Глава 33 Проблемы с кадрами

Глава 33

Проблемы с кадрами

Быстрое ухудшение на протяжении мая-июня 1938 года отношений со Сталиным стало для Ежова настоящей катастрофой. В отсутствие доверия со стороны вождя становилась бессмысленной та тяжелая, изнурительная работа по уничтожению врагов режима, которой он посвятил всего себя и единственной наградой за которую была похвала Хозяина, которой тот время от времени удостаивал своего усердного помощника.

После бегства Люшкова, оставив Наркомат водного транспорта на попечение своего первого заместителя Е. Г. Евдокимова, Ежов возвращается в НКВД, где за прошедшие два месяца ему удавалось бывать гораздо реже, чем того требовали обстоятельства. Однако полноценно работать он был уже не в состоянии и с охватившей его тоской пытается справиться проверенным способом — пьянством.

Этому занятию он предавался и раньше, но преимущественно во внеслужебное время или уезжая из Москвы. Теперь же возлияния все чаще устраиваются и в рабочие часы, в те дни, когда не нужно было встречаться со Сталиным. В обед Ежов отправлялся домой и пил там, а если обедал на службе, то требовал от подчиненных принести ему коньяк, выпивал и тут же в кабинете ложился спать, после чего, не до конца еще протрезвев, принимал сотрудников или ездил на допросы.

Свою конспиративную квартиру на Гоголевском бульваре, предназначенную для встреч с особо важной агентурой, Ежов также приспособил к делу, поскольку это было одно из немногих мест в Москве, где он мог «расслабляться» в рабочее время, не опасаясь огласки.

После окончания работы Ежов часто вез кого-то из приближенных к себе на квартиру или дачу, и попойка продолжалась уже там, затягиваясь иной раз до утра. После такой ночи Ежов являлся на работу часа в 3–4 дня совершенно разбитым, просил принести ему крепкого кофе и боржоми, делами не занимался, а лежал на диване и приходил в себя.

Казалось невероятным, что еще недавно, всего несколько месяцев назад, он сам, пусть и формально, но все же боролся с пьянством среди подчиненных. Когда осенью 1937 г. в ЦК ВКП(б) поступили соответствующие заявления на начальника Управления НКВД по Смоленской области В. К. Каруцкого, Ежов, узнав об этом, решил Каруцкого от занимаемой должности отстранить, а заодно проучить, и, когда тот приехал в Москву, велел Фриновскому арестовать его.

«Для большего морального воздействия, — вспоминал Фриновский, — Ежов предложил мне выписать ордер на арест Каруцкого и посадить его в тюрьму, как преступника, что мною и было выполнено. Примерно через пять-семь суток Ежов в моем присутствии вызвал к себе Каруцкого и с серьезным видом предложил ему начать давать показания о своей заговорщицкой работе. Каруцкий, растерявшись от неожиданности, обращаясь к Ежову, сказал: «Николай Иванович, Вы же всё знаете, о чем же мне писать?» После этого Ежов рассмеялся и, указывая на меня, сказал Каруцкому, что виновником его ареста являюсь я — Фриновский, и что его арест произведен для того, чтобы Каруцкий прекратил пьянствовать.

Каруцкий здесь же был освобожден, и мы все трое поехали ужинать к Ежову»{396}.

Теперь, в отличие от осени 1937 года, пришло время воспитывать самого Ежова. Однако на уговоры подчиненных, убеждавших его бросить пить, он никак не реагировал, и им оставалось лишь с нарастающей тревогой наблюдать за тем, как их руководитель катится все дальше и дальше вниз.

