Глава 2 Судьбищи[27]
Глава 2
Судьбищи[27]
Большой Иван Шереметев со товарищи
Необъятна великая Пустыня на юго-востоке Европы. От нижнего течения Волги до Дона, от Дона до Днепра и далее на запад простирается она по плодороднейшим землям континента. Длинными волнами веками колышутся травы причерноморских степей, прорезанных зелеными поймами рек и речушек. Далеко уходит пустыня в северные лесостепи, вплоть до непроходимых зарослей, дающих защиту земледельцу.
Не природа, но человек превратил это пространство в Пустыню. Всем преизобильна благословенная земля её, всякий злак здесь урожаен, скот тучнеет на сладких травах, кишат леса и поля зверем и птицей, бурлит от множества рыб вода в реках и озёрах. Лишь человеку нет места в этих краях, над которыми уже много веков царит смерть. Столетия за столетиями катились через степное пространство волны кочевников. Как в огромном котле, кипели здесь массы завоевателей, длинными языками выплескиваясь на нивы земледельцев, уничтожая все вокруг и сами исчезая без следа.
Временами кипение ослабевало. Тогда славянский плуг под защитой храбрых княжеских дружин всё дальше взрезал густо залитую кровью землю. Но не смирялась Степь и лишь давала смерти иное прозвание: на место сражённых мечом завоевателей приходили другие.
Золотая Орда простерла над Степью свои смертоносные крылья — и вновь тронутые плугом пространства превратились в Дикое поле. Прошло время, и Пустыня озарилась сверканием мечей северных великих князей Димитрия Московского и Витовта Литовского. Еще одна Орда пала, раздробившись на ханства и орды помельче.
Упорно держалось Дикое поле — но вот, столкнувшись с тяжёлым клинком земледельца, перестали вздыматься сабли Казанского и Астраханского ханств, вложили оружие в ножны Большие Ногаи. Лишь Крымское ханство как осколок Золотой Орды продолжало торчать в теле Европы, цепляясь в разверстой ране острыми отростками Казыева улуса справа и Буджакской орды слева.
Могучая Османская империя, чьим вассалом с 1412 года были крымские ханы, подпёрла своим телом это остриё, не давая ему выпасть из раны, жадно глотая живую кровь северных соседей. Широким потоком десятков тысяч пленных лилась кровь России и Украины, Белоруссии и Польши, Молдавии и Валахии через рану Крымского ханства в бездонную глотку Османов. Иранский шах, осведомленный о переполнении турецких рынков рабами, выражал даже удивление, что на Руси ещё остались жители.
Год за годом не прекращались грабительские набеги Крымского ханства, неистово боровшегося за сохранение великой европейской Пустыни. Яростно бросались крымчаки на укрепления, которыми славяне тщетно пытались обезопасить свои рубежи, называя их оградой, которой хотят-де задушить Крым.
Но хотя смерть продолжала царствовать над Диким полем, уже прорастали в нём неистребимые ростки жизни. Остервенелые предвидением своего конца крымские ханы не могли вырвать с Днепра запорожских казаков. Прячась в лесных островках, все дальше проникали в Дикое поле жилища упорных жителей южной границы Руси — севрюков, у которых нечего было взять грабителю, кроме жизни и оружия, да и то дорогой ценой. Презирая опасность, бросала вызов кочевникам донская казачья вольница, утверждая свои станицы на Дону и Осколе, помахивая косами на Айдаре и запуская сети в Северский Донец.
Ни на один день не прекращалась война на границах ревниво оберегаемой Крымом Пустыни. Но всё труднее становились грабительские набеги на берега степного моря. Каждый год выступали к границе русские полки. Десятки тысяч людей отрывались от домашних дел, чтобы с оружием в руках ждать крадущегося к рубежу неприятеля, прикрыть собой мирные нивы, догнать в Степи отходящих с полоном разбойников. Всё дальше в Дикое поле уходили русские разъезды и сторожи, всё более неумолимо нависал над охотниками за рабами крепко кованный меч.
И всё же перевес оставался в пользу Крыма. Как неодолимое бурное море, защищала Степь крымчаков; как ураган, нежданно и страшно налетал крымский хан на земледельцев, неся разорение и опустошение. Он уклонялся от прямого боя, стремясь напасть на слабого и уйти от сильного, храня себя для новых набегов.
В войне со Степью обороняющийся проигрывал, даже если ему и удавалось время от времени нанести поражение разбойникам. Настало время русским воеводам вспомнить славу князей Святослава и Владимира Святого, Владимира Мономаха и Мстислава Удалого, положить Дикое поле под копыта своих коней, преодолеть вековой страх земледельца перед великой Пустыней.
* * *
В июне 1555 года так же однообразно, как и всегда, колыхались травы Дикого поля. Не ежемгновенно свистела над этим колыханием стрела, но всякий человек, волею судеб оказавшийся в сих смертоносных местах, привычно держал под рукой оружие, осторожно прислушивался и вглядывался в изрезанный курганами окоём.
В самой середине Дикого поля, среди троп и тропинок Муравского шляха{11} шло понятное всякому, известное от века движение. Кто умел читать сакму{12}, узнал бы, что тринадцать тысяч человек идёт с Руси к Крыму с запасными конями в поводу. По оковке копыт, по глубине следа, по кострищам и примятой траве на привалах степной следопыт мог безошибочно сказать, что русское войско, как ни удивительно, забралось в самое сердце Степи и продолжает движение на юг: набег в обратную сторону!
Но смельчак напрасно узнал бы тайну и ни с кем бы не смог ею поделиться. Сильная стража прикрывала путь войска со стороны Руси, ещё более многочисленная — скакала широким веером впереди, уловляя и натыкая на стрелу случайно приблудившегося к сакме крымчака, тщательно охватывая и выбивая дочиста оказавшиеся вблизи дороги кочевья. Воеводы Сторожевого полка Дмитрий Михайлович Плещеев да Степан Григорьевич Сидоров пуще глаза стерегли, чтобы ни конный, ни пеший не обошли войско и не ускользнули к Крыму.
