ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ: ОППОЗИЦИЯ, КИМ ИР СЕН И СЕВЕРОКОРЕЙСКАЯ ПРАВЯЩАЯ ЭЛИТА В СЕРЕДИНЕ 1950-х гг

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ:

ОППОЗИЦИЯ, КИМ ИР СЕН

И СЕВЕРОКОРЕЙСКАЯ ПРАВЯЩАЯ ЭЛИТА В СЕРЕДИНЕ 1950-х гг

Попытка оппозиционеров свергнуть Ким Ир Сена и начать северокорейскую десталинизацию в конечном итоге окончилась провалом. В отличие от Болгарии, Польши и Венгрии в КНДР режим сталинистского типа успешно пережил острый политический кризис. Ким Ир Сен не стал еще одним Червенковым, Беру-том или Ракоши. В отличие от всех этих «маленьких Сталиных», ныне полузабытых правителей Восточной Европы, Ким Ир Сен с переменным успехом правил Северной Кореей еще четыре десятилетия и в свой срок сумел передать власть по наследству. Почему это произошло? Почему в роковом 1956 г. все усилия оппозиции пошли прахом?

Августовские события в значительной мере являлись результатом влияния извне. Однако нельзя недооценивать и их местные корни: лозунги и планы августовской оппозиции во многом отражали стремления заметной части партийных функционеров и многих представителей интеллигенции в самой Корее. Эти люди не были «диссидентами» в том смысле, который стали придавать этому термину в позднейшие времена, и их политические цели безусловно не выходили за пределы традиционного ленинистского социализма. «Августовская группа» хотела создать более гуманную и менее жесткую разновидность государственного социализма, которая бы давала населению больше материальных и культурных благ, но при этом они собирались оставить нетронутыми политические и социальные основы системы и сохранить жесткий контроль партии над обществом. Как и все политики, борясь за благое дело, они не забывали и о собственных карьерных интересах, но вряд ли их нужно за это упрекать.

Конечно, значительную роль в конечной победе Ким Ир Сена сыграли его личные качества: его дальновидность, его выдающиеся способности к тактическому маневрированию и к плетению интриг в духе Макиавелли, наконец, его яркая харизма, без которой ни один диктатор не может удержать власть. Ему удалось изолировать оппозицию и взять под контроль ход августовского пленума. Однако успех Ким Ир Сена был не просто победой хитрости (или мудрости) будущего Великого Вождя, Солнца Нации над простодушием (или глупостью) его оппонентов. Для понимания причин поражения оппозиции следует учитывать и общую ситуацию в стране, а Северная Корея в 1956 г. по многим параметрам разительно отличалась от, скажем, Польши или Венгрии.

В Северной Корее идеи реформ, столь сильные в Восточной Европе, пользовались гораздо меньшей поддержкой населения, и признаки серьезного недовольства наблюдались там практически только среди верхушки интеллигенции, части студенчества и партийных функционеров. Это означало, что оппозиция едва ли могла рассчитывать на массовую поддержку, которая сыграла важную, а то и решающую роль в Польше и Венгрии.

Одной из причин этого политического спокойствия могла быть эффективная работа северокорейских спецслужб, однако существовали и другие факторы, на некоторых из которых, пожалуй, стоит остановиться подробнее. Например, в отличие от стран Восточной Европы Северная Корея не была подвержена «наглядному воздействию» процветания и политических свобод, которыми наслаждаются капиталистические соседи. Большинство восточноевропейских социалистических стран на западе граничили с государствами, обладавшими гораздо более высоким уровнем политической свободы и материального благосостояния, в то время как Северная Корея таких соседей не имела.

В середине 1950-х гг. уровень жизни в обеих Кореях был примерно одинаковым. Известно, что по макроэкономическим показателям тогда лидировал Север. Однако политика форсированной индустриализации и связанное с ней превосходство Севера в выпуске чугуна и цемента не обеспечивали более высокого уровня жизни. Автор не имеет намерения начинать здесь дискуссию о сравнительном уровне жизни в двух корейских государствах в 1950-х гг. — для такой дискуссии пока не хватает материалов. Однако автор все же хотел бы привести выдержки из беседы Ли Сан-чжо, посла КНДР в СССР, с советским дипломатом в июне 1956 г.: «На мой вопрос о положении населения в Южной Корее, Ли Сан Чо сказал, что экономическое положение на Юге несколько лучше, чем на Севере. Жизненный уровень рабочего Южной Кореи (при условии, если он имеет работу) выше, чем жизненный уровень рабочего КНДР, однако реальная зарплата рабочих на Юге несколько ниже, чем она была при японцах. Ли Сан Чо сказал далее, что, по его наблюдениям, материальная обеспеченность трудящихся в КНДР раз в десять ниже, чем в Советском Союзе» (напоминаю, что речь идет о Советском Союзе середины 1950-х гг.)[459].

