Карл Филипп против Михаила Романова

Карл Филипп против Михаила Романова

Было бы большим преувеличением утверждать, что династические планы, которые шлифовал в далеком Новгороде Делагарди, были встречены в Стокгольме с энтузиазмом. И члены Государственного совета, и сам Густав Адольф питали множество сомнений по поводу перспективы восшествия на русский престол Карла Филиппа. Новгородские послы уже называли одиннадцатилетнего принца на русский манер Карлом Филиппом Карловичем и высказывали уверенность, что он перейдет в «истинную греческую веру». Однако это было совершенно исключено для Швеции, где православие считали фальшивой религией и пасторское сословие надеялось когда-нибудь привести заблудших овец — русских язычников — в свой загон. Это убеждение было распространено и среди шведских военачальников, занимавшихся по долгу службы русскими делами. Один из них, комендант Кексгольма Тонне Йоранссон, сообщал с солдатской прямотой в 1612 году в одном из писем, что в его задачу входило научить язычников верности шведским господам.

Шведская религиозная нетерпимость была ничуть не меньше московитской. Незадолго до описываемых событий, на риксдаге 1604 года в Нючепинге, сословия постановили, что в королевстве не может быть места ни для какой другой веры, кроме лютеранской, а тот, кто от нее отпадет, будет наказан лишением поместий и ссылкой, «чтобы у него не появилась возможность изливать свой яд». Совершенно очевидно, что переход Карла Филиппа в православие мог вызвать внутренние потрясения в Швеции с непредсказуемыми последствиями.

Но даже если бы удалось воспользоваться бедственным положением Московии и добиться сохранения Карлом Филиппом лютеранского вероисповедания, риск предприятия, в глазах Густава Адольфа и его советников, от этого не исчезал. Младший брат Густава Адольфа на русском престоле мог со временем стать вторым Сигизмундом, оспаривавшим его права если не на шведскую корону, то на часть территории страны. Герцог Карл Филипп владел Сёдерманландом, Нэрке и Вермландом и значительными территориями Вестергётланда, являвшимися, по сути дела, государством в государстве. Суд там вершил герцог, он же собирал налоги, которыми не могла воспользоваться корона. Стань Карл Филипп русским царем, и в сердце Швеции окажутся опасные плацдармы Московии, используя которые можно добиваться завоевания всей страны. Династические планы Делагарди дали новую жизнь слухам, которые едва не погубили его на суде в 1606 году. Тогда могущественный королевский секретарь Эрик Тегель обвинил Делагарди в попытке устроить брак между военным героем Нидерландов Морицем Оранским и своей дальней родственницей принцессой Анной, дочерью Юхана Третьего, с целью посадить Морица на шведский престол. Что, если Тегель был прав в своей оценке личности Делагарди и этот авантюрист, опьянев от данной ему власти, говорит о России, но мечтает о Швеции?

Поэтому, на взгляд государственных мужей, обсуждавших в Стокгольме предложения Делагарди, куда перспективнее и безопаснее было продолжить приземленную политику Карла IX, стремившегося к территориальным приобретениям в России. В своем первом ответе новгородцам, датированном 10 января 1612 года, Густав Адольф дал понять, что намерен сам распорядиться открывающимися в России возможностями. 18-летний монарх милостиво сообщал, что готов принять русскую корону, если Московское и Владимирское княжества пожелают соединиться с Новгородом и признают его царем и великим князем. В ближайшем будущем он собирался лично посетить Новгород. В Стокгольме были даже разработаны формуляр клятвы для будущих русских подданных и процедура крестного целования на имя Густава Адольфа. Зная о решительности и предприимчивости этого выдающегося монарха, нельзя исключать, что призывы Делагарди срочно прислать в Выборг «по зимней дороге» Карла Филиппа могли иметь неожиданные последствия — приезд в Новгород шведского короля. Но в начале 1612 года в Швецию вторглись датчане, и Густав Адольф во главе наспех собранного трехтысячного войска отправился в карательный поход на юг, в Сконе. Чуть позднее в датскую губернию Халланд вторглась другая шведская армия, ее командующий получил приказ «грабить, жечь и убивать повсюду, где только можно».

Сражения и опустошительные набеги противников друг на друга продолжались целый год, и все это время королю приходилось метаться по стране во главе войска, отражая атаки датчан и самому нападая на их земли. Нечего было и думать о том, чтобы покинуть Швецию в это тяжелое время и отправиться хотя бы на границу в Финляндию, чтобы подтолкнуть русских к присяге на свое имя. Посылку Делагарди войск, денег и пищевых припасов тоже пришлось отложить на неопределенное время. Швеция сама была обессилена и бедна, а впереди ждали еще худшие испытания. Когда в январе 1613 года был заключен мир с датчанами, Эльвсборг, единственная шведская крепость на западном побережье, находилась в руках противника. Чтобы вновь появилась возможность прямой морской торговли с англичанами и голландцами, Швеция обязалась выплатить огромный выкуп за возвращение Эльвсборга — миллион риксдалеров серебром. Эта сумма соответствовала стоимости всего урожая страны за четыре года. Канцлер Аксель Оксеншерна писал вдовствующей королеве, характеризуя ситуацию в стране: «Ливония (Эстляндия) опустошена, Финляндия обескровлена и во многих местах обезлюдела, Смоланд, Эланд и Вестергётланд частично выжжены врагом, частично находятся в его руках. Другие районы, которые еще пощадила война, ежедневно ожидают нападения».

