1.8. НЕПОБЕДИМЫЙ ИМПЕРАТОР ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ

1.8. НЕПОБЕДИМЫЙ ИМПЕРАТОР ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ

 Загадка названого Дмитрия. В русской истории нет более странного правителя, чем молодой человек, именовавший себя царевичем Дмитрием и но восшествии на престол принявший титул «Непобедимейшего монарха, Божьей милостью императора и великого князя всея России». Его приходу предшествовало явление кометы, что, по мнению средневековых астрологов, означает грядущие ненастья. Конрад Буссов, служивший тогда в Москве, пишет об этом событии:

«В том же 1604 году, в следующее воскресенье после Троицы, в ясный полдень, над самым Московским Кремлем, совсем рядом с солнцем, показалась яркая и ослепительно сверкающая большая звезда, чему даже русские, обычно ни во что не ставившие знамения, весьма изумились. Когда об этом было доложено царю, он тотчас же потребовал к себе одного достойного старца... Царь велел спросить этого старца, что он думает о таких звездах. Тот ответил, что Господь Бог такими необычными звездами и кометами предостерегает великих государей ...ибо в тех местах, где появляются такие звезды, случаются обычно немалые раздоры».

Молодой человек сам сверкнул подобно комете и сгорел, оставив страну ввергнутой в «немалые раздоры» почти на 15 лет. Оставил он после себя и анафему бунтовщику и изменнику Гришке Отрепьеву, и загадку, связанную с его происхождением. До сих пор нет единства мнений, кем был «император всея России» — расстригою Гришкой из рода Отрепьевых, безвестным южнорусским шляхтичем, незаконным сыном Стефана Батория или, наконец, подлинным сыном Ивана Грозного, спасенным царевичем Дмитрием.

Большинство историков считают «царевича Дмитрия» беглым монахом Чудовского монастыря Григорием, бывшим до пострижения боярским сыном Юрием (Юшкой) Отрепьевым. В этом были уверены Н.М. Карамзин, С.М. Соловьёв. Допускали самозванчество Григория Отрепьева, как наиболее вероятное, В.О. Ключевский, П. Пирлинг и С.Ф. Платонов. Из современных историков признают в самозванце Отрепьева В.И. Корецкий, С.Г. Скрынников и В.Н. Козляков.

Историки XIX в. — Н. Бицын (Н.М. Павлов), Н.И. Костомаров и Д.И. Иловайский считали, что самозванцем был шляхтич из Западной Руси или иное подставное лицо, но не Отрепьев. Из советских историков версию, что самозванец был выходцем из южнорусского служилого дворянства, развивал М.Н. Тихомиров. Некоторые авторы — B.C. Иконников, И.С. Беляев, С.Д. Шереметьев, А.С. Суворин и К. Валишевский, — допускали возможность, что «царевич Дмитрий» был сыном Ивана Грозного. В наши дни Л.Ю. Таймасова пытается доказать, что «царевич Дмитрий» был внебрачным сыном короля Стефана Батория и Марии Старицкой.

Версии о царском или королевском происхождении «Дмитрия» слабо обоснованы. Портреты и описания «царевича» не имеют ничего общего ни с обликом Ивана Грозного, известного по портретам, описаниям и реконструкции по черепу, ни с портретами Стефана Батория, ни с реконструкцией лица сестры Марии Старицкой. Они все принадлежат к различным антропологическим типам. Версию о спасенном царевиче Дмитрии полностью исключает вклад, сделанный Марией Нагой ровно через год после Угличских событий — 15 мая 1592 г. Во Вкладной книге Кирилло-Белозерского монастыря записан покров, который «Лета 7100, майя в 15 день Царица и Великая Княгиня Мария во инокенях Марфа по сыне своем царевиче Дмитрие Иоанновиче Углецком пожаловала».

Меньше всего противоречий у классической версии о тождестве «царевича Дмитрия» и монаха Григория, в миру Юрия Отрепьева. В 1851 г. А.П. Добротворский обнаружил в монастыре на Волыни духовную книгу с надписью, что она подарена «Лета от сотворения мира 7110-го (1602 г. — К. Р.) месяца августа в 14-й день, сию книгу Великого дал нам, Григорию, з братею с Варламом да Мисаилом, Константин Константинович ... божией милостию пресветьлое княже Островское, воевода Киевский». Над словом «Григорию» другой рукой приписано «царевичю московскому». П. Пирлинг показал, что сведения в «Извете» старца Варлаама, спутника Григория но бегству за границу, совпадают по местам и датам с рассказом «царевича» о его первых месяцах на Украине, записанном, когда он гостил у князя Адама Вишневецкого.

Палеографический анализ написанного по-польски письма самозванца папе римскому показал, что безупречное стилистически письмо содержит грубейшие ошибки, т.е. что оно переписано с составленного иезуитами образца великороссом, слабо знавшим польский язык. Напротив, когда «Дмитрий» писал по-русски, почерк его изящен и имеет признаки московского приказного письма. Инок Григорий, как известно, за почерк был допущен к переписке духовных книг. Письмо «Дмитрия» к патриарху Иову свидетельствует о его церковной образованности и хорошем знании патриарха. Современники отмечают, что «Дмитрий» прекрасно говорил по-русски, но плохо по-польски и вовсе не знал латыни. Характерно, что слово «император» он писал «In perator». Все это позволяет исключить западнорусское (белорусское или украинское) происхождение «Дмитрия». Как в свое время заметил Ключевский, самозванец «был только испечён в польской печке, а заквашен в Москве».

Неубедительно возражение Костомарова, что скромный монах не мог за короткий срок стать прекрасным наездником, обучиться владеть оружием и танцевать. Если Юшка Отрепьев постригся около 1600 г., как считает Скрынников, а до того служил на подворье Романовых, то его наездническое и ратное искусство закладывалось ещё в ту пору. Трудно представить, чтобы молодой дворянин, служивший в свите у крупного феодала, не умел ездить на коне и не обучился владеть оружием. Что касается танцев, то за два года жизни в Польше он вполне мог им обучиться, особенно при врожденной ловкости.