В любом случае, даже если уровень жизни на Юге и был выше, чем на Севере, разрыв в реальных доходах, который тогда существовал между двумя корейскими государствами, не мог быть слишком велик. С демократическими свободами в обеих частях страны обстояло не лучшим образом. Южнокорейский режим Ли Сын-мана никоим образом нельзя считать образцом либеральной демократии — до середины 1950-х гг. он мог успешно соперничать с режимом Ким Ир Сена в КНДР по части жесткости обращения как с политической оппозицией, так и с населением в целом.

К тому же на Севере материальные лишения переживались несколько легче из-за того, что причины их на тот момент были (или, по крайней мере, казались) очевидными: прошло только три-четыре года после опустошительной войны, везде сохранялись следы беспощадных бомбардировок, причинивших серьезный урон северокорейским городам и экономике в целом. Крестьянство было обложено тяжелыми налогами, но еще не было загнано в коллективные хозяйства сталинистского типа, поэтому у многих крестьян были основания надеяться, что все их трудности носят временный характер, так как земля, которую они с таким трудом обрабатывают, является их собственностью.

Стоит добавить, что Корея отличалась от восточноевропейских стран и почти полным отсутствием демократических традиций. Северная Корея никогда не знала демократии, и можно предположить, что сама концепция демократии была тогда чужда большинству населения. Подавляющее большинство корейцев не только никогда не участвовали в выборах или любых других демократических мероприятиях, но и никогда не являлось гражданами в строгом смысле этого слова. Во всяком случае, в отношении гражданских свобод КНДР того времени ненамного отставала от Кореи 1910–1945 гг., когда, будучи второстепенной колонией иностранной монархии, страна жила под деспотическим управлением японских правителей. В отличие от жителей многих восточноевропейских стран у северокорейцев не было воспоминаний о демократическом прошлом или о гражданских свободах, которых их лишил коммунистический режим.

Тем не менее, вопреки распространённому представлению, массовое оппозиционное движение в коммунистических странах не всегда разворачивалось под либерально-демократическими лозунгами. Ни в Венгрии, ни в Польше до прихода коммунистов к власти в середине 1940-х гг. не было подлинной демократии, и жители этих стран привыкли к авторитарным режимам еще со времен Пильсудского и Хорти. В этих странах массовое антикоммунистическое движение было вызвано национальными, экономическими и отчасти религиозными причинами, а не «чисто» демократическими идеями. Ситуация в Северной Корее отличалась и в этом отношении. В середине 1950-х гг. в КНДР религия не являлась важным политическим фактором. Политически активный, националистический, прозападный (и в конечном счете антикоммунистический) протестантизм играл существенную роль в духовной жизни Северной Кореи до 1945 г., однако к началу 1950-х гг. его влияние было существенно подорвано агрессивной антирелигиозной пропагандой, постоянными полицейскими преследованиями и массовой эмиграцией религиозных активистов, а также очевидной связью протестантских общин с США (бомбардировки Пхеньяна и других городов КНДР американскими ВВС отнюдь не вызывали у северокорейцев теплые чувства к американцам). Большинство бывших правых националистов из интеллектуальных и религиозных кругов, которые в принципе могли возглавить недовольных, бежали на Юг в бурный период 1945–1951 гг., когда такой побег было возможен и, более того, временами легко осуществим.

