Глава XI. «Поиск» в историю

Глава XI.

«Поиск» в историю

Характер армии Великой Французской Революции. – Связь армии с народом. – Отрыв армии. – «Солдатская» армия Бонапарта. – Прусский ландвер. – Кадровая армия. – Упрек Людендорфа Клаузевицу. – Клаузевиц о воине и внутренней политике. – Мысли Мольтке (старшего) об армии и ее значении в государственной жизни страны, о милиции, значении воспитания в армии. – Энгельс о войне 1870-1871 г. и о прусской военной системе. – Людендорф о внутренней политике. – Мысли Людендорфа из «Воспоминаний» и труда «Ведение войны и политика». – Выводы Ферстера в книге «Шлиффен и мировая война». – Решительность старика Бернгарди. – Краусс о политике и войне. – Идеи Дюпюи.

Мы пока покинем австро-венгерский генеральный штаб и сделаем маленький поиск в область, именуемую историей. Правда, не всеми такой путь признается правильным и верным. Иные мыслители предпочитают ему собственные рассуждения, но мы более склонны почерпнуть знания из зеркала жизни, нежели из собственных переживаний.

Ранее наши поиски в историю не шли далее наполеоновской эпохи. На этот раз шагнем шире – в эпоху великой Французской Революции, ибо, как справедливо говорит А. Свечин в своей «Стратегии», – «уже с момента французской революции вопросы внутренней политики играют соответствующую роль в подготовке к войне». Конечно, не собираемся подробно останавливаться на этой эпохе военного искусства, а лишь затронем ее настолько, насколько нас интересует данный вопрос.

С падением старого режима постепенно пала его «солдатская» армия, и на сцену появились сначала добровольческие части, национальная гвардия, а затем и революционные армии Конвента. Последний покончил с обособленностью армии от народа и стремился воспитать ее в республиканско-демократическом духе, развив в ней широко политическую работу ознакомлением армии с важнейшими декретами, рассылкой прокламаций, газет, участием армии в общественных и военных клубах и т. д. Результатом этого было то, что «демократическая по своему составу и организации и воспитываемая в духе преданности делу революции армия сама становилась одной из надежнейших опор якобинского правительства. Конвент вышел победителем из гражданской войны именно потому, что армия была за него», пишет в «Новейшей истории Западной Европы» Н. Лукин, указывая далее, что «политическая работа в армии возлагалась на особых комиссаров, назначавшихся Конвентом из числа депутатов по три на армию».

Сравнивая армию Конвента с армиями союзников, Н. Лукин указывает: «французская армия рекрутировалась преимущественно из крестьян, ставших, благодаря революции, полными собственниками своей земли, увеличивших свое землевладение за счет национальных имуществ; затем – из рабочих и мелких ремесленников и отчасти буржуазии, не менее крестьян заинтересованной в сохранении завоеваний революции. Революционный дух армии и готовность принести все жертвы для спасения республики поддерживались всей социально-экономической политикой якобинцев, проводившейся в интересах городской и сельской демократии. Французский солдат жил и сражался бок о бок с офицером, им же избранным на командную должность, одинаково доступную для любого грамотного и способного рядового».

«Наконец, – заключает Н. Лукин, – только опиравшееся на народные массы революционное правительство могло мобилизовать для ведения войны огромные материальные ресурсы страны и организовать тыл для победы на фронте».

Но постепенно, с походами, армия отрывается от народа, в самой Франции к концу существования Конвента создалось неустойчивое равновесие общественных сил, и находившиеся во главе армии генералы начали играть крупную политическую роль. «В их руках была сила, которая становилась все более и более независимой от гражданского правительства. Этой силой – была армия», – пишет тот же Н. Лукин.

«Со времени гибели Якобинской республики», – продолжает он, – «настроение солдат резко изменилось. С победой контрреволюции в стране оборвалась связь между армией и демократическими организациями, прекратилась и революционно-демократическая пропаганда и агитация в войсках». В то время, как комиссары и генералы Конвента продолжали еще бороться с мародерством и всякого рода насилиями, Бонапарт, напротив, «всячески поощрял в солдатах самые грубые инстинкты, воспитывая армию в духе жажды славы и легкой добычи»… «Вместе с тем солдаты привыкали смотреть на себя как на нечто отдельное от нации, имеющее свои особые интересы, и с презрением относились к «шляпам». Свое личное благополучие солдаты стали связывать не с торжеством и упрочением свободы и равенства в республике, а с личностью и судьбою того или иного победоносного генерала».