Густав Адольф не мог отправиться вместо брата на восток, но русские и не хотели его видеть. «Мы хорошо представляем себе как велики заботы, легшие на твое величество вместе со Шведской Короной. Их столько, что одному человеку оказывается не по силам управлять двумя государствами и прежде всего умиротворить множество смут, до сих пор потрясающих Московию. Обширность владений требует в обоих случаях своего государя для установления порядка», — сообщалось в письме воеводы Одоевского и митрополита Исидора, отправленном в апреле 1612 года Густаву Адольфу.

Уклончивые ответы из Стокгольма остудили энтузиазм Делагарди. Недавний подъем сменился депрессией. В опустошенной стране не осталось возможностей для личного обогащения, а планы возведения на престол Карла Филиппа грозили рассыпаться из-за очевидного сопротивления Густава Адольфа. Наемники грозили мятежом, вот-вот могла подняться и новгородская чернь, роптавшая на площадях, что «лучшие люди» вместе с Делагарди обманули православных: шведский король сам хотел сесть на русский трон, следуя по лукавому пути своего польского родственника Сигизмунда.

«Дай Бог, чтобы мы могли с честью выкарабкаться отсюда и спасти свои шкуры», — жаловался в апреле Делагарди другу детства Акселю Оксеншерне — «брату», как он обращался к нему в переписке, — прося ходатайствовать о своем отзыве из России.

Впрочем, все еще может измениться к лучшему, и Стокгольм будет вынужден прислушаться к доводам в пользу установления в Московии дружественного Швеции правления под скипетром Карла Филиппа. Дальнейшая судьба династического проекта Делагарди решалась на этот раз в глубинах России, в Нижнем Новгороде — втором после Москвы торговом центре страны, расположенном на Волге, на пути из Персии в Европу.

В октябре 1611 года в приказной избе Нижнего Новгорода собрался народ: обсуждали послание патриарха Гермогена из польского заточения в Москве, призывавшего не дать казакам возвести на престол «воренка» — сына Марины и второго Лжедмитрия. Еще недавно в душах нижегородцев царило уныние; земское ополчение распалось из-за террора разбойников-казаков, Смоленск был в руках поляков, Новгород — у шведов, семибоярское правительство в Москве плясало под польскую дудку, убеждая в своих грамотах подчиниться королю Сигизмунду.

Ткань российской государственности истлела, рассыпаясь от малейшего прикосновения. Не только боярское правительство в Москве, но и воеводы провинциальных городов, и церковные иерархи, и простые обыватели «изворовались», как говорили тогда, забыв — кто в погоне за выгодой, кто из страха за жизнь — о достоинстве и чести. Сегодня они целовали крест на верность одному властителю России, а завтра предавали его ради столь же ненадежного соперника. «Там мужику присягнуть — все равно что ягоду проглотить», — изумленно писал один из польских дворян, наблюдавший российскую жизнь периода Смуты. Но куда страшнее было, что народ позволил пробудиться в себе зверю. Вчерашние крестьяне и дворовые холопы, дьячки и ремесленники, опьяненные вседозволенностью и запахом крови, пришедшие в отчаяние от свалившихся на них бед, стали убийцами и насильниками, по многу раз на дню преступая христианские заповеди, внушаемые им с детства с церковных амвонов.

И все же, даже творя самые страшные преступления, люди того времени соразмеряли свою жизнь с Небом, ожидая его заслуженной кары. Поэтому, когда бедствия, обрушившиеся на Россию, пробудили наконец в нации, подошедшей к краю пропасти, чувство самосохранения, реализовалось оно удивительным образом. Неизвестно, где и когда, но вдруг в народе родилась идея очиститься от грехов, от которых и проистекали все напасти. Осенью 1611 года в грамотах, которыми города сообщались друг с другом по поводу творившихся под Москвой событий, вдруг появились призывы объединиться в покаянии и добровольно наложить на себя суровый пост. Решено было три дня — в понедельник, вторник и среду — вообще ничего не есть и не пить, а в четверг и пятницу есть «сухо». Охвативший всех религиозный порыв был так велик, что, как гласит летопись, по окончании поста «иные померли, не только младенцы, но и старые, и скотове». Ведь поститься заставили всякую «живую тварь», в том числе и не способную принять самостоятельное решение, от коров в хлеву до грудных младенцев в люльках.

Нижегородцы, очищенные постом и заслужившие симпатию Бога, были полны решимости продолжить свой духовный подвиг, однако не знали, что нужно предпринять. Слово взял мясоторговец Кузьма Минин, недавно избранный земским старостой. Этот пост говорил о высоком доверии к нему купечества, ведь земской староста разбирал все споры, в том числе финансовые, возникавшие в этой среде. Минин объявил, что ему ночами трижды являлся преподобный Сергий, указав путь служения родине. Святой, отличившийся в Куликовском сражении против татар, устами земского старосты сообщал, что нижегородцы должны снарядить новое ополчение для похода на Москву и не жалеть для этого своих сбережений. Минин подал пример жертвенности, отдав в общую казну часть своих денег, драгоценные оклады икон и украшения жены.

Решение собрания закрепили приговором ополчения, в котором говорилось следующее: «Стоять за истину всем безызменно, к начальникам быть во всем послушными и покорливыми и не противиться им ни в чем; на жалованье ратным людям деньги давать, а денег не достанет — отбирать не только имущество, а и дворы, и жен, и детей закладывать, продавать, а ратным людям давать, чтоб ратным людям скудости не было».