Несмотря на то, что режим Ким Ир Сена был изначально создан Советским Союзом, он был национальной властью, сменившей ненавистную колониальную администрацию. В этом заключается важное отличие Северной Кореи от Польши, Венгрии и большинства других стран Восточной Европы. Если уж на то пошло, оснований апеллировать к корейскому патриотизму было больше у Ким Ир Сена, а не у его оппонентов, которые слишком явно были связаны с заграницей, открыто ссылались на зарубежные авторитеты и пропагандировали «импортированные» концепции. В конце

1950-х гг. в Северной Корее националистические идеи и настроения можно было мобилизовать в поддержку местного сталинизма, а не против него. Этим же парадоксом умело пользовались поборники «национал-сталинизма» в других странах, в частности руководители Румынии и Албании. Очевидно, что сам Ким Ир Сен отлично чувствовал эти народные настроения. С 1955 г. он всё сильнее делает акцент на «корейскости» своего режима, умело представляет себя воплощением качеств и добродетелей «истинного корейца», защитником исконных корейских традиций от разлагающего иностранного (на практике — российско-советского) влияния. Вероятно, националистический подтекст новых идей встретил положительный отклик у многих, включая интеллигенцию и партийные кадры среднего уровня, которые устали от обязательного преклонения перед всем советским и российским и были готовы принять более независимую, более национально-ориентированную политику, которую олицетворял Ким Ир Сен. Конечно же, многие из них приветствовали бы эту политику с куда меньшим энтузиазмом, если бы они знали, чем в конечном итоге она обернется для их страны и них самих — однако видеть будущее человеку не дано.

Кроме того, следует учитывать, что оппозиция была значительно ослаблена массовой эмиграцией 1945–1951 гг. Основную массу уехавших на Юг составляли представители привилегированных слоев: бывшие землевладельцы, мелкие предприниматели и торговцы, второстепенные чиновники колониальных учреждений, христианские миссионеры и активисты. В соответствии с наиболее надежными из доступных на настоящий момент подсчетами Северную Корею в течение 1946–1949 гг. покинуло от 456 тысяч до 829 тысяч человек[460]. Число беженцев, ушедших на Юг во время войны 1950–1953 гг., тоже исчислялось сотнями тысяч (от 400 тысяч до 650 тысяч, по различным оценкам)[461]. Это означает, что с 1945 по 1953 г. на капиталистический Юг перебралось более 10 % всего населения Северной Кореи. Ни одна другая социалистическая страна не знала такого масштабного исхода потенциальных «враждебных элементов». zzz

Следует принять во внимание и принудительную депортацию этнических японцев, численность которых до 1945 г. была весьма значительной (к концу 1930-х гг. на всем Корейском полуострове проживало около 650 тысяч японцев, а к 1945 г. их количество могло достигать 800–900 тысяч человек)[462]. Именно японцы составляли основную часть управленческой, культурной и экономической элиты, которая в неколониальных обществах естественным образом состоит из «местных»[463]. За два года (1945–1946) всех этнических японцев заставили покинуть Корейский полуостров — редкий случай когда политика Северной и Южной Кореи почти полностью совпадала. К этой масштабной этнической чистке никогда не привлекалось особого внимания за рубежом, в том числе и в самой Японии, но ее воздействие на корейскую социальную структуру было весьма существенным: большинство чиновников высшего и среднего уровня, многие предприниматели и квалифицированные специалисты были изгнаны из страны, оставив свои рабочие места местным уроженцам, которые таким образом получили неожиданные возможности для социального продвижения.

Эти массовые депортации привилегированных слоев, состоявших как из корейцев, так и из японцев, сделали северокорейское общество куда более однородным, чем общества большинства других социалистических стран. В КНДР было меньше тех, кто хотел вернуть былое богатство и привилегии, и потому был готов приветствовать любую оппозицию, любое смягчение режима. Большинство тех, кто остался на Севере, в колониальные времена были либо крестьянами, либо неквалифицированными рабочими. Новая власть не только не отняла у них сколько-нибудь значительных материальных благ или общественного положения, но, наоборот, дала им надежду и открыла новые горизонты. Не последнюю роль в этом сыграло внедрение массового образования, а также широкое привлечение «рабочих и крестьян» в бюрократический аппарат и на военную службу, в том числе и на командные должности. Более того, коммунистический режим впервые в истории страны дал большинству ее населения по меньшей мере теоретическую возможность повысить свой социальный статус. В КНДР было немало людей, подвергавшихся систематической дискриминации, так называемых «элементов с плохим классовым происхождением». Однако, как бы ни было велико количество этих людей, они не составляли большинства населения КНДР, в то время как дискриминируемые из поколения в поколение крестьяне и крепостные-ноби составляли большинство населения страны во времена династии Ли (Чосон), то есть до конца XIX века. В конечном счете новая система преград на пути «наверх», разработанная уже в КНДР, постепенно опять превратила северокорейскую элиту в закрытую наследственную касту, попасть в которую для простого человека стало практически невозможно. Однако это произошло много позже, уже в 1960-е гг. и 1970-е гг.[464]

