Сенькин Брод

Сенькин Брод

Одно из легендарных мест на Оке – Сенькин Брод. В старину название его звучало еще более колоритно – Сенькин Перелаз. Почему Сенькин и кем был тот самый Сенька, давший имя переправе, – никто, понятное дело, уже не помнит, это в веках растворилось и утратилось… Зато доподлинно известно, что по Оке долгое время проходила граница Московского княжества. Переправ через эту реку немного, и потому каждую скрывали и оберегали. А когда брод переставал быть тайным, делали надолбы, втыкая в дно и берега под наклоном заостренные бревна, – чтобы конница врага не могла переправиться. История сохранила сведения, что Сенькин Перелаз был особо охраняем, поскольку считался удобнее других и открывал прямой путь вглубь земли Русской.

В самом начале моей кладоискательской деятельности приспичило мне (как, наверное, было со многими до меня и будет со многими, ныне начинающими) отыскать Сенькин Перелаз и там покопать. Это сейчас, с высоты своего опыта и тридцатилетней практики, я понимаю, что особенных находок от таких мест ожидать не стоит: ну, переправа, ну, дороги туда сходились, ну, были какие-то частные «потеряшки», но серьезный клад там найти, конечно, – шансы минимальные. Но тогда я только начинал (это было начало 90-х) и считал, что раз там сходились дороги, раз была эта переправа, раз ее защищали, то уж наверняка там валяются мечи, щиты, булавы, кольчуги, во множестве пересыпанные серебряными монетками-«чешуйками»…

Берег Оки в тех краях непростой: то он высокий, то он пологий – и найти, где именно была знаменитая переправа, визуально нелегко. Поэтому я решил идти с металлоискателем вдоль берега, и, как мне казалось, по косвенным признакам я смогу определить искомое место: там постоянно будут попадаться наконечники стрел, мечи, ножи, фрагменты кольчуг, панцирные накладочки и прочие свидетельства древних битв.

В запасе у меня было три дня, и вот, не торопясь, я начал свой путь вдоль берега Оки. В день проходил километров по десять, потому что пристально следил за сигналом прибора и был тяжело гружен: палатка, спальник, металлоискатель, лопата и топор, котелок, продукты и запас воды, теплые вещи… Из рыболовных снастей у меня с собой были только леска, поплавок и крючки. Грузила я делал из откапываемых постоянно гаек, а на удочки срезал гибкие и прямые ветки орешника. Лето выдалось жарким. Я купался, ловил рыбку, а вечером варил ее и, усаживаясь у костерка, прихлебывал ушицу прямо из котелка и порой делал добрый глоток-другой из фляжки – для защиты от ночной прохлады и речной сырости.

В первый мой день на Оке находок было немного, обычные «потеряшки»: где медная монетка, где фрагмент конской упряжи или пуговица-гирька. Случайные находки вполне естественны: ведь берега Оки всегда были заселены, дороги шли вдоль них, ведь еще вятичи и племя голядь селились здесь… Да и вообще, если вспомнить одну из версий историков, мы называемся русскими, потому что издревле жили по руслам рек.

На закате первого дня моей экспедиции я выбрал место на красивом берегу Оки, поставил палатку, разжег костер, почистил пойманную рыбку – ершей в основном – и поставил вариться уху. За всеми этими хозяйственными заботами почти не заметил, как спустилась тихая звездная ночь. В те времена еще не стояли по всем берегам массивы коттеджных поселков и берега не были изгажены туристами, было дико и очень красиво. Установив донку с колокольчиками, чтобы наловить и на завтрак (ведь это были 90-е, когда я так же, как и остальные россияне, разносолами избалован не был и в поход мог себе позволить только самое необходимое из продуктов, надеясь в основном на добычу в виде рыбы и грибов), я уселся возле своего костерка, смотрел на звезды, мечтал… был я тогда просто помешан на истории и на своей идее найти Сенькин Перелаз. Большую часть ночи я просидел, прихлебывая очень вкусно получившуюся уху, изредка делая глоток из фляжки (спиртное надо было экономить – вдруг захолодает?!) и предвкушая многочисленные находки на месте Сенькиного Перелаза.

