Глава ХIX

Глава ХIX

НЕ ПОСРАМИМ ЗЕМЛИ РУССКОЙ!

Вызванные войной подъем и единение продолжались недолго. Через несколько недель ни немцы не были в Париже, ни русские в Берлине; становилось ясно, что война принимает затяжной характер, что потребуется все большее напряжение сил и что проблемы, как бы смазанные «полуконституцией» Витте, «полуреформой» Столыпина и «полупарламентаризмом» Коковцова, снова обостряются. На авансцену сразу же вышли противоречия между «самодержавием», т. е. царем и его правительством, и «обществом», т. е. образованными и обеспеченными классами, в то время как ропот народных масс оставался пока что четко не различимым, но зловещим фоном. На этом фоне, каждым жестом и каждым словом приближаясь к развязке, развертывалась сложная игра, участники которой — словно герои греческой трагедии — движимы были как бы слепым роком; может быть, они понимали опасность того, что делали, но свои роли были изменить не в силах.

С началом войны в стране возникли три видимых центра власти, формально сходящиеся в руках царя, но по существу конфликтующие не только друг с другом, но и с ним самим.

Во-первых, ставка Верховного главнокомандующего, которым царь назначил своего дядю, великого князя Николая Николаевича, человека властного, неглупого, пользующегося репутацией серьезного военного, но, по словам Витте, «унаследовавшего в полном объеме психическую ненормальность своего прадеда, императора Павла», прежде всего склонность к самоволию: «Хочу и баста». Начальником штаба он пригласил генерала Н. Н. Янушкевича, накануне войны подтолкнувшего царя к всеобщей мобилизации. С введением Временного положения о полевом управлении, подчинившего верховному главнокомандующему обширные территории, ставка вмешивалась во многие вопросы тыла — и начался постоянный конфликт между военными и гражданскими властями.

Во-вторых, правительство во главе с престарелым И.Л. Горемыкиным, склонным рассматривать войну как событие вне рамок его компетенции. Он вообще на всякое предложение, исполнение которого требовало от него усилий, отвечал: «Это вздор, чепуха, к чему это!» Скорее всего после смещения Коковцова Горемыкин был взят царем как бы «на затычку», как и в 1906 году, когда через три с половиной месяца он был заменен Столыпиным. Теперь двумя наиболее вероятными кандидатами были министр земледелия А. В. Кривошеин и министр внутренних дел Н. А. Маклаков. Маклаков, лично наиболее приятный царю и отвечающий ему обожанием, был сторонником самодержавия, в то время как умеренный консерватор Кривошеин — сторонником сотрудничества с Думой. Он пользовался, несомненно, большим авторитетом и в обществе, и в правительстве, чем не любимый даже правыми коллегами по кабинету Маклаков. Распутин, познакомившийся с ним в 1913 году, тоже отнесся к нему с прохладцей и насмешкой. Программа Маклакова значила разрыв с полуконституционным строем, но он не обладал ни умом, ни темпераментом Столыпина для нового «третьеиюньского переворота». Царь колебался — и Горемыкин оставался премьером, возглавляя правительство лебедя, рака и щуки и пересидев в нем и Маклакова, и Кривошеина.

В-третьих, Государственная Дума и связанные с ней общественные организации. 30 июля 1914 года на съезде представителей земств, а 8-9 августа на съезде городских голов в Москве для помощи раненым и беженцам были организованы Всероссийский земский союз (во главе с князем Г. Е. Львовым) и Всероссийский союз (во главе с М. В. Челноковым). В июне 1915 года для координации военных усилий предпринимателей были организованы Военно-промышленные комитеты (во главе с А. И. Гучковым, проваленным на выборах в IV Думу и теперь снова вышедшим на политическую сцену), а затем Союзами земств и городов Комитет земгора с той же целью снабжения армии. Поэтому эти союзы находили поддержку в ставке. Не удивительно, что в них буржуазно-дворянская оппозиция увидела главное оружие в борьбе за ограничение самодержавия, и хотя при прямой конфронтации с царем общественные организации каждый раз уступали, в целом позиции власти слабели.