Была и ещё одна важная причина, по которой массовое недовольство в Северной Корее по своим масштабам значительно уступало тому, что в те годы можно было бы наблюдать в Венгрии и Польше. Правящие круги КНДР сумели скрыть внутренние разногласия, конфликт в верхах начал разворачиваться довольно поздно, и большинство населения о нем просто ничего не знало. В Восточной Европе открытые раздоры внутри номенклатуры или, по меньшей мере, широко распространявшиеся слухи о таких раздорах немало способствовали зарождению массового протеста. Такая информация давала возможность критически настроенным группам населения рассчитывать на то, что они получат поддержку «сверху» и тем самым воодушевляла умеренную оппозицию (то есть тех, кто был готов удовлетвориться тем или иным вариантом «социализма с человеческим лицом»). Сообщения о раздорах в номенклатурной верхушке провоцировали на активные действия и более радикальные антикоммунистические круги, лидеры которых видели, что некогда монолитный противник переживает внутренние трудности и отчасти деморализован. Умеренная реформистская политика Имре Надя и Эдварда Охаба подготовила почву для падения сталинистских режимов в Венгрии и Польше. В Корее не наблюдалось ни особого смягчения политического режима, ни заметных для населения раздоров в партийно-государственном руководстве.

Таким образом, у оппозиции было мало шансов заручиться поддержкой населения. Однако наличие массового движения (не важно, демократического, националистического или какого-либо еще) не являлось обязательным условием успеха оппозиции. Например, в Болгарии в 1956 г. замена сталинистского ортодокса Червенкова на более либерального Живкова совершилась практически по тому же плану, который Чхве Чхан-ик и Пак Чхан-ок пытались осуществить в Северной Корее — в результате запутанных переговоров и соглашений партийных иерархов и их тайных консультаций с Москвой, но без явной поддержки и, в общем-то, даже без участия народных масс. Болгарский опыт показывал, что, в принципе, и северокорейские заговорщики вполне могли добиться успеха. Слабость массовой поддержки снижала их шансы на победу, но тем не менее отсутствие в Корее массового движения протеста не было непреодолимой преградой для реализации их планов. Ким Ир Сена можно было свергнуть посредством хорошо спланированной и проведенной бюрократической интриги. Однако члены оппозиции упустили эту возможность. Основной причиной их поражения помимо их собственных тактических ошибок и дальновидности их противников был недостаток поддержки среди партийных кадров среднего и высшего звена, чья позиция в условиях отсутствия массового движения и оказалась решающей.

Большинство функционеров среднего звена не понимали и не принимали мотивы оппозиции, заговорщики представлялись им «посторонними», и даже «полуиностранцами». Высшие и средние партийные руководители, как показали дальнейшие события, предпочли поддержать Ким Ир Сена, а не его оппонентов. Августовская атака на Ким Ир Сена провалилась именно из-за действий (или, скорее, бездействия) большинства Центрального Комитета, не поддержавшего оппозицию. Как мы помним, в судьбоносное утро 30 августа к оппозиционерам не примкнул ни один член ЦК ТПК, который бы не был их сторонником по меньшей мере с июля. Как вспоминал В. В. Ковыженко, «было известно, что Ким Ир Сена поддерживает большинство как рядовых корейских коммунистов, так и партийных работников, в том числе и членов ЦК. Как в таком случае его можно было бы снять?»[465] Хотя В. В. Ковыженко в данном случае имел в виду сентябрьские события, это его замечание вполне применимо и в отношении августовского кризиса.

Балаш Шалонтай справедливо обратил внимание на то обстоятельство, что все режимы, которые в конце концов смогли дистанцироваться от СССР, носили диктаторский характер. Это относится не только к режиму Ким Ир Сена в КНДР, но и к режиму Энвера Ходжи в Албании, Георгиу-Дежа и Чаушеску — в Румынии, Мао Цзэдуна — в Китае. Он объясняет это тем, что в менее диктаторских странах часть высшего руководства из идейных или оппортунистически-карьерных соображений могла вступить в союз с Москвой, но такой поворот событий был маловероятен в тех странах, в которых существовал ярко выраженный режим единоличной власти. Как пишет Шалонтай: «Диктатор, который проводил жесткую линию и пользовался поддержкой большинства членов Политбюро и ЦК, был [для советской дипломатии и оппозиции] крепким орешком»[466]. По сути, Шалонтай выражает здесь ту же самую мысль, что была высказана и В. В. Ковыженко.