Сказанное позволяет заключить, что «царевич Дмитрий» был бежавшим из Чудова монастыря иноком Григорием. Одну из загадок «Дмитрия» можно считать решённой.

Другие загадки Отрепьева. Большая часть жизни Отрепьева, до бегства в Польшу, и даже первые месяцы польской жизни основаны на намеренных свидетельствах. По сути, они представляют исторический миф, а точнее, несколько мифов. Историки пытались в этом разобраться. Наиболее популярную в настоящее время версию предложил Скрынников, которой и мы будем в основном следовать, отмечая, однако, все её нестыковки.

Георгий, или по-русски Юрий Отрепьев, родился в 1580 или 1581 г.[39], т.е. был на два-три года старше Дмитрия Угличского. Отец его, Богдан Отрепьев, происходил из знатного, но захудалого рода Отрепьевых-Нелидовых. Основатель фамилии Нелидовых, Владислав, с Нилка из Литвы, сражался на Куликовом поле в полку Дмитрия Ольгердовича. Его потомок в пятом колене, Давыд, получил прозвание Отрепьев от великого князя Ивана III. Род разделился на Отрепьевых и Нелидовых. В дальнейшем Отрепьевы служили детьми боярскими в Галиче и Угличе, где находились их поместья. Отец Юрия, Богдан Отрепьев, служил стрелецким сотником в Москве и был зарезан литвином в пьяной драке в Немецкой слободе. Осиротевший Юшка жил с матерью в поместье под Галичем, неподалеку от вотчины Фёдора Романова. Мать научила мальчика читать «Часовник и псалмы Давидовы», а когда ее знания исчерпались, послала сына «на учение грамоте» к родственникам в Москву. Способный Юшка быстро освоил искусство каллиграфии, но встал вопрос, как жить дальше. И бедный сирота решил пристроиться под крыло сильного боярского рода Романовых, соседей Отрепьевых.

О службе Юшки у Романовых известно из царских и патриарших посланий. Годунов писал императору Рудольфу II, что Отрепьев «был в холопях у дворянина нашего, у Михаила Романова и, будучи у нево, учал воровати, и Михайло за его воровство велел его збити з двора, и тот страдник учал пуще прежнего воровать, и за то его воровство[40] хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал, постригся в дальних монастырех, а назвали его в чернецех Григорием». Ему вторил патриарх Иов, огласивший после вторжения самозванца, что вор Гришка Отрепьев раньше «жил у Романовых во дворе и заворовался, от смертные казни постригся в черньцы». Через два года царь Василий Шуйский и бояре отправили к Сигизмупду III и панам радным послов с разъяснениями о событиях в России, где утверждалось, что Отрепьев «был в холопех у бояр Микитиных, детей Романовича, и у князя Бориса Черкаскова и, заворовався, постригся в чернецы».

В царских посланиях Отрепьев назван холопом, что сомнительно: лишь свободный человек мог переходить от одного боярина к другому. Отрепьев был дворянином, а дворяне начинали службу с 15 лет; в этом возрасте Юшка скорее всего и появился у Романовых. Обвинение в воровстве вовсе не означает беспутства. В «Сказании о расстриге» сообщается, что Юшка сначала служил Михаилу Романову, затем свояку братьев Романовых, князю Борису Черкасскому, и «от князя Бориса Келбулатовича честь приобрел», за что попал под подозрение: «тоя ради вины на него царь Борис негодовал», когда Борис «гонение воздвиже на великих бояр». Юшка, как приближенный Романовых, подлежал опале. Спасла его шустрость: «Той же лукав сын, вскоре избежав от царя, утаися в един монастырь и пострижеся».

Монашество Отрепьева — самый запутанный период его биографии. Сведения о нем противоречат друг другу. Попытки создать цельную картину неизбежно приводят к исключению большей их части. Скрынников отверг как вымысел многолетние монашеские скитания Григория и предложил краткую версию его иночества. По этой версии, Гришка был монахом всего два года — с ноября-декабря 1600 г. (в октябре начались гонения на Романовых) по февраль 1602 г., когда он покинул страну. За основу Скрынников взял «наказы» посольства Шуйского в Польшу в 1606 г., где сказано, что Гришка «был в чернецах в Суздале и в Галиче и по иным монастырем, и после был он в Чюдове монастыре в дияконех з год». Нежелание Гришки жить в провинциальных монастырях подтверждает «Летописная книга» Шаховского: «По мале же времени пострижения своего изыде той чернец во царствующий град Москву и тамо доиде пречистые обители архистратига Михаила[41]».

Расположенная неподалеку от царских палат, Чудова обитель была придворным монастырем. Здесь принимали постриг бояре и такие заслуженные дети боярские, как объезжий голова[42] Елизарий Замятия, дед Григория. Поступление в монастырь обычно сопровождалось крупным денежным вкладом. Нищий опальный Гришка не имел шансов попасть в аристократический монастырь. Тем не менее игумен монастыря, Пафнутий, «для бедности и сиротства взяв его в Чюдов монастырь». Известно, что ему «бил челом» протопоп Успенского собора Евфимий, «чтоб его велел взять в монастырь и велел бы ему жити в келье у деда у своего у Замятии». Неясно, кто побудил хлопотать Евфимия и почему Пафнутий закрыл глаза на службу Григория у Романовых. Милости игумена на этом не кончились: скоро он перевел Гришку от деда в свою келью и поручил составлять каноны святым[43]. Гришка успешно «сложил похвалу московским чудотворцам Петру, и Алексею, и Ионе».

Началась стремительная карьера Отрепьева. По произведению Пафнутия, Григорий «поставлен бысть во дьяконы, рукоположеньем святейшего Иова патриарха». Вскоре он был взят на патриарший двор «для книжного письма». Не только изящный почерк, но литературная одаренность, ум и харизма способствовали его возвышению. И ещё чрезвычайная восприимчивость — Гришка как губка впитывал новое. У патриарха Иова он стал «крестовым дьяком»[44] и сопровождал его на собор и в Думу. Позже монахи доносили, что он похвалялся: «Патриарх-де, видя мое досужество, и учал на царскую думу вверх с собою меня имати, и в славу-де [я] вшел великую». И все же трудно отделаться от чувства, что его постоянно поддерживали. Ответ на вопрос, с какой целью, дало будущее.