Существовал и четвертый — не столь явный — центр власти, получивший в обществе название «темные» или «безответственные силы». Было два таких оказывавших закулисное влияние кружка, в глазах общества неразличимых, но по существу часто враждебных один другому. Кружок крайне правых, включая депутатов Думы и Государственного Совета, стянулся вокруг Б. В. Штюрмера, объединившего после смерти Мещерского и Богдановича их кружки, с начала 1916 года этот кружок возглавил А. А. Римский-Корсаков. Другой кружок сложился вокруг царицы, Вырубовой и Распутина — по словам А. Н. Хвостова, «Распутин был там центром, а остальные марионетки».

Русское командование переоценило свои силы, наметив два стратегических направления наступления: на Австрийскую Галицию и на Восточную Пруссию. Однако даже сейчас трудно сказать, как следовало бы поступить.

Наступление против Австро-Венгрии казалось более перспективным. Вооружение австрийских дивизий не превышало вооружение русских, высокий процент славян делал их менее надежными. «Лоскутность» Австро-Венгерской империи позволяла бы при продвижении вглубь сыграть на национальных противоречиях. Выход на Венгерскую низменность ставил под удар Будапешт и Вену, а главное, позволил бы создать единый русско-сербский фронт и изолировать Турцию, в октябре выступившую на стороне центральных держав. Для Австро-Венгрии оставался бы или сепаратный мир, с потерей славянских территорий, или полное расчленение.

Подобный план в конце 1915 года был предложен генералом Алексеевым, но в 1914 году идея расчленения Австро-Венгрии скорее всего казалась царю и ставке слишком противоречащей монархическому принципу. Что еще более важно, пренебрежение германским фронтом позволило бы Германии все силы бросить против Франции, как и было предусмотрено немецким планом, а затем повернуть против России. Если бы немцам удалось разбить Францию, то самые впечатляющие русские успехи в Австрии пошли бы насмарку.

Русское наступление в Восточной Пруссии, по просьбе союзников начатое раньше, чем были подтянуты необходимые силы, кончилось разгромом одной из русских армий. Правда, немцам пришлось снять часть войск с Западного фронта, и их наступление там остановилось, но поражение в первой крупной боевой операции сказалось болезненно на русских. Эта неудача, однако, была перекрыта успехами наступления в Галиции.

Результаты кампании 1914 года, таким образом, не были неудачными для России. Зато они в полной мере выявили русскую техническую отсталость: слабость и неорганизованность железнодорожной сети, нехватку тяжелых орудий, а главное — снарядов. Однако и 1915 год начался удачно для русских: был занят хребет Карпат и открывался путь в Венгерскую долину. С 9 по 11 апреля царь — по совету Николая Николаевича и вопреки предостережениям Распутина — посетил Львов и Перемышль. «Наш Друг предпочел бы, чтобы ты поехал в завоеванные области после войны», — писала царица, вместе с Распутиным считая успех незакрепленным.

На северных участках фронта русских начали понемногу теснить с января. К весне русская армия истощила все запасы снарядов. 17 апреля в Петрограде произошел приписываемый немецким агентам взрыв на военном заводе, а на следующий день началось австро-германское наступление по всему фронту. «Как громадный зверь немецкая армия подползала своими передовыми частями к нашим окопам, — вспоминает Н. Н. Головин, — но лишь настолько, чтобы приковать к себе наше внимание и в то же время быть готовою немедленно же после очищения окопов занять их. Затем этот гигант подтягивал свой хвост — тяжелую артиллерию. Последняя становилась в районы, малодоступные для нашей легкой артиллерии, часто даже вне достижимости ее выстрелов, и с немецкой методичностью начинала барабанить по нашим окопам».

Началось «великое отступление» русской армии. 21 мая был сдан Перемышль, 9 июня Львов, 22 июля Варшава, одновременно немцы продвигались на Северо-Западном фронте, и, чтобы не попасть в мешок, приходилось сдавать без боя крепости. К августу противник вышел к нижнему течению Западной Двины и верхнему течению Припяти. Еще более тяжелое впечатление, чем огромные территориальные потери, производило число убитых, раненых и попавших в плен. За время отступления русская армия потеряла убитыми и ранеными около 1,5 млн. и пленными около 1 млн. человек. К ноябрю 1915 года общие потери составили свыше четырех миллионов человек. «Отступление можно перенести, но не это», — писала царица мужу.