Причины поддержки, которой пользовался Ким Ир Сен, во многом связаны с тем обновлением состава северокорейской правящей элиты, которое произошло после 1945 г. К 1956 г. основная масса номенклатуры среднего и низшего звена состояла из уроженцев Северной Кореи, вступивших в партию уже после освобождения страны. Их мировоззрение сформировалось под влиянием Корейской войны и быстро усиливающегося культа личности Ким Ир Сена. Кроме того, эти люди в целом были гораздо менее образованы, чем их предшественники из более раннего поколения корейских коммунистов. В 1958 г. из 40 028 секретарей первичных партийных организаций 55,6 % имели только начальное образование, и всего 23,6 % — среднее[467]. Хотя советский документ ничего не сообщает относительно образования оставшихся 20,8 %, можно предположить, что они вообще не учились в школе. В этом нет ничего удивительного, так как в 1944 г. никакого формального школьного образования не было у 77 % корейских мужчин[468]. Излишне говорить, что вчерашним крестьянам и неквалифицированным или полуквалифицированным рабочим идеи демократии были малознакомы и, скорее всего, малопонятны. С другой стороны, более простые для восприятия национал-патриотические лозунги встречали у них горячий отклик.

Эти новые кадры были настроены гораздо более националистически, чем коммунисты старшего поколения, которые в своем большинстве подолгу жили за границей, свободно говорили на иностранных языках и с уважением относились к иностранной культуре. Отношение этих более молодых чиновников к высокомерным «иностранцам» из яньаньской и советской фракций было не слишком доброжелательным. Этот факт нашел отражение даже в документах посольства, хотя обычно советские дипломаты старались обходить такие опасные вопросы. Так, например, советник Филатов признавал наличие трений между местными кадрами и представителями зарубежных корейцев и писал: «Считаю, что указанные выше советские корейцы допустили ряд серьезных ошибок. Прежде всего они неправильно и высокомерно относились к местным кадрам, игнорировали их и не выдвигали на руководящую работу»[469]. В начале 1956 г. первый секретарь посольства И. С. Бяков встретился с Сон Чин-пха, видным членом советской фракции, только что вернувшимся после «трудового перевоспитания» (он отработал месяц чернорабочим на стройке в наказание за «безответственные высказывания о культе личности»). Как пишет его собеседник, Сон Чин-пха, «начал говорить о нездоровых настроениях в народе в отношении советских корейцев». К сожалению, у Сон Чин-пха не оказалось возможности высказать свое мнение в более развернутой форме — как только был затронут этот деликатный вопрос, осторожный дипломат решил резко сменить тему, не забыв предварительно сделать своему собеседнику выговор за то, что тот вообще коснулся этой проблемы[470].

О разногласиях и трениях между «местными» и «иностранцами», в том числе и в повседневной жизни, упоминала и часть информаторов автора. Ким Мир-я, дочь Ким Чэ-ука, в середине 1950-х гг. училась, как и многие дети политиков советско-корейского происхождения, в средней школе № 6. Она не только хорошо помнила обстановку 1950-х гг., но и была тонким наблюдателем, свободным от тех идеологических стереотипов, которые влияли на восприятие ситуации ее родителями. Ким Мир-я вспоминала: «Тогда мы обо всем об этом, разумеется, не задумывались, но сейчас, уже задним числом вспоминая и анализируя, я понимаю, что относились к нам плохо. Мы были на особом положении, чужие и вместе с тем привилегированные. Конечно, местным это не могло нравиться»[471]. Похожее мнение высказывает и В. Н. Дмитриева, известный советский специалист по Корее, многие годы преподававшая корейский язык в МГИМО. Вспоминая свою первую поездку в Пхеньян в 1948–1949 гг. Дмитриева так ответила на мой вопрос об отношении местного населения к советским корейцам: «[Восприятие советских корейцев местным населением было] в целом — плохое или, скорее, сдержанное. Приехали образованные, уверенные в себе, сытые, сразу получили высокие назначения — это многим не нравилось»[472]. Нет оснований считать, что так относились исключительно к советским корейцам. Вероятнее всего, восприятие членов яньаньской фракции было похожим. Для местных функционеров среднего и низшего уровня и китайские, и советские корейцы оставались надменными и непонятными чужаками, тогда как Ким Ир Сену удалось стать для них «своим». Не случайно северокорейская пропаганда постоянно подчеркивала местные корни Ким Ир Сена и «его» движения, преуменьшая или замалчивая его связи с заграницей. Например, тот факт, что в 1941–1945 гг. Великий Вождь находился в СССР, был официально признан северокорейской печатью только в середине 1990-х гг., уже после смерти самого Ким Ир Сена.

