Глава шестнадцатая Медицина и благотворительность

Глава шестнадцатая

Медицина и благотворительность

Служба общественного призрения. Ломбард. Больницы. Богадельни и приюты для сирот. «Дома милосердия». Частная благотворительность. Балы и концерты в пользу бедных

Помощью больным и неимущим занималась в Париже Служба общественного призрения, независимая от префектуры. Общие направления ее работы определял Генеральный совет по делам больниц, домов призрения и найденышей, функционировавший в столице Франции начиная с эпохи Консульства (а точнее, с 17 января 1801 года). Вначале он состоял из одиннадцати членов, а в 1818 году его численность была увеличена до пятнадцати человек; все они по происхождению или занимаемой должности принадлежали к высшим слоям общества. Например, в 1825 году в состав Совета входили министр двора, депутат, королевский прокурор, лейб-медик короля, восемь пэров. Совет обновлялся на треть каждый год; членов его назначал король. Среди членов Совета были люди разных убеждений – от либералов до ультрароялистов; работали они все «на общественных началах», однако к обязанностям своим относились очень серьезно. Совет собирался каждую неделю и вместе с префектом департамента Сена обсуждал текущие дела. Каждый из членов Совета имел в своем ведении несколько больниц или домов призрения и надзирал за их деятельностью.

Совет принимал решения, а претворением их в жизнь занималась постоянно действующая комиссия Службы общественного призрения. Она состояла из пяти членов, получавших жалованье, и ежегодно публиковала подробнейшие отчеты о расходах и доходах Службы общественного призрения. Деньги в бюджет Службы поступали из разных источников. Примерно половину средств давали муниципальные власти, остальное Совет зарабатывал сам, сдавая внаем помещения рынков и около двух сотен домов. Кроме того, в бюджет Службы поступали проценты с капиталов, помещенных в Муниципальную кассу и Ломбард, а также отчисления от театральных спектаклей и пожертвования филантропов.

В тесном контакте с Генеральным советом по делам больниц работал Ломбард, административный совет которого возглавлял префект департамента Сена. Главная контора Ломбарда располагалась на улице Белых Плащей, филиал – на улице Малых Августинцев, а местные отделения Ломбарда (заметные издали благодаря бело-красному фонарю над входом) были разбросаны по всему городу. В конце эпохи Реставрации общее число закладов достигло одного миллиона двухсот тысяч в год, а при Июльской монархии выросло до полутора миллионов. Обычно парижане сдавали в заклад вещи недорогие (получали они за них от 3 до 8 франков) и на короткий срок, тем не менее доходы Ломбарда были весьма значительны. Тратились они на обслуживание домов призрения; кроме того, довольно крупные суммы (от 1 до 4 миллионов) Ломбард регулярно давал взаймы муниципальным властям.

Существенно помогали финансированию органов общественного призрения парижские театры. Старинная традиция, в 1809 году возведенная Наполеоном в ранг закона, требовала, чтобы десятая часть от цены каждого билета поступала в пользу Службы общественного призрения. Правда, директора театров с помощью разнообразных уловок пытались уклониться от исполнения этой повинности: например, они выписывали множество контрамарок, которые затем продавались перекупщиками за половину или треть цены. Тем не менее суммы театрального «вспомоществования» были достаточно велики – в разные годы эпохи Реставрации, например, от 400 000 до 700 000 франков. Отчисления в пользу бедных платили и хозяева заведений, где устраивались публичные балы. Эта сумма была еще более значительной – от миллиона до без малого двух с половиной миллионов в год.

Важным источником поступления средств была и уже упомянутая благотворительность частных лиц, в частности пожертвования по завещанию. Так, финансист и филантроп барон де Монтион (1733–1820) оставил почти 7 миллионов франков на общественные нужды, причем 3/4 этой суммы предназначались парижским домам призрения, 1/8 – Французской академии и 1/8 – Академии наук. Из этих денег, в частности, ежегодно выплачивались так называемые премии Монтиона – за наиболее нравственный поступок и за самое душеполезное сочинение. Монтион был не одинок. Придворный обойщик императора Мишель Булар в 1825 году завещал миллион франков на постройку дома призрения для двенадцати бедняков старше семидесяти лет; это заведение, получившее название «богадельня Сен-Мишель», было открыто в 1830 году в пригородной коммуне Сен-Манде. Литейщик Мишель Брезен, разбогатевший во время Революции на изготовлении пушек, завещал администрации домов призрения 4 миллиона на открытие специальной богадельни для престарелых рабочих.

Дороже всего Службе общественного призрения обходилось содержание больниц и богаделен: на них уходило почти 70 % той суммы, которой располагал Генеральный совет по делам больниц; остальные деньги распределялись примерно поровну между помощью на дому и заведениями для детей-найденышей.

«На местах» общественным призрением ведали организации, которые в эпоху Реставрации называли «конторами милосердия», а при Июльской монархии – «конторами благотворительности». Такая контора имелась в каждом из двенадцати парижских округов; в каждой состояло по двенадцати служащих, а возглавлял их мэр данного округа. Каждый из служащих такой конторы осуществлял надзор за каким-либо направлением благотворительности – образованием, лечением и проч.; служащим помогали комиссары-инспекторы и дамы-благотворительницы. В конторах общественного призрения состояли также кюре и пасторы данного округа, которые, впрочем, предпочитали действовать самостоятельно, через своих прихожан. Конторы подчинялись префекту департамента Сена, а Генеральный совет осуществлял общее руководство их деятельностью.