Исходя из того, что русские военачальники великолепны, после первых неудач 1914 года начали искать козлов отпущения — прежде всего «изменников и шпионов». 18 февраля 1915 года, сразу же после январского отступления на Северо-Западном фронте, был арестован по обвинению в шпионаже и мародерстве контрразведчик и бывший жандарм полковник С. Н. Мясоедов — и после однодневного суда повешен 17 марта. Никаких серьезных доказательств «шпионажа» обнаружено не было, но за дело ухватились два контрразведчика — начальник разведотдела при штабе Северного фронта полковник Н. С. Батюшин и начальник штаба Северо-Западного фронта генерал М. Д. Бонч-Бруевич, брат В. Д. Бонч-Бруевича. По мнению С. П. Мельгунова, «можно считать вполне доказанным, что Мясоедов пал искупительной жертвой верховной ставки, возглавляемой в. к. Николаем Николаевичем».

Непосредственный эффект «дело Мясникова» оказало на А. И. Гучкова и военного министра В. А. Сухомлинова. Политический кредит Гучкова, еще в 1912 году обвинившего Мясоедова в связях с австрийцами и дравшегося с ним на дуэли, повысился, тогда как Сухомлинова, дружившего с Мясоедовым и рекомендовавшего его в контрразведку, упал. Но наиболее важным результатом дела стало распространение слухов, что «измена гнездится наверху», и так шаг за шагом дошли до утверждения, что у самой царицы в Царском Селе стоит аппарат для прямой связи с немцами.

«Шпиономания» коснулась целых народов — крымских татар, этнических немцев и евреев. Приказы о выселении евреев стали отдаваться с сентября 1914 года, с ноября стало применяться взятие «от еврейского населения заложников, предупреждая жителей, что в случае изменнической деятельности кого-либо из местных жителей… заложники будут казнены», затем последовали приказы о «безотлагательном выселении всех евреев и подозрительных лиц с мест, лежащих вблизи линии фронта». Также выселяли и немцев-колонистов. Ссыльные и беженцы, встречаемые недоброжелательно населением внутренних губерний, находились в отчаянном положении и еще более увеличивали хаос в тылу. «Смотри, чтоб истории с жидами велись осторожно, без излишнего шума, чтобы не вызвать беспорядков в стране», — писала царица мужу. Совет министров вынужден был отменить черту оседлости для городов, как потому, что она была уже нарушена, так и потому, что нужно было произвести хорошее впечатление за границей для получения очередного займа.

Стали искать виноватых и среди солдат. Начальник Генерального штаба Янушкевич предложил и получил одобрение царя на лишение пайка семей добровольно сдавшихся в плен солдат и на высылку их самих в Сибирь по возвращении из плена. Напротив, за хорошую службу он предлагал вознаграждать землями, конфискованными у немецких колонистов.

Гонения на все немецкое начались с первых дней войны. Погром немецкого посольства в Петербурге проходил при попустительстве властей, были закрыты газеты на немецком языке, Синод запретил рождественские елки как «немецкий обычай», сенат постановил, что подданные вражеских государств не должны пользоваться судебной защитой, начали увольнять лиц с немецкими фамилиями, хотя бы из семей, несколько поколений живущих в России. Газеты расписывали немецкие зверства и призывали к мщению. 27 мая 1915 года — после первых неудач в Галиции — начался двухдневный погром в Москве, толпа кидала камнями даже в карету сестры царицы, «немку». Московский генерал-губернатор князь Юсупов на докладе царю всю вину приписал товарищу министра внутренних дел Джунковскому, который возвращал высланных немцев, что «возмутило простой народ». Доклад Юсупова, по словам Спиридовича, «произвел странное, неясное впечатление. Выходило так, что он сам натравливал население на немцев». «Военная психология» — ненависть к врагу, сознание, что с ним все позволено, — развязывала самые низкие инстинкты, которые в полной мере проявились в русской революции, гражданской войне и в последующие годы.