* * *

Масштабная чистка, проводившаяся в НКВД с весны 1937 года, к концу его в основном завершилась. Представители старой чекистской гвардии, от которых Ежов посчитал необходимым избавиться, были к этому времени уже арестованы, а из остальных сформировалась команда, с которой он собирался работать и дальше. Но, чтобы спокойно работать, нужно было оградить своих людей от всевозможных компроматов, которые в изобилии плодились как в самом НКВД, так и за его пределами. Характерен в этом смысле случай с наркомом внутренних дел Азербайджана М. Г. Раевым, рассказанный бывшим начальником Секретариата НКВД И. И. Шапиро:

«Два работника из Баку специально приехали в Москву и подали Ежову обширное заявление на Раева о его предательской, подрывной работе в Баку. Ежов их принял, на словах обласкал и обещал тщательно расследовать поданное ими заявление. Расследование ограничилось тем, что Раев был вызван в Москву, и ему было передано заявление, его же изобличающее. Совершенно понятно, какие условия создал Раев для своих разоблачителей, вернувшись в Баку. Они мне звонили и просили доложить Ежову о переводе их из Баку, ссылаясь на невозможные условия работы, созданные для них, и что Раев просто расправляется с ними. Когда я доложил об этом Ежову, он мне ответил: «Ничего, пусть поработают, впредь будут знать, как склочничать»{397}.

Бегство Люшкова отчетливо высветило ту сложную кадровую проблему, с которой Ежов столкнулся уже зимой 1938 года и которая с каждым месяцем становилась все более и более актуальной. Подобрав себе команду и получив согласие Сталина на соответствующие назначения, он нес теперь ответственность за своих выдвиженцев, за их политические и деловые качества, и если вдруг его кадры оказывались чем-то скомпрометированы, под удар попадал уже он сам.

Одним из первых таких случаев стала история с начальником Иностранного отдела ГУГБ НКВД А. А. Слуцким, о чем уже рассказывалось в главе «Смерть Слуцкого». Примерно в это же время начинает раскручиваться еще одна неприятная история, связанная на этот раз с начальником Управления НКВД по Орджоникидзевскому краю П. Ф. Булахом.

Массовые фальсификации следственных дел и злоупотребления властью имели место во всех региональных подразделениях, но были здесь и свои лидеры: наркоматы внутренних дел Украины, Белоруссии, Туркмении, управления НКВД по Ленинградской и Свердловской областям, Орджоникидзевскому краю. Сведения об «оперативных перегибах» в орджоникидзевском управлении стали просачиваться в Москву осенью 1937 г., и тогда же для их проверки Ежов направил в край группу чекистов во главе с начальником Секретно-политического отдела М. И. Литвиным. Прибыв в Ворошиловск (административный центр Орджоникидзевского края), Литвин пообщался с местными работниками, с некоторыми из подследственных и по возвращении доложил руководству о своих впечатлениях, Вспоминает бывший начальник Отдела охраны ГУГБ НКВД И. Я. Дагин:

«Я застал Литвина, возвратившегося из командировки, в кабинете Фриновского. Они были вдвоем. Литвин, смеясь, встретил мое появление словами: «Вот еще один член организации», и тут же, перебивая друг друга, Фриновский и Литвин стали мне рассказывать, что Булах от арестованного бывшего секретаря крайкома Рябоконя получил показания об участии в антисоветской организации Горбача [начальник новосибирского УНКВД] и Михельсона [нарком внутренних дел Крымской АССР], а от арестованного бывшего заведующего промышленным отделом крайкома Часовникова получил показания об участии в антисоветской организации Лаврушина [начальник горьковского УНКВД] и Дементьева [начальник архангельского УНКВД)… Помню, Литвин в этом же разговоре мне передал, что Часовников в своем заявлении назвал и меня, но от него этого заявления не приняли: Булах не поверил Часовникову[103]. Литвин далее рассказал мне, что он проверил на месте следственные материалы, а Рябоконя и Часовникова привез в Москву для передопросов. В последующем Литвин при встрече со мной сообщил, что Рябоконь и Часовников от своих показаний, на чекистов отказались, заявив, что якобы от них этих показаний требовали следователи»{398}.