Система призрения, как признавали сами современники, была довольно сложной и могла показаться громоздкой, однако роль свою она исполняла неплохо.

В эпоху Реставрации в ведении Службы общественного призрения Парижа находилось 12 больниц. Кроме того, в городе имелось еще два военных госпиталя, работу которых финансировало военное ведомство.

В эпоху Реставрации в Париже в больницах одновременно лечилось в среднем 4 с лишним тысячи больных, а при Июльской монархии – 5 с половиной; врачей и интернов на них приходилось около трех сотен. Врачи и филантропы того времени были убеждены, что в больницы нужно класть лишь самых неимущих пациентов, а всех остальных следует лечить на дому. Кроме того, парижские больницы располагались преимущественно в бывших монастырях, национализированных во время Революции. Эти старые здания зачастую были плохо приспособлены для медицинских целей, однако власти не спешили вкладывать большие средства в строительство новых больниц и ограничивались совершенствованием старых: ремонтировали кухни, модернизировали отопление и освещение, улучшали снабжение больных хлебом и вином и т. д.

Больные, число которых колебалось от 40 000 до 60 000 в год, в среднем проводили в лечебных учреждениях около месяца. Смертность была довольно велика: умирал каждый седьмой (в эпоху Реставрации) или каждый десятый (при Июльской монархии). Самой распространенной причиной смерти и мужчин, и женщин была чахотка и другие заболевания органов дыхания (плевриты, пневмонии и проч.). Особенно много чахоточных больных умирало в марте и апреле, летом обострялись желудочные заболевания и неврозы, осенью – дизентерия. В 1818, 1822 и 1825 годах в Париже участились случаи заболевания оспой, так как среди приезжих из провинции было много людей, не привитых от этой болезни: старинные суеверия заставляли крестьян опасаться прививки, а консервативное духовенство зачастую их поддерживало.

Больного, подлежащего госпитализации, осматривали дежурные врачи центральной Городской больницы (одно из ее зданий находилось на острове Сите, другое – на левом берегу Сены). После осмотра пациента либо помещали в одну из больниц, либо, прописав лекарства, отправляли домой с тем, чтобы в дальнейшем его пользовал лекарь из бесплатной лечебницы (диспансера) при Конторе общественного призрения по месту жительства. Разумеется, неотложную помощь оказывали не только в центральной, но и во всех других больницах. Поскольку неимущие больные старались подольше пробыть в заведении, где им была обеспечена крыша над головой и питание, врачи старались освобождать парижские больницы от симулянтов, а неизлечимых больных переводили в богадельни. Без этих мер в больницах просто не хватило бы мест для новых пациентов.

Будущий историк и археолог, а 1814 году поручик лейб-гвардии Конного полка Александр Дмитриевич Чертков высоко оценил устройство парижской Городской больницы (H?tel-Dieu). В своем дневнике он записал: «H?tel-Dieu – это больница, где получают бесплатную помощь лица обоего пола. Он расположен на берегу Сены, что делает его самой полезной для здоровья из больниц в городе, там никогда не встретишь болезни, называемой госпитальной горячкой. Палаты широкие, потолки по большей части достаточно высокие, за больными ухаживают сестры ордена Святого Августина; в каждой палате больные находятся под присмотром одной монахини и двух послушниц, а также имеют в своем распоряжении многочисленных слуг и служанок; послушницы одеты в белом, а монахини покрывают голову черным; по воскресеньям они во всем черном. Они поступили в монастырь, и живут в больнице, как в монастыре. Больных пользуют восемь врачей. Здание старинное, говорят, что ему семь-восемь сотен лет. На первый взгляд вид его не слишком привлекателен. <…> Больница эта может принять свыше трех тысяч больных обоего пола. Говорят, что больница и приюты в Париже (странноприимные дома) обходятся правительству в 7–8 миллионов франков в год».

Более подробное описание работы Городской больницы в 1836 году оставил другой русский автор, А.И. Тургенев:

«Мы обошли несколько зал; везде чистота и воздух свободный и благорастворенный. Ни малейшего запаха даже у кроватей: под ними паркет почти во всех залах; в остальных будут под кроватями также паркеты: от того с полов нет ни сырости, ни холода ни зимой, ни летом. Посреди и по концам зал печки и камины. У среднего обыкновенно собираются больные, коим недуг позволяет вставать с постели. <…> Полы, как каменные, так и паркетные, ежедневно натирают; в каждой зале – термометр. Кровати в надлежащем расстоянии одна от другой. В случае чрезвычайного умножения больных в промежутках ставятся другие кровати, но занавеси (пологи) служат всегда полезной преградой и возбраняют сближению испарений. В самых залах устроены особые приспешные для приуготовления разных лекарств, примочек и пр., особенных ванн для тех, кои не могут быть переносимы в нижний этаж, где сверх того в теплых комнатах 320 человек обоего пола могут брать ежедневно ванны, считая на каждого по получасу. Мы осмотрели и те палаты, в коих лежат увечные: на кроватях все продумано для облегчения их движений, хотя здесь я и не заметил той роскоши в удобствах сего рода, в пружинах для вставания и для поднятия раненых и изломанных, какие я видел в морском гошпитале, в Портесмуте. <…> Мы обошли залы в всех этажах H?tel-Dieu и сошли в подземелье – D?p?t des morts [морг], куда сносят умерших после того, как они, шесть часов по кончине, закрытые занавесом, пролежали на кроватях своих. В подземелье оставляют их еще на 24 часа в гробах и потом уже передают прозекторам в анатомический театр, не иначе как в присутствии дежурного доктора или профессора анатомии. Ежедневно умирает в H?tel-Dieu шесть человек: мы нашли семь новых гробов в подземелье: на стене распятие и лампада. Над каждым занятым гробом дощечка с надписью, в коей обозначено имя и прозвание умершего. Из подземелья выход на площадку, куда приезжает ежедневно фура, из больничных окон невидимая, и увозит их на последнее жилище. Отсюда прошли мы в храмину анатомическую, где несколько медных подвижных столов поставлены для принятия и анатомировки тел. Учеников впускают туда только с прозекторами и профессорами их. И здесь чистота везде: нет ни капли крови: все омывается немедленно. <…> здесь устроены для первой надобности: зала патологическая, зала хирургическая, лаборатория, аптека, кухня аптечная, в коей мне понравился следующий распорядок: для каждой больничной залы назначен в лекарственной кухне особый стол, на который поставляют те лекарства и снадобья, кои требуются для сей залы. Больничные прислужники каждой залы идут прямо к сему столу и берут с него заготовленные лекарства: оттого не может быть ошибки в раздаче лекарств; ибо каждый разносчик знает свой стол в кухне и свою залу в больнице. Особые залы для белья, для починки оного и для работ приуготовительных; богатый запас белья постельного: на каждую кровать полагается десять простыней. <…> Кухня мне не понравилась, ибо я не нашел той опрятности, которой удивлялся везде в Англии. Вываренное мясо мне также не приглянулось, и аппетит мой, столь легко возбуждаемый, не позволил мне даже отведать предлагаемого супа и вареных бобов. Больница сия устроена для помещения тысячи кроватей; в этот день занято было 250. Для мужчин и женщин выздоравливающих – особые гулянья. На каждого больного выходит в день 30 sol [су]. Сюда не принимают ни венерических, ни закожных болезней (maladies de peau). Для неминуемых неудобооглашаемых родин устроены на первый случай особые приемные. <…> В эту городскую больницу всех принимают даром, без различия пола, веры, народности, цвета».

Больного несут в Городскую больницу. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825

За казенный счет в Париже содержался кроме больниц еще и Королевский институт слепых, где людей, лишенных зрения, учили заменять его осязанием и другими чувствами. Здесь в середине 1820-х годов воспитывались на казенном коште 90 воспитанников (60 мальчиков и 30 девочек); вместе с ними жили несколько детей, за содержание и обучение которых в институте необходимую сумму (около 800 франков в год) платили родители.

При Июльской монархии система медицинской помощи населению не претерпела значительных изменений. В 1845 году в городе было 14 больниц (то есть на 2 больше, чем в 1820-е годы), однако многие важнейшие проблемы оставались нерешенными. Больницы по-прежнему располагались в старых и неудобных монастырских корпусах, большинство из них – в левобережной части города, между тем наиболее густонаселенным было правобережье. Городская больница, конечно, содержалась чисто и могла произвести самое благоприятное впечатление на посетителей, однако уже давно нуждалась в расширении. Городские власти сознавали, насколько назрела потребность в пристройке к ней новых корпусов. Однако предложение частных лиц (анонимного акционерного общества) на свои деньги выстроить новую Городскую больницу на 2000 мест на Гренельской равнине не встретило поддержки Генерального совета по делам больниц. Его члены хотели расширить Городскую больницу своими силами, однако до 1848 года намерения эти так и не воплотились в жизнь. Новое здание Городской больницы на острове Сите начали строить при Второй Империи, а закончили при Третьей Республике, в 1877 году. После 1848 года было завершено и строительство «Северной больницы», которая открылась в 1854 году под названием «больница Ларибуазьера».

При Июльской монархии тяжелейшим испытанием для всей системы охраны здоровья стала эпидемия холеры, обрушившаяся на Париж в начале 1832 года. Эпидемия не была полной неожиданностью, так как приближалась к Франции постепенно: в 1830 году холера свирепствовала в России, в 1831 году – в Польше, Австрии, Пруссии и Англии. Поначалу власти предпочитали не оповещать о первых заболевших, чтобы не нарушать общественное спокойствие; газеты заверяли «чистую» публику в том, что болезнь не заразна, а заболевшие – сплошь простолюдины, проживающие на грязных улочках острова Сите и ставшие жертвами собственной неопрятности. Однако уже в конце марта 1832 года стало ясно, что болезнь не щадит никого. Ее начало выразительно описано очевидцем – Генрихом Гейне во «Французских делах»:

«К этому бедствию отнеслись сперва тем беззаботнее, что, как сообщали из Лондона, холера уносит сравнительно мало жертв. Поначалу как будто даже собирались поднять холеру на смех и думали, что она, как и всякая знаменитость, не сможет поддержать здесь свой престиж. И не приходится пенять на бедную холеру, если она, из боязни показаться смешной, прибегла к тому средству, которое еще Робеспьер и Наполеон считали надежным, и, чтобы заставить уважать себя, стала косить народ. При большой нищете, которая здесь царит, при страшной нечистоплотности, которую можно наблюдать не только среди беднейших слоев населения, при восприимчивости народа вообще ко всему, при его безграничном легкомыслии, при полном отсутствии предосторожностей и предохранительных мер, холера должна была распространиться здесь быстрее и ужаснее, чем где бы то ни было. Ее прибытие было официально возвещено 29 марта, а так как это был день mi-car?me [день общественных увеселений, четверг на третьей неделе поста] и стояла солнечная и мягкая погода, то парижане, еще более веселые, чем обычно, толпились на бульварах, где даже встречались маски, которые, пародируя болезненный цвет лица и расстроенный вид, высмеивали боязнь холеры и самую болезнь. В тот вечер танцевальные залы были полны как никогда, самонадеянный смех почти заглушал самую громкую музыку. <…> И вдруг самый веселый арлекин ощутил в ногах чрезмерную прохладу, снял маску, и из-под нее, ко всеобщему изумлению, глянуло сине-лиловое лицо. Скоро заметили, что это не шутка, и смех умолк, и несколько повозок, наполненных людьми, прямо от танцевальной залы направились к Городской больнице, где люди эти вскоре и умерли в своих затейливых маскарадных одеждах».

Парижан охватил ужас; все, кто мог, покидали столицу. Театры опустели: актеры брали отпуск, зрители возвращали билеты. Число жертв возрастало стремительно: если в марте умерших было всего 90, то в апреле холера унесла 12 733 жизни. Это был максимум, после которого число погибших стало быстро уменьшаться, однако в июле оно опять подскочило вверх (до 2573 человек); затем болезнь опять пошла на спад, но люди продолжали умирать от холеры вплоть до 1 октября – официальной даты окончания эпидемии. В общей сложности в 1832 году в Париже скончались 44 463 человека, что примерно в два раза превышало среднегодовую смертность. Разумеется, более всего жертв было среди простолюдинов – людей, живших бедно и скученно, но умирали представители и других сословий – в том числе, например, председатель кабинета министров Казимир Перье.

Перед городской администрацией холера поставила множество проблем: больниц не хватало, поэтому приходилось срочно открывать временные приюты для заболевших парижан. В городе умирало по пять-шесть сотен человек в день, и нужно было предавать их земле, между тем обычных погребальных дрог также недоставало, и гробы приходилось грузить на телеги, обычно используемые для перевозки мебели. Это наводило на горожан ужас, поэтому было решено заменить телеги фиакрами, но там гробы полностью не помещались, и края их высовывались из открытых боковых дверей. Генрих Гейне продолжает свое мрачное повествование:

«Но самое безотрадное зрелище открывалось вблизи кладбища, где сходились похоронные процессии. Однажды, собравшись навестить знакомого, я поспел к нему в то самое время, когда гроб его ставили на дроги, и мне пришла мрачная фантазия отплатить ему за любезность, которую он оказал мне однажды; я нанял экипаж, чтобы проводить его до кладбища Пер-Лашез. <…> Когда, пробудившись от своих грез, я осмотрелся кругом, я увидел только небо да гробы. Я очутился среди нескольких сотен погребальных дрог, тянувшихся вереницей перед узкими кладбищенскими воротами, и не имея возможности выбраться, должен был провести несколько часов в этом мрачном окружении».

Когда же Гейне, наконец, оказался внутри кладбищенской ограды, ему предстало зрелище еще более страшное: холерные трупы в ямах, засыпанных известью.

Паника, возникшая в городе из-за эпидемии, возросла во много раз по вине префекта полиции Жиске. 2 апреля он выпустил весьма неуклюжую и непродуманную прокламацию, где извещал парижан, что некие «враги правительства» распространяют слухи, будто правительство стремится уменьшить число парижских жителей; для достоверности эти враги подсылают агентов-провокаторов, которые то ли притворяются, будто подбрасывают отраву в фонтаны и водоемы, то ли в самом деле отравляют их, – и все ради того, чтобы скомпрометировать правительство. Префект полиции хотел опровергнуть подобные слухи, но добился совершенно противоположного результата. В Сент-Антуанском предместье, например, можно было увидеть листовку, утверждавшую: «Холеру изобрели буржуа и правители ради того, чтобы уморить народ». Между тем в городе и так было неспокойно: 1 апреля, как уже говорилось в предыдущей главе, начался мятеж ветошников. Когда же народ поверил в то, что холеру сеют отравители, подосланные властями, на улицах разразились страшные сцены народной ярости и безумия, подробно описанные тем же Гейне:

«Народ собирался кучками и совещался главным образом на перекрестках, где находятся выкрашенные в красный цвет винные лавки, и там-то всего чаще обыскивали людей, возбуждавших подозрение, и горе им, если в их карманах оказывалось что-нибудь подозрительное! Словно дикий зверь, словно толпа безумных, набрасывался на них народ. Очень многие спаслись только благодаря присутствию духа; многие избегли опасности благодаря мужеству муниципальной гвардии, ходившей в тот день патрулями по всему городу; многие были тяжело ранены и искалечены; шесть человек безжалостно убиты. <…> На улице Сен-Дени я услышал знаменитый старый клич: “? la lanterne!” [на фонарь!] – и несколько исступленных голосов стали мне рассказывать, что вешают отравителя. <…> На Вожирарской улице, где убили двух человек, имевших при себе белый порошок, я видел одного из этих несчастных: он еще слабо хрипел, а старухи сняли свои деревянные башмаки и били его ими по голове, пока он не умер. Он был совершенно голый, в крови, избитый и растерзанный; с него не только сорвали одежду – ему вырвали волосы, половые органы, губы, нос, а какой-то мерзкий человек обвязал веревкой ноги трупа и потащил его по улице, все время выкрикивая: “Voil? le Chol?ra-morbus!” [Вот холера-морбус!] <…> На другой день выяснилось из газет, что несчастные, которых убили с такой жестокостью, были совершенно невинны, что подозрительные порошки, найденные у них, представляли собой камфару или хлор или еще какие-то противохолерные снадобья, а мнимоотравленные умерли самой естественной смертью от свирепствующей эпидемии».