За Сторожевым полком, разделившись на множество ручейков, топтал свои тропинки Передовой полк окольничьего Алексея Даниловича Басманова и его товарища Бахтеяра Григорьевича Зюзина. А уж за тем, по проторенной дорожке и вызнанным местам, ехал неспешно шагом облаченный в тяжёлые доспехи Большой полк. Над строем темнолицых от пота и пыли всадников колыхались упёртые в стремя и примкнутые к колену копья, глухо постукивали повешенные на луку седла шлемы, оттопыривались саадаками с луком и колчанами со стрелами длинные цветные плащи, свисали под конское брюхо концы широких булатных сабель.
Впереди строя, окружённый несколькими холопами в крепких панцирях, ехал на рослом ширококостном буланом коне здоровенный человечище в полосатых порта?х и белой, вышитой мелким речным жемчугом косоворотке, широко распахнутой на красной, распаренной груди. Над грудью, прямо из толстенной шеи, торчала вперёд лопатообразная бородища. Над бородой и пышными воеводскими усами возносился к расплавленной солнцем голубизне небес крупный курносый нос, тонущий между ярко-алыми щеками, напоминающими сигнальные огни. Где-то между щеками и густой копной стриженных под горшок русых волос прятались круглые голубые глаза, с удовольствием глядевшие на окружающий мир.
Их выражение никак не соответствовало тяжким вздохам, то и дело вырывавшимся из груди великана. Весь — от торчащих на макушке вихров до загнутых вверх носков зелёных с золотом сафьянных сапог — пропитавшийся потом воевода время от времени вынимал из-за подпояски и проводил по шее, лицу, груди обширным шелковым платком, не переставая оглашать окрестности вздохами.
— Ты бы, Иван Васильич, надел хоть лёгкую кольчужку-то! — говорил хозяину старый военный холоп. — Не ровён час татарин налетит, да как раз тебя стрелой-то и уязвит!
При упоминании стрелы боярин и воевода Иван Васильевич Большой-Шереметев испустил особенно тяжкий вздох и невольно провел могучей десницей по телу, не раз стрелами уязвлявшемуся. Воюя с самых юных лет на русских рубежах, он мог бы составить интересное собрание из попадавших в него метательных снарядов. Привычка Ивана Васильевича быть впереди воинов и почти полная невозможность промазать по столь обширной цели чрезвычайно привлекали к нему неприятельских стрелков.
Из богатырского тела воеводы извлекались стрелы с большими трёхлопастными наконечниками, вырезались наконечники с хитрыми заусеницами, выдергивались стрелы костяные с ядом и без оного. Как водится, броня была крепка и кони быстры, однако пули и булыжники катапульт, плющившиеся и дробившиеся о сталь кованого шлема и зерцал, оставляли на богатырском теле обширные отпечатки.
Более всего воевода страдал от стрел с длинным игольчатым остриём, достававшим тело сквозь панцирь и толстую фуфайку. По натуре человек открытый и добрый, Шереметев с большим удовольствием стёр бы в порошок изобретателя таких наконечников, благодаря жестокому уму которого он в бою нередко напоминал ежа, вывалянного в перьях. Однако сейчас мысли воеводы текли в другом направлении.
— Будет тебе, Тимофеич! — отмахнулся он от слуги, не возвышая голоса. — Какой татарин? Не допустите вы до меня татарина!
От баса воеводы присели кони в первых рядах Большого полка, и даже его буланый слегка шевельнул ушами. Слева раздался топот, и к Шереметеву, обгоняя полк, уже в третий раз за день подскакал со свитой второй воевода, окольничий и оружничий Лев Андреевич Салтыков. Подъехав вплотную, он что-то долго и возбужденно говорил Ивану Васильевичу, не перестававшему утираться свежим платочком.
— Ино нечего нам поспешать да томить коней! — вновь раздался над Диким полем шереметевский рык. — В степи сломя голову не скачут. Нечего нам Алексея Даниловича да Степана Григорьевича подпирать и на пятки ступать. Сам посуди, сколько на очищение пути времени потребуется. Не будем мешать неприятеля скрадывать. Вот если упустят сторожевые какого лихого татарина — без твоих подсказок начнется у нас гон и конский загон. А сейчас не торопись — успеешь с татарской саблей спознаться. Да пора, пожалуй, и на покорм стать!
В самом деле — полк приближался к месту, выбранному проводниками для полуденного отдыха, и вскоре совершенно скрылся в пойменном леске у светлого ручейка. Тут воины спешились и стали стягивать с себя брони, разводить костры и готовить кашу, зная, что вокруг на много вёрст чужих людей нет и они могут поесть в безопасности. А наевшись и напившись чистой воды, засунули ложки за голенища и развалились на траве, обсуждая слова своего воеводы:
— Наш-то сегодня разговорился! Говорит, что с нами ему татарин не страшен! — рассуждали одни.
— Наш-то дядьку своего называет с «вичем», не чинится, — говорили другие{13}. Вишь-ты, не хочет куда глаза глядят скакать, ведет с разумением, без суеты.
— Нашему-то жарко с отвычки, — объясняли ветераны. — Всю зиму гонял казанца по глубоким снегам, намерзся, так ему степь пеклом кажется. — И рассказывали новичкам о том, сколь их воевода мудр, и острозрителен, и от младости своей в богатырских вещах искусен. Уже в том, как произносилось у костров слово НАШ, звучала высшая степень доверия и симпатии к командиру.
* * *
— Наш-то не слезает с коня, почитай, пятнадцатый год, — говорил у одного из костров старый одноухий дворянин, окружённый набившимися на полянку новобранцами. — Он татарина как свои пять пальцев знает. Помню, ещё когда Шуйский Бельского свергнул, Иван Васильевич тогда уже на границе командовал.