Конечно, в Ворошиловске М. И. Литвин обнаружил не только те «смешные» вещи, о которых, вернувшись, рассказал товарищам по работе. Наряду с фальсификациями, перешагнувшими все мыслимые пределы, нельзя было не обратить внимание и на масштабы творящихся беззаконий. В поисках мифического «краевого центра» контрреволюционной правотроцкистской организации и ее районных отделений, Булах на подконтрольной ему территории методично перемалывал весь руководящий состав партийных, советских и хозяйственных организаций, в результате чего в некоторых районах было арестовано от 20 до 50 процентов всех коммунистов. Среди чекистов, знакомых с положением дел в Орджоникидзевском крае, ходила невеселая шутка, что в случае интервенции оккупантам не придется уничтожать местный актив, так как всё за них сделано руками Булаха.

Поставленная на поток фабрикация следственных дел требовала и соответствующего организационно-технического обеспечения, поэтому краевое управление и районные отделы НКВД превратились в настоящие пыточные застенки. Свидетельствует бывший начальник ессентукского горотдела НКВД Г. М. Добыкин:

«Это было ужасное зрелище, когда нельзя было пройти по коридору третьего, четвертого и других отделов краевого управления. Били в каждом кабинете и кого попало. Приезжающие работники с периферии проходили курс обучения, были такие случаи, когда одного человека избивали по 7–8 человек, и в результате уносили его полуживого»{399}.

В тот раз Булах отделался лишь легким испугом. Хотя Фриновский и предложил проинформировать Сталина о ситуации в Орджоникидзевском крае, Ежов на это не пошел. Более того, на состоявшемся в январе 1938 года совещании руководящего состава НКВД он, к удивлению многих присутствующих, фактически поддержал Булаха. Не вполне ясно, чем объяснялось такое его покровительственное отношение к руководителю орджоникидзевских чекистов, которого один из сослуживцев охарактеризовал так: «настоящий, бандит с большой дороги, бродяга и разбойник, типичная фигура таежной России XIX века»{400}. Вероятно, Ежову нравилось, с каким рвением Булах борется с «врагами народа», возможно, существовали какие-то другие причины, но, как бы там ни было, прошло совсем немного времени, и с Булахом пришлось все же расстаться. Слишком уж вопиющими оказались результаты его деятельности, и замалчивать их становилось уже опасно.

Булах переусердствовал. Возглавляемое им управление вышло за пределы установленного для Орджоникидзевского края лимита на расстрел, а он не видел в этом ничего особенного, считая утвержденные в Москве количественные параметры простой формальностью. Формальностью считал он, видимо, и то, что многие арестованные не доживали до суда. Так, вследствие жестоких избиений со стороны работников одного из районных отделений НКВД, погибли в ходе допросов семь подследственных, причем одного из них Булах распорядился провести через судебную «тройку» как живого и оформить затем как расстрелянного. Имел также место случай, когда Военная коллегия Верховного Суда, рассмотрев одно из групповых дел, переданных орджоникидзевским управлением, и не найдя оснований для вынесения смертного приговора, направила его на доследование, однако, вместо этого, дело по указанию Булаха было рассмотрено во внесудебном порядке на «тройке», по решению которой все обвиняемые были осуждены к высшей мере наказания.

Опасаясь, что информация о «художествах» Булаха дойдет до Сталина в обход НКВД, Фриновский в конце концов уговорил Ежова «сдать» своего фаворита. Правда, сам Ежов обсуждать с вождем такую скользкую тему не захотел и поручил Фриновскому сделать это в его отсутствие, пока он будет находиться в командировке на Украине. Однако сомнения у него все равно оставались, и когда Фриновский, позвонив в Киев, сообщил о своей беседе со Сталиным, то услышал в ответ: «А стоило ли?» «Я не пойму, — жаловался Фриновский Дагину, — ведь договорились точно, что я пойду в ЦК доложить материалы, а теперь он недоволен. Не пойму я этого»{401}.