На парижских интеллектуалов эти сцены произвели тяжелейшее впечатление: оказалось, что цивилизованный французский народ в трудную минуту проявляет такую же дикость, как русские «варвары» (до Парижа доходили слухи о расправах с мнимыми отравителями в Петербурге во время холерной эпидемии 1830 года).

Помимо больниц в ведении Службы общественного призрения находились также и богадельни. С ними дело обстояло примерно так же, как с больницами: деньги находились на покупку новой мебели и улучшение рациона пациентов, но не на строительство новых зданий. В эпоху Реставрации в Париже было около десятка специализированных домов призрения: приют для безнадежно больных мужчин – на улице Предместья Сен-Мартен, приют для безнадежно больных женщин и приют для супружеских пар, вдовцов и вдов старше 60 лет – на Севрской улице, сиротский приют – на улице Сент-Антуанского Предместья, приют для найденышей – на улице Анфер. Кроме того, существовали два приюта смешанного характера, в которых содержалось наибольшее число убогих: внутри города, на Больничном бульваре, располагался приют Сальпетриер (в него принимали только женщин – престарелых, а также умалишенных), за городской чертой – приют Бисетр (туда отправляли мужчин – престарелых, в том числе ветеранов наполеоновской армии, и умалишенных). В 1817–1829 годах во всех парижских богадельнях содержалось чуть меньше 10 000 человек. Между тем спрос на места в домах призрения был гораздо больше; в 1814 году, по свидетельству современника, на одно место претендовало не меньше двух десятков человек. Шестью годами позже властям даже пришлось возвести на скорую руку некую постройку, в которой бедняки могли бы дожидаться места в богадельне.

Одним из способов решения этой проблемы была выплата неимущим пенсии, на которую они могли бы жить в каком-либо семействе по своему выбору. Кроме того, частные благотворители открывали богадельни на свои деньги или на пожертвования. Одним из таких заведений была богадельня Марии-Терезы на улице Анфер, основанная в 1819 году, а в следующем году приобретенная Шатобрианом за 55 000 франков. В 1821–1822 годах знаменитый писатель выстроил на месте двух старых домов для убогих один большой, благоустроенный, а также часовню; все это обошлось ему в 69 000 франков. На содержание больных постоянно требовались деньги, поэтому г-жа де Шатобриан в следующем году устроила на прилегающей к дому территории ферму, скотный двор и шоколадную фабрику (которая, между прочим, продолжала работать до 1925 года). Богадельня Шатобриана, находившаяся под покровительством архиепископа Парижского, была рассчитана на больных дам благородного происхождения, не имеющих средств к существованию. Их принимали только на время болезни, но, как пишет Шатобриан, выздоровев, они селились неподалеку, ибо надеялись снова заболеть и попасть в дом призрения, где со всеми обходились как с родными. Занималась богадельней жена Шатобриана; она и ее помощницы использовали для привлечения внимания благотворителей разные методы, включая невинный «шантаж». В автобиографических «Замогильных записках» Шатобриан рассказывает: «Светские новости долетают до дома призрения лишь во время сборов пожертвований да иногда по воскресеньям: в эти дни наша богадельня становится чем-то вроде приходской церкви. Старшая сестра утверждает, что прекрасные дамы приходят к мессе в надежде увидеть меня; эта находчивая хозяйка пользуется их любопытством: обещая показать меня, она увлекает их в свои угодья; а если уж гостьи попались в западню, она, хотят они того, или нет, берет с них деньги за сласти. Она использует меня как приманку для продажи шоколада в пользу своих болящих. <…> Эта чистая душа крадет также исписанные перья из чернильного прибора госпожи де Шатобриан; она торгует ими среди истовых роялистов…»

Приют для найденышей. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825

О том, как супруга Шатобриана мягко, но неумолимо вынуждала посетителей раскошелиться, рассказал и Виктор Гюго в книге «Что я видел». По словам Гюго, госпожа де Шатобриан в тот день впервые заметила его существование и, указав пальцем на маленький столик, сказала: «“Я кое-что припасла для вас. Я полагала, что вам это доставит удовольствие. Вы знаете, что это такое?” – “Это” было религиозным шоколадом, который изготовляли под ее покровительством для благотворительных нужд. Я взял шоколад и удалился. Католический шоколад и улыбка госпожи де Шатобриан обошлись мне в двадцать франков; на эту сумму я мог бы прожить целую неделю. Так дорого за улыбку женщины я не платил больше никогда».