Много позже монахи вспоминали, что «окаянный Гришка многих людей вопрошаше о убиении царевича Дмитрия и проведаша накрепко». Впрочем, судя по записанной у Вишневецкого «Исповеди» самозванца, подробностей о смерти царевича он не знал. Со слов монахов летописец также записал: «Ото многих же чудовских старцев слышав, яко [чернец Григорий] смехотворно глаголаше старцев, яко "царь буду на Москве"«. В «Истории первого патриарха Иова» (и «Новом летописце») сообщается, что о «шутке» донесли царю Борису. Гришку заключили в Чудовом монастыре «до сыску». Царь велел дьяку Смирному Васильеву сослать чернеца «под крепкое начало» в Кирилло-Белозерский монастырь. Смирной перепоручил дело дьяку Семейке Ефимьеву, зятю Гришкиной матери. Тот затянул, и Гришка бежал — сначала в Галич, потом в Муром, потом снова в Москву, и в феврале 1602 г., вместе с двумя монахами, ушел в Польскую украйну. Никто за его побег наказан не был.

Такова в сжатом виде история Юрия Отрепьева до бегства из России. В основу её положена версия Скрынникова, основанная на царских и патриарших посланиях и «наказах» и согласующихся с ними выдержках из летописных и литературных свидетельств. Другие свидетельства противоречат этой версии. Попытку создать на основе их разночтений новую версию о самозванце предприняла Л.Ю. Таймасова. В книге «Трагедия в Угличе. Что произошло 15 мая 1591 года?» (2006) она построила весьма сложную интригу, включающую двух монахов Отрепьевых, безымянного эстонского мальчика и сына Стефана Батория и Марии Старицкой — будущего царя Дмитрия. Из фантомов, вызванных автором к жизни, явно призрачен эстонский мальчик и побочный сын Батория (о нем нет ничего, кроме слухов), но версия о двух Отрепьевых, выдвинутая ещё в начале XX в. Е.Н. Щепкиным, имеет некоторые основания.

Таймасова отмечает, что во времена Ивана Грозного жили два Богдана Отрепьева: Борислав-Богдан из Углича и Богдан-Тихон из Галича. Галичский Богдан значится отцом Юрия в царских посланиях и летописях, а угличский — в родословных Отрепьевых. Сообщается о двух местах пострижения Юшки — «на Москве, не вем где», и «в Галичской стране, в пустыне зовомой Борки», и о разном времени пострижения. Всё это привело Таймасову к признанию правоты Щепкина о двух Григориях Отрепьевых: «Первый — Юрий или Георгий, был ровесником царевича, второй — Григорий — родился лет на десять раньше». Старший, родом из Галича, после смерти отца попал на подворье к князю Борису Черкасскому, а затем — к Михаилу Романову, где «заворовался» и был осужден на смерть, но бежал и принял постриг под именем Германа в галичском Железно-Боровском монастыре «лета 7111» (1592/1593). Через 3 года он перешел в Чудов монастырь, там «пребываша и безмолвоваше года 2 и дьяконскому чину сподоблятца», но начал бражничать, его «выбили вон», и он вернулся в Борок.

Другого Отрепьева, Юрия, в возрасте 14 лет постриг игумен Трифон в Москве. Приняв постриг под именем Григория, юный монах служил в суздальском Спасо-Ефимьевском монастыре, в обители Спаса на Куксе и затем в Чудовом монастыре. Там он получил дьяконский чин и стал секретарем патриарха Иова. Произошло это, по мнению Таймасовой, в конце 1597 г. Следующие два года Григорий служил в патриарших палатах, но зимой 1600/01 г. на него поступил донос царю Борису. На церковном соборе Гришка был обвинен в чернокнижничестве и осужден на вечное заточение, о чем сообщают грамоты, написанные при Годунове и Шуйском.

Созданный Таймасовой образ младшего Григория, ровесника самозванца, не имеет с ним ничего общего. Отрок, отказавшийся от радостей мира из-за проповеди монаха, совсем не похож на жизнелюба «Дмитрия». Такой Григорий, повзрослев, не смог бы укротить норовистого коня или уложить матёрого медведя. Зато обвинения в чернокнижии не подходят маловеру «Дмитрию». Да и обвинения в колдовстве в стенах Чудова монастыря звучали лишь при Годунове. При Шуйском дьяки составили справку, где говорится, что чернец Григорий бежал из монастыря в Литву и «в Киеве и в пределах его ...в чернокнижие обратися». Речь здесь идет о религиозной измене.

Таймасова не стремится представить младшего Григория «Дмитрием» — на место царевича у неё есть королевич, сын Батория и Марии Старицкой. Но старший, Григорий-Герман, по возрасту и задаткам напоминает монаха, появившегося в Путивле зимой 1605 г. Было этому монаху 35—38 лет, он называл себя Григорием Отрепьевым и уверял, что был книжником у патриарха Иова, но бежал из Москвы, а в Киеве спознался с царевичем. Этот Григорий очень помог самозванцу отвести от себя подозрение, что тот Отрепьев. Бывшие при «Дмитрии» иезуиты тогда записали: «Сюда привели Гришку Отрепьева, известного по всей Московии чародея и распутника... и ясно стало, что Дмитрий Иванович совсем не то, что Гришка Отрепьев».

«Дмитрий» взял монаха с собой в Москву, но позже за непотребство сослал в Ярославль.

Со временем московские власти нашли, что под личиной Отрепьева скрывался инок Крыпецкого монастыря, старец Леонид. В ««Повести како восхити...» рассказано, как Гришка «ирелсти с собою отъити в Киев трех иноков: черньца Мисаила Повадина, да чернца Венедикта, да Леонида Крипицкого монастыря. И жил во граде Киеве у Успения Пречистые Богородицы в Печерском монастыре в чернцах; и повелел тому Леониду зватися своим именем Гришкою Отрепьевым». Впрочем, то была официальная версия. Многие современники продолжали считать, что ««Дмитрий Иванович» — истинный царь, а сосланный в Ярославль расстрига — Гришка Отрепьев. Маржерет со слов знакомого из Ярославля пишет, что уже после смерти ««императора» тот расстрига божился, ««что он сам — Гришка Отрепьев, прозванный расстригой». При Шуйском он исчез: ««Василий Шуйский, избранный императором, прислал за ним, но я не знаю, что с ним сталось».

