Николка

Николка

Когда фрегат входил на рейд Петропавловска, Николка, сын каюра, возившего почту в Большерецк, вместе с дюжиной широколицых и узкоглазых товарищей ловил крабов на взморье, бродя по колено в холодной воде, среди скользких и мшистых зелено-черных камней. Первым увидел судно семилетний Баергач.

— Транспорт из Охотска! — крикнул он.

«Аврора», на всех парусах выбежав из-за мыса, надвигалась теперь неторопливо и величественно, гоня под носом белый бурун.

Николка загоревшимися глазами оглядывал многоярусные выпуклые паруса, изящные обводы черного корпуса, опоясанного широкой белой полосой с черными квадратами пушечных портов.

— Ай-ай, какой молодец! Ай-ай, как птица летит! — восхищенно нараспев сказал он.

По гладкой воде залива далеко разнеслись трели свистков. Черные фигуры матросов замелькали среди пышно вздутых белых парусов, и вот паруса стали быстро таять, обнажая мачты. Загремел, всплеснув, якорь, и судно, замедляя ход, стало описывать полукруг на натянувшемся якорном канате. Все это произошло с чудесной быстротой.

От фрегата отвалил вельбот и ходко пошел к пристани. Николка, поднимая тучу брызг, опрометью выскочил на берег и во весь дух помчался туда же. Остальные, позабыв про добычу, с криками понеслись следом.

Вельбот быстро шел к берегу.

Ча-чак! Ча-чак! — слышен был мерный стук уключин.

— Весла на валек! — раздалась команда.

Узкие весла в один общий взмах, как копья, встали торчком над головами матросов. Вельбот, лихо разворачиваясь, бортом подошел к пристани.

Николка подбежал к мосткам. Его узкие глаза совсем в щелку сузились от удовольствия, а широкий рот растянулся в блаженной улыбке. Николка восхищенным взором проводил офицеров в блистающих эполетах, которые, выйдя на берег, направились в город. Он пробрался к самому вельботу, непочтительно толкнув трактирщика и подрядчика Кузьмичева, и стал жадно рассматривать красивое суденышко с отполированными дубовыми скамейками гребцов. Матросы, эти удивительные люди в таких красивых костюмах, сидели и закуривали. Горячее желание хотя бы только посидеть с ними рядом на полированной банке вельбота охватило мальчика.

Кузьмичев между тем прежде других жителей завязал степенный разговор со старшиной вельбота, пользуясь правом своего более высокого общественного положения.

Загребной Синицын, немолодой матрос с серебряной сережкой в левом ухе, неторопливо раскуривал трубочку. Кузьмичев справился, откуда пришло судно, и, узнав, что из Кронштадта, с уважением крякнул, погладил бороду и продолжал:

— А не слышно ли чего, служивый, в рассуждении военных действий?

Загребной, лениво глядя в сторону, пососал трубку, выждал паузу, чтобы не уронить своего достоинства, и, помолчав, ответил:

— Четыре короля нам войну объявили. Имеют намерение внезапно напасть на здешние места…

— Ай-ай! Солдат серьгу носит, как баба! — воскликнул Николка, неожиданно обнаруживший женское украшение в ушах Синицына.

— Брысь! — негодующе сказал Кузьмичев.

В толпе хихикнули. Синицын вынул изо рта трубку и поглядел на Николку.

— Это что же, у вас тут вроде калмыки проживают или как? — спросил он Кузьмичева.

— Брысь ты, сатаненок! — снова зыкнул на Николку трактирщик и, приятно осклабясь в сторону моряка, пояснил: — Камчадалы это, нестоящие людишки-с.

Невольно сделавшись предметом внимания столь значительных личностей, Николка сначала похолодел от ужаса, но затем решился на отчаянность, и кровь прихлынула к его смуглым щекам.

— Дядя, можно мне тебе лодкам садиться? Загребной, успевший было вложить трубку в рот, опять вынул ее, снова осмотрел мальчика и, подмигнув матросам, сказал:

— Однако шустрый! Ну, сигай сюды, коли ты такой герой!

Замирая от счастья, не разбирая дороги, перебрался Николка через борт и уселся рядом с Синицыным, к великой зависти своих друзей.

— Однако пахнет от тебя, вроде как от дохлого дельфина, — сказал Синицын, водрузив в рот свою трубку я ободряюще погладив Николку широкой рукой по жестким черным волосам.

