – опасно для жизни и здоровья.

Сталинская Конституция СССР, как известно, была принята 5 декабря 1936 года. Выступая на утвердившем Конституцию VIII Чрезвычайном съезде Советов, Сталин, в качестве главы Конституционной комиссии, так охарактеризовал ее значение: «Теперь, когда мутная волна фашизма оплевывает социалистическое движение рабочего класса и смешивает с грязью демократические устремления лучших людей цивилизованного мира, новая Конституция СССР будет обвинительным актом против фашизма, говорящим о том, что социализм и демократия непобедимы. Новая Конституция СССР будет моральной помощью и реальным подспорьем для всех тех, кто ведут ныне борьбу против фашистского варварства». Здесь Сталин невольно проговорился: Конституция СССР имела только пропагандистское, моральное значение, и предназначена была главным образом для внешнего потребления. Внутри страны никто соблюдать ее не собирался. И мутный поток террора, начавшийся после убийства Кирова и продолжившийся процессом Зиновьева и Каменева, как раз после принятия Конституции стал особенно бурным и вылился в «ежовщину».

Сталинская Конституция оказалась самой долговечной из советских конституций – она действовала более сорока лет. В выступлении при ее принятии Сталин утверждал: «Особенность проекта новой Конституции состоит в том, что он не ограничивается фиксированием формальных прав граждан, а переносит центр тяжести на вопрос о гарантиях этих прав, на вопрос о средствах осуществления этих прав. Он не просто провозглашает равенство прав граждан, но и обеспечивает его законодательным закреплением факта ликвидации режима эксплуатации, факта освобождения граждан от всякой эксплуатации. Он не просто провозглашает право на труд, но и обеспечивает его законодательным закреплением факта отсутствия кризисов в советском обществе, факта уничтожения безработицы. Он не просто провозглашает демократические свободы, но и обеспечивает их в законодательном порядке известными материальными средствами». Вождь обещал: «Это будет исторический документ, трактующий просто и сжато, почти в протокольном стиле, о фактах победы в СССР развернутой, до конца последовательной демократии». Действительно, новая Конституция провозглашала полное равноправие всех советских граждан, независимо от национальности, социального происхождения и классовой принадлежности в настоящем. Ликвидировалась категория «лишенцев» – лиц, лишенных избирательных прав и права ведения предвыборной агитации из-за принадлежности к «эксплуататорским классам». Теперь «эксплуататоры» (кулаки и нэпманы) были либо физически уничтожены (в ходе коллективизации), либо отправлены в ГУЛАГ, либо сосланы и, таким образом, все равно лишены избирательных прав. Осуществить же декларированные конституцией основные демократические права и свободы (слова, собраний, всеобщего прямого равного и тайного голосования и др.) у граждан не было никаких реальных возможностей. Единственным работодателем в стране выступало государство, и те, кто вступал в конфликт с ним, моментально лишался работы, если даже и не подвергался впоследствии более серьезным репрессиям. В сталинское время это большого значения, как правило, не имело, поскольку сразу за увольнением обычно следовал арест. Позднее же, в 60-е и 70-е годы, диссиденты столкнулись с практикой запрета на профессии за убеждения. Уволенных же со службы правозащитников могли привлечь к ответственности за тунеядство, так как в СССР люди не только обладали правом на труд, но и обязаны были трудиться под страхом уголовного преследования, поскольку Конституция провозглашала: труд есть священная обязанность и «дело чести» каждого трудоспособного гражданина.

Крестьяне фактически оставались прикреплены к колхозам и, не имея паспортов, не могли свободно переехать в город или другую деревню. Рабочие же после принятия соответствующего закона в 1940 году оказались на своих заводах и фабриках на положении крепостных, а за малейшие нарушения трудовой дисциплины подвергались драконовским наказаниям. Все издательства и пресса находились под полным контролем государства, а государство являлось органом, проводящим политику коммунистической партии. Поэтому реализовать право на свободу слова возможностей у населения не было. Любая критика социализма и коммунизма как идеологии и конечной цели развития страны пресекалась в зародыше, равно как и критика принципиальных решений и мероприятий партии и правительства. Под контролем партии находились полицейские органы (НКВД), суд и прокуратура, так что политические оппоненты большевиков не могли рассчитывать на объективное следствие и судебное разбирательство. Кроме того, еще в 1934 году были учреждены внесудебные органы – Особое совещание НКВД и разного рода чрезвычайные «тройки» и «двойки», заочно осуждавшие людей на лагеря или смерть. Что касается права на бесплатное медицинское обслуживание и образование, то они осуществлялись на уровне тех довольно скудных материальных возможностей, которыми располагало государство. Еще к концу 30-х годов медпункты в сельской местности порой уступали дореволюционным земским больницам. Советские же школы не могли сравниться по качеству образования с прежними гимназиями. Зато и образование, и медицинская помощь стали доступны более широким массам населения.

Высшим органом власти в государстве стал Верховный Совет, выборы в который прошли в следующем 1937 году на безальтернативной основе. Он формировал Совнарком и президиум, который в перерывах между сессиями Верховного Совета осуществлял законодательные функции. Как и ВЦИК, Верховный Совет состоял из двух палат – Совета Союза и Совета Национальностей. Впервые выборы в органы власти осуществлялись по месту жительства граждан, а не на предприятиях, но голосовать люди могли только за кандидатов «единого блока коммунистов и беспартийных». Ведь в Конституции было прямо записано, что коммунистическая партия является «передовым отрядом трудящихся в их борьбе за укрепление и развитие социалистического строя» и представляет собой «руководящее ядро всех организаций трудящихся как общественных, так и государственных». Конституция утверждала, что социализм в СССР уже построен, и в качестве непосредственной цели намечала строительство второй фазы коммунистического общества, собственно коммунизма, где реализуется принцип «от каждого по способностям, каждому – по потребностям». Мысли о грядущем земном рае должны были скрасить людям их не слишком благополучное (как в материальном, так и в моральном отношении) существование в момент принятия конституции.

Историк Юрий Жуков с упорством, достойным лучшего применения, пытается внушить почтенной публике, будто Сталин хотел все сделать как лучше, но неизменно натыкался на злостное сопротивление партийного аппарата. В частности, он действительно хотел провести в 1937 году прямые, равные, тайные и, что самое главное, альтернативные выборы в Верховный Совет СССР. Но вот партийная номенклатура испугалась, что ее не выберут, запротестовала, и Сталин вынужден был отступить. Зато он отомстил высокопоставленным фрондерам-номенклатурщикам, почти поголовно расстреляв их в 1937–1938 годах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.