Впрочем, не будем думать, что духовный порыв ополчения привел к таким же драмам, как недавний пост, от которого прежде всего пострадали невинные коровы и младенцы. Жен и детей, как свидетельствуют исследования историков, нижегородцы на этот раз пощадили, сильные слова приговора несли главным образом художественную нагрузку, призывая народ к напряжению всех сил.

На практике в казну брали примерно третью часть доходов каждого. У Минина он составлял 300 рублей — он и отдал денег и ценностей на сто рублей. Тем не менее купечеству и мелкому посадскому люду вскоре удалось собрать огромный капитал, позволивший к концу весны 1612 года снарядить и вооружить десятитысячную армию. Добровольцы, узнавшие о золотом дожде, излившемся на ратников в Нижнем Новгороде, стекались со всей страны. Воинов разделили на четыре разряда, в зависимости от их подготовки и боевого опыта, дав всем жалованье и пищу. Хорошее снаряжение ополченцев стало впоследствии одной из причин возмущения стоявших под Москвой казаков, говоривших, по словам летописца: «Они и одеты, и обуты, и накормлены, а мы и голы, и босы, и холодны».

Кузьму Минина нижегородцы назвали «Выборным всею землею человеком», назначив его отвечать за казну ополчения. Так в России была впервые введена должность, соответствовавшая военным комиссарам европейских монархов. Прежде деньги находились в руках воевод, способствуя коррупции, а порой приводя и к военным поражениям, имевшим финансовые причины. Не всякий военачальник мог устоять перед соблазном послать армию на верную смерть, чтобы присвоить после сражения жалованье погибших.

Возглавить ополчение предложили князю Дмитрию Пожарскому. Этот 30-летний воевода лечился в своем суздальском имении от сабельных ран, полученных в сражениях за Москву в составе ляпуновского ополчения. Он не отличался выдающимися полководческими талантами, но его знали как честного человека, сохранявшего верность последнему великому князю Шуйскому в самые драматические моменты его короткого царствования.

К весне 1612 года нижегородское ополчение было готово двинуться на Москву, но эти планы пришлось отложить. Заруцкий и Трубецкой, хозяйничавшие в казацких таборах под Москвой, увидели в собиравшейся в Нижнем Новгороде силе угрозу своей власти. Нужно было консолидировать малоуправляемое казачье войско и по возможности привлечь на свою сторону русские города, склонявшиеся к Совету всей земли — правительству, учрежденному ополчением Минина и Пожарского. Выход был очевидным и традиционным: следовало найти нового царя. Взгляды казачьих атаманов обратились к Пскову, пригласившему царствовать «Сидорку» — третьего Лжедмитрия. Каждый новый Дмитрий был хуже предыдущего, но даже такой пародийный персонаж, как бывший мелкий торговец ножами, битый и изгнанный когда-то из Новгорода, мог пригодиться в схватке за умы и души соотечественников. Казачья делегация из трехсот человек прибыла из-под Москвы в Псков, чтобы убедиться в очередном воскрешении Дмитрия. Соратники «тушинского вора», находившиеся в составе посольства, увидели в «псковском царе» чужака, но так ли это было важно! В таборы под Москву прислали грамоту с подтверждением истинности Дмитрия, и 2 марта 1612 года казачий круг провозгласил его царем. С сильным козырем в руках — воскресшим Димитрием — Заруцкий мог играть против вождей нижегородского ополчения дальше. Прежде всего следовало отрезать Пожарского от не тронутых междоусобицей северных поморских городов, откуда ополчение пополнялось деньгами, одеждой и оружием. Тот, кто владел Ярославлем, контролировал сообщение Центральной России с Севером. Заруцкий направил отряд для захвата этого города. Казакам не удалось взять Ярославль с налета, а 1 апреля, понимая его стратегическую важность, Пожарский привел туда свое войско. Ярославль на четыре месяца стал временной русской столицей, там работали приказы, чеканилась своя монета с именем последнего царя династии Рюриковичей — Федора Иоанновича, «ожившего», таким образом, спустя четырнадцать лет после своей смерти, оттуда по всей стране рассылались грамоты Совета всей земли. Правительство даже учредило новый государственный герб, на котором был изображен лев, отказавшись от прежней символики, запятнанной самозванцами, — двуглавого орла.

Российские историки объясняют длительное «ярославское сидение» главным образом необходимостью укрепления войска перед схваткой с засевшими в Москве поляками и стоявшими у стен столицы подданными «Сидорки». Однако главной причиной, как свидетельствуют документы ополчения, было общее желание идти на Москву со своим царем. Заседавший в Ярославле Совет всей земли хотел противопоставить новому казачьему ставленнику своего великого князя, избранного волеизъявлением представителей всех русских городов. Вожди второго ополчения были политическими преемниками своих предшественников из ляпуновского ополчения. Год назад в Ярославле избрали на русский трон одного из шведских принцев, Пожарский и его окружение решили довершить начатое дело. Совет всей земли хотел видеть во главе России или Густава Адольфа, или Карла Филиппа.

Уже через неделю после вступления в Ярославль ополчение стало рассылать по городам грамоты с приглашением прислать по два-три представителя для избрания государя. Временное русское правительство Пожарского сообщало, чьи имена сразу исключаются из списка кандидатов: «А мы всякие люди Нижнего Новгорода, утвердилися на том и к Москве к боярам и ко всей земле писали, что Маринки и сына ее и того вора, который стоит под Псковом, до смерти своей в Государи на Московское государство не хотим, также что и Литовского короля».