Образованные классы общества тоже были охвачены германоедством, но понимали, что в русских поражениях виноваты не галицийские евреи и московские немцы, но те, кто не сумел организовать снабжение армии боеприпасами, прежде всего военный министр Сухомлинов, так легкомысленно и провоцирующе заявлявший весной 1914 года, что «Россия готова к войне». Правительству было ясно, что для продолжения войны необходим «мир в тылу», сотрудничество власти с обществом, — и после майского отступления стал вопрос о созыве Думы, за год войны собранной только на четыре дня.

Умеренное крыло Совета министров видело, что в настоящем составе Совет с Думой работать не может, необходимо устранить крайне правых: скомпрометированного Сухомлинова, врага Думы Маклакова, подчинившего юстицию администрации Щегловитова и внесшего паралич в жизнь церкви Саблера. Составился своего рода «заговор министров», под угрозой отставки предложивших Горемыкину доложить царю о необходимости смещения остальных четырех — они были не прочь убрать и самого премьера, но понимали, что тогда весь план будет обречен на неудачу у царя. Николай II был возмущен, что одни министры требуют смещения других, «в полках так не делают», однако согласился, что обстоятельства вынуждают делать шаг навстречу Думе.

Кривошеин — душа и ум «заговора министров» — предложил кандидатов для замены: министром внутренних дел — Н. Б. Щербатова, военным министром — А. А. Поливанова, обер-прокурором Синода — А. Д. Самарина; на пост министра юстиции Горемыкин предложил А. А. Хвостова-старшего, дядю А. Н. Хвостова. Все предложения были приняты царем, что вызвало беспокойство царицы как сделанное под чужим влиянием — «не слушай других, а только свою душу и нашего Друга». Она одобрила смещение Щегловитова — «он против нашего Друга», согласилась с отставкой «бедняги» Сухомлинова, не была уверена в Поливанове — «не враг ли он нашего Друга, что всегда приносит несчастье», была против Щербатова и крайне против Самарина — «он пойдет против нашего Друга… москвич… из недоброй ханжеской клики Эллы…». В общем, тон писем против новых министров идет крещендо до конца июня, пока царь не вернулся из ставки.

15 июня, выразив царице беспокойство, каких еще министров сменят, Распутин выехал в Покровское. Не знаю, уезжал ли он из Петрограда, потому что обычно ездил на родину летом, или чтобы избежать конфликта с новым министром внутренних дел. Бывший главноуправляющий государственным коннозаводством, теперь оседлавший полицию, Щербатов был не только «либерал» в глазах дворянской Думы, но и ставленник «великокняжеской оппозиции», ненавидящий «грязного мужика» как неожиданную и досадную помеху для своего влияния на царя. «Господь нам никогда не простит нашей слабости, если мы дадим преследовать Божьего человека и не защитим его», — писала взволнованная царица.

Однако политическая полиция почувствовала изменения наверху, и 5 июня — в день назначения нового министра — его товарищу Джунковскому, тоже из «клики Эллы», был направлен Московским охранным отделением отчет о мартовском дебоше Распутина в «Яре». В середине июня в ставке Джунковский, после доклада государю о погроме в Москве, сказал, что, принимая во внимание визиты Распутина в Царское Село, «счел долгом осветить картину поведения этого человека» — и сообщил о скандале в «Яре». По его словам, царь "слушал очень внимательно, но не проронил ни одного слова… Затем протянул руку и спрашивает: «У вас это написано?» Я вынул записку из портфеля, государь взял ее, открыл письменный стол и положил. Тогда я сказал государю, что… ввиду того, что я считаю деятельность Распутина крайне опасною и полагаю, что он должен являться орудием какого-нибудь сообщества, которое хочет повлечь Россию к гибели, я просил бы разрешения государя продолжать мои обследования о деятельности Распутина и докладывать ему. На это государь сказал: «Я вам не только разрешаю, но я вас даже прошу сделать это. Но пожалуйста, чтобы все эти доклады знал я и вы — это будет между нами».