Таков был переход от революционной армии к армии Бонапарта, к армии «солдатского» типа. «Наполеон отнюдь не стремился к идеалу вооруженного народа», – пишет А. Свечин в своей «Истории военного искусства». «Ему даже желательно было изолировать армию от нации, образовать из армии особое государство в государстве, – продолжает А. Свечин, – крестьянин, насильно оторванный от земли, враждебно относившийся к воинской повинности, был совершенно переработан. Лагерь, казарма стали его родиной, понятие отечества стало олицетворяться Бонапартом, патриотизм переродился в шовинизм, стремление к славе и отличиям заглушило идею свободы».

«Солдатская» армия нуждалась в «солдатском счастье», и Наполеон всеми мерами стремился его создавать в оторванной от парода армии. Этот отрыв с каждым годом углублялся все более и более, но приближался закат «солдатского счастья».

Моральные силы армии надламывались. На внешних фронтах начались неудачи, а «в самой Франции, – пишет Н. Лукин, – наблюдалось истощение людьми и материальными ресурсами и рост недовольства среди буржуазии, разочаровавшейся в императоре после провала континентальной блокады, и крестьянства, озлобленного бесконечными наборами… После непрерывной 22-летней войны население обессиленной и обескровленной Франции жаждало мира. Высшие классы, раздраженные полным застоем в промышленности и торговле, падением государственной ренты с 87 до 50 и ?% и высоким учетным %, отказывали теперь правительству в своей поддержке. Истощились и материальные ресурсы: несмотря на удвоение налогов, в 1813 году поступления государственного казначейства составляли лишь 50% обычных».

Нам кажется, без особых пояснений видно, что одно «солдатское счастье» уже во времена Наполеона, при всем размахе его гения, не могло служить залогом победы. Отрыв армии от внутренней жизни страны, образование армии, как самостоятельного организма в государстве, не предвещало даже сто лет назад чего-либо хорошего.

Сама идея «солдатской» армии требовала се изолирования от жизни страны и в этом, конечно, Наполеоном принимались все меры. Суровый вообще во внутренней политике и в своем отношении к прессе, маленький капрал стремился сам, требуя того же от всех начальников, к созданию культа солдата, которого бы усыпляли в блаженстве казарма и слава боевых подвигов, но до которого не доходили бы печальные вести, несшиеся с родины.

Идея «солдатской» армии была усвоена и противниками корсиканца, хотя нужно немедленно отметить, что на развалинах этой армии императора французов в рядах его противников зарождалась новая кадровая армия, вырисовывалась идея вооруженного парода. Мы говорим про прусский ландвер, который был призван на войну с Наполеоном.

По понятным причинам мы не можем вдаваться подробно в историю ландвера и отсылаем к труду А. Свечина «История военного искусства», часть III. Дли нас важно сейчас указать, что призванный под ружье в минуту тяжелой необходимости прусский ландвер все же не отражал полностью идею вооруженного народа. Имея классовый командный состав, который являлся «цитаделью буржуазии», ландвер был формой милиции XIX века. Однако, даже при такой обеспеченной структуре для господствующих классов, ландвер – как система вооруженных сил, был взят под подозрение в своей политической благонадежности. «Прусский министр полиции Витгенштейн, – пишет А. Свечин, – находил, что вооружать народ это значит организовывать сопротивление авторитету власти, разорять финансы, даже наносить удар христианским принципам священного союза». Такое отношение к ландверу наблюдалось почти со всех сторон, и дальнейшими преобразованиями он был поставлен в такие рамки, что отнюдь не являл собою «народа».

Борьба с революционными вспышками в различных местах Европы в середине XIX столетия способствовала возрождению постоянной армии хотя кадровая ее система и почиталась необходимостью. Нет слов, что были приняты все меры, чтобы оградить армию от влияния «народа». Наполеоновские традиции и гром его побед были сильны в умах государственных людей Европы.

Таким образом, связь народа с армией, возникшая во времена Конвента, сошла со сцены во времена Наполеона, но получив поддержки и в прусском ландвере. Если слово «политика» еще имело смысл для большинства военных, то только во внешних своих очертаниях, но внутренняя жизнь страны была особой областью, которой мало интересовался военный ум. Для него страна должна быть спокойна, власть в ней крепка и государство обязано было давать все для армии.