Решением Политбюро от 21 февраля 1938 года Булах был освобожден от занимаемой должности и отозван в Москву. А тем временем сведения о творящихся в крае бесчинствах получили дополнительную огласку: группе арестованных удалось переслать на имя Сталина заявление, в котором они жаловались на фальсификацию их дел и провокационные методы ведения следствия.

В конце апреля 1938 года Сталин поручил заместителю Ежова по Комиссии партийного контроля (КПК) М. Ф. Шкирятову съездить в Ворошиловск и разобраться в создавшейся ситуации.

С формальной точки зрения Шкирятов был подчиненным Ежова, но, поскольку после перехода в НКВД Ежов делами КПК практически не занимался, Шкирятов обрел достаточную самостоятельность, имел прямой выход на Сталина, так что необходимо было присматривать за ним, чтобы ставшая ему известной информация не ушла наверх бесконтрольно.

В качестве соглядатая Ежов приставил к Шкирятову В. Е. Цесарского, возглавлявшего в то время Секретно-политический отдел ГУГБ НКВД. Полученные Цесарским инструкции сводились к тому, чтобы ни в коем случае не раздувать данное дело, а, наоборот, свести его, по возможности, на нет, а также постараться, чтобы Шкирятов во всей этой истории особенно не копался.

Однако выполнить инструкции Ежова Цесарскому не удалось. Шкирятов был опытным аппаратчиком, и провести его было непросто. Вместе с Цесарским он побывал в ново-александровском районном отделении НКВД, откуда поступила жалоба, ознакомился со следственными делами находящихся там заключенных, принял участие в передопросе трех десятков арестованных и в опросе ряда сотрудников НКВД. Поэтому, когда, вернувшись, Цесарский отчитался о проделанной работе, Ежов не мог скрыть своего раздражения. Шкирятов узнал гораздо больше, чем следовало, и не было никакой возможности помешать ему сообщить обо всем увиденном Сталину. Единственное, что можно было сделать, это пригладить, насколько возможно, отчет о результатах проведенной проверки, и по указанию Ежова Цесарский несколько раз переделывал его, убирая наиболее острые моменты и представляя дело таким образом, что речь идет о случайных ошибках, допущенных отдельными работниками.

Но и то, что осталось, выставляло работу местных чекистов в самом неприглядном виде.

«Краевой и районные аппараты НКВД, — говорилось в отчете, — производили аресты по случайным непроверенным сведениям, на основании заведомо ложных показаний арестованных. Наряду с действительными врагами, арестовывались ни в чем не повинные честные советские люди, лучшие колхозники, честные партийцы… При проведении следствия работники краевого аппарата и районных отделений НКВД подвергали арестованных жестоким избиениям и издевательствам, применяя при этом самые ухищренные способы. Избитых арестованных водворяли затем в общие камеры, где заставляли их демонстрировать следы побоев, с тем чтобы угрозой избиения повлиять на других арестованных»{402}.

Что касается самого возмутителя спокойствия — П. Ф. Булаха, то его в конце апреля 1938 года арестовали. На допросах он неоднократно пытался объяснить, что действовал в соответствии с указаниями Ежова, однако эти заявления следователи у него не принимали, квалифицируя их как провокационные. В конце концов Булах был обвинен в принадлежности к антисоветской организации, созданной в органах НКВД бывшим наркомом Г. Г. Ягодой, и 28 июля 1938 года приговорен к расстрелу.

История с Булахом была в самом разгаре, когда возникли проблемы с одним из наиболее приближенных к Ежову людей — его заместителем и по совместительству начальником московского управления НКВД Л. М. Заковским.

Заковский представлял собой весьма колоритную фигуру. Латыш по национальности (настоящее его имя — Штубис Генрих Эрнестович), в юности он был моряком, побывал во многих странах, а вернувшись в Либаву, примкнул к анархистской организации, занимавшейся распространением нелегальной литературы, а заодно подготавливавшей ограбление одного из либавских банков. Будучи арестован, был приговорен к ссылке в Олонецкую губернию сроком на три года, по окончании которой переехал вначале 1917 года в Петроград. После революции поступил на службу в ВЧК и быстро там себя проявил. Наибольшую известность принесло ему участие в разгроме казанского отделения антибольшевистского «Союза защиты родины и свободы» в августе 1918 г., когда он под видом белогвардейского офицера проник в штаб заговорщиков и арестовал их.