Быстрого отклика на призывы из Ярославля не последовало — многие города выжидали развития событий, и в июне 1612 года Временное правительство перешло от уговоров к угрозам: «А будет, господа, вы к нам на совет вскоре не пришлете, и от вора и от Марины и от сына ея не отстанете, и с нами и со всею землею не соединитесь, и общим советом на Московское Государство Государя не учнете с нами выбирати, и нам, господа, с сердечными слезами с вами ростався, всемирным советом с Поморскими и с Понизовыми и с Замосковными городы выбирати Государя, кого нам Бог даст». А «Бог», по мнению руководителей ополчения, уже предложил свою кандидатуру, которую оставалось лишь провести на избирательном соборе.

Земское ополчение хотело знать «подлинно, по статьям» содержание договора Делагарди с новгородцами и для этого отправило в мае в Новгород своего представителя Татищева, который оставался там неделю и вернулся с благоприятными впечатлениями о шведах. Он сообщил, что «в Великом Новгороде от Немецких людей Христианской вере никакой нарухи и православным Крестьянам разорения никакого нет, а живут по-прежнему безо всякой скорби». В конце июня в Ярославль прибыло новгородское посольство, представившее Совету всей земли список с договора Новгорода с Делагарди.

Начались торжественные переговоры с участием делегатов многих российских городов, проходившие по процедуре, обычной для встреч с представителями иностранных держав. Дмитрий Пожарский, отвечая на приветствие послов «Новгородского государства», не выдержал и, отступив от протокола, с горечью проронил: «При прежних великих государях послы и посланники прихаживали из иных государств, а ныне из Великого Новгорода вы послы».

Новгородцы постарались представить дело в максимально благоприятном для них свете, чтобы, как они говорили, русские были «с Немецкими людьми вместе заодин». По их словам, Густав Адольф и королева-мать согласились отпустить в Россию Карла Филиппа в ближайшее время, и нет никаких сомнений, что он перейдет в православие.

Пожарский писал в Новгород: «Ныне изо всех городов при ваших посланниках были многие всяких чинов люди и то слово по вашему письму слышели, что королевич Карло Филип Карлович будет в Великий Новгород ныне, по летнему пути вскоре». Грамоты, которые Совет всей земли рассылал по городам, проникнуты уверенностью в скором и счастливом окончании дела. «Карл Филип будет в Новгороде на государство вскоре, и дается на всю волю Новгородского государства людей, и хочет креститься в нашу православную христианскую веру греческого закона, — писал Пожарский в Путивль накануне приезда новгородского посольства и, желая укрепить уверенность своих адресатов, добавлял: — О том мы к вам пишем по христианскому своему обету не ложно, по их письму».

Впоследствии усилиями многих русских историков князя Дмитрия Пожарского сделали удобным национальным героем, у которого и в мыслях не было сажать на престол иноземного принца. Многие документы периода ярославского стояния ополчения не вписывались в образ этого человека, вылепленный по готовому образцу, предложенному официальной историографией. И об этих свидетельствах попросту «забыли». Однако патриоты бывают разными. В Ярославле вокруг Дмитрия Пожарского собрались люди, убежденные, что спасти Российское государство от разорения и междоусобиц сможет лишь шведский принц на Московском престоле.

В планы ополчения входило заключение соглашения с новгородским посольством о присоединении «земли» к договору Делагарди с Новгородом. Затем, на Соборе в последних числах июня, можно было провозгласить Карла Филиппа государем всея Руси. Но речь новгородских посланцев заставила Временное правительство насторожиться и, возможно, пожалеть о своих преждевременных оптимистичных посланиях в города.

«На Ноугородское государство Карлус король благословил сына своего, князя Карла Филиппа, и от матери и от брата отпущен совсем, ныне в дороге, а чаяли его Государя вборзь, сего Петрова говейна к Ивану дни, или кончая к Петрову дни, а в Выборе мешкати не учнет, пойдет к Ноугороду, и чаем будет вскоре», — заявили посланные.

Прошел почти год со времени оккупации шведами Новгорода и приглашения принца на русское царство, а Карл Филипп, оказывается, не только не прибыл в Россию, но даже неизвестно, явился ли в Выборг! Не повторилась бы история с приглашением на московский престол польского принца Владислава! Если новгородцы обманулись сами, то что заставляло их вселять неоправданные надежды в лидеров ополчения? Эти опасения высказал в своем ответном слове новгородским послам Дмитрий Пожарский: «Толко уже мы искусились: не так бы ныне учинилось, как Полского и Литовского короля. Полский Жигимонт король хотел дати на Российское государство сына своего королевича, да через крестное целованье гетмана Польского Станислава Желковскаго и через свой лист, за рукою своею и печатью, манил с год, и не дал; а над Московским государством что Польские и Литовские люди учинили, то вам и самим ведомо. А Свейский Карлус король также на Новгородское государство хотел сына своего отпустити вскоре, да по ся места, уже близко году, королевич в Новгород не бывал».

Новгородцы почувствовали себя задетыми и, желая оправдаться, начали врать и изворачиваться. Карл Филипп-де уже был отпущен из Швеции «после договору с Новгородскими людьми вскоре» и находился в пути, но тут пришла весть о смерти отца, «и он для того с дороги ворачался и по своей вере для погребанья мешкал». Только управился Карл Филипп Карлович с похоронами и вступил на престол его брат Густав Адольф, как началась война с датчанами: «королевич Карло Филип затем позамешкал, вместе с братом своим с Густавом королем промышлял, против Датского ратью ходил». Теперь же все препятствия устранены, мать и брат Карла Филиппа отпустили, и «чаем подлинно что он пришел на Иванов день в Выборг, или кончае на Петров день будет».

