1. Ночь ужаса

1. Ночь ужаса

Мы не будем воспроизводить подробно, по данным следствия, позорного зрелища бойни беззащитных людей, которую устроили екатеринбургские фанатики в ночь с 16 на 17 июля в подвале дома Ипатьева. Эту кошмарную потаенную расправу с царской семьей и с близкими ей людьми могли совершить лишь те, кто в момент своего действия потеряли человеческий облик. Безобразная обстановка, в которой совершен был «революционный» акт, не дает возможности даже поставить вопрос: «оправдает ли история такое убийство?» Такой вопрос впоследствии поставил себе небезызвестный Беседовский, слушая в Варшаве пьяную исповедь полпреда Войкова о его участии в екатеринбургском «историческом акте». Уже тогда Беседовский, состоявший еще в рядах ответственных большевистских деятелей, не мог, по его словам, отрешиться от тягостного впечатления подавленности, которую навел на него рассказ убийцы, ибо ничего героического не было в «работе мясников».

Скрупулезная следовательская работа обрисовала в деталях почти исчерпывающе кровавые сцены в ипатьевском подвале и последующее сожжение останков расстрелянных в старых рудниковых шахтах урочища «Четырех братьев». Сенсационная тема вызвала за истекшие годы многочисленные отклики всякого рода прямых и косвенных свидетелей екатеринбургской драмы: то были преимущественно фантастические измышления – разбираться в них большого исторического смысла нет. К категории таких сведений надлежит отнести сообщение знаменитого в своем роде иеромонаха Иллиодора, напечатанное первоначально в одном из американских журналов и обошедшее эмигрантскую печать. Правдоподобия, которое усмотрели в нем (в частности «Последн. Новости» Милюкова), там нет – начиная от того момента, как Иллиодор, случайно оказавшийся в «Святую пятницу» 18 г. проездом из Владивостока в Екатеринбурге, посетил 3 мая по приглашению «красного коменданта» Войкова жильцов Дома Ипатьева. «Комендантом» Ипатьевского дома Войков никогда не был. Совершенно невероятно, чтобы дневник Царя не отметил столь необычайного визита со стороны – необычайного не только в единообразном обиходе екатеринбургского «тюремного режима», но и единственного за все время сибирского пребывания; визит Иллиодора должен был произвести тем большее впечатление, что бывший герой царицынской эпопеи будто бы напомнил Ал. Фед. страшное пророчество местной юродивой и ясновидящей Марфы о гибели всей царской семьи[416]. Войков, не открывая полностью своих карт перед Иллиодором и таинственно заявляя, что Романовы, которых хотят похитить, отсюда живыми не выйдут, желал, чтобы Иллиодор засвидетельствовал, что он видел в заключении подлинного Царя и тем пресек в будущем возможность самозванства[417]. Иллиодор далее рассказывал со слов Гусевой, как Войков осуществил свой план, – Гусева все детали знала от своего любовника красноармейца «Анатолия», принимавшего якобы непосредственное участие в убийстве. Указание на роль Войкова могло бы иметь некоторое значение (официальное следствие не выяснило, кто персонально был вторым членом «следственной комиссии», присутствовавшим в Доме Ипатьева в ночь на 17 июля), если бы «воспоминания» Иллиодора не появились через несколько лет после того, как Беседовским было опубликовано рассказанное ему самим Войковым ночью, под новый 25 й год, после танцевального вечера сотрудников советского посольства в Варшаве.

Как не отнестись к этому рассказу человека, сидевшего с «красными воспаленными глазами», с «мутным взглядом» в обстановке быстро опустошаемой «батареи коньяковых, ликерных бутылок», все же это единственный рассказ, который мы имеем, со стороны непосредственного и ответственного участника екатеринбургских событий. Рассказывая все «строго конфиденциально» (по постановлению политбюро была взята «формальная подписка» молчать о происшедшем), Войков в руках держал «кольцо с рубином, переливающимся цветом крови», – он его взял в Екатеринбурге в Ипатьевском доме после расстрела царского семейства.