После окончания Гражданской войны работал на руководящих должностях в органах госбезопасности на Украине, в Сибири и Белоруссии. Когда в декабре 1934 г., в связи с убийством С. М. Кирова, начальник ленинградского УНКВД Ф. Д. Медведь был отстранен от занимаемой должности, Заковского назначили на его место.

Именно тогда, в Ленинграде, Ежов близко с ним познакомился, а познакомившись, подружился, чему в немалой степени, вероятно, способствовала их обоюдная любовь к крепким напиткам. И хотя Заковский, занимая ответственные должности в структурах НКВД, сохранил присущие ему в молодости наклонности, за что Ежов чуть ли не в глаза называл его уголовником, это не мешало их отношениям. Ежов был с Заковским на ты, называл его «Ленечкой» и периодически без особой служебной необходимости вызывал на несколько дней в Москву погостить у себя дома.

В конце 1937 года в небе над Заковским появились небольшие тучки — Сталин начал выражать недовольство в связи с доходившими до него сведениями о так называемом бытовом разложении Заковского — пьянках, в том числе и с участием женщин сомнительного поведения.

В этих условиях Ежов счел нецелесообразным оставлять Заковского и дальше в Ленинграде, где у него было слишком много недоброжелателей, не упускающих случая сообщить о его оплошностях наверх. В январе 1938 года удалось добиться согласия Сталина на перевод Заковского в Москву и назначение заместителем наркома, а по совместительству также и начальником московского управления НКВД. Вероятно, Ежов сумел доказать, что богатый чекистский опыт Заковского принесет пользу при работе в центральном аппарате НКВД, а его вредные привычки легче будет изжить в условиях жесткого контроля, под который он попадет, оказавшись в Москве.

Заковский, помимо того, что о нем уже говорилось, был известен еще и как один из самых беззастенчивых фальсификаторов[104]. Приехав в Москву, он от своих методов отказываться не стал, и вскоре местные чекисты (сами по части фальсификаций отнюдь не новички) с удивлением обнаружили, что им есть чему поучиться у других. Так, например, Заковским были введены лимиты на аресты по национальным линиям. Никаких решений Политбюро или приказов НКВД о квотах на репрессирование «национальных контингентов» не существовало, однако Заковского это не смущало. Он успешно использовал данную методику в Ленинграде и не видел причин отказываться от нее в Москве, так что вскоре оперативные подразделения московского управления НКВД получили плановые помесячные задания на арест представителей некоренных национальностей. Установка Заковского «бить морды при первом же допросе» позволила в кратчайшие сроки «выявить» десятки контрреволюционных организаций и групп, якобы созданных на заводах, в учреждениях и воинских частях, и число их росло день ото дня.

Возросшая активность московского управления (а она проявлялась не только в отношении «национальных контингентов») высоко оценивалась Ежовым, радовался успехам Заковского на новом месте и Сталин. Получив в феврале 1938 г. сообщение Ежова о том, что в ходе ликвидации «контрреволюционного эсеровского подполья» московским управлением НКВД арестовано 156 человек, в том числе 11 членов партии, Сталин писал:

«т. Заковский — не т. Реденс[105]. Видно, что т. Заковский напал на жилу, как говорят золотопромышленники. Реденс как чекист не стоит левой ноги Заковского. Желаю успеха т. Заковскому. Нужно продолжать корчевку эсеров. Эсеры — большая опасность»{403}.