Что рассказал и что скрыл старец Варлаам. Бегство Отрепьева из России и первые его шаги в Польше описаны в ««извете» (доносе) старца Варлаама, написанном по возвращении в Россию осенью 1606 г. Желая оправдаться в бегстве за границу с опасным преступником, Варлаам всячески старается убедить светские и церковные власти в своей невинности. ««Извет» начат с рассказа о том, как лета 110 в великий пост, на второй неделе в понедельник (18 февраля 1602 г.), на Варварском крестце[45] (на Варварке, недалеко от Кремля) к Варлааму подошел молодой чернец и, сотворив молитву, поклонился и спросил: ««Старец, из которой ты честной обители?» Варлаам сказал, что принял постриг в Пафнутьевом монастыре. Чернец спросил о чине и имени. Старец назвал имя свое и спросил о чернеце. Тот ответил, что чин имеет дьяконский, зовут Григорий, а по прозвищу Отрепьев. Жил в Чудовом монастыре, а потом у патриарха Иова, и патриарх начал его в царскую думу водить, и вошел он в великую славу, но о славе и богатстве земном слышать не хочет, а хочет уйти в дальний монастырь. И есть такой монастырь в Чернигове. Варлаам ответил, что Черниговский монастырь — местечко не великое. Тогда чернец сказал, что хочет в Киев, в Печерский монастырь, где многие старцы души свои спасли. А поживем в Печерах, пойдем в святой град Иерусалим к Гробу Господня.

На слова Варлаама, что за рубеж ехать нельзя, чернец объяснил, что московский государь с королем литовским заключили мир на 22 года и ныне застав нет. И Варлаам ему говорил: «Для спасения души и чтобы повидать Печерский монастырь и святой град Иерусалим и Гроб Господень, — пойдём». Наутро встретились в Иконном ряду. Уговорили ехать с собой чернеца Мисаила, в миру Михаила Повадина, — Варлаам знал его у князя Ивана Шуйского. Наняли подводы до Волхова, а из Волхова до Карачева, а из Карачева до Новгорода Севсрского. На третьей неделе после пасхи достали себе провожатого Ивашку Семёнова, отставного старца, и пошли к Стародубу, где Ивашка провел их в Литовскую землю. Первый литовский город был замок Лоев, другой — Любец, а третий — Киев. В Печерском монастыре их принял архимандрит Елисей, и жили они в Киеве три недели, и Гришка захотел ехать к князю Василию Острожскому и отпросился у братии и у архимандрита.

Варлаам бил челом Елисею и братии, что хочет Гришка у князя Острожского иноческое платье сбросить. Но те говорили: «Здесь-де земля в Литве вольная: кто в какой вере хочет, в той и пребывает». Снова бил челом старец, чтобы позволили остаться в Печерском монастыре, но ему сказали: «Четыре-де вас пришло, вчетвером и уходите». И пришли монахи в Острог к князю Василию, прожили у него лето, а осенью князь послал Варлаама и Мисаила в Дерманский монастырь. А Гришка съехал в город Гощу к пану Хойскому, скинул иноческое платье и начал учиться в школе по-латински, по-польски и люторской грамоте. Поехал Варлаам в Острог, бил челом князю Василию, просил вернуть Гришку и сделать по-старому чернецом и дьяконом. Князь Василий ответил: «Здесь такова земля — как кто хочет, тот в той вере и пребывает». Гришка зимовал в Гоще, а после пасхи пропал без вести и очутился в городе Брачине у князя Адама Вишневецкого и назвался царевичем Дмитрием Ивановичем Углицким.

Князь Адам, бражник и безумец, Гришке поверил и начал возить его на колесницах и на конях. В Вишневце Гришка прожил лето и зимовал. После пасхи князь Адам отправил Гришку в Краков к королю Сигизмунду. Король его к руке звал, и Гришка называл себя царевичем Дмитрием, сыном царя Ивана Васильевича, проливал многие слезы и говорил, как его хотели убить, но милосердный Бог укрыл. Теперь он хочет идти на престол прародителей, на Московское государство. Затем Гришка с князем Адамом отпросились у короля в Самбор.

Узнав об этом, старец Варлаам попал к королю и рассказал, что шел с Гришкой из Москвы, и он не царевич, а чернец Гришка, прозвищем Отрепьев. Король и паны радные ему не поверили и послали в Самбор, к воеводе Юрию Мнишку. Там Гришка велел его бить и мучить. Сказывал про него и про сына боярского Якова Пыхачева, будто посланы они царем Борисом, чтобы его убить. Якова казнили, а Варлаама, избив, заковали в кандалы. 15 августа расстрига пошел войною к Москве, а Варлаама велел держать в тюрьме в Самборе. Он сидел пять месяцев, пока жена пана Юрия и дочь Марина его не вызволили. Ныне старец просит государя расспросить пана Мнишека и Марину[46], как пан Юрий товарища его Якова Пыхачева велел казнить и как его, заковав, оставил в Самборе.

«Извет» лишь на первый взгляд выглядит откровенным посланием. Варлааму было чего бояться и что скрывать. Гришку он и Мисаил знали задолго до встречи на Варварке: все трое были монахами Чудова монастыря. Подобно Отрепьеву, Варлаам Яцкий и Михаил Погодин были из боярских детей, но в миру жили не у Романова, а у Ивана Шуйского, ещё раньше пострадавшего от Годунова. Можно согласиться со Скрынниковым, что заговор против Бориса созревал в кельях Чудова монастыря. Но вряд ли в центре его были спутники Отрепьева. О Мисаиле прямо сказано, что «разумом прост». Варлаам — хитёр, но хитрость его белыми нитками шита. В Москве быстро установили, что Варлаам и Мисаил «чюдовские черньцы». И простили Варлаама не потому, что обдурил искушённых дьяков, а из-за политической своевременности «Извета».