— Бились мы в то время всё больше с казанцами, — продолжал рассказчик, — хотя и крымский временем досаждал. В 1539 году сидели мы в Муроме, а царь казанский Сафа-Гирей к городу приступал великими приступами — думали, что всем нам тут пропасть: московские полки что-то долго на помощь нам собирались. Спасибо, прискакали Иван Фёдорович Стрига-Ряполовский да наш Большой с полком, прогнали царя с позором и убытком. А на другое лето те воеводы сидели с нами в Муроме, приходу царя ждали да побили его вдругорядь. Тогда я к Ивану Васильевичу служить пошёл.
На следующий год собирались мы на казанского царя в конной рати, на Нижний Новгород и по Волге-матушке, но не пошли. Принес весть станишник из Рыльска, что идут царь крымский Сан-Гирей с сыном его Мин-Гиреем и многими людьми крымскими, турецкими, ногайскими, с пищалями и пушками к берегу, к Оке-реке. В те поры дали нашему Ивану Васильевичу Сторожевой полк. Только отличиться мы не успели: посекли ханское воинство князья Семён Иванович Микулинский-Пунков да Василий Семёнович Серебряный из Серпухова и Тулы, нам не оставили.
Хранили мы тогда границу на казанской украине: главный полк стоял во Владимире, а мы-то к границе поближе, сначала в Сторожевом полку, а потом повысились — стали в Передовом. Да наш-то на места{14} не очень смотрел: товарищ его в Левую руку перебрался, а Иван Васильевич опять в Сторожевой пошёл, хотя другие отказывались. Лихое было тогда время: зимой и летом с казанцами рубились на границе крепко.
В 45-м году по весне ходили мы Передовым полком к Казани на судах, полой водою. Уж на что были удалые воеводы — в Большом полку Семён Иванович Микулинский-Пунков, в Сторожевом Давыд Фёдорович Палецкий, с вятскими людьми Василий Семёнович Серебряный, — а наш был лучшим. Сильно тогда погуляли под Казанью, и царь нас наградами не обидел. Ездил я тогда с нашим-то в Москву, был на его дворе, за одним столом с воеводою сидел.
— Врёшь! — загалдели молодые дворяне. — Хвастаешь! Как же ты, простой, за боярский стол садился? Нешто боярину с тобой сидеть вместно?!
— А вот и не вру, — продолжал рассказчик, не обращая внимания на дерзостные речи слушателей. — Знамо, тогда наш воевода боярином не был. Окольничество пожаловал ему царь в 48-м году, а боярство по казанском походе 50-го года. В то время всех нас, кто в бою отличился, сажал Иван Васильевич за свой стол, да и потом не чинился. Человек он широкий — один пировать не любит. Как окажется в Москве и войдет на свой двор — сейчас велит ворота долой и давай кормить-поить всех, кто ни пожелает, нищих велит собрать и самолично им пироги раздает. А старых товарищей в баньку зовёт и в высоких теремах потчует.
Простые-то дворяне ныне за высокий хозяйский стол не вмещаются, однако же всем гостям у Большого в хоромах почет и уважение: сам ходит и посматривает, все ли довольны, а подарков-то без счета раздаёт! Вот крымского побьём — сами его хлебосольство увидите. Только трусов наш воевода не жалует, тут берегись — велит во дворе с холопами посадить!
— А в каких ещё походах наш Иван Васильевич прославился, расскажи, — запросили дворяне, видя, что старик укладывается на ватнике поудобнее, явно собираясь соснуть. — Ты ведь, чай, всё время с ним был и во всех подвигах участвовал?!
Лесть оказала обычное своё действие, и, поборов сонливость, ветеран продолжил речи.
— Как я говорил, в 48-м нашего окольничьим пожаловали. Было это зимой, когда царь Иван Васильевич в поход на Казань пошёл. Да только настала тогда оттепель, и с полпути полки назад поворотили. А воевода наш был при самом государе в большой чести. Очень его царь ласкал и совета почасту спрашивал.
В другой поход к Казани, было это в году 50-м, пустил государь Шереметева с воинскими людьми впереди себя из Владимира, где мы тогда стояли, в Нижний Новгород, а потом и по Волге. К Казани дошли мы, дал Бог, здорово, и у Поганого озера всем полком окопались. Иван Васильевич сам пушки наводил и казанские надолбы из них разбивал. На штурм он впереди нас шёл — казанцы, мнится, только по нему и стреляли из всего оружия, а нам мало попадало. Сильно воеводу изранили в руки и ноги стрелами.
Так мы тогда Казани и не взяли, зато на следующий год отличились: царевича крымского Улан-Кощака, что из города бежал с войском, в Диком поле нагнали и разбили наголову, так что некому было и весть дать. В поле нашего-то никто сломить не может.
— А говорят, — снова подал голос один из молодых дворян, — что в городовом взятии Иван Васильевич не силён?
— В поле-то нам, вестимо, способнее, — спокойно продолжал рассказчик, — но и в городе бивались славно. Хоть и трудно Ивану Васильевичу уберечься от метательных хитростей под стенами да в переулочках, однако же Казань мы взяли. Стояли мы в 52-м году в царских станах с Большим государевым полком…
— Как же вы Казань-то брали, когда Большой полк государево здоровье должен был беречь!? — перебил говорившего ратоборец с длинным шрамом поперёк лица. — Вот мы с князем Андреем Михайловичем Курбским башню ломали и в городе дрались, а царь-то в Казань потом въехал! К тому времени уж и трупие-то с улиц прибрали…
— Вот я и говорю, — продолжил как ни в чем не бывало рассказчик, — что был наш Иван Васильевич у государя боярином и дворовым воеводой во всё время похода и охранял под Казанью царское здоровье. А как быть решительному приступу, поднял нас воевода рано поутру и привёл к городу. Здесь мы и стояли на стороне в полном вооружении, на сражение глядючи, до той поры, пока не увидели, что казанец наших одолевает. Тогда Иван Васильевич спешился и, царского коня под уздцы взяв, к городским воротам повёл. Там у Царских ворот и хоругвь государеву поставили, а вокруг утвердил воевода крепкую стражу.