Тем не менее, несмотря на впечатляющие успехи в работе, с Заковским, как и с Булахом, пришлось расстаться. В бумагах Ежова в качестве примера прегрешений Заковского встречается без расшифровки упоминание о его «разговорах о Сталине»{404}. По-видимому, речь идет о каких-то дошедших до вождя нелицеприятных высказываниях в его адрес, которые Заковский позволил себе, вероятно, на не вполне трезвую голову, и, если дело обстояло действительно так, это могло стать главной причиной резкого поворота в его судьбе.

Официальная мотивировка была, конечно, другой. На заседании Политбюро 14 апреля 1938 г., где рассматривался вопрос о Заковском, речь шла об упущениях в его служебной деятельности, относящихся к периоду, когда он возглавлял ленинградское управление НКВД. В решении говорилось:

«1. Ввиду того, что в работе по Ленинградскому УНКВД выяснился ряд серьезных недостатков за период работы т. Заковского, как-то: переписка заключенных с волей… создание ряда дутых дел, засоренность аппарата УНКВД шпионскими элементами, которые работали до последнего времени, несмотря на имеющиеся на них компрометирующие материалы, — ЦК ВКП(б) считает, что т. Заковский не может сейчас пользоваться полностью политическим доверием как руководитель чекистской работы.

2. ЦК постановляет: освободить т. Заковского от обязанностей заместителя наркома внутренних дел СССР и назначить его начальником строительства Куйбышевского гидроузла, где он должен своей работой восстановить полное к себе доверие»{405}.

Однако ни полностью, ни частично восстановить к себе доверие Заковский не успел, так как две недели спустя в соответствии с распоряжением Сталина его арестовали.

В том же апреле 1938 года Ежову пришлось расстаться с другим своим выдвиженцем — бывшим наркомом внутренних дел Украины, а в дальнейшем — начальником Транспортного отдела ГУГБ НКВД И. М. Леплевским. В конце мая, как уже говорилось, настала очередь Г. С. Люшкова, а также еще одного ежовского фаворита — начальника Управления НКВД по Свердловской области Д. М. Дмитриева.

Ежов близко познакомился с ним в декабре 1934 года в Ленинграде. Являвшийся в то время помощником начальника Экономического отдела ГУГБ НКВД, Дмитриев входил в состав бригады чекистов, прибывших для расследования обстоятельств гибели С. М. Кирова, причем лично ему поручено было добиться признаний от убийцы Кирова Леонида Николаева, с каковой задачей он вполне успешно справился. Столь же эффективной была и его работа по так называемому «московскому центру» (декабрь 1934 года — январь 1935-го), когда, благодаря показаниям, полученным им от одного из арестованных (И. П. Бакаева), удалось ослабить сопротивление других подследственных, и в результате появилась возможность организовать судебный процесс над ними. В 1936 г., еще при Ягоде, Дмитриев был назначен начальником свердловского областного УНКВД, где с тех пор и работал, усердно выявляя и уничтожая «врагов народа», имевших несчастье проживать на подведомственной ему территории.

Дмитриеву был присущ свой собственный стиль, заметно отличающий его от многих других начальников региональных управлений НКВД. Он и его подчиненные старались воздействовать на арестованных не столько битьем, сколько убеждением, усиленно внушая подследственным, что показания, которых они добиваются, нужны партии и стране как документы для изобличения капиталистического окружения, для предъявления претензий к тем или иным иностранным государствам. Арестованным обещали, что после того, как все закончится, они вместе с семьями уедут в другую область, получат там работу, а затем, спустя два-три года, снова смогут вернуться на Урал.

Поскольку партия всегда жила по принципу «цель оправдывает средства», многие заключенные верили в даваемые им объяснения и с большей или меньшей охотой шли навстречу следователям, сочиняя фантастические истории о своей и своих знакомых шпионской, террористической и тому подобной деятельности. В тюрьмах свердловского УНКВД были даже созданы так называемые «коммунистические камеры», где сидели члены партии, выполнявшие, как они думали, задание особой важности и зорко следившие, чтобы к ним в камеру случайно не попал какой-нибудь социально чуждый элемент, например бывший белый офицер или, скажем, священнослужитель.