— Мы рыба много кутала, потому, — отвечал осмелевший Николка и, сделав паузу, покраснев выпалил — Большой буду, матрос буду. Морем пойду!

— Ну-ну, валяй, — добродушно улыбнулся Синицын. — Линьков покушаешь. Чай, не пробовал?

— Не.

— Ну, спробуешь! — улыбнулся Синицын.

Так Николка завязал знакомство с моряками и стал героем среди своих товарищей.

***

«Аврора» привезла тревожные известия. Вот-вот должна была вспыхнуть война, и Петропавловск-на-Камчатке мог подвергнуться нападению вражеского флота. Фрегат пришел из Кронштадта, почти не заходя в промежуточные порты, чтобы успеть на Камчатку прежде неприятеля.

Форсированный многомесячный поход неблагоприятно отразился на здоровье экипажа, но это не помешало морякам немедленно по приходе приступить к подготовке обороны.

С приходом фрегата городок оживился и закипел тревожной и энергической деятельностью. Вокруг Петропавловска, на взморье и по холмам, зажелтела земля. Возводили новые и укрепляли старые батареи.

Жители Петропавловска содействовали обороне не только своим трудом и средствами. Восемнадцать человек, чиновников и мещан, записались волонтерами в гарнизонную команду.

По плану обороны, «Аврору» поставили так, что она одним бортом могла обстреливать лежащую в поле зрения часть Авачинской губы. Орудия другого борта решено было снять для усиления береговых укреплений.

Матросы в серых парусиновых куртках под «Дубинушку» выгружали пушки. Лошадей в Петропавловске было мало, и матросы группами, человек по двадцать, впрягались в пушки и тащили их на батареи.

Несколько баб, девчонок и туча мальчишек окружали место действия. Большинство прочих жителей города, оставив свои дома, работали по устройству батарей вместе с гарнизоном и моряками.

Старший комендор Синицын благополучно выгрузил на берег свое седьмое орудие и два других. Эти орудия предназначались для третьей батареи, у Красного Яра, на крайнем левом фланге оборонительной линии.

Путь предстоял изрядный, около двух верст. Орудия поставили на катки и потащили вдоль берега. Несколько мальчишек, с Николкой во главе, неотступно следовали за медленно двигающимися орудиями.

Грунт был рыхлый, катки грузли, пушки тащить было тяжело.

Синицын, озабоченный и суровый, хлопотал то у одной, то у другой пушки, распоряжаясь толково и внушительно.

Муравьиное упорство и сноровка матросов брали свое, и, несмотря на все трудности, черные пушки медленно, но верно подвигались вперед.

Николке страшно хотелось возобновить знакомство с матросами, присоединиться к ним и тащить тяжелые орудия, покрикивая: «Эх, взяли! Эх, разом! Раз-два, взяли!» Однако Синицын не обращал на мальчика никакого внимания, и когда Николка, собравшись с духом, сказал своей ломаной скороговоркой: «Дядя, здорово!»— Синицын, бросившийся поддерживать пушку, под которую подкладывали каток, отвечал не глядя, с добродушным пренебрежением:

— Айда, айда отседова, мошкара, без ног останешься!

Катки утопали в песке, пушки вязли, и матросы выбивались из сил. Они остановились перевести дух.

— Идолова дорога! — шепелявя, сказал Бабенко, вытерев со лба пот и скручивая цыгарку. — С этой дорогой до ночи не управимся.

— Тут кабы доски подкладать… — Матрос Петров робко глянул на Синицына.

— Да, по доскам бы оно пошло!

— Дозвольте на корабль слетать…

— Это же сколько времени уйдет? Да и не дадут. Доски-то потом пропащие будут. Нет уж, видно, страдать…

— Дядя, я доскам принесу! — вмешался Николка. Синицын обернулся и посмотрел на него своим проницательным взглядом.

— А, шустрый! — сказал он, узнав мальчика. — Берешься? Тут ведь доска нужна не простая — дубовая, опять же толщина…

— Оч-ч-чень хорошая доскам есть! — сказал Николка. — Отойди! — властно и ревниво приказал он маленькому и любопытному Баергачу, трогавшему пушку грязным пальцем.

— Ну, давай неси, — разрешил Синицын.

И Николка в сопровождении стайки товарищей во вес лопатки бросился к городку и исчез за бревенчатыми магазинами военного порта.