Потом как закричит наш Большой великим голосом: «Кто за Бога и государя московского! Айда за мною на поганых!» И в тот же миг поскакало с коней больше половины полка (ведь там на конях не проехать), побежали в ворота за своим воеводою. Глядь — а Иван Васильевич стоит за воротами и палицей показывает, по какой улице бежать. Когда пробежит туда достаточно ратников — он на другую улицу подмогу направляет. Так мы те места стали назад отбивать.
И сперлись с басурманами в узких улочках, саблями и топорами рубясь и ножами тыкаясь. А там, где я бежал с дворянами, ударили на нас татары стеной в копья, мы же их на свои копья приняли и стояли так больше часа: ни они нас, ни мы их одолеть не можем. Воткнув копье, высвободить его уже было нельзя — шло по телам, пока в крепкую броню не упрётся, которую пробить не может. Идо того сцепились с басурманами, что разойтись и дать место бою никак было нельзя.
Только смотрим — бежит воевода наш по крышам, с дома на дом перепрыгивает и басурман сверху огромной палицей по головам бьёт. А за ним много наших поналезло наверх, пошли дальше вдоль улицы и верхами, и низами. Столкнули мы с места крепкостоятельных казанцев и пёрли их сначала в овраг, потом на гору, где царский дворец и мечети их стояли, а потом погнали с горы вниз. Воевода наш везде горазд был на воинскую сноровку: где ворота плечом вышибет, где стену развалит и на супостатов обрушит, где телегу, каменьем груженную, по крутой улице вниз столкнет. Словом, везде, где неприятель упрётся, тотчас Иван Васильевич появляется и сильно своим подсобляет.
Когда прошли весь город насквозь и увидели, что казанцы за реку уходят, прыгнул Шереметев со стены и мы вслед за ним, перешли реку вброд и на последние ряды неприятельские крепко ударили. Хоть и мало нас с воеводою прибежало, а всё же немало успели басурман посечь, пока они совсем в болотину не ушли, а за болотом в великий лес. Вот как наш-то Казань брал, не считая своих великих ран!
На следующий год летом ходили мы в больших полках с государем против крымского хана, чаяли его прихода на русские украйны. И затем не смогли опочить от трудов: восстали многие казанские люди и в декабре выступили мы на Волгу. Но об этом походе нечего долго рассказывать, многие в нём и сами были. Неотступно шли мы за неприятелем, имея многие битвы, аж до Урал-камня: впереди князь Андрей Михайлович Курбский со Сторожевым полком, за ним мы с Иваном Васильевичем — Передовой полк, за нами Семён Иванович Микулинский-Пунков с Большим полком. За тот поход пожаловал государь воеводам по золотому венгерскому, а как наш давеча на Москве гулял — вся столица помнит, мало кто из москвичей у Шереметева хлеба не ел!
Вот придём из Дикого поля домой — то-то радости на Москве будет, то-то веселья! Нас воевода не забудет, да и всех пленных христианских, от злой неволи в Крыму освобождённых, обласкает и удовольствует — это у нашего первое дело. Сам не будет ни пить, ни есть, пока всем воинам и бедным добро не сотворит!
— Так ведь в Москву ещё вернуться надо! — раздался с края полянки голосок. — Говорят, крымский хан на черкас пятигорских пошёл, а ну как он далеко не ушёл да на нас ударит? Крымский-то, он в одну сторону лук натягивает, а в другую стреляет!
— Ушёл хан или не ушёл, — сказал старый дворянин строго, — это дело тайное, не нашего ума. Ты бы, Митюшка, лучше сопли утёр, а то за тобой-то и в строю жить слякотно! А с Иваном Васильевичем, — продолжил он, переждав взрыв веселья, — мы хоть против хана, хоть против султана постоим.
* * *
Тем временем, пока у одного костра длилась эта беседа, на другом краю лесочка под густым кустом ракиты лежал на подостланной шубе сам боярин и воевода Шереметев, благостно шевеля в воздухе извлеченными из сапог и портянок пальцами ног. Вздыхая время от времени от удовольствия, Иван Васильевич благосклонно слушал своего домашнего попа, читающего вслух новопереводную книжку о Крымском ханстве. Опуская описание географии, населения и плодородия Крыма, и так хорошо знакомых по более точным сведениям, воевода требовал читать себе о нравах и обычаях противника, об оружии, прерывая чтение замечаниями.
— Татарове приидоша и населишася тамо не весьма древних лет, — читал поп, — но от онаго времени, егда изгнани быша от литовских князей из стран российских от Подолия, яко о том выше писано.
— Знаю, прочти дальше, про Мамаев луг, раз мы туда идём, — потребовал воевода. Чтец повиновался.
— Поля в тех местах так жизненны и обильны травою, яко едва поверить можно, ибо трава там в высоту как морской тростник и очень мягка. В те места татары крымские выгоняют пасти своих верблюдов, лошадей и всякий скот, а иные там и зимуют, ибо татары сена косить не привыкли: лошади их и другой скот в полях снег разгребают и из-под него себе пропитание добывают. Также и зверей в тех полях великое множество: серн (то есть коз диких), оленей, лосей, диких лошадей, сайгаков, кабанов, ланей собираются целые стада. Недалёко от тех мест есть небольшая, но густая дубравка, окружённая, как остров, водой, — в ней поистине неисчислимое множество всяких зверей.
— Дальше, дальше прочти, про породу крымскую, — проговорил Шереметев, переворачиваясь на бок и подпирая рукой свою большую голову.
— Породою суть, — нашел нужное место чтец, — роста среднего, обличил широкого, черноватого, очей чёрных, страшно выпуклых, бороды имеют долгие, но редкие, наподобие козлиных, их же мало стригут. А чело своё всё бреют, кроме молодёжи и знатных особ, царевичей и мурз, которые оставляют на темени хохлы{15}. Шеи имеют твёрдые, в теле крепки, мужественны и смелы. К телесным упражнениям по природе своей очень склонны.
Мясо едят всяких скотов, будь то убитых или умерших. Особенно любят конское мясо, а от свиного отвращаются, как от отравы, называя его по закону своему скверным. Как наилучшее питьё пьют сырое кобылье молоко, которое у них лучшее лекарство после всяких трудностей и от которого они толстеют, как вепри. Иногда же, с вином смешав, тем молоком упиваются.