Никто иной, как «сошедший с ума кадет» – Людендорф, бросает ныне в своем труде «Ведение войны и политика» военному поэту наполеоновской эпохи Клаузевицу упрек в том, что он «в своей книге «О войне» говорит о политике и ведении войны. Однако, он при этом имеет в виду лишь внешнюю политику. Его мысли далеки от взаимодействия ведения войны с внутренней политикой или экономикой страны, хотя уже и в его, старые времена, такие вопросы возникали и говорили о себе».

Мы совсем не намерены в уста Клаузевица вкладывать современные идеи о внутренней политике и ведении войны, ибо он сын своего века. Но насколько справедливо замечание Людендорфа, что и во времена наполеоновской эпохи существовала связь между внутренней жизнью страны и войной, настолько же должны указать, что философ войны не прошел мимо этого фактора.

Именно, в своем труде «О войне» Клаузевиц говорит: «предполагается, конечно, что в политике согласованы и уравнены уже все внутренние интересы (курсив наш; Б. Ш.), потому что политика, сама по себе, ничто иное как поверенный, обязанный представлять и охранять интересы перед лицом других государств. Не место тут принимать в расчет, что она может принять направление ложное, служить преимущественно честолюбию, тщеславию и частным интересам правителей». «Итак, – заключает Клаузевиц, – подразумеваем тут, что политика есть представитель всех жителей государства и что, следовательно, военное искусство политике во всяком случае но указ».

Таким образом, если Клаузевиц требует «уравнения» всех внутренних интересов граждан государства, почитая это необходимостью для ведения войны, то, по справедливости, должны сказать, что мозги современных германских «полубогов» не поняли или не хотят понять своего философа войны. Правда, как известно, только ныне Людендорф постигает старательным изучением тайны политики, а вместе с ней и высшей стороны военного искусства. Вместо упрека Клаузевицу в не учете им социальных условий в ведении войны, мы бы посоветовали незадачливому полководцу былой германской империи вдуматься в слова философа войны, что «не место тут принимать в расчет, что она (политика) может принять направление ложное, служить преимущественно честолюбию, тщеславию»… Не найдет ли в них Людендорф приговора над своей деятельностью – он был произнесен 90 лет тому назад, а ныне мы слышим и читаем о нем, как о крупном промахе бывшего первого генерал-квартирмейстера. Был ли когда-нибудь Людендорф в своей политике «представителем всех жителей государства», приходило ли это когда-нибудь ему в голову. Мы категорически отрицаем это, да и сам Людендорф, ныне сознавая это, отмахивается от участия во внутренней жизни страны, руководство которой лежало, по его мнению, на Вильгельме и канцлере, о чем поговорим несколько ниже.

Мы не затрагиваем личной жизни Клаузевица, которая отличалась активностью во внутренней политике современной ему Германии и воссозданием на ее основах прусской армии. Не следует забывать, что идея вооруженного народа при Клаузевице только что возрождалась, а он сам находился под влиянием опыта наполеоновских войн.

Из них же черпал основы для своего учения и другой кумир прусского генерального штаба Мольтке (старший). «Никогда еще не удавалось создать новую стратегию, – пишет Шлихтинг в своем труде «Основы современной тактики и стратегии», – исключительно за письменным столом, поэтому и теория Мольтке берет свое начало в опыте недавнего прошлого (война за освобождение)», т.е. из той войны, на арене которой выступал прусский ландвер. Считаем, что далеко небезинтересно будет ознакомиться со взглядами на внутреннюю политику и войну этого достославного начальника прусского генерального штаба, чтимого к тому же высоко и героем нашей повести Конрадом.

Великий «молчальник» прусского генерального штаба в своих «Военных поучениях» так наставлял последний: «Современные войны призывают к оружию целые народы; едва ли найдется хотя бы одна семья, на которую война не ложилась бы бременем».

«В наше время, таким образом, не одни кабинеты решают вопрос о войне и мире и руководят делами народа, а, напротив, во многих странах сами народы руководят кабинетами. Таким образом, в политику введен элемент, не поддающийся учету. В настоящее время приобрела влияние также и биржа, могущая призывать вооруженную силу для защиты своих интересов».

Начальник генерального штаба проникнут глубоко пацифистскими идеями и возвещает: «могущественное государство наряду с решением социальных задач внутренне утверждает свою мощь, авторитет и перевес вне своих границ не для того, чтобы притеснять соседей, а чтобы обеспечить мир с ними и способствовать сохранению мира между соседями».