По соседству с богадельней Марии-Терезы, на той же улице Анфер, с 1814 года действовал приют для найденышей младше двух лет; в 1838 году он превратился в приют найденышей и сирот, куда стали принимать детей всех возрастов. Приют этот был открыт и днем, и ночью; матери, которые не имели возможности самостоятельно воспитывать детей, могли оставить их на попечение монахинь из конгрегации Сестер Святого Венсана де Поля. Эта конгрегация была основана в 1633 году французским священником Венсаном де Полем, который за свою благотворительную деятельность был после смерти причислен к лику святых. В приют на улице Анфер поступало в год около пяти с половиной тысяч детей; среди них были и найденыши (не больше одного-двух десятков), и сироты, переведенные из родильных домов и больниц, и младенцы, принесенные либо привезенные неимущими матерями. Почти половина этих детей была рождена не в Париже, а в его пригородах или даже в других департаментах. Что же касается детей, рожденных матерями-одиночками в Париже, то многие из них появлялись на свет в располагавшемся неподалеку от приюта родильном заведении на Грязной улице. В этом же квартале находились разнообразные «специализированные» пансионы: в одних жили в ожидании родов беременные девицы из провинции, стремившиеся скрыть «грех» от земляков; в других содержались новорожденные дети до тех пор, пока матери не заработают денег на их содержание.

Контора кормилиц. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825

Приют на улице Анфер был рассчитан всего на две сотни детей. Поступавшие туда младенцы долго там не задерживались. Дождавшись, чтобы младенцы немного окрепли, сотрудники приюта отправляли их в деревню вместе с кормилицами, а затем до достижения ими 12 лет помещали на воспитание в какую-нибудь семью. Служба общественного призрения выплачивала приемной семье небольшую пенсию, которая постепенно сокращалась. Если поначалу воспитаннику причиталось 20 франков в месяц, то после восьми лет он получал в месяц всего 4 франка. С этого же возраста Служба общественного призрения прекращала бесплатно предоставлять детям одежду, поэтому приемные родители очень скоро начинали использовать воспитанников в качестве рабочей силы. Вообще эта система создавала почву для различных злоупотреблений: например, приемные родители скрывали смерть детей и продолжали получать на них вспомоществование.

Помещением детей к кормилицам занималась организация, основанная еще в 1769 году и носившая название «Контора кормилиц города Парижа». Обычно найденышей отправляли в отдаленные департаменты, но если родители были готовы оплачивать их воспитание, детей оставляли вблизи Парижа, чтобы родители могли их навещать. До 1821 года подыскиванием кормилиц занимались также за вознаграждение особые «посредники». Но затем, борясь со злоупотреблениями, Совет по делам домов призрения заменил их служащими, получающими жалованье и действующими под наблюдением врачей. Однако мера эта не увенчалась успехом: «посредники» стали создавать свои частные конторы, успешно конкурировавшие с официальной Конторой кормилиц; в результате число детей, определяемых к кормилицам официальным путем, уменьшилось почти в три раза.

Между тем кормилицы в Париже были нарасхват: две трети всех младенцев, рожденных в столице, воспитывались в деревнях. В число этих детей входили не только подопечные Службы общественного призрения, но и те младенцы, чьи родители предпочитали нанимать кормилиц самостоятельно, без помощи городских властей. Деревенские женщины, годные для такой работы, постоянно приезжали в столицу за младенцами (в течение одного только 1820 года в городе с этой целью побывало около 6000 крестьянок). Те кормилицы, которых нанимала Служба общественного призрения, приезжали в город и уезжали обратно за счет Службы; больше того, для транспортировки младенцев было изготовлено полтора десятка специальных экипажей.

Помощь государства и благотворительных организаций требовалась не только больным, престарелым и детям, но и людям здоровым, которые по какой-либо причине не имели ни средств к существованию, ни возможности их заработать. Этим занимались упомянутые выше Конторы общественного призрения (именовавшиеся, как уже было сказано, сначала «конторами милосердия», а затем «конторами благотворительности»). Им помогали «дома милосердия», устроенные в каждом квартале (напомним, что округ делился на четыре квартала). В «домах милосердия», которыми руководили, как правило, дамы-благотворительницы, связанные с какой-либо религиозной конгрегацией, нуждающиеся могли найти бесплатную школу, бесплатную лечебницу (диспансер) и дешевую столовую; наконец, в холод бедняки просто могли здесь обогреться. Конторы общественного призрения финансировали не только бесплатные школы при «домах милосердия», но и другие, независимые бесплатные школы (в 1821 году в Париже их было 70); те же Конторы платили жалованье двум с лишним сотням врачей, которые лечили бедняков бесплатно.

Неимущие, претендовавшие на получение помощи от государства, делились на несколько разрядов. На временную помощь могли претендовать люди, заболевшие или потерявшие работу. Ординарная помощь оказывалась отцам или матерям семейств, имеющим на иждивении трех детей младше двенадцати лет, а также слепцам, людям старше восьмидесяти лет, инвалидам в возрасте от 65 до 80 лет. Экстраординарная помощь предназначалась людям, пострадавшим от воров, жертвам стихийных бедствий и т. п. Разумеется, находились предприимчивые люди, которые пытались получить помощи больше, чем полагалось по закону: они становились на учет сразу в нескольких Конторах общественного призрения; стремились попасть в списки неимущих, чтобы получить право покупать дешевый хлеб (в неурожайные годы) или провести несколько дней в бесплатной больнице. Судя по официальной статистике, больше половины (а в некоторые годы – до 80 %) жителей, претендовавших на вспомоществование, были не коренными парижанами, а уроженцами провинций, которые явились в столицу на заработки. Служба общественного призрения выплачивала неимущим в среднем около 3 франков в месяц; глубокие старики и люди, утратившие зрение, получали до 8 франков в месяц.