— Враки! — сказал Иван Васильевич. — Сей кумыс без вина бывает пьяным, его и казанцы зело почитают. А что здоров он — это верно. От болезней зело помогает, как у нас лук и хрен. Но читай дальше.
— К голоду, недосыпу и всякой нужде вельми татары терпеливы, могут по три и четыре дня в засаде сидеть без еды и сна. Когда идут в загонах на войне, не имея еды и питья, тогда своим коням шейную жилу отворяют и кровью их жажду утоляют. Говорят, коням это кровопускание очень полезно для перенесения всякой нужды и трудностей.
Употребляют в пищу и всякую зелень, растущую по берегам Дона и Волги, а солить пищу не любят — считают, что без соли им зрение очей светлее бывает. При еде садятся все вкруг, подогнув под себя ноги. Так делают и в поле, и за столом, и в посольствах. Богатые садятся, устлав землю коврами.
Сами не крадут и кражу запрещают крепко — граблением богатеют. Епанчи{16} белые любят. Конской езде и стрелянию из лука учатся измлада, с детства развивают в себе привычку к лишеням и кровопролитию. Оружие их на войне — лук и колчан со стрелами, кистень, сабля, есть немного копий и огненной стрельбы.
Кони татарские невелики и на вид жалки, хребтами худы и тонки, телом вытянуты, но очень сильны и терпеливы. Со своими всадниками могут переносить великие трудности и голод, питаясь только лесными листьями, хворостом и кореньями, которые копытами выкапывают. Таких коней татары употребляют в походах. Есть у них и другие кони, породистые, великие и рослые, в беге держащие головы высоко. Этих употребляют в бою, к которому они привычны. Такие кони придают немалую смелость всадникам.
— Это верно, — заметил воевода. — Порода очень дорогая, в бою свирепая и быстрая, как ветер. Бог даст, раздобудем этих коней побольше. Такой аргамак раз в сто простого коня дороже и в нашем конном заводе зело редок: кто его имеет, того поймать-то больно трудно! Вот уж ценность у хана так ценность.
— Когда идут на войну, — продолжал чтение поп, — каждый их воин двух-трёх коней в поводу водит и с усталого на свежего перескакивает на ходу. Так они за малое время очень далеко могут ускакать. Бывают среди коней такие учёные, что, на свободу пущенный, нисколько от своего господина не отстаёт, даже во время битвы или в самом тесном месте! Если же охромеет или заболеет, то его режут и, содрав шкуру, съедают. На этих конях, связав снопы тростника и положив на них оружие, переплывают крымчаки самые великие реки: Волгу, Дон, Днепр, Буг, Днестр и Дунай. Во время битвы садятся на коней без шпор, только с плетью, на лёгком, но крепком седле, имея простую узду. Скачут на врага тесно, нога к ноге, так что протиснуться между всадниками трудно, и до того к воинскому делу привычны, что поворачиваются или останавливаются одновременно, и на полкорпуса из строя не выдаваясь.
Поход на Казань судовой рати Семёна Микулинского, Ивана Большого Шереметева и Давыда Палецкого в 1544 г. Миниатюра из Лицевого летописного свода XVI в.
В сражении недолго бывают, но скоро от неприятеля начинают бежать; в это время их особо надо беречься, ибо на всём скаку метко стреляют они, оборотясь назад, тяжёлыми стрелами, а потом, все вдруг поворотясь, крепко нападают на врозь гонящихся неприятелей и вновь начинают жестокую битву. В ровном поле смелее битву составляют. Полки свои ставят в искривленную линию, чтобы пустить в неприятеля как можно больше стрел. В начале боя пускают стрелы как частый град, затмевая ими свет, а потом ударяют в сабли. В устроении бранном содержат дивный порядок: одному движению руки воеводы своего все как один повинуются. Если же потеряют в бою командира, то ни продолжать битву, ни отступить стройно не могут.
— Воеводы-то у них всё больше люди разумные и в воинском деле знаменитые — к таким много воинов сбегается, а от плохих, хотя и знатных, разбегается, — заметил Иван Васильевич. — Потому верят крымские люди своим воеводам и стоят они за них насмерть, более чем все другие народы.
— И у нас, государь боярин, такие есть! — воскликнул лежащий по другую сторону куста военный холоп.
— Есть и у нас, — согласился Иван Васильевич. — Ну, продолжай, батюшка.
— Если же сеча в тесном месте случится, то сего хитрого строя не употребляют, но скорее в бегство обращаются, потому что имеют мало броней, в которых можно было бы воздержать неприятеля, — прочёл поп.
— Теперь не то, — добавил боярин. — Буджакская орда у них лучше вооружена: почти все имеют шлемы, панцири или куяки. У хана крымского личный полк в тяжёлой броне, да янычары турецкие с ним ходят. Остальные тоже броню не за редкость почитают, особенно воины бывалые, только в лёгком набеге на себе её не таскают, а в седельные сумки складывают. Да ведь и мы в походе часто тяжёлую броню на подводах возим.
— В сидении на коне обычай у них стремена зело коротко подтягивать, чтобы, скорее и лучше на обе стороны поворачиваясь, из лука стрелять, — продолжал чтец. — Если же что упадет на землю, то, прямо на всём скаку с седла свесившись, поднимают упавшее. Также от копья или стрелы могут зело скоро чуть ли не под брюхо коня убраться, только одной рукой или ногой держась за седло. Пешими же никогда на войнах не бывают и пехоты не имеют.
Мужественны и смелы, до самой кончины бьются с неприятелем, один за другого умирая. Можно крымчака с коня сбить, искалечить и оружия лишить — а он руками, ногами, зубами и всеми членами, каким ни есть способом до последнего издыхания будет обороняться; видя смерть перед собой, такой только и мыслит, как бы неприятеля с собой взять.
— Милосердия они не знают, потому и злы, — добавил воевода.