Под утро на Оку пал туман: серо-белые непроглядные клочья. Реки просто не было видно, да и берег тонул в тумане, изредка являя очертания то кудрявого куста, то наклоненных к воде ветвей дерева… Я залюбовался. И пожалел, что не художник. Я представлял, как здесь ходили, дышали, работали финно-угры, вятичи, племя голядь, ранние славяне; как у них было красиво, как они жили в гармонии с собой и природой… и вдруг я так погрузился в свои мечты, что почти увидел себя среди них… мне показалось, что очень издалека, с другого берега, доносятся какие-то выкрики, глухие удары, конское ржание…

Встряхнувшись, поеживаясь от утренней сырости, я сообразил, что в состоянии полусна-полубодрствования так глубоко погрузился в миры, создаваемые моим воображением, что это все мне привиделось, точнее – прислышалось. Туман рассеивался крупными акварельными мазками. Я залез в палатку и проспал часов до десяти. Вылез весь мокрый, потому что летнее утро было жарким и солнце здорово накалило палатку. Умываясь из реки, я улыбнулся, вспомнив свои ночные видения. «Все-таки поменьше мне надо мечтать и фанатеть копательством… а то крыша поедет!» – с такими мыслями я упаковался, погрузился и потопал дальше по берегу реки.

Второй день у меня был такой же красивый, неторопливый и жаркий. Я потихоньку продвигался, работая металлоискателем. Попадались весьма ранние находки (XII–XIV века). Но главное – я отдыхал душой и телом. Невольно погружался снова в мечты свои, размышлял об истории этих краев. Под вечер искупался и выбрал место ночлега на высоком песчаном холме, поросшем соснами. Любуясь приокскими долами, я вспоминал строки А. С. Пушкина:

«…Там лес и дол видений полны;

Там о заре прихлынут волны

На брег песчаный и пустой…»

Снова поставил донки, в котелке закипала вода. Я сидел перед костерком, размечтавшись, смотрел на звезды, думал о бытие, об истории, о поколениях, сменяющих друг друга. Тогда я только начинал воцерковляться, все чаще приходили ко мне серьезные мысли о судьбах мира, о племенах земли, о моем месте в жизни и значении моей миссии – угадал ли я ее, исполню ли…

И снова под утро, когда предрассветный туман застлал реку, а я уже почти кемарил, мои полусонные соображения привели к тому, что гораздо ближе, чем вчера, мне стали слышаться с противоположного берега возгласы, ржание и топот коней, глухие железные удары, как будто шум погони, всплески, словно кто-то влетал в воду на хорошей скорости… И снова, придя в себя, я подумал о том, что хватит уже грезить историей и мечтать о прошлом, что слуховые галлюцинации могут не дать мне завершить экспедицию. А все же… а все же эти удары были так похожи на звуки мечей, врубающихся в щиты… но я заставил себя поверить, что это совхозные механизаторы начали работу на полях! Я вытащил снасти, залез в палатку и спал без сновидений опять часов до десяти.

В третий день моего путешествия я стал отходить от Оки, подниматься выше поймы, по весне заливаемой водой, потому что там попадалось больше находок. Стали появляться мысли, что если даже я найду Сенькин Перелаз, то это будет своего рода утешительным призом моего путешествия. Я наконец-то понял, что много веков река уносила постепенно всё там потерянное, да и русло Оки весьма подвижно и за несколько сотен лет менялось неоднократно, – а значит, вряд ли что-то эпохальное я там найду. Буду просто знать, где он – Сенькин Перелаз, – и всё. Ну а поскольку самые оптимальные для переправы и красивые места я уже прошел, то стал выходить за края поймы: уже пошли достаточно высокие холмы, на которых встречалось гораздо больше находок, потому что там издревле были селища: люди селились где повыше.

В последний день своей экспедиции я больше купался, даже поспал часок в тени. Проходил деревню, в которой почти не было коттеджей, да и жителей немного видел. Собирал на сосновых холмиках маслята. И находки радовали: попалась даже удельная монетка-чешуйка Серпуховского княжества, несколько ордынских монет… всё говорило о том, что в этих краях люди жили.