Варлаам явно не был отцом идеи о «спасённом царевиче». Если её внушили Отрепьеву, то через человека иного калибра. Варлаам и Мисаил меркнут на фоне Григория в глазах окружающих. В надписи на дорогой книге, подаренной монахам князем Островским, их имена перечислены в следующем порядке: «дал нам, Григорию, з братею с Варламом да Мисаилом, Константин Константинович ...княже Островское». Все же нельзя исключить, что Варлаам был не просто любителем сытной жизни, бежавшим из голодающей Москвы. Возможно, ему поручили следить за правильным поведением Григория. В чем могла заключаться «правильность» поведения? Скорее всего допускалось объявление Гришки «царевичем», но с опорой на православных вельмож и казаков Украины. Гришка же обратился к иноверцам. Варлаам с миссией не справился. Но люди, его пославшие, в 1606 г. уже взяли власть и решили пощадить неудачливого слугу.

Приключения царевича Дмитрия в королевстве Польском. Хотя «царевича Дмитрия» заквасили в Москве, но испечён он был в польской печке Юго-Западной Руси. Сначала были неудачи. Когда Гришка «открылся» игумену Киево-Псчерской лавры, что он царский сын, тот указал ему на дверь. Не сложилось у Григория и с князем Константином (в крещении Василием) Острожским. Старику князю Григорий нравился; он подарил ему дорогую книгу, позволил лето жить на своих хлебах, но не поддержал его притязания. Правда, Острожский не препятствовал переселению самозванца в Гощу. Гоща была центром арианской или социнианской ереси — протестантской секты, признающей единого Бога, но не Троицу, считавшей Христа человеком и ставящей разум выше веры. Устроителем арианской школы в Гоще был Гавриил Хойский — маршалок (дворецкий) князя Василия. Ревнитель православия, Острожский поддерживал ариан как союзников в борьбе с католицизмом. Без согласия князя Хойский не решился бы принять самозванца.

Пребывание в Гоще очень повлияло на Отрепьева. Сообщения иезуитов, что он служил на кухне пана Хойского, скорее всего выдумка. Тот же Варлаам пишет, что он там учился. И не только латинской грамоте, но шляхетской культуре (многие ариане были шляхтичи), танцам (ариане любили повеселиться) и, главное, религиозному вольнодумству — иносказательному пониманию христианских обрядов и таинств. Григорий если не формально, то душой стал арианином и оставался им до конца жизни. Гощинцы признали «царевича», он прожил с ними осень и зиму, но весной 1603 г. исчез. Поговаривали, что он появился в Запорожье и жил у старшины Герасима Евангелика, члена гощинской секты. Это похоже на правду, ведь когда «царевич» начал поход на Москву, в его войске шел небольшой отряд казаков ариан во главе с Яном Бучинским, будущим секретарем самозванца. К запорожцам Отрепьев ездил не освежать воинские навыки, а за поддержкой. К тому времени он разочаровался в возможностях малочисленных ариан.

Вскоре Отрепьев появляется в Брагине у князя Адама Вишневецкого — сторонника православия и недруга Годунова. Князь Адам имел на него зуб из-за пограничных земель в Черниговщине. Москва считала их российскими землями, и в 1603 г. царь Борис велел там сжечь два городка Вишневецкого. По характеру, увлекающемуся и склонному к авантюрам, молодой князь, как никто, подходил для целей Отрепьева. Гришка поступил на службу Вишневецкому, сумел понравиться и попал в число близких слуг князя. Как «царевич» сумел «открыться» князю Адаму, остается только гадать. Легенда о притворной болезни Отрепьева, открывшего на предсмертной исповеди свое «царское» происхождение, не более достоверна, чем случай в бане, где раздраженный князь дал слуге оплеуху, а тот зарыдал и сказал князю, что он не знает, кого бьёт. В написанном через полгода донесении Вишневецкого королю нет ни намека на эти истории. Ни слова и о кресте царевича Дмитрия, якобы предъявленном самозванцем.

Вишневецкий признал «Дмитрия» царевичем, выделил ему лошадей и экипажи, устраивал в его честь балы. Признание князя Адама — дальнего родственника царя Ивана, возвело Отрепьева в ранг претендента на русский престол и свело на нет обвинения в «люторской ереси». Трудно сказать, насколько искренне он верил «царевичу». Но когда Годунов обратился к нему с требованием выдать «вора», обещая уступить спорные городки, князь промолчал и перевез «царевича» подальше от границы в Вишнёвец. Все же ему стало ясно, что он обязан известить о «царевиче» польское правительство. В октябре 1603 г. князь Адам пишет письмо канцлеру Яну Замойскому, где сообщает о московском царевиче и оправдывается в задержке с письмом тем, что сначала сам «весьма сомневался», а уверился, когда к царевичу перебежали и признали его «более 20 москалей». В ответ Замойский посоветовал немедленно известить короля. Получив сообщение, Сигизмунд III в ноябре 1603 г. приказал Вишневецкому привезти претендента в Краков[47] и представить о нем подробный отчет.

Настало время ехать к королю, но князь Адам все тянул, и Отрепьев совершил решительный шаг: он покинул замок своего благодетеля и направился в Краков вместе с Константином Вишневецким, троюродным братом князя Адама. Это было знаковое решение — перейдя к католику князю Константину, Отрепьев перешел под покровительство католической Польши. У князя Константина были связи среди знатных польских семей, жена его была дочерью воеводы Сандомирского Юрия Мнишека. Решено было его посетить. Ежи (Юрий) Мнишек жил в королевском замке Самбор на берегу Днестра. Некогда богатый, он из-за расточительности почти разорился. Репутацию Мнишек имел сомнительную. При Сигизмунде Августе он поставлял старому королю любовниц. Пана Ежи обвиняли, что они с братом присвоили казну умершего короля. Тем не менее его везде принимали, он был кузеном кардинала Мациевского и дружил с бернардинцами[48].