— К взятию городов неспособны, ибо пушек не имеют и боятся их, по своей пословице: «Алтурпок — душайок!» — прочёл поп, а Иван Васильевич добавил, что зато с ханом турки ходят, очень к огненному делу способные и городоёмцы знаменитые.
— В диких полях путь свой по звёздам правят и по железной стрелке. Одеяния носят длинные, и в верхних одеждах мужи и жены мало имеют различий, только женщины белым платком голову повязывают. Все ходят в шапках, которые не снимают при поклоне. Живущие в городах и сёлах нижнюю одежду льняную имеют, а кочевники, шубу надев, не снимают, пока от ветхости не развалится. Девицы честные или царевны на людях платком лицо прикрывают, как итальянки.
— Сей обычай у них, видать, от генуэзцев и пошёл, — заметил Иван Васильевич, вновь переворачиваясь на спину.
— В трудные времена отсылают стариков и семьи свои в города, а сами в чужие страны войной идут, где, грады пожегши, села опустошивши, пленников нахватавши, остаток мечом и огнём потребивши, сами возможно скорей убегают. Елико стран опустошат — толико величайшим пространством государств своих хвалиться привыкли. Русь и Литву своей землей считают и дани там берут.
— Ныне этому конец! — подал голос воевода. — Побили двух наследников Батыевых, побьем и последнего. Не бывать более татарским поминкам с русской земли. Народ хоть и грабительный, и к чужим богатствам зело лакомый, однако придётся им эти грубые обычаи оставить, коли мы дорогу за Перекоп проложим.
— Да могут ли они жить-то без ограбления соседей? — спросил у воеводы поп. — Ведь мало что из богатств в Крыму остаётся, всё за море уходит в обмен на турецкий хлеб.
— Ишь, пожалел волка! — возмутились на святого отца воины. — Ты ещё предложи им рабов христианских оставить, которые у них по смерть свою пашню пашут и просо сеют, сами же с голоду помирают.
— Можно крымчакам жить без грабительства, только они от трудов и земледельческой работы зело отвращаются и того ради мало хлеба знают. А хлеб там родится богато, где поля русские пленники пашут, — сказал воевода. — Как мы их от неволи освободим, многие, чай, захотят на такой богатой земле жить и земли станут осваивать. А берега Крыма богаты всяким овощем, который издавна растят армяне да италийцы с евреями. Без неволи ханской те свои сады и огороды распространят, так что не будет ни в чём скудости. Сами же татарове к трудам и нуждам неизреченно терпеливы суть. Коль не будут дурным разбоем от честного труда отвращаться — не сыскать будет богатейшего места, нежели Крым.
Но не будет так, если позволим им свирепствовать над соседями безнаказанно. Пусть знают грабители, что гнев обиженных падет на их землю и негде будет им укрыться от расплаты за зло сотворенное. Подай-ка, дружок, мне сапоги, чаю, уже они просохли!
* * *
Быстро замотал Шереметев портянки, вспрыгнул на ноги и велел собираться, а коноводам подать коней к опушке. Он было встал в стремя, как из-за ближнего кургана, в окружении сторожевых воинов, показался летящий галопом всадник с соколиным пером на шапке.
— Ну-ка, — сказал воевода, — посмотрим, что за вести, — и с этими словами выдернул ногу из стремени. Не доскакав до воеводы шагов двадцать, конь гонца пал на передние ноги, и тот кубарем вылетел в траву. Воины немедля подняли бедолагу и под руки подвели к воеводе, но прибывший долго не мог говорить.
— Хан идёт, — наконец пробормотал он задыхаясь, — на Русь.
— Какой хан, — спросил Шереметев ласково, — и куда идет, и с кем, и где он сейчас? Да ты не спеши, попей водички. — Воду тотчас подали. — Ведь не за тобой же он следом скачет!
Спокойствие воеводы и изрядное количество холодной воды постепенно оказали свое благодетельное влияние, и гонец стал глядеть осмысленно. Всё меньше запинаясь, он поведал, что дозорные Сторожевого полка переехали сакму, не доходя Изюм-Кургана. Сакма была очень велика и, пересекая путь русским, вела на север. След крымских коней был свеж. Не дожидаясь возвращения своего товарища Степана Сидорова из разъезда, воевода Дмитрий Плещеев немедленно послал гонца к Шереметеву за приказаниями. Тот прилетел, загнав напоследок коня.
Приказав проводить гонца в тень и обиходить, а заодно рассёдлывать коней и располагаться на дневку, Шереметев с отвращением плюнул себе под ноги и сказал подошедшему воеводе Салтыкову:
— Узнаю Плещеевых! Начальстволюбивы до потери разумения! А каков воевода, таков и воин: эвон как задохнулся, поспешая с пустыми словами. Однако придётся подождать человека от Сидорова.
— Можно ли нам коней расседлывать?! — вскричал Салтыков. — Надобно назад спешить или хоть наготове быть, да разъезды усилить: не ровён час хан нагрянет!
Оглянувшись на стоящих рядом воинов, Шереметев взял товарища под руку и повёл обратно в лесок, к излюбленному ракитовому кусту.
— Стража у нас и так хороша, — говорил он по дороге, — а спешить надо с усмотрением. Видишь и сам, куда бы нас спешка завела, если бы скакали мы сломя голову: хан-то, не ведая про нас, дорогу нам пересёк. Думал на Русь нежданно прийти! Видит Бог, отдает себя басурман в наши руки. Не владения крымские, а самого крымского царя должны мы здесь разгромить и на Русь лазать крепко отучить. Но и здесь нам голова требуется, а не быстрые ноги.
И, успокоив таким образом Льва Андреевича Салтыкова, усадил его Иван Васильевич рядом с собою под куст, ждать о хане вестей. Они не замедлили появиться.
На взмыленном, разгоряченном скачкой коне прямо на полянку вылетел и ласточкой спрыгнул с седла молодец в зеленом кафтане, ладно обтянутом сбруей, на которой висели длинная сабля с костяной рукоятью и такой же кинжал, пищаль с набором украшенных серебром зарядов, пороховница из заморской раковины и вышитый подсумок, два пистолета турецких и малая секира в чехле, две кожаные фляги — большая и маленькая, серебряный футляр с гребешком.