Не дожидаясь его возвращения, матросы взялись за канаты, за выступы орудийных станков, и снова заскрипел песок…

— Братцы, мальчонка-то доски несет! — воскликнул Негров.

Из-за магазинов показалась вереница мальчуганов, согнувшихся под тяжестью досок.

— Вот доскам! Самая крепкий!

Задыхаясь, Николка сбросил с плеча тяжелый груз. Узкоглазые и широколицые товарищи его, освободившись от тяжести, с трудом переводили дух.

Доски сгодились как раз. Четыре штуки толстых, трехсаженных.

Их попарно-последовательно подкладывали под пушки, и дело двинулось быстро.

Николка и его товарищи, ободренные похвалами матросов, принялись усердно помогать. Один тащил канат, другой подталкивал сзади. Хоть от их помощи было больше помехи, чем толку, но матросы не прогоняли мальчишек, видя, с каким усердием, кряхтя и обливаясь потом, они трудятся, покрикивая: «Раз, два, взяли!» — как заправские моряки.

Бабенко подмигнул Синицыну на Николку, тянувшего канат так, что узкие глаза его стали круглыми от усилия, и сказал:

— Ну что за сила у хлопца! Чисто конь — как взялся, сама орудия пошла.

— Не смейсь, не смейсь, — отвечал Синицын. — Парнишка ничего, старается. Ничего парнишка.

Но вот наконец и бруствер[32] батареи, желтеющий над обрывом среди зеленых кустов. Орудия втащили по крутому склону и расположили на платформах. Дула пушек глядели в гладкие голубые просторы Авачинской губы.

— Вот, Синицын, хозяйство твое — располагайся! — сказал мичман.

Он указал на небольшую площадку батареи с холмиком земли посредине. Это был пороховой погреб. Позади батареи прямо вплотную начинались кусты.

— Хозяйство-то, ваше благородие, ладно, только больно высок обрыв, — отвечал Синицын с фамильярностью старого, опытного служаки, — в случае штурма, ежели, скажем, десант — большое мертвое пространство. Неприятель вплоть подойдет, и картечью его не встретишь…

— Дядя, пить хотишь? Вода принес! — перебил его Николка, с широкой улыбкой подавая ловко свернутый из бересты бокал. В нем была вода, чистая, как слеза.

— Не мешайсь! — нахмурился Синицын.

— Это что за мальчонка? — спросил мичман.

— Калмычонок из тутошних, ваше благородие. Как бы сказать, приблудился. Мальчонка шустрый, старательный.

— А вода-то кстати, дай-ка! — Мичман напился. — Хорошая вода! Где взял?

— Родника тута есть.

— Это хорошо и вообще и на случай боя. Молодец! Неси-ка теперь комендору.

Мичман отдал «бокал», и Николка стремглав рванулся в кусты. Синицын усмехнулся, глядя вслед.

— Шустрый! Мы было с пушками там загрузли в песке — враз расстарался, досок добыл. Мальчонка ничего.

— Обедом его накорми, — сказал мичман.

В стороне между кустов дымил костерок. Варились щи и каша. Скоро матросы сели артелями вокруг бачков.

— Эй ты, как тебя, шустрый! — крикнул Синицын, отыскивая глазами Николку.

Тот хлопотал у орудия, воображая себя в разгаре сражения.

— Пумм! Пумм! — кричал он, наклоняясь к пушке, и после выстрела, приставляя ладонь козырьком, всматривался вдаль. — Одна есть! Пумм!

— Ишь, артиллерист! А ну иди обедать!

Николка робко подошел на зов и нерешительно сея между Петровым и Бабенко. Бабенко покосился на него и спросил:

— А ты крещеный ли? Сел тут.

— Ладно, не замай. Ешь, парень, на ложку, — добродушно сказал Петров.

Синицын тоже сел к этому же бачку. Наваристые щи так вкусно пахли, что робость Николки быстро прошла, и он с усердием принялся за дело. Он уплетал за обе щеки. Изредка, облизывая ложку, он поглядывал на Синицына заискрившимися от удовольствия глазами. Теплое, доброе чувство шевельнулось в душе старого матроса. Он неуклюже погладил Николку по голове:

— Ешь, зверюшка. Эка шустрый!