Нужно добавить, что конфликт между оппозицией и Ким Ир Сеном воспринимался современниками главным образом как столкновение амбиций, как борьба отдельных людей за собственное политическое влияние, вмешиваться в которую желающих среди северокорейской номенклатуры не было.

Некоторые из имеющихся в нашем распоряжении материалов дают нам возможность понять, как северокорейские чиновники воспринимали политическую ситуацию в судьбоносном 1956 г. В ноябре 1956 г. Е. JI. Титоренко встретился с Чхве Чон-хёном, своим бывшим однокурсником по университету Ким Ир Сена, который затем поступил в аспирантуру при «идеологической» кафедре основ марксизма-ленинизма того же вуза (в документах посольства он упоминается как Цой Чен Хен). С некоторыми оговорками Чхве Чон-хёна можно было считать молодым номенклатурным работником, так как, по всей видимости, он успешно продвигался по пути к креслу партийного функционера. Его дальнейшая судьба нам неизвестна, но события 1956–1957 гг. показали, что аспирант уже тогда обладал некоторыми необходимыми для успешной чиновничьей карьеры качествами, в частности — беспощадностью и беспринципностью. Во время упоминавшейся выше кампании по борьбе с фракционерами, которая проходила в университете летом 1957 г., Чхве Чон-хён торжественно отрекся от своего руководителя, упоминавшегося нами выше профессора Сон Кун-чхана, который на тот момент заведовал кафедрой основ марксизма-ленинизма. Из разговора Е. JI. Титоренко и Чхве Чон-хёна видно, что аспирант был знаком со слухами, ходившими среди университетской интеллигенции и местных партийных функционеров, и располагал достоверной информацией, относившейся к августовскому пленуму, однако ничего не знал о визите делегации Микояна — Пэна в сентябре.

Рассказывая о том, как в университете восприняли августовский и сентябрьский пленумы, Чхве Чон-хён сказал: «В ТПК имели место различные группировки, о которых знают многие члены ТПК, в том числе: группировка во главе с Пак Хен Еном — бывших членов компартии Южной Кореи, группировка советских корейцев во главе с Пак Чан Оком и группировка китайских корейцев во главе с Пак Ир У и Цой Чан Иком. Все они, заискивая перед Ким Ир Сеном и Цой Ен Геном, стремились занять ведущие посты в правительстве и партии, были карьеристами. Среди них Цой Чан Ик был авторитетным и более умным. Он в 30-х годах был руководителем кружка по распространению марксизма-ленинизма в Корее. До освобождения Кореи жил в Китае»[473]. Это высказывание представляет собой вполне здравую оценку происходящего, абсолютно свободную от симпатии по отношению к оппозиции или лозунгам «борьбы против культа личности» и «коллективного руководства». По сути, оппозиция рассматривается просто как еще одна группа рвущихся к власти политиканов, а не как борцы за идею, пусть даже «реакционную» и «контрреволюционную». Вожди оппозиции или, по крайней мере, часть из них, могли искренне верить в свои лозунги, но партийные кадры среднего и низшего уровня их не понимали и им не верили. Однако примечательно, что взгляды Чхве Чон-хёна были во многом свободны и от влияния официальной пропаганды — даже Пак Хон-ёна он не называл «американским шпионом», как полагалось бы официально, а просто включил в список «честолюбцев».

То обстоятельство, что в кругах северокорейской номенклатуры преобладало именно такое отношение к происходящему, во многом подтверждается и сведениями, полученными корреспондентом «Правды» Р.Г.Окуловым и корреспондентом ТАСС Г.В.Васильевым во время их беседы с зам. министра связи КНДР Син Чхон-тхэком[474]. То, что данная информация была получена журналистами, а не дипломатами, неслучайно, так как последние обычно избегали спорных вопросов и делали все возможное, чтобы избежать риска для собственной карьеры. За небольшим исключением (в первую очередь это относится к E.JI.Титоренко), документы посольства весьма скучны, лишены независимых суждений и критического взгляда на ситуацию. Оценки происходящего, если они давались вообще, редко выходят за пределы официально установленных рамок и газетных формулировок. Советские журналисты, хотя и находились под контролем государственных и партийных чиновников, были готовы задавать щекотливые вопросы, а в случае необходимости — и делать «неудобные» выводы.