Глянув на воевод орлом, пошевелив закрученными чуть не до глаз усами и заломив на затылок казачью шапку, гонец Степана Григорьевича Сидорова начал свой доклад:
— Аз есмь («из монастыря, что ли, сбежал», — шепнул Иван Васильевич Шереметев Салтыкову) станишник Богдан Никифоров сын, станицы Лаврентия Колтовского. Июня в 19-й день сметили мы на Северском Донце на Обышкине перевозе сакму крымских людей — лезли через перевоз тысяч с двадцать. И на других перевозах, по осмотру, сметили многие сакмы, всего тысяч на шестьдесят конных, не считая заводных лошадей: крымские татары, буджакские, Казыева улуса люди и черкасов отчасти. И о том послан я был Степану Григорьевичу сообщить, пока Лаврентий с нашими по следам идет.
Выступление в поход на Казань Сторожевого полка Василия Серебряного и Семёна Шереметева в 1552 г. Миниатюра из Лицевого летописного свода XVI в.
Да Степану Григорьевичу сообщил изюм-курганской сторожевой службы сторож Иван Григорьев, что под Изюм-Курганом, Савиным бором и в других местах прошёл крымский хан, а сколько с ним людей — сметить не успел. Воевода, велев обо всём том воеводам Большого полка сообщить и в Передовой полк весть дать, пошёл сам по сакмам за ханом в угон, а вскоре обещал прислать проводников, чтобы большие воеводы легко могли с Муравского шляха на татарскую сакму переброситься. А гонцом послал меня. То мое и слово!
— Ай да молодец! — сказал Иван Васильевич сразу о гонце, Колтовском и Сидорове. — Ты, Лев Андреич, готовь в Москву грамоту, что мы идем за ханом к Быстрой Сосне — пусть встречают дорогого гостя. Да станишников и Сидорова не забудь упомянуть, они всякой награды достойны. Ты, Богдан Никифорович, сам в Москву весть о хане понесёшь.
— Постой! — закричал воевода, видя, что молодец бросился к своему коню. — Экий ты быстрый. Скакать будешь во весь дух, беря везде подставных коней, для начала из моих выберешь лучшего. Пойдешь под моим флажком. А пока возьми в дорогу запас.
Воевода призвал своего старого холопа и велел лично присмотреть, чтобы гонца накормили и собрали в дорогу самолучшим образом. Подумав, Большой велел принести тщательно хранимый бочонок с квасом и нацедил давно не видавшему такой роскоши станишнику полный ковшик. Через час гонец уже сидел в седле и, напутствуемый воеводами, выезжал из леска на степную дорогу{17}.
На другое утро Большой полк пересек семь овражистых верст, отделявших Муравский шлях от мест, через которые прошли сакмы Девлет-Гирея, и встретился со Сторожевым полком. Передовой полк Басманова и Зюзина, совершив марш следом за Сторожевым, пошел в арьергарде.
Широко раскинув поперек Изюмского шляха крылья разъездов, русские войска спокойно, не выдавая себя, шли за крымчаками, готовые подхватить их и передать в руки больших государевых полков. Главная сила крымского хана и его вассалов — 60 тысяч всадников — попала в смертельную ловушку, но ещё не знала об этом.
* * *
По всхолмленной зеленой равнине, где трава порой растет всаднику по грудь, по избитой конскими копытами дороге летел гонец. Он то скрывался в глубоких оврагах, то вздымал облачка пыли на седловинах курганов, то рассыпал веерами брызги ручьев и речек.
Завидев его издалека, заметив вьющийся на тростниковом копье длинный малиновый флажок, оставленные воеводой Шереметевым сторожи седлали лучших коней и выезжали на шлях, набирая разгон. Поравнявшись с заставой, гонец на скаку прыгал на свежего коня и вскоре скрывался за северным горизонтом.
Конь не мог бы выдержать гонку, его надо было останавливать на отдых, вываживать, кормить, поить и чистить; человек с южной границы переносил всё. Иначе здесь было не выжить.
Галопом пролетел всадник низкие ворота пограничной засеки. Смена коня — и опять полёт через поля и перелески, вплавь через реки, вскачь через речушки, в объезд городов — кони меняются на заставах, здесь же воеводы наскоро читают грамоту Шереметева — и дальше, через Оку, к Москве. На вторые сутки гонец влетает в распахнутые для него ворота Кремля — это четвертые сутки от Северского Донца, где впервые замечен след врага.
Подкручивая ус, Богдан Никифорович всходит на Красное крыльцо и подает грязную, стертую на сгибах грамоту царскому дьяку. Дьяк благодарит царским именем. Неделю-другую надо будет подождать награды, пока бумага о ней движется несколько десятков шагов из одного учреждения в другое. Гонец может отдохнуть в людской.
В тот же день, пятницу, пригнал Иван Григорьевич (по-московски — Ивашко, Григорьев сын) Дарьин с более подробным сообщением. Уже к вечеру — знай наших! — подлетел к Красному крыльцу сам атаман храбрых станичников Лаврентий Колтовский. Крымский хан сочтён, взвешен, измерен.
Царь совещается с боярами. Гонцы уже отдохнули, их расспросили во дворце, но совещание длится. Боярин и воевода Иван Фёдорович Мстиславский с частью войск отпущен в Коломну. Туда должен отбыть и царь, чтобы лично вести войска к границе. Но совещание длится почти неделю…
У царя другие заботы: дойдут или не дойдут по назначению грамоты, написанные особо доверенными писарями и разосланные на самые дальние пограничные рубежи немедленно, без проволочек и совещаний? Ни один боярин и воевода этих грамот перед отправлением не читал, их должны прочесть только на местах, в каждой крепости, селе, деревеньке{18}. Буквочки в них обыкновенного черного цвета — цвета измены. Хотя могли бы быть красными — за каждую из них будет пролито много крови.