Так, счастливый и довольный, но, понимая, что шансы мои найти Сенькин Перелаз минимальны, я решил последний раз переночевать и завершать свою экспедицию. Стал на ночь в небольшом удалении от берега на холме. Пожарил маслят и сидел у догорающего костерка, уписывая жареху за обе щеки и запивая потихоньку еле плещущимися на дне фляжки оставшимися каплями домашнего самогона. Наученный опытом прошлых ночей, я дал себе слово не думать о кладах и об истории, и вот теперь сидел в приятной созерцательности… Заварил чай в котелке и долго, с наслаждением пил его.

Но под утро, когда меня стал клонить сон, а на Оку пал предрассветный туман, я услышал те же звуки на противоположном берегу – только совсем близко! – бряцание и удары оружия, бранные крики, стоны раненых, топот коней, всплески… «Битва! Это же звуки битвы» – поймав себя на этой мысли, я вскочил и огляделся: за туманом не мог разглядеть ничего на противоположном берегу Оки, но звуки не смолкали. Увы, это были звуки битвы, которые теперь уже ни с чем не спутать! Я встрепенулся, вскочил и сбежал к реке умыться. Я плескался и фыркал, щедро лил себе воду на голову, за пазуху и за шиворот… Но! Ничего не изменилось! С той стороны Оки за туманом разглядеть было невозможно ничего, но там явно что-то происходило. Я сильно ущипнул себя и, зашипев от боли, убедился, что не сплю. А звуки становились все явственнее.

Вернувшись, чтобы обсушиться, к костру, я стал внимательнее прислушиваться. Вскоре металлические звуки и выкрики стихли, но зато стали доноситься громкие всплески… И вдруг мне показалось, что вижу среди клочьев тумана, как нечто переплывает Оку. Для бобра оно выглядело слишком крупно. Я слышал фырканье. Мне подумалось – может, это несколько кабанов или лоси переплывают на мой берег. Через клочья рассеивающегося тумана я разглядел именно группу. И еще видел какие-то огненные молнии, разрезающие туман и вонзающиеся в воду около плывущих…

Вскоре я отказался от своего предположения о группе животных, потому что они, заметив огонь моего костра, сменили направление и, борясь с течением, которое довольно сильно сносило, поплыли на огонь – прямо ко мне. Когда группа достигла берега, я разглядел, что в центре плыла лошадь, с двух сторон от нее, держась за гриву, – плыли двое, и третий, обнимая животное за шею.

С большим трудом выйдя из воды, двое сняли третьего с усталой лошади, которая, сделав пару шагов, легла недалеко от воды, и направились к моему костру. Они поддерживали своего товарища под руки, а ноги его бессильно волочились по земле, – видимо, с ним что-то случилось во время переправы.

Я протер глаза, вскочил и подбросил в костерок мелкого сушняка. Огонь весело вспыхнул, и освещенный круг значительно расширился. Я увидел, что ко мне подходят очень странные люди. Старшему было на взгляд сильно за сорок. Выглядел он как ратник: в кожаных оплечьях с металлическими пластинами, но без шлема, у широкого пояса в ножнах висел тяжелый нож. Длинные мокрые волосы окаймляли его скуластое суровое лицо, окладистая борода спускалась на грудь. Второй – еще безусый юноша в грубой холщовой рубахе и с колчаном за плечами. Их пострадавшего товарища я разглядеть пока не мог, потому что голова его свесилась на грудь. Поблескивали в свете костра лишь металлические пластины кожаных оплечий, а между ними, повыше левой лопатки, из спины человека торчал какой-то прутик… Я чувствовал себя так, как будто внезапно оказался на съемочной площадке исторического фильма о Древней Руси.

Пошатываясь от усталости, трое стояли на границе светового круга от моего костра, в который я машинально все подбрасывал ветки, и оживленно переговаривались. Я слышал обрывки их разговора, но слова понимал с трудом. Все потому, что корни слов были мне, безусловно, знакомы, но они произносились не так, как привыкли мы, а как-то по-старинному, что ли. В речи было много связок, поэтому пусть въедливый читатель простит меня, если передам их речь лишь по смыслу, без лингвистической точности. Наконец, старший, видимо, принял решение, и люди шагнули ко мне. Во все глаза смотрели они на мою палатку, котелок, фляжку… А я с ужасом увидел, что у их товарища, которого они практически волочили, поддерживая под руки, выше лопаток торчал… явно не прутик! Это была стрела! Мгновенно вспыхнула в мозгу догадка: «молнии», вонзавшиеся в воду вокруг этих людей, пока они плыли, тоже были стрелами – только горящими!.. Я ошарашенно молчал. Между тем старший нерешительно огладил рукой свою мокрую бороду и приветствовал меня поясным поклоном, оставив на мгновение раненого заваливаться на юношу.