Можно представить, как потели на этом допросе в своих парчовых кафтанах и шубах новгородские делегаты, придумывая неуклюжие отговорки! Послы испытывали тем большую неловкость, что многие месяцы они сами допытывались у Делагарди, отчего не едет будущий русский царь, и с сомнением выслушивали его версию о походе против датчан одиннадцатилетнего воина. Шведский полководец с полным основанием жаловался в Стокгольм, что ему все труднее находить оправдания задержки принца в разговорах с нетерпеливыми и подозрительными московитами.

Хотя сумбурная речь новгородских посланцев и разочаровала руководителей ополчения, но не заставила их отказаться от идеи приглашения на русский престол Карла Филиппа. Было решено лишь настаивать на принятии королевичем православия, поскольку пункт о его вероисповедании в договоре Новгорода с Делагарди отсутствовал, и воздержаться с отправкой большой делегации в Швецию. Боялись, что посланных постигнет судьба боярина Голицына с товарищами, которых король Сигизмунд, презрев их дипломатический статус, задержал у себя на положении пленников.

«А как королевич придет в Новгород и будет в нашей православной крестьянской вере Греческого закона, и мы тотчас ото всего Российского государства с радостию выбрав честных людей, которые к тому великому делу будут годны, и дадим им полный наказ о государственных и о земских о добрых делах говорити и становити, как государствам (то есть Новгородскому и Московскому. — А. С.) быть в соединении», — заявил Пожарский.

Несколько раз во время своей речи вождь ополчения возвращался к вопросу о вероисповедании будущего российского монарха, заставляя новгородских посланцев ежиться под взглядами своих партнеров по переговорам. В словах Пожарского сквозил скрытый упрек соотечественникам, которые выбрали себе государя, не позаботившись о его вере.

Делагарди писал королю, что, хотя часть русских требует крещения Карла Филиппа в их собственную веру, представители русской верхушки в частных разговорах с ним заверяли, что согласны на любую религию государя, лишь бы он их собственную веру не трогал. Вполне возможно, беседы на эту тему действительно велись, и часть бояр, успевших сблизиться с поляками за годы Смуты, не исключала превращения России в подобие Речи Посполитой, с большими правами аристократии и с мирным сосуществованием трех религий — католической, лютеранской и православной, — смертельно враждовавших между собой вне польских границ.

В Ярославле обсуждение вероисповедания Карла Филиппа развития не имело. Что толку было ломать копья понапрасну, если претендент на престол до сих пор не явился на границу? Без Карла Филиппа Временное правительство предпочло другие кандидатуры не рассматривать.

Почти две тысячи делегатов из разных городов России, собравшиеся к концу июня в Ярославле на Собор, стали разъезжаться по домам в растерянных чувствах. Все опять складывалось не так, как обещали в своих грамотах вожди ополчения. Видно, грехов у русских людей накопилось столько, что Бог не был готов смилостивиться над избранным народом. Новгородское посольство также отправилось домой, заверив Временное правительство, что станет добиваться приезда Карла Филиппа по летнему пути.

Дольше мешкать в Ярославле не имело смысла. В августе ополчение выступило на Москву, сделав остановку у Троице-Сергиевского монастыря для торжественного богослужения у гроба преподобного Сергия. Войску важно было заручиться поддержкой Бога, и потому — в нарушение всех западных теорий о правилах построения армии в походе — впереди шло не боевое охранение, а монахи с хоругвями и церковными песнопениями.

Выкуривание из Кремля опытных бойцов-поляков было делом долгим и непредсказуемым, король Густав Адольф и его советники в любом случае получили еще несколько месяцев для размышлений. Делагарди отправил в августе своему монарху подробный отчет о проходивших в Ярославле переговорах, прося, чтобы Карл Филипп приехал на границу до наступления зимы, и уверяя в неизменном желании русских видеть его царем: «И князь Дмитрий Пожарский, равно как некоторые другие знатные бояре, написал мне особенно и доверительно, что знатнейшие бояре, которые теперь находятся по всей стране, все друг с другом соединились и согласились, что они не пожелают никакого другого Государя…»

Воин, привыкший к открытым сражениям, Делагарди понимал, что терпит поражение в бесшумной канцелярской битве, разыгрывавшейся в Стокгольме и шедшей по незнакомым ему правилам. Неужели в Швеции не понимают огромных перспектив, открывающихся в случае династического союза с Россией? Если у государственных мужей есть какие-либо аргументы, объясняющие задержку Карла Филиппа, то почему бы их не разъяснить? До Делагарди доходили слухи о том, что его враги в Швеции внушали королю, будто он вынудил Совет всей земли первого ополчения выбрать Карла Филиппа великим князем, но русские приняли свое решение совершенно добровольно! Возможно, королева-мать просто боится отпускать малолетнего сына в Россию, но ведь Карлу Филиппу пока нужно добраться только до Выборга, ему не придется покидать пределов королевства!