Во время длительного и откровенного разговора с советскими журналистами, который произошёл вечером на квартире Г.В.Васильева, Син Чхон-тхэк, среди прочего, высказали свое отношение к «августовскому инциденту». Он сказал: «Группировка, выступившая на августовском пленуме ЦК, которой руководил Цой Чан Ик, не имела принципиальной программы. Они не против строительства социализма и коммунизма. Единственная цель это борьба за власть, зато, чтобы расставить своих людей на руководящие посты, в первую очередь в ЦК. Для этого они собирались в уголках, строили разные планы, вели себя несолидно, непорядочно. Они должны были бы, если видели ошибки в политике ТПК, обратиться к самому "хозяину" [имеется в виду Ким Ир Сен] или обратиться в ЦК братских компартий. На наше(Окулова и Васильева.-А. Л.) возражение, что это внутренние партийные дела ТПК, в которые никто не собирается вмешиваться, он сказал, что, во всяком случае, не нужно было выступать на собрании, на пленуме с критикой руководства»[475].Как и в случае с Чхве Чон-хёном, оценка ситуации была весьма циничной, но и вполне здравой.

Поскольку мнения или, скорее, настроения, выраженные Син Чхон-тхэкоми ЧхвеЧон-хёном, практически совпадают, можно предположить, что большинство северокорейских партийных работников оценивали ситуацию в стране похожим образом. Функционеры среднего звена не стремились поддержать оппозиционеров. Чиновники не желали участвовать в смертельно опасном предприятии, в основе которого, как они считали, лежала циничная борьба за власть, им не хотелось способствовать амбициям людей, которым они не очень доверяли. Требования демократизации и либерализации не произвели особого впечатления на новых членов партийной бюрократии, чей жизненный опыт и образование способствовали выработке иммунитета к идеям подобного рода. Оппозиция осталась относительно изолированной группировкой как по отношению к партии, так и к обществу в целом. Ее поддержало лишь небольшое число студентов, интеллигентов и образованных партийных кадров (чаще всего связанных с заграницей или живших там какое-то время).

* * *

В ходе кризиса 1956 г. столкнулись две тенденции, существовавшие в руководстве КНДР. Эти тенденции отражали те два пути, по которым могла пойти северокорейская история. Один путь был представлен Ким Ир Сеном и его окружением, которое собиралось проводить более независимый, более националистический, но одновременно и более репрессивный и в конечном итоге более жестокий политический курс. Другую линию олицетворяла оппозиция, которая выступала за проведение более гибкой, более либеральной и мягкой по отношению к населению, но также и ориентированной на заграницу политики. Тактика Ким Ир Сена заключалась в нанесении превентивного удара в конце 1955 г., маневрировании в начале 1956 г., отражении внезапных мощных атак в августе и сентябре и в окончательном закреплении результатов своей победы, которое проводилось начиная с весны — лета 1957 г.

Конфронтация 1956 г. и ее последствия были лишь одним звеном в длинной цепи событий, развернувшихся как внутри страны, так и за ее пределами. Эти события были результатом тех серьезных перемен в коммунистическом мире, которые произошли там после смерти Сталина и распространения реформаторских идей. Северная Корея, где сталинские идеи и методы встретили самый радушный прием, тем не менее не была заповедником сталинизма. Как и во многих других социалистических странах, часть политической элиты была готова сойти с проторенной дороги и начать реформы. Как и в других странах, реформаторов в высшей номенклатуре поддержала интеллигенция. Однако в целом сопротивление сталинизму в КНДР было слабым, так как, по сравнению с большинством социалистических государств, оно там имело весьма ограниченную социальную базу.

Сторонники умеренных реформ не смогли изменить политический курс КНДР. Наоборот, кризис 1956 г., завершившийся полной победой Ким Ир Сена, в конечном итоге способствовал значительному усилению его личной власти. В 1956 г. Ким Ир Сен сделал второй и решающий шаг на пути к абсолютной власти (первый шаг в этом направлении относится к 1945–1946 гг., когда благодаря решительной советской поддержке именно Ким Ир Сен стал главой формирующейся северокорейской администрации).