Оставим пока в стороне то, что Войков говорил о роли, сыгранной центральной властью в решении судьбы царской семьи – может быть, это самое важное, но как раз здесь возникают и наибольшие сомнения. Первоначально воспроизведем ту часть повествования, где изображается отвратительная сцена в ночь на 17 июля, о которой было «прямо стыдно рассказывать, как все это происходило». При разработке вопроса о «проведении расстрела» в екатеринбургском комитете партии Белобородов предложил «следующий план»: «Инсценировать похищение и увоз семьи, кроме царя, и увезенных тайно расстрелять в лесу, близ Екатеринбурга. Бывшего Царя расстрелять публично, прочитав приговор с мотивировкой расстрела». Однако Голощекин возражал против этого проекта, считая, что инсценировку будет очень трудно скрыть. Он предложил расстрелять всю семью за городом, в лесу, побросав трупы в одну из шахт, объявив о расстреле Царя и о том, что «семья переведена в другое, более надежное место». Тут Войков начал мне рассказывать подробно ход прений в областном комитете партии по этому вопросу. Он лично выступал против обоих проектов, предлагая вывести царское семейство до ближайшей полноводной реки и, расстреляв, потопить в реке, привязав гири к телам. Он считал, что его проект был самым «чистым»: расстрел на берегу реки с прочтением приговора и затем «погребение тел с погружением в воду». Войков считал, что такой способ «погребения» явился бы вполне нормальным и не дискредитирующим проведенное в жизнь революционное мероприятие. В результате прений областной комитет принял постановление о расстреле царской семьи в Доме Ипатьева и о последующем уничтожении трупов. В этом постановлении указывалось также, что состоявший при царской семьи доктор, повар, лакей, горничная и мальчик-поваренок «обрекли себя к смерти и подлежат расстрелу вместе с семьей». Выполнение постановления поручалось Юровскому, коменданту Ипатьевского дома. При выполнении должен был присутствовать в качестве делегата областного комитета Войков. Ему же, как естественнику и химику, поручалось разработать план полного уничтожения трупов. Войкову поручили также прочитать царскому семейству постановление о расстреле, с мотивировкой, состоящей из нескольких строк, и он действительно разучивал это постановление наизусть, чтобы прочитать его возможно более торжественно, считая, что тем самым он войдет в историю как одно из главных действующих лиц этой трагедии. Юровский, однако, желавший также «войти в историю», предупредил Войкова и, сказав несколько слов, начал стрелять. Из-за этого Войков его смертельно возненавидел и отзывался о нем всегда, как о «скотине, мяснике, идиоте» и т.п. Вопрос о том, каким оружием действовать при расстреле, также подвергся тщательному обсуждению. Решили расстреливать из револьверов, так как ружейные залпы были бы далеко слышны и привлекли бы внимание жителей Екатеринбурга. Для расстрела Войков приготовил свой маузер, колибра 7.65. Рассказывая об этом, он вынул из кармана и показал мне этот маузер. Такой же маузер был, по его словам, и у Юровского. Перейдя к описанию самой обстановки, Войков утверждал, что Юровский так хотел поскорее закончить убийство, что очень торопился и из-за этого превратил «торжественный исторический акт» в работу мясников. Тут же Войков добавил, что решение пощадить мальчика-поваренка было принято Юровским по инициативе Войкова и с большой неохотой. Юровскому, при его жестокости, было жалко расставаться с одной из жертв.