***

В несколько дней батарея приняла обжитой, даже уютный вид. Пространство перед орудиями было усыпано песком и выложено галькой. Над орудиями, идеально надраенными, устроены были легкие навесы. «Кубрик» (землянка) и палатка командира имели специфически флотский вид. На правом фланге батареи высился флагшток, и каждое утро после тщательной уборки «экипаж», как называл себя гарнизон батареи, выстраивался «на шканцах» для молитвы и торжественной церемонии подъема флага.

Все тридцать пять человек имели точно обозначенный круг обязанностей. Жизнь была регламентирована, как на корабле, и при всем том как-то само собой получилось, что Николка стал членом этого четкого военного коллектива.

Он появлялся на батарее чуть ли не на заре и проводил там весь день. Веселый, разбитной, всегда готовый на помощь и услуги, он то помогал суровому Синицыну наводить лоск на орудие (комендор снисходительно допускал до этого таинства), то разводил коку огонь в очажке. А особенно угождал он тем, что часто доставлял в котел для приварки отборную рыбу. В рыбной ловле он был непревзойденным, природным мастером.

Матросы привыкли к мальчику, а Синицын привязался к нему со всей сдержанной силой суровой одинокой души. Стесняясь своей привязанности к мальчику, комендор относился к нему грубовато, с ласковой насмешливостью; избегая подлинного имени, он звал его обычно: «эй, ты» или «эй, шустрый», а в разговорах с третьими лицами называл калмычонком.

Постепенно Николка приобрел внешний вид, который не резал морской глаз. Старая матросская шапка, куртка и штаны, ушитые по росту, заменили жесткую, лоснящуюся от тюленьего и рыбьего жира повседневную его одежду.

Николка был счастлив. Его давней, недосягаемой мечтой было сделаться моряком, плавать на великолепных белокрылых кораблях, которые он видел только издали. Ему казалось, что теперь мечта его начинает осуществляться.

На батарее люди жили ожиданием боя. С простотой, без всякого пафоса, говорили о том, что вот то и то следует сделать, когда придет «он». Мичман и комендоры изучали позицию, делали пристрелку, скупо, впрочем, расходуя незначительный боевой запас.

Весь этот быт восхищал и занимал Николку. В душе его вырастала неприязнь к «нему», который должен был напасть на третью батарею, и цепкими корнями оплетала сердце привязанность к простодушным и добрым морякам, к брустверам и навесам родной батареи и особенно к сивому комендору с серьгой.

***

— Синицын, — сказал однажды мичман, — собирайся через час, пойдешь со мной в город, а оттуда на фрегат к начальнику артиллерии.

— Есть, ваше благородие! — отвечал Синидын и замялся, не уходя.

— Ты что хочешь сказать? — спросил офидер.

— Тут, ваше благородие, такое дело… калмычонок этот… — сказал комендор, отводя глаза в сторону.

— Ну?

— Да надоел, ваше благородие: на фрегате хотит побывать. Настырный мальчишка, прямо сказать. Не иначе, придется согнать с батареи.

Мичман улыбнулся:

— Ладно, бери с собой питомца, пусть посмотрит судно.

Суровое лидо комендора просветлело.

— Повадился, чертенок… чисто беда… согнать его долой… — обрадованно сказал он и пошел прочь.

Частная шлюпка доставила на фрегат мичмана, комендора и Николку, смотревшего на приближающийся корабль восхищенным взглядом.

Когда мальчик слабеющими от волнения ногами поднялся по трапу и ступил на палубу с темными полосками смолы между узкими белыми, до сверкания чистыми досками и увидел все сложное и могучее снаряжение большого парусного корабля, он оцепенел.

— Вот, господин лейтенант, — шутливо сказал мичман вахтенному офицеру, беря за плечо Николку, — сей любознательный монголец прельщен морскою службою и жаждет осмотреть военное судно.

Лейтенант посмотрел на «любознательного монгольца», улыбнулся и разрешил.

— Баловство-с, ваше благородие… Что же ты молчишь? Благодари их благородие, — сказал Синидын.

Он провел Николку по кораблю, делая вид, что ходит только по своему делу, и давал объяснения отрывистым, недовольным тоном.

Так он показал мальчику почти все судно и даже слазил с ним на марс.

Эта экскурсия еще больше усилила любовь Николки к морскому делу.

***

В Петропавловск прибыло подкрепление — транспорт «Двина» из Охотска, привезший сибирский линейный полубатальон. Гарнизон увеличился на триста пятьдесят человек, достигнув общей цифры: восемьсот семьдесят девять солдат (и матросов) и сорок два офицера. Половина этого количества составляла артиллерийская прислуга.