– Здрав буди! – густым басом выговорил он. – Тут на Сенькином Перелазе татарва наскочила. Несметно их! Наших побили много. А мы, как вишь… Никиту подранили, – с тем он снова подхватил раненого и вместе с юношей осторожно уложил его ничком возле бревна, на котором я сидел.

Несколько мгновений я сидел молча и таращил глаза. Тогда скороговоркой заговорил юноша. Скорее по жестам, нежели по речи, я понял, что он спрашивает, можно ли им присесть к моему огню и оказать помощь раненому. Еще не будучи уверенным до конца, что это не сон, я поднялся и стал рыться в рюкзаке, отыскивая походную аптечку. Страха особого не было, но я не до конца понимал их речь, улавливая значение лишь отдельных слов и разгадывая скупые жесты. Пока распаковывал аптечку, они с интересом разглядывали мои вещи, трогали мою палатку, желая как бы оценить ткань на ощупь, смотрели котелок… Я постелил возле раненого лист газеты, выложил на него йод, пластырь, бинты и пузырек с перекисью водорода. Недоумение вызывала у них не столько моя персона, сколько вещи, которыми я пользуюсь. Они смотрели во все глаза на веревки, которыми моя палатка была привязана, на котелок, юноша вытащил из поленца топор и долго вертел и ощупывал его, взвешивал на ладони. Я сказал старшему:

– Вот, пожалуйста. Простите, но ничего другого нет, – и показал на разложенную на газете аптечку.

Оба застыли над пузырьками и другими медикаментами в изумлении. Только бинт, рассмотрев, поняли и приняли. Остальным они, похоже, просто не понимали, как пользоваться. Старший вытащил из ножен большой нож и долго прокаливал в пламени. Когда он раскалился докрасна, старший решительно шагнул к раненому товарищу, склонился над ним, велев юноше слегка придавить его руки к земле. Точным движением быстро рассек рану и выдернул стрелу. Раненый дернулся, застонал и потерял сознание. Из раны обильно потекла густая темная кровь. Старший отдал нож юноше, и тот стал снова раскалять его, пока старший, низко склоняясь к товарищу, бормотал что-то успокаивающее. Когда юноша передал ему пылающий нож, старший приложил его лезвие к ране. Послышалось шипение – кровь запеклась.

Я застыл на месте и только смотрел на действо во все глаза. Предложения воспользоваться более гуманными достижениями современной медицины или поехать в больницу замерли у меня на губах. Не разматывая, юноша подал старшему бинт, и тот приложил его к ране, отрывисто что-то приказал. Юноша мигом стащил с себя холщовую рубаху, которую старший разодрал на широкие полосы и стал перевязывать ими раненого. Вдвоем они перевернули его на спину, слегка оперев плечами на бревно. Начиная вникать в ситуацию и адаптироваться к ней, я молча протянул старшему фляжку. Он только мгновение повертел ее в руках, затем приложил горлышком к губам раненого. Несколько капель домашнего самогона, влитых ему в рот, мгновенно оказали живительное действие. Мужчина заморгал, пошевелился и попросил пить. Юноша метнулся было к Оке, но я остановил его жестом, плеснул из канистры в кружку и поднес старшему. Попив, раненый откинул голову и прикрыл глаза.

Убедившись, что товарищу хоть немного полегчало, старший подсел к огню и завел со мною разговор, выспрашивая, кто я, с каких краев и что вообще здесь делаю. Должно быть, они принимали меня за купца, за иностранца – я был одет для них так же необычно, как и они для меня. Я ответил, что назван Владимиром в честь Святого князя Владимира Красное Солнышко – крестителя земли Русской. При этих словах губы людей чуть тронули улыбки, и оба истово перекрестились, отдавая дань уважения святому.