В ночь под 17-е июля Войков явился в Дом Ипатьева в 2 часа ночи вместе с председателем Чрезвычайной комиссии Екатеринбурга. Юровский доложил им, что царская семья и все остальные уже разбужены и приглашены сойти вниз в полуподвальную комнату, откуда должна произойти их дальнейшая отправка. Им объявлено, что в Екатеринбурге тревожное настроение, с часа на час ожидается нападение на Ипатьевский дом и что поэтому необходимо для безопасности сойти в полуподвальную комнату. Царское семейство сошло вниз в 2 час. 45 мин (Войков смотрел на свои часы). Юровский, Войков, председатель Екатеринбургской чеки и латыши из чеки расположились у дверей… Члены царской семьи имели спокойный вид. Они, видимо, уже привыкли к подобного рода ночным тревогам и частым перемещениям. Часть из них сидела на стульях, подложив под сиденья подушки, часть же стояла. Бывший Царь подошел несколько вперед по направлению к Юровскому, которого он считал начальником всех собравшихся, и, обращаясь к нему, спокойно сказал: «Вот мы и собрались, теперь что же будем делать?» В этот момент Войков сделал шаг вперед и хотел прочитать постановление Уральского областного совета, но Юровский предупредил его. Он подошел совсем близко к Царю и сказал: «Николай Александрович, по постановлению Уральского областного комитета вы будете расстреляны с вашей семьей». Эта фраза явилась настолько неожиданной для Царя, что он совершенно машинально сказал «Что?» и, хлопнув каблуком, повернулся в сторону семьи, протянув к ним руки. В эту минуту Юровский выстрелил в него почти в упор несколько раз, и он сразу же упал. Почти одновременно начали стрелять все остальные, и расстреливаемые падали один за другим, за исключением горничной и дочерей царя. Дочери продолжали стоять, наполняя комнату ужасными воплями предсмертного отчаяния, причем пули отскакивали от них. Юровский, Войков и часть латышей подбежали к ним поближе и стали расстреливать в упор, в голову. Как оказалось впоследствии, пули отскакивали от дочерей бывшего Царя по той причине, что в лифчиках у них были зашиты брильянты, не пропускавшие пуль. Когда все стихло, Юровский, Войков и двое латышей осматривали расстрелянных, выпустив в некоторых из них еще несколько пуль или протыкая штыками двух принесенных из комендантской комнаты винтовок. Войков рассказал мне, что это была ужасная картина. Трупы лежали на полу в кошмарных позах с обезображенными от ужаса и крови лицами. Юровский этим, однако, не смущался. Может быть, вследствие своей фельдшерской специальности и привычки к крови, он хладнокровно осматривал трупы и снимал с них все драгоценности. Войков также начал снимать кольца с пальцев, но, когда он притронулся к одной из царских дочерей, повернув ее на спину, кровь хлынула у нее изо рта и послышался при этом какой-то странный звук. На Войкова это произвело такое впечатление, что он отошел совершенно в сторону.

Через короткое время после убийства трупы убитых стали выносить через двор к грузовому автомобилю, стоявшему у подъезда. Сложив трупы в автомобиль, их повезли за город на заранее приготовленное место у одной из шахт. Юровский ехал с автомобилем. Войков же остался в городе, так как он должен был приготовить все необходимое для уничтожения трупов. Для этой работы были выделены 15 ответственных работников Екатеринбургской и Верхне-Исетской партийных организаций. Они были снабжены новыми остроконечными топорами, такими, какими пользуются в мясных лавках для разрубания туш. Помимо того Войков приготовил серную кислоту и бензин. Уничтожение трупов началось на следующий же день и велось Юровским под руководством Войкова и наблюдением Голощекина и Белобородова, несколько раз приезжавших из Екатеринбурга в лес. Самая тяжелая работа состояла в разрубании трупов. Войков вспомнил эту картину с невольной дрожью. Он говорил, что когда эта работа была закончена, возле шахт лежала громадная кровавая масса человеческих обрубков, рук, ног, туловищ и голов. Эту кровавую массу поливали бензином и серной кислотой и тут же жгли двое суток подряд. Взятых запасов бензина и серной кислоты не хватило. Пришлось несколько раз подвозить из Екатеринбурга новые запасы и сидеть все время в атмосфере горелого человеческого мяса, в дыму, пахнувшем кровью…

«Это была ужасная картина, – закончил Войков. – Мы все, участники сожжения трупов, были прямо-таки подавлены этим кошмаром. Даже Юровский и тот под конец не вытерпел и сказал, что еще таких несколько дней, и он сошел бы с ума[418]. Под конец мы стали торопиться. Сгребя в кучу все, что осталось от сожженных остатков расстрелянных, бросили в шахту несколько ручных гранат, чтобы пробить в ней никогда не тающий лед, и побросали в образовавшееся отверстие кучу обожженных костей. Затем мы снова бросили с десяток ручных гранат, чтобы разбросать эти кости основательнее, а наверху на площадке возле шахты мы перекопали землю и забросали ее листьями и мхом, чтобы скрыть следы костра…»

Беседовский «сидел, подавленный рассказом Войкова». Таково было его непосредственное впечатление. Но и теперь, через много лет, с чувством только морального ужаса перелистываешь страницы зафиксированной в воспоминаниях Беседовского ночной беседы в Варшавском полпредстве, которая воспроизведена им, очевидно, не без влияния уже опубликованного текста дознания следователя Соколова.

Мы повторяем описание, как единственный рассказ непосредственного убийцы, хотя и дошедший до нас через вторые руки[419].