Может быть, полководец вспоминал себя в возрасте герцога, и в его душе невольно поднималось раздражение: его, сироту, родственники перебрасывали как мячик между Стокгольмом, Або и Ревелем, а Карла Филиппа оберегают даже от небольшого безопасного приключения. Отчаяние Делагарди прорывается в письме Акселю Оксеншерне, написанном одновременно с посланием Густаву Адольфу: «Его Королевское Высочество должно прибыть в Финляндию осенью, это легкое путешествие ЕКВ может совершить без всякой опасности для жизни, приняв и выиграв обширную страну, которую другие властители не могли взять с большой военной силой. Подобная возможность не всякий раз представляется. ЕКВ следует прибыть в Финляндию осенью или по крайней мере заблаговременно сообщить мне причины отсрочки, чтобы я был подготовлен и не был застигнут врасплох этим неустойчивым народом».

Действительно, с государственной точки зрения не было никакого риска в отъезде Карла Филиппа в Выборг. Даже в случае провала переговоров, сам факт прибытия герцога на границу наносил удар по польскому королю Сигизмунду и его сторонникам в России. Но «нет» королевы Кристины было непреодолимо. Ее приводила в ужас перспектива отправки сына на корабле в Финляндию, да еще в период страшных осенних штормов. В 1601 году в штормовом море едва не погибла вся семья герцога Карла, включая полугодовалого Карла Филиппа. Высокое семейство на двенадцати кораблях отбыло из Ревеля через Финский залив в Финляндию, но дистанция в какую-то сотню километров превратилась в ад. По свидетельству современника, «когда они вошли в финские шхеры, суда были затерты во льдах, не позволявших им продвигаться к берегу. Князь с четырьмя судами повернул в море. Восемь других кораблей пропали с людьми и всем, что на них было. Два суденышка три дня спустя вернулись, на них оставалась лишь половина народа. Куда подевались остальные, никто не знал». Парусник с семьей герцога спасся от гибели. 20 ноября в полной темноте судно, пробившись через льды, подошло к суше. Однако воспоминания об этом страшном путешествии заставили королеву отвергнуть всякие разговоры о поездке сына в Выборг. Он был еще слишком мал для таких испытаний!

Между тем события в России развивались по своему сценарию, в который никак не удавалось включить Карла Филиппа в качестве активного персонажа. Нижегородскому ополчению не удалось выйти в поход с избранным царем, но и казачье войско Заруцкого и Трубецкого также лишилось своего формального предводителя. Менее трех месяцев царствовал в казачьих подмосковных таборах призрак Дмитрия. В конце мая жители Пскова, доведенные до крайности бесчинствами Сидорки, компенсировавшего свои хронические военные неудачи постельными подвигами с женами и дочерьми подданных, решились на переворот. Бывший дьячок узнал об угрозе в последнюю минуту и, как гласит летопись, бежал из Пскова на неоседланном коне, забыв даже шапку. За ним была отправлена погоня, раненного стрелой царя схватили и, привязав к седлу железными путами, отправили под конвоем в подмосковные таборы. До Москвы «псковский царь» не доехал, его удавили казаки эскорта, накинув сзади веревку.

Вскоре после устранения с политической сцены Сидорки в Ярославль явились посланные Заруцкого и Трубецкого с предложением соединиться с нижегородским ополчением в борьбе с поляками. Казаки сообщали, что Марину и ее сына на царство они более не желают, а в своем недавнем выборе Дмитрия раскаиваются, с наивной простотой признав, что это был «прямой вор», не тот, который сидел в Тушине и в Калуге: «Мы про того вора сыскали и от него отстали, и крестным целованием меж собой укрепились, что нам тому вору не служити, и иного никакого вора не затевать, а выбрати на Московское Государство Государя, соединяясь всем Московским Государством».

Временное правительство согласилось принять помощь казаков, но провинциальное дворянство, составлявшее костяк сил Пожарского, все равно не испытывало к ним доверия. Передовым отрядам ополчения, пришедшим к Москве в первых числах августа, было приказано строить острожки отдельно от казачьих таборов и опасаться казаков так же, как и поляков. Заруцкий понимал, что над ним сгущаются тучи. В конце июня в Ярославле поймали двух казаков, неудачно покушавшихся на жизнь Пожарского. На допросе они показали, что были подосланы Заруцким. Когда основные силы ополчения подойдут к Москве, Заруцкому могли припомнить и организацию этого покушения, и смерть Прокопия Ляпунова. Растаяли надежды на возведение на трон сына Марины Мнишек — большинство казачьих атаманов стало склоняться к мысли, что эта карта отыграна и нужно искать другого кандидата. Нужно было начинать все сначала. И Заруцкий с двумя тысячами сторонников покинул лагерь, уйдя в Коломну, где ожидала развязки его любовница Марина Мнишек с «воренком». Затем за сыном царицы прислали астраханцы, и Заруцкий увел свою маленькую армию на юг, в Астрахань, надеясь вскоре вновь подняться на очередной волне Смуты. Но его звезда клонилась к закату. Заруцкого выдали царским войскам его товарищи-казаки, и Марина Мнишек в очередной раз стала вдовой. Ее невенчаного супруга в августе 1614 года посадили на кол в Москве. Еще бесчеловечнее обошлись с ее четырехлетним сыном, которого в столице называли «Ивашкой-Воренком». В октябре того же года ребенка обманом забрали у Марины, сидевшей в башне кремля в Коломне, и привезли в Москву.