Разумеется, одной только этой помощи было недостаточно, поскольку минимальная сумма, необходимая для поддержания жизни, составляла в эпоху Реставрации около 17 франков в месяц.

Неимущих спасало то, что в Париже существовала еще и частная благотворительность, причем пример здесь подавал сам король. Из «цивильного листа» (то есть средств, предоставляемых ему парламентом) король выделял на нужды бедняков суммы, которые были равны всему бюджету Службы общественного призрения, а в кризисные периоды даже превышали этот бюджет. Например, во время неурожая 1816–1817 годов казна выделила беднякам 472 000 франков, а дары короля и королевского семейства равнялись 770 000 франков. Кроме того, в эпоху Реставрации особам, которые при всех предыдущих режимах хранили верность Бурбонам и были «разорены по политическим причинам», выплачивались из цивильного листа весьма значительные суммы: в 1819 году Людовик XVIII выделил трем с лишним тысячам таких роялистов около 2 миллионов франков; в 1830 году при Карле X число людей, которым оказывалась помощь, выросло до 12 тысяч, а сумма вспомоществования – до 5 миллионов франков.

Представители высших слоев французского общества, включая членов королевской фамилии, не чуждались реального участия в деятельности благотворительных обществ. Так, старший сын графа д’Артуа, племянник короля Людовика XVIII герцог Ангулемский согласился возглавить основанное в апреле 1819 года Королевское общество улучшения тюрем. Каждый год он собирал в своих покоях членов этого общества и выслушивал их отчеты о проделанной работе; более того, герцог лично посещал тюрьмы и больницы. Дамы, принадлежащие к королевской фамилии, приезжали на благотворительные представления и выставки, хотя относились к этому по-разному: жизнерадостной и общительной герцогине Беррийской такие посещения были в радость, а чопорная герцогиня Ангулемская участвовала в светской благотворительности неохотно. Однако и эта набожная особа в марте 1825 года почтила своим присутствием представление Олимпийского цирка в пользу пострадавших от пожара, случившегося в «Большом Базаре» – модном магазине на бульваре Итальянцев.

После 1830 года король Луи-Филипп и его супруга Мария-Амелия остались верны этой традиции, тем более что они активно занимались благотворительностью еще до вступления на престол. По свидетельству филантропа Бенжамена Аппера, в 1826–1836 годах они ежедневно получали от 600 до 800 прошений о помощи. До 1830 года герцог Орлеанский сам прочитывал все письма, ему адресованные, а став королем, возложил эту обязанность на барона Фена. Тот составлял списки нуждающихся, а королева принимала решения относительно размеров помощи.

Выплаты из собственных денег королевской семьи доходили до 4000 франков в месяц, но придворная благотворительность к этому не сводилась. Дочери Луи-Филиппа шили «приданое» для новорожденных младенцев неимущих матерей. Королева Мария-Амелия играла со своими гостями на бильярде (ставка равнялась 50 сантимам), а выигранные суммы шли на нужды бедняков. Сестра Луи-Филиппа госпожа Аделаида во время эпидемии холеры 1832 года раздала нуждающимся более 500 000 франков, а в ноябре 1840 года послала пострадавшим от наводнения жителям Лиона 50 000 франков (к которым прибавились 25 000 франков от королевы Марии-Амелии). Госпожа Аделаида тратила на благотворительность шестую часть своего ежегодного дохода в 800 000 франков; она покровительствовала приютам для сирот и основала школу взаимного обучения.

Многие парижские дамы и господа брали пример с особ королевской крови. Так, герцогиня де Монморанси основала на улице Богоматери в Полях заведение под названием «Брошенные дети», где воспитывались сто пятнадцать сирот. Бывший ювелир из Пале-Руаяля Эдм Шампьон по прозвищу «добрый человек в коротком синем плаще» зимой раздавал горячий суп нескольким сотням безработных бедняков на Жеврской набережной.

В повести «Дело об опеке» (1836) Бальзак изобразил одного из таких благотворителей, судью Попино, который в 1816 году, когда на Францию обрушились неурожай и голод, был назначен в своем квартале председателем Чрезвычайной комиссии по оказанию помощи беднякам. Бальзак пишет: «Взбираясь на чердаки, сталкиваясь с нищетой, наблюдая жестокую нужду, постепенно толкающую бедняков на предосудительные поступки, короче говоря, постоянно видя их житейскую борьбу, он проникся к ним глубокой жалостью. <…> Попино стал членом благотворительного комитета и человеколюбивого общества. <…> Он давал работу безработному люду, устраивал убогих в богадельни, разумно распределял свою помощь между теми, кому грозила беда; он был советником вдов и покровителем сирот; он ссужал деньгами мелких торговцев. Никто ни в суде, ни в городе не знал этой тайной стороны жизни Попино. <…> Чтобы не стать жертвой собственного мягкосердечия, Попино завел настоящую бухгалтерию. Все нужды квартала были зарегистрированы, занесены в книгу, каждый горемыка имел свой счет, как должник у купца. Когда Попино сомневался, стоит ли помогать тому или иному человеку, той или иной семье, он обращался за сведениями к полиции. <…> Летом с четырех до семи утра, зимой с шести до девяти в приемной толпились женщины, дети, убогие, и Попино внимательно выслушивал каждого».