Умом понять не всегда возможно действия екатеринбургских палачей. Почему, обсуждая разные проекты сокрытия следов убийств, они остановились на сложных манипуляциях в заброшенных шахтах «Ганиной ямы» в урочище «Четырех братьев»? Не могли же организаторы убийства в действительности думать, что таким путем они добьются того, что мир никогда не узнает, что они сделали с царской семьей? – так будто бы болтал еще в Екатеринбурге в советском дамском обществе будущий посол в Варшаве. Еще меньше логики в версии, что они полагали избежать появления самозванцев, ибо таинственная обстановка вокруг урочища «Четырех братьев» должна была лишь создать атмосферу легенд и мифов. «Решения уничтожить трупы были приняты в связи с ожидаемой сдачей Екатеринбурга, чтобы не дать в руки контрреволюционеров возможности с “мощами” бывшего Царя играть на темноте и невежестве народных масс», – пишет советский историк «последних дней Романовых». И это натянутое объяснение «предусмотрительности» екатеринбургских политиков явно не придумано. Может быть, главный стимул, толкавший на те или иные решения, лежал в плоскости грубого инстинкта – безотчетного страха находившихся в состоянии психоза людей, в подсознании ощущавших, что творят они злое дело. Это была обыкновенная и всегда довольно элементарная психология преступников. «Цареубийство для какой бы то ни было цели всегда народу кажется преступлением», – сказал декабрист Рылеев, один из тираноборцев начала прошлого столетия и основоположник вековой борьбы за политическую свободу в России. Если русская действительность и в особенности действительность революционного угара могла, допустим, примирить народное сознание с «цареубийством» при соблюдении «традиционно-исторического церемониала» внешней формы судебной Немезиды, то омерзительная сцена, разыгравшаяся в подвале «дома особого назначения», гибель детей и тех, кто вместе с венценосцем сами «обрекли себя на смерть», не могла найти себе никакого морального оправдания. Такой «народный суд» был чужд подлинной народной психологии. Это неизбежно чувствовали екатеринбургские палачи, отсюда их инстинктивные стремления бессмысленно «скрыть следы». Совершенный ими «народный суд», их «предусмотрительность» на время достигли своей цели; «находились даже фантазеры, которые пытались внушить населению, что семью Романовых вместе с Николаем из Екатеринбурга вывезли» (Быков). В самой столице Урала трагедия, происшедшая в особняке на углу Вознесенского пр., «почти в центре города», в первые острые дни прошла незаметно: шум автомобиля заглушал стрельбу в подвале, а стража «еще два дня спустя аккуратно выходила на смену на наружные посты». А потом началось поспешное бегство из оставляемого Екатеринбурга: 25-го он был взят чехословаками и русскими «белогвардейцами».

* * *

Урал сделался «могилой» не только царской семьи и погибших вместе с ней в ночь на 17 июля «приближенных»: Боткина, Демидовой, Труппа и Харитонова. Погибли, за исключением Чемодурова, все те, кто были вывезены Яковлевым из Тобольска (Нагорный, Седнев, Долгорукий), и все те, кто при переезде остальных членов семьи в Екатеринбург были не допущены в «дом особого назначения» и попали в тюрьму (Татищев, Гендрикова, Шнейдер) – одному Войкову случайно удалось бежать на самом месте из-под расстрела (22 августа в Перми).

За страшной ночью на 17 июля последовало почти столь же гадкое и безобразное в ночь 18-го в Алапаевске, куда переселены были на жительство в. кн. Елиз. Фед. с двумя сестрами московской Марфо-Маршнской Общины, в. кн. Сергий Мих., сыновья в. кн. Кон. Конст. – Игорь, Иоанн и Константин, кн. В. Палей и их служители. Они помещались на краю города в здании «Напольной школы» под охраной караула из 6 красноармейцев и пользовались относительной свободой, работали в огороде, могли гулять в прилегающем поле и ходить в церковь. 21 июня жизнь заключенных резко изменилась: удалены были все служащие за исключением «сестры» Яковлевой при Елиз. Фед. и слуги Серг. Мих. – Ремезы, конфисковано имущество и установлен «тюремный режим». Впрочем, этот «тюремный режим» под наблюдением алапаевского исполкома не был слишком строг и не помешал Серг. Мих. уведомить брата Николая в Вологде о своем аресте иносказательной телеграммой: «Салуэ м. Копре э ле Пер Лустре», что означало, что все они посажены в тюрьму и что письма подвергаются перлюстрации… Одновременно Серг. Мих. принес жалобу в областной совет, и из Екатеринбурга пришел ответ за подписью Белоборо-дова, что «заключение является предупредительной мерой против побега ввиду исчезновения Михаила в Перми».