Эту просьбу царя Джунковский не выполнил. «Ах, дружок, он нечестный человек, — пишет царица мужу 22 июня, — он показал Дмитрию эту гадкую, грязную бумагу (против нашего Друга), Дмитрию, который рассказал про это Павлу и тот Але. Это такой грех, и будто бы ты сказал, что тебе надоели эти грязные истории, и желаешь, чтобы Он был строго наказан. Видишь, как он перевирает твои слова и приказания — клеветники должны быть наказаны, а не Он». Все же царица решила сама проверить доклад о «Яре» и послала в Москву флигель-адъютанта Н. П. Саблина — о результате его поездки ничего не известно.

Смена министров подняла престиж Николая Николаевича как сторонника соглашения с «общественностью» и «антираспутинца». «В ставке хотят отделаться от Него (этому я верю)», — писала царица о Распутине, но хотели отделаться уже не только от «него», но и от нее. Появились слухи, особенно в Москве, что Николаю Николаевичу необходимо предложить диктатуру или регентство, а Александру Федоровну заточить в монастырь, планы эти связывались с начальником военно-походной канцелярии государя князем В. Н. Орловым, давно уже из «преданной собаки их величеств» превратившегося в собаку кусачую.

И царица, и Распутин были встревожены — опасения, что Николай Николаевич захочет играть самостоятельную политическую роль, были у них с самого начала войны, особенно они заметны по письмам царицы с января 1915 года, где она — с постоянными ссылками на Распутина — заклинает царя не давать Николаю Николаевичу первенствовать.

В разгар отступления на Николая Николаевича напали и министры, стремясь не столько подорвать его политическую роль, сколько сузить административные права ставки. «В ставке Верховного главнокомандующего наблюдается растущая растерянность, — говорил на заседании Совета министров 16 июля 1915 года Поливанов. -…В действиях и распоряжениях не видно никакой системы, никакого плана… И вместе с тем ставка продолжает ревниво охранять свою власть и прерогативы». "Никакая страна, даже многотерпеливая Русь, не может существовать при наличии двух правительств, — сказал поддержанный другими министрами Кривошеин. -…Положение о полевом управлении составлялось в предположении, что верховным главнокомандующим будет сам император.

Тогда никаких недоразумений не возникало бы и все вопросы разрешались бы просто: вся полнота власти была бы в одних руках".

Напрашивался логический вывод, что нужно или изменить Положение, или императору стать во главе армии. «Господа, обращаю ваше внимание на необходимость с особою осторожностью касаться вопроса о ставке, — предостерегал Горемыкин. -…Императрица Александра Федоровна, как вам известно, никогда не была расположена к Николаю Николаевичу… Сейчас же она считает его единственным виновником переживаемых на фронте несчастий». На заседании 24 июля Горемыкин повторил свой совет.

Он оказался прав. На следующем заседании, 6 августа, Поливанов, начав с того, что «ставка окончательно потеряла голову», под конец воскликнул: «Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России. Я сознательно нарушу служебную тайну и данное мною слово до времени молчать. Я обязан предупредить правительство, что сегодня утром на докладе его величество объявил мне о принятом им решении устранить великого князя и лично вступить в верховное командование армией». Поднялось общее волнение, и министр внутренних дел Щербатов заметил, что до него «доходили слухи об интригах в Царском Селе», но он не думал, что все случится так быстро.

От мысли возглавить армию министры удержали царя в канун войны. Тем более — вне зависимости от всяких «интриг» — сильным душевным движением его было стать во главе армии, когда армия и страна в опасности. Но как человек нерешительный, мог он заколебаться — и царица прилагала все усилия, чтобы он был твердым в его же собственных намерениях. «Заставь их дрожать перед твоей волей и твердостью» — лейтмотив ее писем, рефрен которых: «Бог с тобой и наш Друг за тебя». А поскольку на непосредственное вмешательство Бога рассчитывать было трудно, она через Горемыкина вызвала из Покровского «нашего Друга». Тот виделся с царем 31 июля, в день приезда, и 4 августа, а еще ранее послал ему несколько телеграмм. Именно эти «интриги» имел в виду Щербатов.