Было холодно, ребенок мерз в одной рубашке, которая была на нем во время заточения в каменном мешке. Палач завернул дрожащего «воренка» в шубу и на руках отнес на Лобное место — традиционное место публичных казней, где он и был повешен. Вскоре ушла в мир иной и Марина — ее то ли отравили, то ли она покончила с собой, разбив голову о железные плиты камеры. По официальной версии «Маринка на Москве от болезни и тоски о своем выбледке умерла». Современники считали такую жестокость вполне оправданной — именем Марины и «воренка» уже были убиты тысячи людей, и потому следовало любой ценой избавиться от риска возобновления гражданской войны…

С бегством Заруцкого из подмосковных таборов второе ополчение избавилось от угрозы вооруженной конфронтации с казаками. Боярин Дмитрий Трубецкой, формально возглавлявший казачьи отряды, был готов на союз, собственных политических планов он не имел, а заботился лишь о соблюдении «чести». Теперь можно было брать Москву.

Обычным оружием для взятия крепостей был голод, и ополчение лишь заботилось о том, чтобы его призрак смог материализоваться во всесокрушающего великана. В первых числах сентября на помощь осажденным с четырьмя сотнями возов продовольствия в очередной раз пришел гетман Великого княжества Литовского Карл Ходкевич, но его двухтысячное войско завязло в выкопанных русскими рвах и ямах, окружавших Китай-город. Несколько дней шли сражения. Поляки выпрягли из телег лошадей, которые не могли пройти через завалы, устроенные вокруг стен Китай-города, и принялись толкать возы сами, подходя то с одной, то с другой стороны к крепости, но каждый раз были вынуждены отступать. Одну из атак армии Ходкевича попытались поддержать своей вылазкой осажденные, но они к сентябрю уже не представляли опасности для Пожарского. «Русские, наевшись хлеба, были сильнее наших, которые шатались от дуновения ветра. Только шляхетное благородство могло побудить их решиться на эту вылазку, чтобы показать своему вождю гетману и своему государю королю, что для блага отечества они готовы умереть. В то время несчастные осажденные понесли такой урон, как никогда. Когда они ели хлеб, русские никогда не были для них так страшны и сильны; всегда они на вылазках поражали русских, вгоняли их в таборы и, устрояя засады, хватали русских из таборов, как грибы; но когда не стало хлеба и голод усиливался, в то время не только ноги, но и руки отказывались служить; тогда русским легко было бить поляка, совсем обессилившего, не могущего ходить, бессильного даже уходить», — писал в своем дневнике полковник Осип Будило, сидевший со своим полком в осаде.

Ходкевич, обескровленный бесплодными атаками, объявил осажденным, что на три недели покинет Москву, чтобы вернуться с новыми силами из Смоленска. Но этим обещаниям не суждено было исполниться. В Польшу вторглись турки, королю Сигизмунду стало не до осажденного в Москве гарнизона.

В конце сентября князь Пожарский направил полякам письменное предложение о сдаче, сообщив, что помощь не придет: «Королю теперь нужно думать о себе, — он рад будет, если его избавят от турок… Ваши головы и жизнь будут сохранены вам. Я возьму это на свою душу и упрошу согласиться на это всех ратных людей. Которые из вас пожелают возвратиться в свою землю, тех пустят без всякой зацепки, а которые пожелают служить Московскому государю, тех мы пожалуем по достоинству. Если некоторые из вас от голоду не в состоянии будут идти, а ехать им не на чем, то, когда вы выйдете из крепости, мы вышлем подводы». Надежды поляков на столкновение ополчения с казаками Трубецкого были беспочвенны: «Если бы даже у нас и была рознь с казаками, то и против них у нас есть силы и они достаточны, чтобы нам стать против них».

Ответ осажденных был проникнут высокомерием и полон оскорблений. Поляки называли Пожарского и его воинов бунтовщиками, забывшими о том, что они целовали крест царю Владиславу, утверждения о печальном положении польского государства считали ложью и насмехались над неумением ополченцев — людей мирных профессий — сражаться в открытом бою. «Мужеством вы подобны ослу или байбаку, который, не имея никакой защиты, принужден держаться норы, — писали осажденные. — Ваше мужество, как это мы хорошо знаем и видим, сказывается в вас только в оврагах и в лесу; ведь мы хорошо видели собственными глазами, как страшен был вам гетман Великого княжества Литовского с малою горстью людей. Мы не умрем с голоду, дожидаясь счастливого прибытия нашего государя — короля с сыном, светлейшим Владиславом, а счастливо дождавшись его, с верными его подданными, которые честно сохранили ему верность, утвержденную присягой, возложим на голову царя Владислава венец… Ложью вы ничего не возьмете и не выманите. Мы не закрываем от вас стен; добывайте их, если они вам нужны, а напрасно царской земли шпынями и блинниками не пустошите; лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть хлоп по-прежнему возделывает землю, поп пусть знает церковь, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей, — царству тогда лучше будет, нежели при твоем управлении, которое ты направляешь к последней гибели царства».

Однако уже спустя месяц после этого дерзкого ответа осажденные направили к гетману Литовскому двух послов с просьбой немедленно, в течение недели, прийти на помощь, иначе Москва падет. Гордые польские рыцари, кичившиеся перед русскими своим благородством и верностью долгу, клявшиеся, что готовы умереть за короля, в борьбе за жизнь превратились в зверей. Страшный голод пришел рука об руку с морозом и снегом, под которым исчезла жухлая трава, которой питались люди. В нетопленых и темных кремлевских палатах, наполненных бесценными сокровищами, бродили скелеты с вывалившимися от цинги зубами, покрытые лохмотьями легкой одежды, с ногами, обмотанными суконными тряпками, которые заменяли съеденную кожаную обувь. Их глаза горели безумием, а иссохшие руки хватали саблю при каждом шорохе: в любой темной нише мог таиться такой же призрак, вышедший на охоту за человеком. Давно пустовала страшная пыточная башня с узкими лавками вдоль стен и крюками, косами и пиками, воткнутыми в пол. Уснувший узник, неловко повернувшись на своем ложе, падал на пол и оказывался пронзен этим страшным железом. Но несчастных избавили от долгих мук, съев уже в первые дни голода.