Три главных следствия кризиса 1956 г. и последовавших за ним репрессивных компаний оказали решающее влияние на ход корейской истории.

Во-первых, смертельный удар был нанесен по системе фракций, которая в значительной степени ограничивала личную власть Ким Ир Сена на протяжении первых полутора десятилетий северокорейской истории. Несмотря на то, что часть бывших членов различных непартизанских группировок пережила кризис, эти группировки лишились своих лидеров, были запуганы и изолированы. Система фракций прекратила свое существование, а вместе с ней исчезла и система сдержек и противовесов, изначально заложенных в политической системе Северной Кореи. Ким Ир Сен теперь мог стать (и неизбежно становился) диктатором в полном смысле этого слова.

Во-вторых, прямое и недвусмысленное советско-китайское вмешательство в сентябре 1956 г. не повлекло каких-либо значительных изменений, хотя это обстоятельство и стало понятно лишь спустя некоторое время. Ни Москва, ни Пекин не смогли заставить Ким Ир Сена выполнить обещания, данные под их нажимом. Из этого обстоятельства и сам Ким Ир Сен, и его союзники, и его враги сделали вывод, что при определенных условиях, действуя достаточно изобретательно и осторожно, северокорейское руководство может игнорировать давление Москвы и Пекина и поступать по собственному усмотрению. Это было первым шагом к тому особому положению, которое занимала Северная Корея в социалистическом лагере в последующие десятилетия. Как известно, в конечном итоге КНДР вошла в ту группу стран, которые сумели освободиться от былой зависимости от СССР и приступить к постройке того варианта социализма, который их руководство считало наиболее подходящим.

В-третьих, Северная Корея окончательно порвала с идеями реформированного государственного социализма, более либерального, чем его сталинский прототип. То независимое положение, которого руководство ряда социалистических стран смогло добиться в 1956–1960 гг., не обязательно пошло на пользу их населению. Скорее, наоборот: примеры Румынии при Чаушеску, Албании при Ходжа и маоистского Китая ясно свидетельствуют, что в социалистических государствах, избавившихся от навязчивой опеки СССР, уровень благосостояния и интеллектуальной свободы в целом оказался заметно ниже, чем в тех странах, которые до самого конца мировой социалистической системы оставались под контролем Москвы (единственным исключением из этого правила является Югославия времен Тито, но там независимость от СССР означала не сохранение сталинских институтов, а более радикальную либерализацию). Ограниченные и незавершенные, но все равно в целом благотворные реформы хрущевского типа, произошедшие в большинстве социалистических стран в 1955–1960 гг., в Северной Корее были остановлены и свернуты на самом начальном этапе. Вместо либерализации в Северной Корее началось последовательное ужесточение сталинистских институтов.

После событий 1956 г. в КНДР даже самые осторожные дискуссии по поводу культа личности приравнивались к государственной измене. Это создало идеальные условия для беспрецедентного распространения культа личности Ким Ир Сена и неограниченного усиления его власти. Движение к менее деспотическим и более эффективным формам государственного устройства, которое казалось вполне возможным в 1950-х гг., было прервано. Северокорейский государственный социализм превратился в один из самых жестких, самых тиранических и в конечном итоге самых экономически неудачных режимов подобного рода. Северная Корея, которая изначально имела немалые стартовые преимущества, в конце концов катастрофически отстала от Южной и к началу XXI века превратилась в беднейшую страну Восточной Азии. Скорее всего, экономическая победа капиталистического Юга над социалистическим Севером была предопределена изначально, но при других поворотах северокорейской истории разрыв между Севером и Югом едва ли достиг бы таких гигантских масштабов.

1956–1960 гг. стали поворотной точкой в истории Северной Кореи, периодом окончательного оформления режима Ким Ир Сена в том виде, в котором он просуществовал до начала 1990-х гг. В 1945–1956 гг. Северная Корея была всего лишь второстепенной «народной демократией», во многих отношениях такой же, как многие коммунистические страны Восточной Европы. Однако те перемены, что произошли в КНДР в 1956–1960 гг., определили неповторимое лицо этой страны и превратили КНДР в одно из самых специфичных государств социалистического содружества.