С его одобрения его товарищ по полиции предпринял контринтригу. 4 августа царь принял Джунковского, который, пользуясь разрешением докладывать о Распутине, представил составленный его секретарем Л. А. Сенько-Поповским доклад, кульминацией которого было все то же происшествие в «Яре», описанное еще более яркими красками. Царь встретился с Распутиным в тот же день, и тот попал, что называется, под горячую руку — «таким он никогда до того даже и не видел государя, — вспоминает его рассказ Белецкий, — но Распутин, в свое оправдание, говорил, что он, как и все люди, грешник, а не святой. По словам Распутина, государь после этого его долго не пускал к себе на глаза».

Царский гнев не повлиял на его решение возглавить армию, но положение Распутина ухудшил. На следующий день он выехал из Петрограда — и уже в дороге начались неприятности. «Около часу дня Распутин вышел из каюты пьяный и пошел к солдатам, едущим на том же пароходе из Тюмени в Тобольск, — сообщается в филерской сводке, -…вступил с ними в разговор, а затем дал им на чай 25 рублей и заставил их петь песни… Пенье продолжалось около часу, после чего Распутин забрал всех солдат и повел их во 2-й класс, разместил их за столами и был намерен угостить их обедом, но капитан парохода не разрешил присутствовать нижним чинам во 2-м классе… Спустя некоторое время Распутин опять явился к солдатам, поставил их в кружок, сам стал посредине, и все пели хором, причем пеньем руководил Распутин и был в очень веселом настроении… После этого встретил официанта парохода, обозвал его „жуликом“ и сказал, что это он украл у него три тысячи рублей. Официант, попросив некоторых пассажиров быть свидетелями по данному делу, обратился с жалобой к капитану парохода». Тот обещал составить протокол, а Распутин "опять удалился в каюту и у открытого окна, положив голову на столик, что-то долго про себя бормотал, а публика им любовалась. Из публики было слышно: «Распутин, вечная память тебе, как святому человеку». Другие говорили: «Надо его обрить, или машинкой бороду снять». В Покровском мертвецки пьяный Распутин был агентами с помощью матросов вытащен на берег и взвален на телегу. На следующее утро он "спрашивал агентов относительно вчерашних происшествий, все время ахая и удивляясь, что скоро так напился, тогда как выпил всего три бутылки вина, и добавлял: «Ах, парень, как нехорошо вышло».

Вышло, действительно, не очень хорошо. Можно допустить, однако, что официант вправду обворовал пьяного Распутина, а намерение угостить солдат обедом во всяком случае более человечно, чем приказ капитана выгнать их как «нижних чинов» — миллионы «нижних чинов» проливали в это время кровь на фронте.

Был составлен полицейский протокол об оскорблении официанта и приставании к публике, а затем в губернское жандармское управление поступил донос, что Распутин на пароходе «позволил себе неуважительно отозваться об императрице и ее августейших дочерях». По приказанию губернатора было начато дознание, однако, пишет Белецкий, «факт происшествия этого не был в достаточной степени дознанием установлен, так как многие из пассажиров не были опрошены за нерозыском и неуказанием их заявительницею».

Так, менее чем за неделю после доклада Джунковского царю против Распутина, были начаты два дела — «бытовое» и «политическое» — и материалы по ним пересланы губернатором А. А. Станкевичем и начальником губернского жандармского управления полковником В. А. Добродеевым в Министерство внутренних дел. Губернатор, скорее всего по указанию министра, пригрозил даже задержать Распутина, если тот выедет из Покровского, на что "Распутин плюнул и сказал: «Что мне губернатор-то?» Из Покровского он, правда, не выезжал, ожидая телеграмму от Вырубовой и прося царицу назначить губернатором своего сторонника Н. А. Ордовского-Танаевского.

Присланные ему материалы Джунковскому использовать не удалось. Из донесений агента он обнаружил, что 10 августа Распутин сказал: «Джунковского со службы уволили, а теперь он, может быть, будет думать, что уволили его через меня, а я его не знаю, кто он такой». Не знаю, как к этому отнесся все еще состоящий на службе Джунковский, но 15 августа Щербатов дал ему прочесть записку государя: «Настаиваю на немедленном отчислении генерала Джунковского». Была, видимо, разница докладывать царю против Распутина в ставке, когда царица далеко, или в Царском Селе. Что до «распутинских протоколов», то они остались лежать в Департаменте полиции, ожидая своего часа.