Каждое утро бальзаковский судья-филантроп принимал по две-три сотни человек, выяснял трудности и невзгоды каждого и, справившись со своими реестрами, выделял необходимую помощь или отказывал в ней, если выяснялось, что проситель предан пороку. В ту эпоху считалось, что благотворители обязаны не только материально поддерживать нуждающихся, но и заботиться об их нравственном воспитании.

Помимо частных лиц благотворительностью занимались также филантропические общества – как религиозные, так и вполне светские. К числу первых принадлежала конгрегация Пресвятой Девы, которая была основана еще в 1801 году отцом Дельпюи. Либеральные публицисты середины 1820-х годов утверждали, что в эту клерикальную организацию входит вся политическая верхушка государства и что она практически играет роль тайного правительства Франции. Между тем, хотя в конгрегации в самом деле состояли многие влиятельные люди, главным направлением ее деятельности была именно благотворительность. Члены Конгрегации входили в Католическое общество душеполезных книг, Общество душеполезных ученых занятий и Общество добрых дел. К числу этих добрых дел принадлежали посещение больных, помощь заключенным и даже «религиозное и нравственное образование юных трубочистов». С конгрегацией была связана также Ассоциация Святого Иосифа, которая оказывала помощь набожным рабочим, недавно прибывшим в Париж: им предоставляли бесплатное жилье (до тех пор, пока они не найдут работу), а также давали возможность по вечерам и в воскресенье слушать бесплатные лекции и питаться в «благотворительном» ресторане с умеренными ценами. Ежегодно эта Ассоциация оказывала помощь примерно шести-семи тысячам рабочих.

В конгрегацию и связанные с нею общества входили люди набожные и консервативные. Но благотворительностью занимались и либералы. В 1821 году под председательством известного филантропа герцога де Ларошфуко-Лианкура было создано Общество христианской морали, которое объединяло людей либеральных убеждений. Члены Общества, в котором в 1822 году состояла сотня человек, а в конце эпохи Реставрации – целых четыре сотни, платили годовой взнос в размере 25 франков. Для более эффективной работы Общества были созданы комитеты, названия которых говорят сами за себя: Комитет борьбы за запрещение игорных домов и лотерей, Комитет инспекции и надзора за домами умалишенных и местами заключения, Комитет призрения сирот, Комитет милосердия и благотворительности, Тюремный комитет (он предоставлял неимущим обвиняемым бесплатных защитников и искал способы облегчить участь заключенных). В Общество христианской морали входили все наиболее значительные мыслители, публицисты, юристы либеральной ориентации; при Июльской монархии многие из них стали видными государственными деятелями. Характерно, что с 1823 года в Обществе состоял и герцог Орлеанский (будущий король Луи-Филипп) вместе со своим старшим сыном.

Члены Общества христианской морали, как видно из его названия, подчеркивали, что они люди верующие. Другая благотворительная организация – Филантропическое общество – не имела религиозной окраски. Общество это возникло еще до Революции, в царствование Людовика XVI, а возродилось в 1814 году под покровительством герцога Беррийского. Его члены-подписчики платили по 30 франков в год; каждый из них получал карточку, которую вручал бедняку, достойному помощи; предъявитель карточки мог бесплатно лечиться в одной из шести лечебниц-диспансеров, содержавшихся за счет Общества. Кроме того, Филантропическое общество занималось бесплатной раздачей горячего супа и покровительствовало организациям взаимопомощи рабочих.

Благотворительные общества продолжали действовать в Париже и после Июльской революции. В 1844 году их было в столице около трех десятков. В Пансионате для девиц лютеранского вероисповедания на улице Брусков росли 33 воспитанницы; в Заведении Святого Людовика на улице Сен-Лазар – 35 девиц-сирот; в Обществе для помещения в учение юных сирот – 123 мальчика, лишившихся родителей. Ассоциация матерей семейств занималась помощью бедным роженицам; Филантропическое общество посылало врачей на дом к бедным больным; Ясли первого округа принимали детей до двух лет, чьи неимущие матери работали вне дома. Существовало даже особое Общество для отправки домой девиц, лишившихся места, и женщин, брошенных любовниками.

Филантропы не только жертвовали беднякам собственные средства, но и старались привлечь к благотворительной деятельности как можно более широкий круг состоятельных людей. Поэтому очень важна была роль дам-патронесс, которые устраивали благотворительные балы и концерты, «базары» и лотереи в пользу бедняков или людей, пострадавших от стихийных бедствий. Социальное происхождение благотворителей и благотворительниц было весьма разнообразным. В первой половине XIX века благотворительностью занимались не только аристократы, движимые желанием лишний раз продемонстрировать свою главенствующую роль в обществе, свое богатство. Разбогатевшие представители третьего сословия, получившие возможность существовать в светском обществе на равных с прирожденными аристократами, тоже не чуждались благотворительности; с помощью филантропии они стремились утвердить свою принадлежность к элите.

Одной из характерных черт описываемой эпохи были балы в пользу неимущих. Они регулярно устраивались в каждом из 12 парижских округов. Но помимо этих «ординарных» балов время от времени в Париже организовывались балы экстраординарные.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.