17 июля в школу прибыл чекист Старцев с группой «большевиков», сменил красноармейскую стражу и заявил, что все арестованные будут ночью переведены в Верхне-Спилченский завод. Ночью был инсценирован побег заключенных. Около здания школы послышались взрывы гранат и ружейные выстрелы. Были по тревоге вызваны из казарм красноармейцы, рассыпаны цепью около школы, но оказалось, что «белогвардейцы увезли на аэроплане» заключенных. Рано утром алапаевский исполком телеграфировал в Екатеринбург, что «банды неизвестных людей напали на школу. Князьям и прислуге удалось бежать в неизвестном направлении. Когда прибыл отряд красноармейцев, банды бежали по направлению к лесу. Задержать не удалось. Розыск продолжается». Аналогичная телеграмма была послана Белобородовым в Москву и Петербург и напечатана в пермских «Известиях» [420].

Свидетели впоследствии рассказали, что через несколько дней в городе стали говорить, что комиссары обманывают народ, сочинив басни о похищении князей, а что на самом деле князья ими убиты. Характерно, что в официальной телеграмме о похищении Елиз. Фед. не было сказано. Народная молва целиком подтвердилась: тела всех заключенных в «Напольной школе» были обнаружены в глубине одной из старых шахт местного рудника. По медицинско-полицейскому осмотру трупов было установлено, что увезенные были «зверски» убиты, так как за исключением Серг. Мих., на теле которого были обнаружены огнестрельные поранения, все остальные были брошены в шахту живыми – затем шахта была взорвана гранатами.

Кто совершил это преступление? Следствие ответило: екатеринбургские и алапаевские убийства – «продукт одной воли, одних лиц». Соколов цитирует показание арестованного чекиста Старцева, заявившего, что алапаевские убийства произошли «по приказанию Екатеринбурга» и что для руководства ими оттуда призжал специально Сафаров, член Уральского областного совета и редактор «Уральского Рабочего».

Ген. Дитерихс ссылается лишь на соответствующую телеграмму (но не приводит ее) из Екатеринбурга за подписью Сафарова, которую получил председатель алапаевского исполкома, – телеграмма эта будто бы гласила: «Ликвидируйте, согласно выработанному плану. Подробности нарочным» [421]. Возможно, однако, что алапаевская драма не связана непосредственно с драмой екатеринбургской или связана лишь косвенно – территорией, временем и только отчасти лицами. И у Соколова, и у Дитерихса приведен один важный документ, разобрать который в деталях нам еще предстоит. Он был оставлен среди других бежавшими «в панике» из Екатеринбурга большевицкими властями. Это подлинник телеграфной ленты переговоров 20 июля председателя ВЦИКА с неуказанным в ленте лицом Екатеринбурга. По мнению Соколова, это был Голощекин, по мнению Дитерихса – Белобородов. В конце концов последнее не важно – оба были связаны с центром и занимали ответственные посты. Но Соколов отбросил начало телеграфной ленты, имевшее непосредственное отношение к событиям в Алапаевске. Беседа Москвы и Екатеринбурга начинается с запроса Свердлова: «Прежде всего сообщи, работа Алапаевска дело рук “Комисл” или нет?» Ответ: «Сейчас об этом ничего не известно. Производится расследование». Свердлов: «Необходимо немедленно запросить Мотовилиху и Пермь. Примите меры скорейшему оповещению нас». Этот разговор как будто бы не позволяет связать непосредственными узами события в Екатеринбурге с алапаевским происшествием. Загадка лежит в особой деятельности «Комисл» – партийной следственной комиссии, заседавшей в Перми и состоявшей из левых элементов коммунистической партии. К ней должен был быть близок Сафаров. Участник этой пермской комиссии за месяц перед тем в ночь с 12-го на 13 июня устроил тайное похищение в. кн. Михаила – как прообраз того, что совершилось 18 июля в Алапаевске. По этому адресу и направляет внимание своего собеседника Свердлов, знавший, очевидно, подлинную подоплеку пермского «побега».

Обратимся и мы к событию, происшедшему в Перми и так тесно связанному с екатеринбургской и алапаевской драмами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.