Сказал, что я из Москвы. Они недоуменно переглянулись. Но тут юноша, сбивчиво и торопясь, стал рассказывать, что они – это дозор, который скакал предупредить воеводу о приближении татар… они вступили в схватку, и их товарищ получил ранение, несколько человек остались на том берегу, порубленные татарами, а они отбились и смогли переправиться. Как можно мягче я спросил, понимают ли они, где находятся и в каком времени. Сомнения мои в достоверности ратников отпали сразу, как только мой наметанный глаз кладоискателя схватил такую деталь, что на груди у всех троих были старинные нательные кресты. И нож, который висел у пояса старшего, и кривой нож на веревочном поясе младшего, и другие детали одежды – всё это была не бутафория, а реальные вещи того времени – такие я уже находил во время своих раскопок.

– На Оке, на Сенькином Перелазе в лето **** от сотворения мира… – простодушно и без доли смущения начал старший.

– Нет же! – воскликнул я. – Нет и еще раз нет! Мы в России конца двадцатого века!

Они, конечно, отказывались верить. Тогда я стал рассказывать им дальнейшую историю Руси с момента татаро-монгольского ига и до его окончания. Рассказал о великих князьях и царях до Ивана Грозного – старший одобрительно кивал, о Борисе Годунове, Самозванце и Смутных временах – оба горестно вздыхали. О воцарении династии Романовых, о распре между Петром и Софьей, – они переглянулись: «ведомо ли, бабу на царство?!», юноша даже хихикнул, на что старший осуждающе посмотрел и цыкнул на него.

Когда я рассказывал им об открытии новых земель и присоединении их к России – это вызывало явную гордость, хотя слова «Сибирь» и особенно «Украина» им ничего не говорили. Я говорил о грядущих святых, о чудесах, ими проявленных, о строительстве соборов и обителей – и оба моих слушателя крестились и благодарили Господа. Екатерининские времена вызвали у них ироничную усмешку – «бабье царство к добру не доведет!» Реформа, отменившая рабство крепостного права, их не тронула, но, когда я объявил, что в семнадцатом году батюшку-царя свергли и убили, оба вскочили…

– Лжешь! – взревел старший. – Не может такого быти на земле Русской!

Юноша предположил, что это могли сделать враги, супостаты. А когда я сказал, что власть якобы бы отдана народу, оба опешили. Старший даже рассмеялся и стал доказывать, что у народа русского только два господина: по делам земным и телесным – Великий Князь, по небесным, духовным – Митрополит всея Руси.

Они задавали мне множество вопросов, понять суть которых я не всегда мог. Ну какой современный человек – пусть даже и увлекающийся историей, и умеющий читать старинные тексты на крестах и складнях! – сможет легко воспринимать архаизмы древней речи именно на слух?! Но их вопросы говорили о главном: они поверили, что я – один из их далеких потомков. Когда я сказал о том, что сейчас в России и торговля, и власть сосредоточены в руках инородцев, которые захватили все исподволь, не силой, но хитростью и лукавством, старший вздохнул:

– Те же супостаты.

Меня поразили глубина и ясность их мышления. Действительно, те, кто в далекие века обрушивался на Русь с огнем и мечом, сегодня просто сменили тактику и получили все, к чему они стремились сотни лет, – не прикладывая больших усилий, при помощи хитрости и лукавства.

– А что же русские люди? – допытывался юноша.

И пришлось объяснять, что крестьянства как такового в России больше нет – многие подались в города. А еще пришлось сказать, что и от Веры Православной отказались многие и ударились в ереси (что такое Хари Кришна и Хари Рама мои собеседники, конечно, не поняли!). Мало кто ныне читает Святое Писание и Предания святых отцов. Пороки – сребролюбие, чревоугодие, пьянство и блуд – стали не только не порицаемы, но и естественны в русских городах. Мужеложников не только не осуждают, но и защищают на уровне руководителей государства… И сам не знаю, как вышли из моего сердца эти жестокие и горькие слова. И сердце разрывалось от того, что они, увы, истинны!..

Старший встал и сверкнул очами:

– Не верим мы тебе! Не может быть такого на земле Русской! Иначе за что ж мы сейчас кровь свою проливаем?! За что ратуем?! Собираем землицу, защищаем Веру Православную…

– Чтоб стояла святая Русь и Вера Православная во веки веков, – важно закончил ратник и размашисто перекрестился навстречу рассвету.