«Но такая политика, – по мнению Мольтке, – может быть проведена при опоре на сильную армию, всегда готовую к войне. Если 6ы недоставало этого огромного махового колеса, то государственная машина остановилась бы, дипломатические ноты нашего министерства иностранных дел не имели бы надлежащею веса».

«Армия наша (германская) составляла фундамент, на котором можно было построить подобную политику… Конечно, печально, что суровая необходимость вынуждает народ приносить для содержания армии все большие и большие жертвы».

Доказав далее, что все затраты и жертвы на армию строго необходимы, Мольтке приходит к выводу, что «быть готовым к войне – это самое лучшее обеспечение мира. Со слабыми силами и наемными армиями эта цель не достигается; только на собственной силе зиждется судьба каждой нации».

В таком случае, если «армия – самое важное учреждение в стране, так как только благодаря ей могут существовать все остальные учреждения, всякая свобода – политическая и гражданская, все, что создано культурой, финансы и государство процветают и гибнут вместе с армией, то такая армия все же дает «вес и опору только до тех пор, пока она действительно в боевой готовности и способна вступить в бой, когда цель не может быть достигнута иначе».

Останавливаясь на кадровой армии, Мольтке продолжает: «мы не должны допустить ослаблении внутренних достоинств армии, чтобы не превратить ее в милицию».

Доказывая на примерах банкротство милиции во время войны 1870 года, как системы вооруженных сил, начальник германского генерального штаба останавливается и на опыте французской революции, о котором мы говорили выше. «После революции, – пишет Мольтке, – принялись, конечно, сейчас же за роспуск ненавистной армии: сама нация должна была защищать свободу, и патриотизм должен был заменить дисциплину, а порыв и численность – военное образование». Указывая на всю необоснованность подобных надежд, Мольтке приходит к выводу, что «только после 30-летнего горького опыта французы пришли к сознанию, что не армию следует включить в милицию, а добровольцев в армию».

Переходя к войне 1870-71 г.г. Мольтке также видит превосходство «обученного и храброго отряда войск» (германских перед французской милицией) и заключает: «вооруженная толпа еще не составляет армии, и вводить ее в бой является варварством, кроме того, «вооружая нацию, мы одновременно с хорошими элементами вооружаем и дурные; в каждой нации имеются те и другие». «Легко раздать ружья, но не так легко получить их обратно» – резюмирует начальник генерального штаба.

Пугая Парижской Коммуной, Мольтке говорит: вероятно и у нас найдутся элементы, вроде тех, которые после войны захвати или власть в Париже… Сохрани бог, чтобы мы когда-либо дали им оружие в руки» «Итак, доблесть, которой проникнута наша армия, не должна быт. поколеблена. Ни одна нация до сих пор, во всем своем составе не получила такого воспитания, как наша, благодаря всеобщей воинской повинности. Нелегкая задача сделать из новобранца солдата, т.е. человека, не только упражняющегося в маршировке и караульной службе, но который, основательно зная свое сложное оружие и будучи вполне уверен в нем, должен уметь самостоятельно действовать даже при самых тяжелых обстоятельствах, – приготовить солдата, умеющего повиноваться и повелевать, ибо последний рядовой становится начальником, когда он ставится на пост или ведет патруль. Все это не так легко, как это, может быть, представляется за письменным столом».

«У нас, – продолжает Мольтке, – главная забота не о техническом образовании войск, п скорее о выработке и укреплении нравственных качеств, – о военном воспитании юноши. Этого нельзя достигнуть муштрою, это должно впитаться в плоть и кровь».

«В самом деле, справедливость требует отметить, что военная служба не представляет ежедневной, видимой, продуктивной работы, – но она имеет целью безопасность государства, без которой всякая продуктивная работа становится невозможной, и этого она достигает. Она представляет собою школу для подрастающих поколений в смысле порядка, исполнительности, чистоплотности, повиновения и верности – качеств, не пропадающих даром для позднейшей продуктивной работы».

«Говорят, – пишет Мольтке, – что школьный учитель выиграл наши сражения. Одно знание, однако, не доводит еще человека до той высоты, когда он готов пожертвовать жизнью ради идеи, во имя выполнения своего долга, чести и родины; эта цель достигается – его воспитанием».