Приезд «царевича» заинтриговал Мнишека, и он стал задавать пиры один роскошнее другого. Хозяин сразу заметил, что царственному гостю очень нравится его 16-летняя дочь Марина, которой он уже три года подыскивал жениха. По приказу отца девушка поощрила ухаживания некрасивого, но знатного московита. И чувства «Дмитрия» переросли во влюбленность. Говорят, что из-за Марины у него был поединок с князем Корецким; князя увезли чуть живого. Кончилось тем, что «царевич» попросил у Мнишека руки дочери. Пан Ежи притворился крайне изумленным и отложил ответ до времени, когда Дмитрий съездит в Краков и будет принят королем. Вместе со сватовством возник и религиозный вопрос. Позже, в письме папе Павлу V, Мнишек писал, что ему стало жалко души Дмитрия. Он привлек бернардинцев. «Дмитрий» охотно шел монахам навстречу и обнаруживал пытливый ум, хотя все ещё склонялся к схизме.

Зимой 1603/04 г. «царевича» признали два лифляндца — беглые холопы из России. Оба утверждали, что помнят малолетнего Дмитрия. Один служил у Мнишека, и ценность его показаний была невелика. Другой — слуга канцлера Литвы Льва Сапеги, Юрий Петровский, раньше холоп Петрушка, в детстве состоял при особе царевича Дмитрия. Сапега устроил встречу «царевича» с Петрушкой. Дело чуть не обернулось конфузом. Когда встреча состоялась, Петрушка стоял остолбенелый и молчал. Но «Дмитрий» подошел к Петрушке, сказал, что помнит его, и стал расспрашивать. Холоп обрадовался, признал «царевича», прослезился и стал утверждать, что узнал его по бородавке у носа и разной длине рук. О признании «царевича» сообщили в Краков папскому нунцию Рангони. В начале марта 1604 г. «Дмитрий» вместе с Мнишеком направился в Краков. Там выяснилось, что сенаторы не хотят его поддерживать. Мнишек пытался переломить ситуацию: он устроил роскошный пир для сенаторов, и «Дмитрий» им понравился, но мнения они не изменили.

15 марта «Дмитрий» при содействии Рангони получил аудиенцию у короля. Самозванец явился с заранее приготовленной речью, составленной учёным поляком. В ней были латинские цитаты, исторические аналогии и просьба о заступничестве. В ответном слове вице-канцлер Тылицкий приветствовал «Дмитрия», но сказал, что Речь Посполитая соблюдает договор о перемирии с Россией. Последняя встреча с Сигизмундом состоялась 23 апреля. Король сказал «Дмитрию»: «Мы верим тому, что от вас слышали... с этого времени вы друг наш и находитесь под нашим покровительством. Мы позволяем вам иметь свободное обращение с нашею шляхтою и пользоваться ее помощью и советами». Кроме разрешения на набор войска, «Дмитрий» получил золотую цепь с портретом короля и содержание в сорок тысяч злотых в год за счёт налогов с Самбора. Взамен он подписал «кондиции» о согласии отдать королю половину Смоленской и Северской земли, заключить вечный союз с Речью Посполитой, разрешить свободный въезд иезуитов в Россию и право строить там костёлы, жениться на подданной короля и, наконец, помочь королю вернуть шведский престол.

В Кракове началась мистерия[49] обращения «Дмитрия» в католичество. Кроме «Дмитрия», в ней участвовали краковский воевода Н. Зебжидовский, Е. Мнишек, иезуиты — К. Савицкий и С. Гродзицкий и нунций К. Рангони. Вновь состоялась дискуссия о преимуществах католицизма над православием. «Царевич» показал редкое для мирянина знание существа церковных различий, но уступил аргументам иезуитов и склонился к их правде. Решено было сохранить отречение от православия в тайне. В Страстную субботу, 17 апреля, «Дмитрий» в рясе, закрыв лицо капюшоном, явился в церковь Св. Варвары. Там его ждал избранный им духовник — Савицкий. Перед началом исповеди иезуит заявил, что лишь полнейшая откровенность позволит рассчитывать на помощь Господа, а солгавший погибнет. «Царевич» на мгновение смутился, но тотчас овладел собой и поклялся перед лицом Бога и людей в своей полной искренности. Савицкий принял отречение «Дмитрия» от православия и приступил к исповеди.

Новообращенный католик при содействии Савицкого составляет письмо к папе Клименту VIII, где «самая жалкая из овец», «покорнейший из слуг Его Святейшества» пишет, что его озарил свет, и нет теперь жертвы, которая ему не по силам. «Отче всех овец Христовых, — пишет он — Господь Бог, может воспользоваться мной, недостойным, чтобы прославить имя Свое через обращение заблудших душ и через присоединение к Церкви Своей великих наций. Кто знает, с какой целью Он уберег меня, обратил мои взоры на Церковь Свою и приобщил меня к ней?» Здесь ненавязчиво звучит просьба о помощи в подчинении России власти наместника Петра. В день причащения, 24 апреля, «Дмитрий» явился к нунцию Рангони и выразил желание причаститься. Рангони помазал его миром и совершил рукоположение. Дмитрий пал на колени и, в сильном волнении, обещал, если станет царем, восстановить согласие церквей и крестить магометан и язычников. Он хотел приложиться к ногам папского наместника, но тот уклонился. В дальнейшем Рангони стал его ходатаем перед папой.

Вернувшись в Самбор, «Дмитрий» подписал контракт об условиях брака с Мариной. Он обязался ей передать Новгородскую и Псковскую землю, тестю Юрию — миллион злотых и половину Смоленщины и Северщины (другую половину — королю). В течение года Россия должна принять католичество. При несоблюдении срока Марина может «развестися» с супругом, сохранив пожалованную землю. Началась подготовка к походу. Все лето 1604 г. «Дмитрий» и Мнишек набирали наемное войско. К концу августа в окрестностях Львова собралось полторы тысячи шляхтичей и гайдуков[50]. Перед уходом из Самбора Мнишек и «Дмитрий» казнили боярского сына Якова Пыхачова, якобы подосланного Борисом, и бросили в тюрьму Варлаама Яцкого, теперь узнавшего, что Отрепьев не помнит старой дружбы.