А юноша добавил запальчиво:

– Лжешь ты! Не сгибла Русь! – вздохнул и тоже перекрестился на рассвет. – И не сгибнет…

Я замолчал. Я был в шоке и только теперь понял, что не стоило всего этого рассказывать… но ведь сами попросили предки!..

Туман над рекой начинал потихонечку рассеиваться.

Я предложил соорудить из подручного материала носилки и вынести раненого на дорогу, чтобы, поймав «самодвижущуюся тележку» (этот термин я вдохновенно изобрел, чтобы как-то объяснить им принцип современного транспорта), отвезти его в больницу Серпухова. На что старший ответил решительным отказом.

– У вас нет выбора. Ваш товарищ нуждается в помощи, – сказал я. – Взгляните: вон огни горят – это линия электропередачи, это дорога современных людей, ее освещают лампы. Она ведет в современный город Серпухов. Прислушайтесь! Этот шум издают проезжающие машины. Вы сейчас в двадцатом веке. Я не знаю, как это получилось, но вы попали в наше время… Вам все равно придется привыкать к нашей жизни и этим нравам!

Старший тихо спросил что-то у юноши. Тот помедлил, а затем отрицательно помотал головой. Тогда ратник проговорил весомо, почти торжественно:

– Нет, друже, не хотим мы тут быть и видеть, что стало с землей Русской.

Помолчав сурово, он дал мне наставление, которое очень запало в душу и которому с тех пор стараюсь по возможности следовать. Дословно не помню, но суть была в том, что накопленное и собранное нашими великими предками нам, современным людям, не принадлежит (не мы собирали – не нам и распоряжаться!), а уж коли не можем приумножить – то хотя бы сохранить должны и передать грядущим поколениям.

Воцарилась тишина. Я первый нарушил ее:

– Но стоит переплыть обратно – и вас ждет неминуемая гибель от татарских сабель! – воскликнул я. – Судя по всему, на моем берегу – настоящее, на вашем – прошлое… И… и – да, конечно! – молнией озарила мозг догадка: – Это будет только до рассвета! – я коснулся плеча ратника – холодок пластин оплечья явственно ощущался под рукой: нет, они не были призраками!

Оба молчали. Я повторил:

– Вы понимаете, что ждет вас на том берегу?

– Да, – единым выдохом ответили они. – Но лучше погибнуть там, чем остаться здесь и жить по вашим законам.

Как я ни пытался воспрепятствовать их общему решению, они были непреклонны. Я предложил им что-нибудь из своей амуниции в помощь. Осмотрев и прикинув в ладони, ратник выбрал мой топор. Оба поклонились мне на прощание. И я им тоже. Погрузив раненого, который, казалось, чувствовал себя несколько лучше, на лошадь, они вошли в воду и поплыли на ту сторону Оки. Скоро клочья тумана скрыли их из виду. А через несколько минут на том берегу послышались вскрики, глухие удары, всхрапы и дикое ржание – словом, шум небольшой вооруженной стычки. Если я правильно понял, в течение пяти-семи минут все было кончено…

Потрясенный всем услышанным и увиденным, я перекрестился, залез в палатку и просто отключился. Встав наутро, я решил, что видел потрясающий сон… Хотел уже вскипятить воду, как вдруг в своем котелке увидал наконечник стрелы. Он был намертво изъеден ржавчиной. Но я-то явственно помнил, что ночью, когда ратник, обломал стрелу и вытащил ее из раны, наконечник блестел и был покрыт кровью… именно таким я и бросил его в котелок. Теперь же он выглядел так, как будто долго пролежал в земле и лишь недавно извлечен из нее… Растерянно озираясь, я заметил, что в бревно, на котором я сидел, воткнут ржавый, как будто выкопанный из земли, нож, который ратник оставил мне взамен моего топора. Надо ли говорить, что своего топора я так и не нашел?..

Следующим летом, попав на другую сторону Оки, – ровно напротив моей тогдашней стоянки – включив металлоискатель, я достаточно быстро нашел несколько наконечников татарских стрел, пластины от русских кожаных оплечий, знакомый мне кривой нож и… утерянный мною при загадочных обстоятельствах год назад топор – в состоянии, как будто он пролежал в земле несколько столетий.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.