Отставка Джунковского была для сторонников Николая Николаевича сигналом, что влияние Распутина не ослабевает. Чтобы подорвать его позиции, прежде всего была сделана попытка снова раздуть вокруг его имени шум — 16 августа в «Биржевых ведомостях» появилась статья с нападками на Распутина и его окружение, якобы в связи с выходом его книги «Мои мысли и размышления». Вслед за тем Родзянко пригрозил министру юстиции Хвостову-старшему, что, если против Распутина не будет возбуждено уголовное дело, последует запрос в Думе. Хвостов, при всей неприязни к Распутину, ответил, что для дела нет оснований.

Это была, так сказать, обходная атака на решение царя, между тем развивалась и прямая. В то время как Распутин разгуливал по Покровскому, жалуясь агентам, что «душа очень скорбит», министры — тоже со скорбными душами — обсуждали, как им переубедить царя. На заседании 19 августа Поливанов, ссылаясь на вчерашнее заявление Московской думы о необходимости «правительства, сильного доверием общества», и о «непоколебимом доверии великому князю как верховному главнокомандующему», предложил просить государя «отсрочить свой отъезд в ставку и смену командования». Кривошеин поставил вопрос, как некогда Витте, — «или сильная военная диктатура, если найдется подходящее лицо, или примирение с общественностью», но предложил компромисс: царь примет командование, оставив Николая Николаевича своим помощником. Горемыкин, считая, что решение царя не будет поколеблено, во всяком случае советовал не подчеркивать популярность великого князя, так как это приведет к обратным результатам.

Быть может, в глазах привилегированной верхушки Николай Николаевич, в отличие от нерешительного царя, отвечал обоим требованиям — сейчас как креатура «общественности», в возможном будущем — как «военный диктатор». Чувствуя колебания почвы под ногами, аристократы хотели уцепиться за «сильную личность»: Самарин кричал об «акте, губящем Россию и монархию», суетился и распекал царя Родзянко, а его приятельница Юсупова, безуспешно пытаясь повлиять на царя через императрицу-мать, паниковала: «Я чувствую, что это начало гибели». Но русская аристократия сходила на нет: перед революцией 1917 года Николай Николаевич, чье самоволие принимали за решительность, спасовал еще быстрей, чем перед революцией 1905 года.

Министров вопрос о главнокомандующем волновал не с военной точки зрения, а со стороны возможного соглашения с общественными организациями и Думой, сессия которой открылась 19 июля. Развивалась вторая часть кривошеинской стратегии: союз ставки, общественности и правительства, из которого будут удалены «реакционеры», — это и было бы «правительство, сильное доверием общества». Наиболее вероятным кандидатом в его премьеры был сам Кривошеин, и можно полагать, что это он уже заранее подсказал умеренным кругам Думы идею «прогрессивного блока» для поддержки такого правительства.

Как противовес Дурново пытался организовать «правый блок», но безуспешно. Между тем в результате интенсивных переговоров между «умеренно-правыми» и «умеренно-левыми» к 22 августа «прогрессивный блок» из депутатов Государственного Совета и Думы был сформирован. Решили все же из тактических соображений требовать не ответственного перед Думой министерства, но «министерства доверия» — из назначенных царем, но угодных Думе бюрократов и общественников. Удайся этот союз ставки, правительства и Думы, можно было бы меньше считаться с царем и идти путем конституционных реформ, но смещение Николая Николаевича при сохранении премьером Горемыкина разбивало бы всю комбинацию.

20 августа в Царском Селе состоялось заседание Совета министров под высочайшим председательством. «Государь император остается правым, а в Совете министров происходит быстрый сдвиг влево», — резюмировал на следующий день свои впечатления Горемыкин. Царь не внял министрам, и на заседании 21 августа морской министр Григорович предложил в качестве последней попытки представить письменный доклад. Горемыкин возразил, что царь уже объявил свою последнюю волю — «какие же тут возможны письменные доклады». Однако в тот же вечер, собравшись на частное совещание без Горемыкина, министры подписали составленное «наследником славянофилов» Самариным коллективное обращение, закончив его словами:

«Государь, еще раз осмеливаемся Вам высказать, что принятие Вами такого решения грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и династии Вашей тяжелыми последствиями… Воочию сказалось коренное разномыслие между председателем Совета министров и нами в оценке происходящих внутри страны событий и в установлении образа действий правительства. Такое положение, во всякое время недопустимое, в настоящие дни гибельно. Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и родине».