Через две недели после начала похода, под Глинянами, сделали сбор войска. На рыцарском коло[51] избрали гетмана — Ежи Мнишека, и трех полковников. «Царевич» щедро одаривал рыцарей долговыми расписками в счёт будущих побед. Между тем у «царевича» возникли трудности с переправой через Днепр. Князь Януш Острожский, желая сохранить мир между Польшей и Россией, увел пригодные для переправы суда, а сам стал с войском к югу от Киева. Но киевляне помогли «Дмитрию» переправиться севернее Киева. Там к нему присоединились запорожцы. Всего с «Дмитрием» было два иезуита, 1000—1100 рыцарей (конной шляхты), 400—500 гайдуков и около 3000 запорожцев. С этим войском «царевич» собирался покорить огромное государство.

Поход на Москву. 13 сентября 1604 г. небольшое войско «царевича Дмитрия» перешло русско-польскую границу. Вскоре к нему присоединился отряд донских казаков. События развивались безмятежно: без боя сдался Моравск, потом Чернигов. Важную роль сыграли разосланные послания. В них «царевич и великий князь Дмитрий Иванович всея Руссии» призывал русских людей хранить клятву царю Ивану Васильевичу, отложиться от изменника Бориса Годунова и «служить нам, государю своему прирожденному, ...а я стану вас жаловать по своему царскому милосердому обычаю, и буду вас свыше в чести держать, ибо мы хотим учинить все православное христианство в тишине и покое и в благоденственном житии». Получив такое послание, «чёрные люди» — посадские, стрельцы, казаки, — вязали воевод, если те сопротивлялись, открывали ворота и встречали «царевича» хлебом-солью. «Дмитрий» принимал город под свою руку и заставлял присягнуть приведенных воевод и дворян. Когда Никифор Воронцов-Вильяминов отказался целовать крест, он приказал его казнить.

Под Новгород-Северским случилась первая неудача — здесь начальствовал воевода Пётр Басманов, внук и сын Алексея и Фёдора Басмановых, храбрых воинов, кровавых сподвижников, а потом жертв Грозного. Пётр вполне унаследовал характер отца и деда и начал с того, что сжёг посад вокруг крепости, а посадских загнал за крепостные стены. Не внял он и призыву присягнуть «царевичу». Поляки пошли на штурм — их отбили с потерями. И отбивали трижды. В четвертый раз лезть на стены поляки отказались. «Дмитрий» стал упрекать, что они не великий народ. «Не порочь нашей славы! — кричали рыцари. — Хоть это и не наше дело, мы возьмем крепость, если ты пробьёшь в стенах дырки. А встретимся с неприятелем в поле, «тогда узнаешь, ваша милость, каковы мужество и храбрость наша!» Дмитрий был в отчаянии, но тут пришло известие, что ему присягнул Путивль — главная крепость Северщины, да ещё вместе с воеводской казной. На другой день присягнул Рыльск. Через неделю — Курск, потом Севск и Кромы. Присяпгули и крестьяне Комарицкой волости, вотчины царя Бориса.

К этому времени к Новгороду-Северскому неспешно подошла царская армия (25 тыс. воинов, а вместе с боевыми холопами — не меньше 40 тыс.). Во главе стоял князь Фёдор Мстиславский — человек родовитый, но не полководец. Войско самозванца (около 10—12 тыс.) попало в клещи: спереди — огромная армия Мстиславского, сзади — Басманов в Новгороде-Ссверском. Решили атаковать сильнейших. Тут крылатые гусары оправдали славу лучшей в мире конницы. Они разбили полк правой руки годуновцев и, прорвавшись к командной ставке, захватили главное знамя. Мстиславского сбили с коня и несколько раз ранили. На этом успехи гусар кончились — стрельцы их отразили, некоторых взяли в плен. Но московские воеводы отвели полки с поля боя. Ещё хуже было в станс победителей. Наёмники потребовали выдать жалованье вперед.«Дмитрий» отвечал, что таких денег сейчас нет, и обещал выплатить в ближайшее время, но «рыцарство» не унималось — грозило немедленно уйти в Польшу. Пан Ежи тоже объявил, что ему надо домой — у него расстроилось здоровье и, как сенатору, ему пора на сейм.

Вечером «Дмитрий» тайно выплатил деньги лучшей роте. Наутро об этом узнали другие, вспыхнул мятеж. Наёмники стали грабить обозы, подступили к «Дмитрию», сорвали с него соболью ферезь[52] (её потом выкупили за 300 злотых). Один крикнул: «Ей-ей, ты будешь на коле!» — «царевич» дал ему в зубы. Это мало помогло, «царевич» ходил от роты к роте, просил именем Христа, «бил челом», «падал крыжом», умолял не уезжать. На сторону «Дмитрия» встали иезуиты. Кончилось тем, что 1500 поляков остались с «царевичем», а 800 ушли с Мнишеком в Польшу. Но где убыло, там и прибыло: к Дмитрию подошла подмога — конные запорожцы. Теперь он имел 15-тысячное войско. Получила подкрепления и московская армия — численность се достигала 60 000—70 000. Прошли стычки передовых отрядов, где годуновцев разбили. «Дмитрий» собрал совет, что делать дальше. Мнения разделились, и «царевич» решил наступать и дать бой. Армии сошлись вблизи села Добрыничи.

«Царевич» подал личный пример. С обнаженной саблей он скакал впереди одного из отрядов. Конница наступала двумя крыльями — на левом шли поляки и русские конники, на правом — запорожцы. В тылу остались пешие донцы с пушками. Поначалу поляки потеснили московскую конницу, та поддалась, открыв простор для стрельбы стрельцам и немецким мушкетерам. Грянул залп из 16 тыс. ружей, и все окуталось дымом. Первыми побежали запорожцы. «Дмитрий» зарубил нескольких, но остановить бегство не смог. Побежали и польские рыцари. На месте остались донцы, принявшие главный удар и почти все погибшие. Семь верст преследовали годуновцы воинство «Дмитрия». Сам он ушел чудом, конь под ним был ранен, он пересел на лошадь князя Мосальского и остановился, лишь достигнув Путивля. Разгром был полный — полегло более шести тысяч сторонников «царевича». Взятых в плен тут же вешали. Пощадили знатных поляков — их отправили в Москву на поругание.