Вот как повествует о преисподней, точно поднявшейся в Кремль, чтобы покарать поляков, превозносивших свои добродетели перед «низкими» русскими, дневник полковника Будилы: «Ни в каких летописях, ни в каких историях нет известий, чтобы кто-либо, сидящий в осаде, терпел такой голод, чтобы был где-либо такой голод, потому что когда настал этот голод и когда не стало травы, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный поручик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом, отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве, и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судное дело случилось во взводе г. Леницкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойника — гайдук из другого десятка жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше права съесть его, как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр… не знал, какой сделать приговор, и опасаясь, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал с судейского места. Во время этого страшного голода появились разные болезни, и такие страшные случаи смерти, что нельзя было смотреть без плача и ужаса на умирающего человека. Я много насмотрелся на таких. Иной пожирал землю под собою, грыз свои руки, ноги, свое тело и что всего хуже, — желал умереть поскорее и не мог, — грыз камень или кирпич, умоляя Бога превратить в хлеб, но не мог откусить. Вздохи: ах, ах — слышны были по всей крепости, а вне крепости — плен и смерть. Тяжкая это была осада, тяжкое терпение! Многие добровольно шли на смерть и давались неприятелю: счастье, если кто попадется доброму врагу, — он сохранял ему жизнь; но больше было таких несчастных, которые попадали на таких мучителей, что прежде, нежели сдавшийся спускался со стены, был рассекаем на части».

Седьмого ноября 1612 года голод открыл ворота крепости. Полумертвые от истощения поляки, выбитые за четыре дня до этого из Китай-города, согласились сдаться. Они выговорили себе лишь одно условие — сохранение жизней. Те, кого взяло ополчение Пожарского, выжили, но почти всех пленников, оказавшихся в казачьих руках, ждала смерть. В таборах Трубецкого царили разбойничьи нравы, и что значили клятвы о сохранении жизни сдавшимся врагам перед возможностью отомстить им за гибель товарищей!

Бояре, сидевшие с поляками в осаде и до последнего сохранявшие преданность королю Сигизмунду и его сыну, отделались испугом. Казаки требовали перебить бояр за измену, а их имущество разделить на войско, но дворяне из земского ополчения встали на их защиту. Слишком велико было у них почтение к боярскому сану, чтобы поднять руку на представителей древних княжеских родов, хотя бы и сотрудничавших с врагом. Впрочем, члены семибоярского правительства представили дело так, что они находились в Кремле на положении пленников и потому заслуживают благодарности за перенесенные страдания. Ради успокоения страны вожди земского ополчения предпочли поверить в эту версию.

Кремль, переживший полуторагодовую осаду, был разорен и осквернен. Ополченцев поразило зрелище чанов с засоленным мясом, стоявших в подвалах. Это была человечина — останки родственников и друзей обезумевших польских рыцарей, ставших каннибалами. Церкви были поруганы, наполнены нечистотами, иконы обезображены. В кремлевских дворцах остались лишь каменные стены — спасаясь от холода, осажденные сожгли не только кровлю помещений, но и двери, оконные рамы и лавки. Исчезла драгоценная коллекция древних византийских манускриптов: поляки пытались утолить голод, вываривая пергамент и добывая из него растительный клей.

Колокола Успенского собора в Кремле и других переживших пожар 1611 года московских церквей звонили по случаю освобождения столицы, когда пришла весть о приближении короля Сигизмунда с сыном. Королю удалось собрать только двухтысячное войско — Польша была разорена, наемники отказывались воевать в долг, — однако он надеялся, что одним своим появлением в окрестностях Москвы придаст мужества «польской партии» в России и непостоянные подданные царя Владислава вновь склонят перед ним головы. Безуспешно попытавшись взять Волоколамск, король отступил от его стен и решил, что русские крепости сами распахнут свои ворота, стоит лишь договориться с вождями ополчения в Москве. К князьям Трубецкому и Пожарскому были посланы двое русских парламентеров в сопровождении сильного отряда. Но надежды Сигизмунда, что его ждут в столице, не оправдались. Послов избили и прогнали, хотя те и принесли утешительные вести о том, что сторонники Владислава все еще оставались в столице, несмотря на отъезд в свои вотчины многих бояр, запуганных чернью: «На Москве у бояр, которые вам, великим господарям служили, и у лучших людей хотение есть, чтобы просити на господарство вас, великого господаря королевича Владислава Жигимонтовича». Однако всем заправляют казаки, которые «делают все, что хотят».

Некоторое время король в нерешительности стоял под Волоколамском, взвешивая свои шансы на взятие Москвы: послы сообщили, что ополчение рассеялось, в столице осталось едва две тысячи дворян и примерно четыре тысячи казаков, остальные разъехались кто куда. Дворяне отправились по своим поместьям, а казачьи отряды — искать добычи в менее разоренных областях страны. Серьезной военной опасности остававшиеся в Москве осколки ополчения не представляли, и все же король повернул назад. Его испугала перспектива зимовки в глубине чужой голодной страны с ненадежной армией, жаловавшейся на скудную оплату. Поход за русской короной пришлось отложить до лучших времен.