18 августа большая парусная эскадра и пароход вошли в Авачинскую губу. Корабли стали на якоря далеко за пределом досягаемости пушечного выстрела. Это был неприятель.

Все семь батарей оборонительной линии я «Аврора» с «Двиною» были приведены в боевую готовность.

День прошел тревожно, но неприятель вел себя тихо, не делая попыток к нападению.

Женщин и детей из города спешно вывозили в село Авачу, за двенадцать верст от моря.

Гарнизон третьей батареи весь был на бруствере, вглядываясь в неприятельские суда, темневшие во мгле пасмурного дня, далеко, почти у противоположного берега рейда.

— Дядя, теперь она стрелять будет или ты? Синицын молча посмотрел во взволнованное лицо Николки.

— Вот что, шустрый, — сказал он необычно мягко: — иди ты до мамки.

Николка, насупясь, опустил голову.

— Слышь ты? Команду исполнять надо!

— Не пойду! — тихо и упрямо сказал Николка.

— Ухи надеру!

Синицын вычел мальчика на тропинку за батарею и, порывшись в карманах, достал пятак.

— Иди, пряников себе купишь. Иди, а то господину мичману скажу.

Николка медленно и неохотно пошел по тропинке вниз. Через час мичман, проходивший по батарее, наткнулся на Николку, с усилием тащившего охапку хвороста для кока.

— Это что?! — сердито спросил офицер. — Ты зачем тут? Синицын!

— Я!

— Почему мальчишка на батарее? Отправить к родным!

— Экой упорный! — покачал головою Синицын. — Я, ваше благородие, ему приказывал, а он вить не слухает, юлит, чтобы, значит, остаться.

— Пусть Петров сведет. Женщин и ребят в Авачу велено отводить, нечего тут!

Петров за руку повел в город насупившегося Николку.

Этот день и следующий прошли спокойно. Перед вечером Синицын, сидя в амбразуре, покуривал трубочку, мечтательно глядя в просторы голубого рейда, на далекие корабли. Вдруг позади него раздался шорох. Комендор, ленясь повернуть голову, скосил глаза и увидел Николку, который кланялся ему, заискизающе улыбаясь. В руках он держал несколько штук серебристой чавычи, до которой все на батарее были большие охотники.

— Как мне тебя понимать надо? — строго спросил комендор.

— Дядя, не гоняй меня, очень прошу Все делать буду, совсем бояться не буду, как настоящий матрос. Не гоняй!

Николка остался на батарее.

Двадцатого числа рано утром часовой заметил движение на вражеской эскадре. Три больших корабля и пароход снимались с якоря. На третьей батарее, на остальных батареях оборонительной линии и на обоих кораблях пробили боевую тревогу.

С бруствера третьей батареи видно было, как прямо и влево голубела Авачинская губа, главный рейд, окаймленный далекими серо-лиловыми берегами. Вправо видна была зеленая сигнальная гора, под скалистым обрывом которой на мысу расположена первая батарея, еще правее была малая губа. У входа в нее стояли «Аврора» и «Двина». Ближе, на косе, отделяющей от рейда бухту, малую губу, находилась большая вторая батарея на одиннадцать орудий. Вдали за кораблями виднелись домики Петропавловска.

Три неприятельских судна на буксире пенящего воду парохода медленно приближались. Вот они развернулись бортами к Сигнальной горе, пахнули белыми дымками. Над батареей № 1, на обрывах Сигнальной горы встала пыль. Долго спустя донесся глухой гром.

— Перелет, — сказал мичман, смотревший в подзорную трубу.

Неприятельские корабли окутались дымом, и глухой гром непрерывно катился по морю. Беглым огнем они били по первой батарее; та отвечала.

— Хорошее дело, восемьдесят орудий против пяти! — сказал мичман и вопросительно посмотрел на Синицына. — Наша не достанет?

— Нет! — сердито отвечал комендор.