Подписались «Вашего Императорского Величества верноподданные» Харитонов, Кривошеин, Сазонов, Барк, Щербатов, Самарин, Игнатьев и Шаховской. Григорович и Поливанов, полностью соглашаясь с письмом, не подписали его, как связанные военной присягой.

На следующий день царь в Зимнем дворце торжественно открыл заседание Особых совещаний по вопросам обороны и снабжения, созданных из представителей бюрократии и общественности. Царь сказал о своем «полном доверии», ему ответили председатели обеих палат, в зале неожиданно появилась царица с наследником и тоже стали обходить участников совещания. Это был день полного согласия монарха с общественными организациями, принявший даже какую-то трогательную, семейную форму. Министры могли торжествовать — им казалось, что царь внял их письму. В действительности оно еще лежало в его кабинете непрочитанным.

Сразу же после приема царь выехал принимать командование. «Бог с тобой и наш Друг за тебя!» — писала ему вслед царица. «Свидание сошло удивительно хорошо и просто, -телеграфировал ей Николай II на следующий день. — Он уезжает послезавтра, но смена состоялась уже сегодня. Теперь все сделано». Николай Николаевич был назначен командующим Кавказского фронта, куда он взял с собой и Янушкевича.

Царь настоял на своем, покончив с путаницей двоевластия и взяв на себя ответственность в трудный час отступления. Он считал, что Николай Николаевич должен ответить за неудачи, но нельзя великого князя заменять простым генералом. Но, быть может, главной причиной его решения — царица и Распутин постоянно внушали ему это — была боязнь династического переворота, если не сейчас, так в будущем.

Ездивший к великому князю с письмом от царя о смене командования Поливанов признавался, что «отправлялся в ставку с весьма смутными чувствами, отнюдь не будучи уверен в благополучном исходе моей миссии». В августе 1915 года Николай Николаевич подчинился царю — но поступил бы он так год спустя? «Если наш не взял бы место Ник[олая] Ник[олаевича], то летел бы с престола теперь», — говорил Распутин царице в декабре 1916 года.

Распутин был близок к истине. 1 января 1917 года, по поручению главы Всероссийского земского союза кн. Г. Е. Львова, тифлисским городским головою А. И. Хатисовым было сделано великому князю предложение принять императорскую корону, Николай II должен был отречься за себя и за наследника, а царица заключена в монастырь или выслана за границу. «Я очень вначале волновался, — рассказывал впоследствии Хатисов, — и с большой тревогой слепил за рукой великого князя, который барабанил пальцами по столу около кнопки электрического звонка. А вдруг нажмет, позвонит, прикажет арестовать». Но великий князь не арестовал Хатисова и не доложил царю о заговоре. Три дня вместе с Хатисовым и Янушкевичем он подробно обсуждал этот план и наконец отказался — «мужик и солдат» не поймут насильственного переворота и не поддержат его.

В ответ на постоянные напоминания жены, что «наш Друг» спас его, царь в августе 1916 года возразил, что это сам «Бог сказал» ему написать Николаю Николаевичу — но хватило ли бы у него решимости сделать это без давления Распутина и царицы? Что до Распутина, то слета 1915 года он боялся уже не только и не сколько удаления от царя, сколько удаления царя с престола и заточения царицы, и критерий личной верности царю — «любит папу» тот или иной кандидат в министры или не любит — стал для него решающим при его рекомендациях, особенно к осени рокового 1916 года.

23 августа 1915 года Николай II подписал первый приказ: «Сего числа Я принял на СЕБЯ предводительствование всеми морскими и сухопутными силами, находящимися на театре военных действий», — и, как он писал жене, «прибавил несколько слов довольно-таки дрожащей рукой»: «С твердою верою в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли Русской. Николай».