Избранная Дмитриевым тактика давала хорошие результаты, позволяя регулярно отправлять в Москву все новые и новые телеграммы с ходатайствами на арест выявленных контрреволюционеров — большей частью секретарей районных партийных и комсомольских комитетов, председателей райисполкомов и т. д. Со временем, однако, такая результативность начала многих смущать. По НКВД поползли слухи, что Дмитриев арестовывает кого попало, что не может быть, чтобы почти все деревенские партийные и комсомольские секретари являлись участниками заговора. Но у Ежова подобных сомнений не возникало, и он легко давал санкции на арест заявленных Дмитриевым лиц.

Еще одной особенностью Дмитриева было его бесцеремонное обращение со статистической отчетностью. Когда количество законченных свердловским управлением дел превысило установленные для области лимиты на репрессирование бывших кулаков, уголовников и других так называемых антисоветских элементов, он стал «лишних» подследственных оформлять в бумагах как проходящих по национальным линиям, где лимитов не существовало. В итоге, присылаемые в Москву на утверждение вынесенных приговоров списки осужденных «националов» состояли почти исключительно из русских, украинских и белорусских фамилий. И, как ни поверхностно рассматривались эти списки в Москве, столь явное несоответствие не могло не обратить на себя внимание. Утверждение свердловских заявок стало затягиваться, и в феврале 1938 г. Дмитриев обратился к Ежову с жалобой на то, что его активная работа по национальным контингентам тормозится медленным рассмотрением отправленных в Москву «альбомов»[106].

В ответ Фриновский приказал внимательно обсчитать свердловские заявки, после чего обвинил Дмитриева в том, что под видом национальных операций тот проводит операцию, предусмотренную приказом № 00447. Так, из 4218 арестованных свердловским УНКВД по польской линии настоящих поляков было только 390 человек, в то время как бывшими кулаками, репрессирование которых должно было проводиться в рамках приказа № 00447, являлись 3798 человек. Из арестованных по латышской линии все 237 человек оказались бывшими кулаками, латышей же среди них было лишь 12 человек и т. д.{406}. Кроме того, подавляющее число бывших кулаков на момент ареста являлись рабочими, что ставило под сомнение оправданность их репрессирования даже и в рамках приказа № 00447.

Работники НКВД, сталкивавшиеся по делам службы с результатами деятельности Дмитриева и его подчиненных, не раз обращали внимание Ежова на непорядки в свердловском УНКВД, однако он, по обыкновению, лишь отмалчивался и никаких мер не принимал.

Из-за чего Дмитриев впал в немилость, неясно. Возможно, до Сталина дошли слухи о чрезмерных злоупотреблениях, допускаемых свердловскими чекистами, возможно, какую-то роль сыграли показания бывшего руководителя Дмитриева Л. Г. Миронова, но так или иначе в конце мая 1938 г. его судьба была решена. 22 мая он отзывается из Свердловска и назначается начальником Главного управления шоссейных дорог НКВД СССР. И хотя положение дел весной 1938 года, казалось бы, не давало чекистам старой формации оснований для самоуспокоенности, Дмитриев, возможно, так и не понял, что скрывается за новым назначением. Во всяком случае, в конце июня 1938 года он публикует в одной из местных, газет свой новый адрес в Москве, чтобы избиратели, чьи интересы он, как депутат, представлял в Верховном Совете СССР, знали, куда им обращаться со своими запросами после его отъезда из области. Прошло, однако, всего несколько дней, и посылать письма стало уже некуда.

Новому начальнику свердловского УНКВД М. П. Викторову первые месяцы работы пришлось потратить на то, чтобы разобраться с доставшимся ему наследством. В ходе проведенной проверки Викторов освободил из-под стражи большое количество заключенных, а в Москву направил докладную записку, в которой обрисовал методы работы своего предшественника и привел конкретные факты следственных подтасовок и фальсификаций.