«Не ученый выиграл наши сражения, а воспитатель, т.е. военное сословие, давшее нации физическую силу, духовную бодрость, любовь к родине и мужество. Итак, мы не можем обойтись без армии ни во внутренней политике – в целях воспитании нации, ни тем более во внешней – для защиты родины». (Курсив всюду наш; Б. Ш.).

«Армия, – заканчивает Мольтке, – не может быть временным учреждением, се нельзя импровизировать в течение недель или месяцев; ее необходимо воспитывать в течение ряда лет и поколений, ибо военная организация должна покоиться на устойчивости и возможной ее продолжительности».

«Сила же Германии, – по мнению начальника генерального штаба, – заключается, по существу, в однородности обитателей».

Мы позволили себе так долго задержаться на изложении мыслей Мольтке, так как: 1) они дают нам представление о взглядах германского генерального штаба на внутреннюю политику и армию и 2) эти мысли считались заповедью и для начальников генеральных штабов иных армий Европы.

Злоупотребляя вниманием читающего эти страницы, мы продолжим наши рассуждения по поводу взглядов, изложенных начальником германского генерального штаба.

Итак, мы слышали, что начальник прусского генерального штаба полон идеей вооруженного народа, как того требует современный характер войны. Он же считает армию опорой для поддержания мира и необходимейшим и важнейшим учреждением в государстве. Более того, армия, – военное сословие, воспитательница нации и носительница побед, одержанных Пруссией в 1866 и 1870-71 г.г. Всякие сказки о школьном учителе, подготовившем эти победы, должны быть откинуты раз навсегда. Армия должна быть боеспособной, но прежде всего послушной власти и обеспечена от «худших» элементов, которым «сохрани бог» давать оружие в руки. Наконец, «мы не можем обойтись без армии… Во внутренней политике – в целях воспитания нации», – так возвещает нам Мольтке (старший).

Нами только что приводились суждения Клаузевица о внутренней политике, и мы должны указать, что они далеки от взглядов его соотечественника в мундире прусского генерального штаба. Насколько философ войны признавал, что внутренние интересы граждан должны быть уравнены и сама политика не что иное, как поверенный всех граждан, настолько Мольтке становится на противоположную точку зрения, и в армии видит лишь оружие «лучших» элементов в германской нации, т.е., иными словами, ее буржуазных классов и благонамеренных крестьян. К структуру армии вкладывается внутреннее соотношение классов страны, и армия должна выступить в роли воспитательницы нации. В критике армий Конвента и Парижской Коммуны Мольтке ярко выявил свое предпочтение армии, хотя и с кадровыми основами, но по-прежнему долженствовавшей сохранить в себе черты «солдатской» армии Наполеона.

В наше намерение никогда не входило заниматься открытием «Америк», ибо они давно почитаются открытыми. Поэтому мы поступили бы нечестно, если бы занялись собственной критикой рассуждений Мольтке, когда за нас это выполнено неизмеримо более дельным пером Энгельса, к тому же современником начальника германского генерального штаба.

Будучи «величайшим знатоком той политики, которой военное дело, в последнем счете, подчинено», и в то же время «понимая глубоко самостоятельный характер военного дела – с его внутренними техникой, структурой, методами, традициями и предрассудками», Энгельс в своих «Статьях о войне 1870-71 г.г.» подверг критике суждения прусского генерального штаба, приведенные нами выше.

«Справедливую» политику Германии Энгельс определяет как продукт «нового немецкого шовинизма», а не стремление правительства Вильгельма к укреплению мира в Европе.

Указав на жесткую необходимость для Пруссии после разгрома в 1806- 1807 г.г, принять короткие сроки службы в армии для накопления «больших батальонов», Энгельс говорит, что после 1813 года «этот же принцип краткосрочной действительной службы и долговременного пребывания в запасе был разработан полнее и помимо этого приведен в гармонию с необходимостью иметь абсолютную монархию. Людей оставляли на действительной военной службе от двух до трех дет не только для того, чтобы обучить военному делу, но и для того, чтобы приучить к безусловному повиновению».