«Дмитрий» был в отчаянии, он собирался бежать в Польшу, но русские сторонники его удержали. На его счастье, годуновская армия занялась расправой над комарицкими мужиками и осадой Рыльска. Все присягнувшие «царевичу» крепости остались ему верны. А иезуиты залечили душевные раны «Дмитрия». Они объяснили, что поражение было наказанием Господа за прегрешение одного из солдат: во время боя он изнасиловал русскую женщину. На самом «царевиче» греха нет, и Проведение ему благоприятствует. Действительно, пребывание в Путивле складывалось для него благоприятно: царская армия безнадежно застряла под Кромами, на сторону «царевича» продолжали переходить города и остроги юга России — Оскол, Воронеж, Валуйки, Белгород, Царёв-Борисов, позже — Елец и Ливны. Церковная анафема и грамоты Бориса, что «царевич» есть расстрига Гришка Отрепьев, были сведены на нет появлением в Путивле чернеца, называвшего себя Григорием Отрепьевым. Был ли он монах Леонид либо второй Отрепьев, остается неизвестным.

В Путивле «Дмитрий» стремился выглядеть в глазах русских истинно православным государем. Он настоял, чтобы чудотворную Курскую икону Божьей Матери перенесли в Путивль, вышел ей навстречу, заставил обнести ее крестным ходом вокруг города и хранил возле себя. А для иезуитов он оставался верным католиком, регулярно исповедовался и выполнял католические обряды. Иезуиты принимали эту двуличную игру, умилялись тягой «царевича» к просвещению и восхищались его великими планами, сочинять которые он был мастак. Во время сидения в Путивле у «Дмитрия» сложился свой двор из перешедших на его сторону бояр и князей. Сам самозванец стал именовать себя царём.

Фермопилами войны «Дмитрия» с Годуновым стали Кромы, где 500 донских казаков атамана Корелы (позже их число удвоилось) более трех месяцев противостояли 75-тысячной царской армии. Леонидом Кром был Андрей Корела — «шелудивый маленький человек, покрытый рубцами, родом из Курляндии, и за свою великую храбрость Корела ещё в степи был избран... в атаманы, и он так вел себя в Кромах, что всякий... страшился его имени». Казаки вырыли землянки и норы, где их не достигали пушки, и постоянно делали вылазки, выманивали из московского лагеря молодых дворян — охотников достать их верхом, и из мушкетов и длинных пищалей «каждодневно клали мёртвыми тридцать, пятьдесят, шестьдесят воинов». Годуновцы не знали покоя — казаки «то внезапно нападали на них, то обстреливали, то глумились над ними или обманывали. Да и на гору часто выходила потаскуха в чем мать родила, которая пела поносные песни о московских воеводах... и войско московитов к стыду своему должно было всё это сносить, и стреляли они всегда из своих тяжелых пушек попусту, ибо не причиняли и не могли причинить кому-нибудь вреда; в Кромах между тем беспрестанно трубили в трубы, пили и бражничали».

Перелом наступил внезапно —13 апреля 1605 г. умер царь Борис. Сын его, 16-летний Феодор, занял отцовский престол, но влияние сохранил Семён Годунов. Он и погубил династию. Ещё царь Борис решил вверить командование войска Петру Басманову. В силу худородства Басманова назначили помощником воеводы главного полка князя Михаила Катырева-Ростовского. Это соответствовало правилам местничества, и Басманов обижаться не мог. Но, приехав в Кромы, он узнал, что Семён Годунов (как позже выяснилось, без ведома Фёдора) прислал роспись, где пост воеводы сторожевого полка передал зятю, князю Андрею Телятевскому. Басманов пал на стол и «плакал с час, лежа на столе, а встав со стола, являл и бил челом боярам и воеводам всем: "Отец, государи мои, Фёдор Алексеевич [отец Петра] точма был двожды больши деда князь Ондреева... а ныне Семён Годунов выдает меня зятю своему в холопи, князю Ондрею Телятевскому; и я не хочу жив быти, смерть приму лутче тово позору"«. По этому поводу С.Ф. Платонов заметил, что «через несколько дней Басманов тому позору предпочел измену».

К этому времени установилась тайная переписка воевод царского войска и бояр «двора» самозванца. В центре заговора были братья Голицыны — Василий и Иван, и рязанский дворянин Прокопий Ляпунов. Они обещали признать «Дмитрия» на следующих условиях: православная вера останется незыблемой; «Дмитрий» будет править самодержавно; он не будет жаловать боярского чина иноземцам и назначать их в Думу, но волен принимать на службу ко двору и даст право владеть землёй в России; служилые иноземцы могут строить на русской земле костёлы. Между тем в царском войске настало «великое смятение», одни держались Борисова сына, другие хотели «царевича». Масла в огонь подлил текст присяги Фёдору. До сих пор Борис и патриарх Иов называли самозванца расстригой Гришкой Отрепьевым. Теперь, в присяге, говорилось о ворс, «который называется князем Дмитрием Углицким». Было от чего задуматься.

Все же большинство присягнуло царю Фёдору. Присягу проводил Басманов. Он хорошо знал настроения в войске и понимал, что побороть их можно лишь пролив большую кровь. В том числе кровь братьев по матери — князей Голицыных. Признательный Борису, Басманов ненавидел род жены царя — Марии Годуновой, ведь отец ее, Малюта Скуратов, уничтожил его отца и деда. Теперь правили Мария и Семён Годунов. В этом его убедила роспись воевод, составленная Семёном Годуновым. Был нанесен удар по его фамильной чести и по надеждам стать первым среди бояр. Неизбежно начались доверительные беседы Басманова с кузенами. Для Голицыных Пётр Басманов был ключевой фигурой. Молодой, храбрый и красивый — он нравился войску. Участие Басманова и Ляпуновых делало заговор реальным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.