Со второй батареи пробовали поддержать соседей, по снаряды едва-едва хватали, доставая на излете. С русских кораблей стрелять не могли, так как враг был скрыт Сигнальной горой. Молча, с суровыми лицами смотрели моряки третьей батареи на неравный бой, который вели их товарищи. Первая батарея защищалась храбро, нанося урон неприятелю. Мысок Сигнальной горы был окутан дымом ее выстрелов и пылью, поднятой вражескими ядрами и бомбами из мортир парохода «Вираго». Однако силы были слишком неравны. Прошло около часу, и батарея стала все реже и реже отвечать на выстрелы кораблей и наконец умолкла. Снова запенил воду пароход, и корабли, повернув, пошли к третьей батарее.

— Ну, ребята… — сказал мичман, чуть побледнев, и перекрестился.

Матросы последовали его примеру.

Команды застыли у орудий. Комендоры медленно крутили винты, опуская дула. Враг приближался. Мичман следил за ним в подзорную трубу.

— Первая, огонь! — крикнул он, махнув левой рукой. — Вторая! Третья!

Орудия рявкнули одно за другим. Ядра легли недалеко от кораблей, поднимая белые всплески. Матросы наряжали и быстро накатывали орудия на место. Николка, морщась от боли в ушах, подтаскивал к орудиям из порохового погреба картузы с зарядами. С кораблей прогремели ответные выстрелы, но ядра вонзились в обрыв, намного ниже батареи.

— Не достанет до нас, ваше благородие, слабо! — крикнул комендор второго орудия Бабенко.

Действительно, угол возвышения неприятельских орудий не давал возможности кидать ядра на батарею, расположенную на двадцать шесть метров над морем.

Матросы повеселели. Мичман скомандовал беглый огонь, и Николка обливался потом, не успевая подтаскивать заряды. Однако, невзирая на беглый огонь третьей батареи и на залпы со второй, корабли подходили все ближе. Наконец «Вираго» отдал буксир. Корабли стали на шпринг[33], а пароход развернулся и отошел. На палубах кораблей появились отряды солдат, с баканцев спускали баркасы.

— Десант, — сказал мичман. — А ну, приготовить картечь!

— Есть! — отвечали комендоры.

Мичман тревожно посмотрел в сторону городка. Из-за незначительного количества людей в гарнизоне батареи не имели пехотного прикрытия. В распоряжении главного командования находились стрелковые партии, которые по мере необходимости можно было посылать в угрожаемые места. Мичман снова повернулся к неприятелю. Десант быстро рассаживался по шлюпкам, и они во всю силу гребцов шли к берегу. Море запестрело от массы гребных судов. Мичман подсчитал, что в десанте было не менее пятисот человек, а на батарее находилось только тридцать пять артиллеристов, вооруженных старыми кремневыми ружьями без штыков. Мичман переглянулся с Синицыным. Тот нахмурился.

— Вот теперь нам этот обрыв боком вылезет, — пробурчал он, намекая на невозможность действовать картечью, когда неприятель войдет в мертвое пространство под обрывом.

В это время раздался нарастающий свист, взрыв где-то позади батареи, в кустах, зазвенели по камням осколки.

— Мортира с парохода! — обернувшись к мичману, сказал Синицын. И увидел Николку, волокущего картуз с порохом. Лицо мальчика пылало воодушевлением. Ои, улыбаясь блестящими глазами, смотрел на Синицына.

— Иди с батареи, малый, уходи, прошу тебя! — сказал комендор.

Но в это время мичман крикнул:

— Первое!

И Синицын бросился к орудию.

— Огонь! Огонь! — то и дело кричал мичман.

Орудия с ревом отпрядывали назад, море вокруг шлюпок вскипело от картечи. Но шлюпки набегали быстро и скоро должны были уйти от огня под прикрытие обрыва. Пьию! Пьию! Пьию! — завыло в воздухе над батареей, и бруствер задымился тонкими струйками. Две шлюпки держались в отдалении и оттуда вели огонь. Дым заволакивал батарею. В грохоте орудий не слышно было, как рвались бомбы из мортиры «Вираго», как звенели в воздухе осколки. Матросов то и дело осыпало землей и камнями, но серьезно раненных пока не было.

— Прекратить огонь! — крикнул мичман.

Картечь уже не доставала. Матросы схватились за ружья.