«Вот в чем слабое место прусской системы. Она должна примирить две различных и, в конце концов, несовместимых цели. С одной стороны, она претендует на то, чтобы каждый физически здоровый человек был солдатом, на то, чтобы иметь настоящую армию, единственная цель которой стать школой, в которой граждане обучаются употреблению оружия, школой, являющейся ядром, вокруг которого они сосредоточиваются во время атаки извне. Эта система кажется чисто оборонительной, но, с другой стороны, та же армия представляет собою вооруженную опору, главную поддержку quasi – абсолютного правительства; для этой цели школа военного искусства для граждан должна быть изменена в школу абсолютного подчинения начальникам, в школу роялистских чувств. Этого можно достичь только посредством длительной службы. Вот тут несовместимость становится очевидной. Оборонительная иностранная политика требует обучения большого числа людей в течение небольшого периода времени, так, чтобы иметь большое число солдат в запасе на случай нападения извне; внутренняя же политика требует обучения ограниченного числа людей в течение более длительного периода времени, так, чтобы иметь надежную армию в случае внутреннего восстания. Quasi – абсолютная монархия избрала промежуточный путь. Она оставляла людей целые три года на действительной военной службе и ограничивала число рекрутов согласно своим финансовым средствам. На самом деле не существовало всеобщей воинской повинности (курсив наш; Б. Ш.), она была заменена принудительным набором, единственным отличием которого от набора других стран является его большая суровость… и в то же время то, что первоначально было народом, вооруженным для самозащиты, превращается теперь в послушную армию, готовую для нападения, в орудие политики правительства».

Показывая, что война 1870-71 г.г. не захватила внутреннюю жизнь страны, Энгельс говорит, «что превращение граждан в солдат шло в таком размере, которого не знали никакие государства, кроме Германии, но если те же самые писатели посмотрят на Германию в настоящее время (во время войны; Б. Ш.) после того, как свыше миллиона человек было оторвано от гражданской жизни, они увидят; что фабрики работают, урожай убран, лавки и конторы открыты. Производство хоть и прекращено, но прекращено из-за отсутствия заказов, а не благодаря отсутствию рабочих рук, на улицах же видно очень много здоровых парней, столь же годных для ношения оружия, как и те солдаты, которые ушли воевать во Францию». Затем, на основании статистических данных, Энгельс доказывает, что прусское правительство не исчерпывало всего ежегодного контингента, годного в армию, и что хотя последняя, по словам генерального штаба, «ничто иное, как школа, в которой вся нация подготовляется к войне», «а все же только небольшой процент населения проходит через эту школу», заканчивает Энгельс.

Причину этого он видит в том, что «требования династии, с одной стороны, положение финансов – с другой, повлияли на ограничение числа рекрутов. Армия оставалась послушным оружием для целей абсолютизма у себя на родине, для войн правительства за границей; но нельзя сказать, чтобы вся сила нации была. использована для ее защиты».

«Вооруженная нация, таким образом, является просто блефом, – говорит в другом месте Энгельс и объясняет: «до тех пор, пока держится наследственная политика, необходимо иметь армию, являющуюся послушным орудием прусской династии и правительства… и фраза вооруженная нация» скрывает под собой создание большой армии для проведения политики за границей и для поддержания реакции внутри страны. «Вооруженная нация» не была бы хорошим орудием для работы Бисмарка».

Являясь сторонником действительного применения принципа всеобщей воинской повинности, Энгельс пишет, что «как прусский ландвер был шагом вперед по сравнению с французской кадровой системой, так как он уменьшал срок службы и увеличивал число людей, способных защищать свою родину, – так и новая система всеобщей воинской повинности будет прогрессом по отношению к прусской системе». Задаваясь вопросом, может ли Пруссия применить всецело идею вооруженного народа, Энгельс отвечает: «конечно, да, но тогда она перестанет быть теперешней Пруссией. Она выиграет в силе обороны и потеряет в силе нападения; у нее будет больше солдат) но они не будут так годны для нападения в начале войны; она должна будет отказаться от мысли о завоевании, что же касается ее теперешней внутренней политики, то она была бы подвергнута серьезной опасности».

Как известно, ради последней ни Бисмарк, ни Мольтке не могли пойти на вооружение всех элементов немецкой нации, начальник генерального штаба некоторые из них совершенно исключал из числа военнообязанных граждан.

Лучшего разбора суждений Мольтке, чем приведенный, вполне исчерпывающий анализ, сделанный Энгельсом, едва ли можно найти. Он с полной очевидностью вскрывает завоевательные стремления начальника генерального штаба во внешней политике и стремление иметь армию – воспитательницу в интересах лишь господствующих классов с удалением «худших» элементов, т.е. политически неблагонадежных слоев населения.