Грамоты сообщают, что не?чего больше бояться крымского хана. Хан ныне сгинет со всей своей силою. На него идёт со множеством воинства московский царь, а за хребтом хана идёт Иван Шереметев.
Успеет ли Девлет-Гирей получить эту весть? Для этого достаточно схватить любого языка на границе. Может быть, и не любого; не все языки развязываются пытками. Известий в Москву не было. Опасность продолжала висеть над головой царя, хоть и крымского, но царя. Что будет, если холопы перестанут трепетать перед царями? Семь дней прошли в неизвестности. Откладывать поход стало уже невозможно.
В воскресенье 30 июня царь и великий князь Иван Васильевич вместе с царём казанским Симеоном Бекбулатовичем выступили из Москвы. Как ни медлили в дороге, но 2 июля, во вторник, армия пришла в Коломну. Войска рвались в бой. Бояре и воеводы требовали, чтобы их отпустили на рубежи, за Оку. Всё же удалось простоять на месте ещё вечер, ночь, ещё день.
В среду вечером прискакало множество гонцов: пограничные воеводы единогласно сообщали, что Девлет-Гирей идёт к Туле, как и предполагалось. Крымский царь словно ослеп. Его разъезды никак не могли взять языков. Девлет-Гирей упорно лез навстречу своей погибели. Взятые порубежными воеводами пленные утверждали, что орда от Тулы выйдет к переправам через Оку близ Каширы.
Удержать русскую армию больше было нельзя. Выступив в четверг утром из Коломны, войска в тот же день переправились через Оку под Каширой, увлекая с собой московского и казанского царей. Не дожидаясь главных сил, с поспешением поскакали к Туле Сторожевой полк Ивана Васильевича Меньшого-Шереметева и полк Правой руки Ивана Ивановича Турунтая-Пронского. За ними, обгоняя Передовой полк, устремился полк Левой руки князя Василия Семёновича Серебряного. Казалось, ничто уже не может спасти царя крымского. Но долгожданное известие пришло. Вскоре после переправы царю московскому и царю казанскому сообщили, что Девлет-Гирей бежит: взял-таки языков!
Вечером в четверг царь и великий князь Иван Васильевич удостоверился, что ещё во вторник упорные поиски ханских разъездов увенчались успехом. Языки рассказали об огромной русской рати, которая во главе с царём собралась в Коломне. Конечно, русские люди, взятые в степи более чем за сто верст от Тулы, не могли знать о том, что именно в этот день царь пришел в Коломну. Но своей мужественной смертью под пытками двое безвестных воинов сторожевой службы смогли подтвердить пугавшее хана известие.
Девлет-Гирей, заметавшись, поворотил орду на Одоев, но не дошёл и туда. На реке Зуше, первом большом притоке Оки, были захвачены ещё двое пленных. Один из них умер молча, другой не вынес пыток и рассказал о содержании столь предусмотрительно посланных из Москвы грамот. Быстрый ум Девлет-Гирея оценил опасность. До Куликова поля было рукой подать не только в географическом смысле. В несколько часов крымские войска развернулись и к вечеру того же вторника в полном порядке устремились к Крыму.
Утром пятницы царь и великий князь Иван Васильевич, не имея больше причин задерживаться, двинулся с основными полками к Туле. Он даже уступил сторонникам активных действий, поставив в товарищи к воеводе Большого полка Ивану Фёдоровичу Мстиславскому, известному промедлителю, лихого вояку князя Петра Семёновича Серебряного-Оболенского. Пяти-шестидневный отрыв крымского царя от войска царя московского позволял такие жесты. Правда, Серебряный ещё не считал дело проигранным. Полк шёл день и всю ночь, а на восходе субботы, 6 июля, вступил в Тулу.
* * *
У подножия высокого кургана с осыпавшейся белой каменистой вершиной татарские сакмы раздваивались. Поговорив с ветеранами сторожевой и станичной службы, Иван Васильевич Большой-Шереметев отпустил стариков и воссел на жёлтый валун, лежавший здесь же, у подножия кургана. Рядом расположились командиры всего заброшенного в Дикое поле 13-тысячного войска.
Было установлено, что с этого места хан начал войну. По обыкновению, татары оставили запасных коней, которые могли бы помешать в бою, в безопасном месте на полдня пути в сторону от основной сакмы и в нескольких днях пути от русского рубежа. Отсюда они шли боевым строем, послав далеко вперед разведку и постоянно готовые к бою.
Взять ханский обоз, а главное — коней было очень соблазнительно. Но ещё важнее было вовремя оказаться над головой хана в тот момент, когда он нарвётся на главные русские полки. Мнения участников военного совета разделились. Одни считали, что потеря коней и обоза будет для Девлет-Гирея столь тяжким ударом, что стоит рисковать. Другие требовали не оставлять сакму, по которой вспугнутый чем-либо хан может внезапно унестись в Крым, справедливо полагая, что хан дорожит своей головой более, чем пожитками. Третьи предлагали разделиться, частью сил захватив обоз, а частью продолжая преследование Девлет-Гирея.
Иван Васильевич внимательно слушал, но молчал. Когда командиры закончили говорить, он поднялся со своего места и сказал:
— Мало нас, но хана будем бить повсеместно. Те, кто хотел идти на обоз, больше пригодятся при взятии обоза. Это примерно тысяч пять сабель — столько же, сколько охраняет ханский кош. Головами у вас пойдут Ширяй Кобяков и Григорий Жолобов. Да смотрите, чтобы ни один басурман с вестью к хану не ушел! Коли останутся силы, пошлёте людей за нами вдогон немедля. Сами же, поставив коноводов к ханским табунам, на другой день за нами поспешайте в ополчении ратном.
Те, кто хочет самого хана бить, любы мне своим мужеством. С ними без сомнений двинусь за ордой и в бою не оглянусь. Не в числе воинов одоление брани бывает, но твёрдым и сердцем чистым дарует победу Господь! Коли уцеломудрились вы лучше принять смерть, нежели длить под татарской данью позорный живот, ступайте без страха за мной, ибо я басурманам пути не уступлю.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.