З-З-З-м-м-м! — рвануло бомбу на площадке, и послышался стон. Один из матросов выронил из рук загремевшее ружье. Его ранило осколком в лопатку. Николка, € восьми лет ходивший на охоту вместе с отцом и бивший пулей птицу в лет, подхватил упавшее ружье и лег в амбразуру рядом с Синицыным, ожидавшим, чтобы неприятель приблизился, потому что пока еще выстрелы по нем были бесцельны. Увидев рядом с собой Николку, комендор ничего не сказал, только покачал головой. Передовые шлюпки с десантом подходили к берегу среди фонтанов пены, поднимаемых ядрами со второй батареи я с русских кораблей. Неприятельские корабли перенесли свой огонь на вторую батарею, и она вынуждена была ослабить стрельбу по шлюпкам, чтобы отвечать противнику. Николка, обуреваемый боевым пылом, успел сделать два выстрела, один из которых достал до большого баркаса и отбил щепу от борта. Николка приподнялся на колене, чтобы зарядить ружье, как вдруг почувствовал сильный удар в руку. Опустив глаза, он увидел, как оплывал черной кровью рукав его парусиновой куртки, и тут же почувствовал жгучую боль. Он вскрикнул, и Синицын оглянулся.

— От-то не слухать старших, чертенок! — встревоженно сказал комендор. — Иди сюда!

Он отвел Николку за бруствер, быстро оторвал от подола его рубашки длинный лоскут, куском тряпки заткнул рану, торопясь, туго стянул руку лоскутом и, подтолкнув Николку в спину, строго сказал:

— Ну, малыш, бог с тобой. Во весь дух беги до лазарета, а то помрешь. — И ласково погладил мальчика по плечу.

Николка хотел что-то сказать, поднял на комендора глаза, наполнившиеся слезами, но Синицын строго погрозил ему пальцем и, опустив брови на глаза, бросился в амбразуру. Пошатываясь и не разбирая от боли дороги, мальчик побрел к батарее.

Подобрав ружье, Синицын глянул вниз и увидал, как неприятельские солдаты морской пехоты прыгали со шлюпок и по колено в воде, поднимая брызги, бежали на берег. Выстрелы русских моряков трещали непрерывно. То один, то другой солдат спотыкался и, выпустив из рук ружье, падал. Однако наступавших была такая масса, что огонь гладкоствольных ружей не мог остановить их. Одни из них пытались взобраться прямо по обрыву, другие бежали по берегу в обход, чтобы обойти батарею с фланга. Синицын, тщательно целясь, стал стрелять. Мичман, стрелявший лежа животом на банкете, положил ружье и глянул в сторону города. Он увидел отряд, быстро движущийся к Красному Яру от второй батареи. Это была стрелковая партия в двести человек, со штыками наперевес, бегущая на выручку морякам. Мичман прикинул расстояние и увидел, что стрелки не успеют. Красные помпоны на шапках атакующих мелькали в кустах слева от батареи и не более как в ста — ста пятидесяти шагах. Прежде чем сибирские линейцы пробегут полдороги, неприятель овладеет батареей и повернет против них орудия.

— Комендоры, бери ерши, заклепывай пушки! — Звонко крикнул мичман.

Пора было. Несколько человек французов уже взобрались на бруствер на левом фланге батареи и теснили моряков, отбивавшихся прикладами. Бабенко, Иванов и Синицын успели заклепать пушки прежде, чем были окружены неприятельскими солдатами. Между тем все тесное пространство батарей заполнили атакующие. Ослабевший от цынги Петров был схвачен в плен. Такая же участь постигла и Иванова, комендора третьего орудия… Бабенко бросился в обрыв из амбразуры, удержался на ногах на откосе и, сшибив по дороге двух задыхающихся от подъема неприятельских солдат, осыпая землю по обрыву, добрался до кустов и спасся. Синицын, заклепав свое орудие, при котором прослужил девять лет, все же не хотел уступить его врагу. Окруженный, схватив за дуло ружье, он доблестно бился с врагами, пока не разбил приклад. Прижатый к пушке, исколотый штыками, он упал возле нее. Остальные моряки во главе с мичманом, короткой саблей отражавшим удары штыков, пробились к кустам, потеряв несколько человек ранеными.

***

Николка брел в город. Кровь перестала итти. Туго перетянутая рука онемела, и боль стала глуше. Сойдя с холма, Николка наткнулся на сомкнутую колонну бегущих на батарею стрелков. Немолодой офицер с обнаженной саблей, увидев раненого Николку, остановился и, тяжело переводя дух, спросил:

— Что на батарее?

И, как бы отвечая ему, кто-то из рядов крикнул;

— На батарее французский флаг!

— Эх, перебили морячков! — скрипнул зубами офицер и побежал дальше.