Начавшееся уже со времени Мольтке рабочее движение в Германии озабочивало его, но «военное сословие» обязано было воспитать для будущей войны прошедших через ряды армии граждан в духе повиновения династии и правительству.

Бисмарк крепко держал в своих руках дела внутренней политики, и поэтому начальник генерального штаба избегал особенно вторгаться в нее, да и сам «железный канцлер» не позволял туда протягивать рук.

Однако, как мы видели в предшествовавших главах, еще при жизни Мольтке (старшего) его помощники – «полубоги» из генерального штаба, при высоком покровительстве сначала принца, а потом императора Вильгельма II, перешли в наступление против внутренней и внешней политики канцлера. Мы не будем далее вдаваться в перипетии этой борьбы. Отметим лишь, что, свалив Бисмарка, по его следам последовали и они, ибо «политика – не поле сражения». Если на последнем они были мастера своего дела, то в политике оказались битыми развитием тех производительных сил, кои накоплялись и развивались в Германии, пугая так Мольтке (старшего).

«Полубоги» на официальных канцлерских местах и в качестве негласных руководителей внутренней жизни страны но хотели менять внутренней политики и, становясь во внешней на путь завоеваний, по анализу Энгельса, должны были требовать развития постоянной армии. Этот путь и был ими избран. Знакомый уже нам военный министр Верди был ходатаем по увеличению военных кредитов.

В своих «Воспоминаниях» Бисмарк приводит свой разговор с Вильгельмом об увеличении военных кредитов. «А военные кредиты вы еще проведете в рейхстаге?» – спросил его Вильгельм, когда канцлер в 1890 году поднимал вопрос о своей отставке. «Я ответил, – продолжает Бисмарк, – хотя и не знал испрашиваемой суммы, что буду охотно содействовать их проведению. Вопрос о социалистах был для меня важнее, чем военный, так как мы были достаточно сильны вплоть до артиллерии и офицеров… Я не считал своей обязанностью бороться в первую очередь за широкие планы, которые nomine короля или Верди провозглашались «не терпящими отлагательства». Испрашиваемые 117 миллионов вызывали прежде всего на бой министра финансов, затем союзные правительства и, наконец, рейхстаг. Для меня, ведущего арьергардный бой, вопрос о социалистах был важнее, чем проект, внесенный Верди, и даже по существу это было так».

Бисмарк с головой ушел в борьбу с социал-демократами, и для него «вопрос об армии не являлся достаточным основанием для разрыва с рейхстагом». Внутренняя политика канцлера выдерживала серьезные бои, требовала починок, что было совершенно непонятно «полубогам» генерального штаба, как не понимает это ныне сверженный «бог» Людендорф.

Под влиянием высказанных Крауссом в его труде «Причины наших поражений» мыслей о связи внутренней политики и войны, Людендорф в 1922 году выпустил книгу «Ведение войны и политика». Мы уже отчасти говорили о ней, а теперь немного подробнее остановимся на ее разборе, учтя также откровение Людендорфа о внутренней политике, сделанное им в своих «Воспоминаниях».

С них мы и обязаны начать, так как его «Ведение войны и политика» появляется после изучения кое-каких политических трудов, правда подобранных однобоко.

Мы знакомы с политической подготовкой самого Людендорфа до войны, когда он политическими партиями не интересовался и политику считал делом лиц гражданских. Оказывается, он не был и царедворцем, и «наполеоновские планы всего мира меня не занимали» – ныне заявляет он нам.

Одним словом, бывший первый генерал-квартирмейстер оказывался вне политики, но только учитывал ее. «Как и всегда, – говорит он – я стоял… на той точке зрения, что установление основ политики относится к компетенции имперского канцлера, лишь бы они не противоречили требованиям военной безопасности», и… «во всех наших мероприятиях мы исходили исключительно из военных требований» (курсив наш; Б. Ш.).

Оказывается, что по делам внутренней политики пи император, ни канцлер даже не разговаривали с Гинденбургом-Людендорфом и: «я (Людендорф) и не стремился к подобным беседам, так как был очень далек от внутренней политики» (курсив наш; Б. Ш.).