«При докладе записки Викторова о крупнейших перегибах в Свердловской области, — вспоминал начальник Секретариата НКВД И. И. Шапиро, — Ежов зло заявил мне, что Викторов слишком увлекается в своих обобщениях, все это чепуха, не может такого быть»{407}. Однако предложение Шапиро послать в Свердловск специальную комиссию, которая разобралась бы со всем на месте, Ежов не поддержал.

Поняв, что подобранные им кадры являются одним из его наиболее уязвимых мест, Ежов стал проявлять повышенную заботу о том, чтобы никакая компрометирующая его подчиненных информация не выходила за пределы наркомата. Одним из свидетельств этого может служить история, рассказанная бывшим исполняющим обязанности начальника отдела кадров НКВД СССР С. Б. Балаяном. Действующие лица: сам Балаян, его помощник К. Г. Михайленко, начальник Секретариата НКВД И. И. Шапиро, Ежов, заведующий Отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б), или, сокращенно, ОРПО, Г. М. Маленков и его заместитель В. А. Донской.

Свидетельствует С. Б. Балаян:

«В июле 1938 г., в мое отсутствие, из ОРПО ЦК ВКП(б) попросили прислать для просмотра личные дела всех начальников управлений НКВД. Мой помощник Михайленко сообщил об этом Шапиро, который дал указание личных дел не посылать.

Когда я вернулся на работу, мне позвонил заместитель заведующего ОРПО ЦК ВКП(б) Донской и попросил прислать ему указанные дела. Я, не зная о том, что Шапиро запретил Михайленко выполнять требование ЦК, ответил Донскому, что сейчас пришлю личные дела начальников УНКВД.

В это время ко мне зашел Михайленко и сказал о том, что Шапиро ему запретил посылать эти дела. Тогда я обратился к Шапиро, и он подтвердил свое распоряжение, сославшись на указание Ежова.

В скором времени мне позвонил Маленков и категорически предложил выполнить его требование. Я опять пошел к Шапиро. Он в моем присутствии звонил на квартиру Ежова, и Ежов приказал дела не давать, а Маленкову сказать, что дела могут быть даны только по личному распоряжению наркома.

Вскоре мне снова позвонил Маленков и сказал, что вопрос согласован с Ежовым, и я снова стал собирать дела для отправки. Когда дела уже находились в машине, мне позвонил Шапиро и спросил, продолжают ли мне звонить из ЦК. Я ему сказал, что дела уже отправляются и что об этом я сообщил Маленкову.

Тогда Шапиро вызвал меня к себе и снова позвонил Ежову. Ежов меня выругал, еще раз подтвердил свое распоряжение и предложил передать Маленкову, что все дела якобы находятся у него в кабинете и поэтому их взять сейчас нельзя.

В конечном итоге личных дел начальников УНКВД я Маленкову не дал, и он обещал поставить вопрос о моем снятии в ЦК ВКП(б)»{408}.

В том, с каким рвением Ежов оберегал личные дела ответственных работников НКВД, не было ничего удивительного. Рекомендуя ближайших соратников на те или иные руководящие посты, он не всегда знакомил Сталина с отдельными фактами из биографий своих выдвиженцев, опасаясь, что это может помешать их утверждению в должности. Кроме того, за последние годы чуть ли не на всех высокопоставленных чекистов были получены разного рода компрометирующие материалы (заявления, доносы и т. д.), поступавшие непосредственно в НКВД или пересылаемые из партийных и других инстанций. Часть из них попадала в личные дела работников, так что теперь, при желании, многих подчиненных Ежова можно было обвинить в неблагонадежности, а его самого — в укрывательстве политически сомнительных элементов.

Вся эта потенциально взрывоопасная ситуация с кадрами доставляла Ежову немалое беспокойство, осложняя его и без того непростые отношения со Сталиным. Однако, как оказалось, главная кадровая проблема подстерегала его там, где он ее совсем не ждал.