Один за другим, тяжело и шумно дыша, молча пробегали мимо Николки сибиряки, держа ружья наперевес. И когда последний пробежал мимо, смысл сказанные офицером слов дошел до сознания Николки; он вскрикнул и, придерживая простреленную руку, устремился обратно на батарею. Слезы, оставляя грязную дорожку-потекли по его широкому лицу. На полугоре стрелковая партия встретила отступающих моряков, которые сейчас же повернули обратно.

— Дядя Синицын где? — крикнул Николка мичману, не видя среди матросов своего друга.

Мичман ничего не ответил мальчику. Увидев строящегося для контратаки неприятеля, сибиряки грянули «ура» и прибавили шагу. Удар их был так стремителен, что они опрокинули морских солдат прежде, чем те успели опомниться, и, несмотря на то что враг более чем вдвое превосходил их численностью, они погнали его с батареи. Морские солдаты бежали к своим шлюпкам, бросив пленных и даже своих раненых. Николка вслед за стрелками очутился на батарее и отыскивал глазами комендора. Он увидел его лежащим навзничь возле своего орудия и побежал к нему. Мичман стоял возле комендора, который был еще жив.

— Синицын! — наклонился над ним мичман и, обернувшись, крикнул: — Эй сюда! Скорее несите на перевязочный комендора!

— Отбили… значит… — чуть слышно сказал Синицын.

Николка подбежал к раненому и, упав возле него на колени, смотрел на комендора, сотрясаясь от всхлипываний. Синицын медленно перевел на него взгляд.

— А… — сказал он. — Плачешь… идо… идоленок… Ваше благородие… не оставьте… мальчишку…

— Не беспокойся, братец, — сурово хмурясь, чтобы сдержать слезы, сказал мичман.

— Крест мой нательный снимите, на память ему…

К раненому подошел фельдшер, прибежавший вместе с отрядом. Он хотел расстегнуть куртку на груди Синицына. но тот тихо застонал и сказал:

— Не замай… зря…

***

После неудачного десанта неприятельские корабли стали громить вторую батарею. Но, несмотря на жестокую бомбардировку, им не удалось заставить ее замолчать. Огонь одиннадцати орудий батареи был так интенсивен, что, получив большие повреждения, корабли вынуждены были отойти. Первая атака 20 августа была блистательно отбита.

Конец этого дня Николка провел в госпитале и был без сознания от потери крови. Однако врачи надеялись спасти ему жизнь и сохранить руку.

После четырехдневного ремонта, приведя себя в порядок, неприятель 24 августа на рассвете начал генеральный штурм Петропавловска. После ожесточенной артиллерийской дуэли в двух местах был высажен десант общей численностью до тысячи человек, прорвавшийся почти до самого города. Однако здесь десант был встречен стрелковыми партиями и дружинниками. После ожесточенного штыкового боя десант, понеся большие потери, обратился в бегство и был сброшен в море. Разгром был полный. Неприятель больше не повторял попыток овладеть городом, несмотря на то что он имел двести тридцать шесть орудий против шестидесяти семи русских (сорок на батареях и двадцать семь на кораблях), семь боевых кораблей против двух русских и значительное превосходство в людях. Два дня союзники хоронили своих убитых на берегу Тарьинской губы. 27 августа их корабли снялись с якорей и ушли в море.

***

Во время долгой болезни Николки мичман Петров, Бабенко и многие матросы навещали его. Выздоровев, он снова стал членом команды третьей батареи, жившей на берегу на казарменном положении. Зимою мичман стал обучать его грамоте и арифметике.

— Будешь штурманом, Николка, помяни мое слово, — говорил мичман.

Ни мичман, ни Николка никогда не говорили а Синицыне, но случалось, особенно по вечерам, Николка забивался куда-нибудь подальше, плакал о погибшем друге. А мичман, как дорогую реликвию, хранил у себя серьгу комендора.

Ранней весной, по приказу генерал-губернатора Восточной Сибири, Петропавловская крепость была упразднена, батареи срыты, и эскадра, забрав с собой все ценное имущество и большую часть жителей, ушла к устьям Амура, где в недавно основанном городе Николаевске находился генерал-губернатор Муравьев со своим штабом. Здесь в торжественной обстановке героям обороны Петропавловска были вручены ордена. В числе награжденных был и Николка, получивший георгиевский крест.