Но вот: «моим убеждением всегда было, что народ и армия представляют одно тело и душу и, следовательно, армия не могла надолго оставаться здоровой, если была больна страна». В этих видах со стороны Людендорфа сначала окольными, а затем прямыми путями начинается вторжение во внутреннюю политику, к Историческому руководству Германии не хватало сильно? руки, которая властно правила бы страной», – заявляет Людендорф и «чтобы победить на поле сражения, верховное командование нуждалось в сотрудничество государственного человека, это становилось мне все яснее, по мере того, как я входил в свою должность и шире разбирался в обстановке» (курсив наш; Б. Ш.).

Началась атака против канцлера Бетмана и последний, в свое время в угоду внутренней политике сваливший Фалькенгайна и призвавший Гинденбурга-Людендорфа, пал по требованию последних.

Считаем излишним распространяться о вмешательстве Людендорфа во внутреннюю жизнь Германии, т. к., по своей наивности, он сам заявляет, что как-то нечаянно выходило, что все обращались к нему, а по мемуарам Эрцбергера Людендорф «оставался почта неограниченным властителем Германии и частью сам решал политические вопросы, частью существенно влиял на их решение» (курсив наш; Б. Ш.)

Мы можем согласиться с Людендорфом, что действительно в Германии не оказалось Бисмарка, который быстро покончил бы с «неограниченной властью» генерального штаба во время войны.

Оглянувшись на пройденный путь, Людендорф, вдохновляемый Крауссом, обогатил литературу целой книгой о ведении войны и политики.

Нами выше было отмечено, что, по его мнению, Клаузевиц оказался недальновидным человеком, не предусмотрев влияния внутренней политики на ведение войны. Людендорф спешит заполнить пробел и внести ясность в этот вопрос. Свое исследование он начинает со времен Фридриха II, используя его главным образом, как аргумент в защиту стратегии уничтожения, которая была догмой самого Людендорфа.

Переходя затем к временам Бисмарка и Мольтке, бывший «властитель» Германии приходит к заключению, что канцлер считал войну внешней политикой, но только другими средствами, а во внутренней жизни Германии направлял все силы на консолидацию нации и борьбу с развивающимся социальным движением. Людендорф приписывает успех внутренней политики Бисмарка тому, что он, опираясь на большинство рейхстага, вел его за собой.

Выше нами было показано, что действительно Бисмарк весь центр тяжести в последние годы своего канцлерства перенес на внутреннюю политику, по едва ли имел в этом успех. Германия стояла на пороге ломки своей внутренней жизни, так как производительные силы переросли ее национальную оболочку.

Политика консолидации Бисмарка не могла побороть нарастающего возмущения рабочих Германии и, как писал 7 января 1888 года Энгельс Зорге, «толпами гнала в наши объятия рабочие и мещанские массы», почему для развития революции Энгельс считал нежелательным «всеобщую войну». Для Людендорфа, конечно, непонятна эта точка зрения, ибо во «всеобщей войне» он видел завершение всей мирной деятельности Германии.

С уходом Бисмарка, по мнению Людендорфа, началось распыление Германии: со стороны правительства видно заигрывание с левым крылом рейхстага, которое с каждым годом все более и более укреплялось. Ныне рейхстаг руководил правительством, а не наоборот, как это было при Бисмарке. В среде руководящих кругов и партийных вождей рейхстага преобладали интернациональные и пацифистские стремления, которыми оказался зараженным и канцлер Бетман-Гольвег, не веривший в политику «силы» и «лихорадку вооружений».

Одним словом, «нация» разлипалась никем иным, как правительством, не желавшим увеличивать армию.

«Сам» Людендорф был горячим сторонником усиления армии, автором доклада 1912 года и, наконец, страдательным лицом. Однако, мы должны указать, что плача над разложением нации, а за ней и армии, Людендорф для оздоровления последней избрал снова путь, который был предсказан Энгельсом, и армия, увеличиваясь в числе, отнюдь не являлась отражением народа, а политика не была «поверенным» «всех граждан Германии». «Отсутствие политического чутья и сильной воли у канцлера в области развития вооруженных сил является печальным событием в Германии перед мировой войной. Оно показывает слабость правительства во внутренней политике, благодаря чему, к сожалению, вопросы обороны не составили у нас главную часть внутренней политики. Оно есть не что иное, как печальное следствие интернационально-пацифистских настроений главы правительства канцлера Бетман-Гольвега» Одним словом, времена Бисмарка канули в вечность. «Немецкой народ шел по наклонной плоскости и опускался все ниже и ниже. Дух народа не был подготовлен к грядущим событиям». Таковы итоги Людендорфа о состоянии Германии перед войной.

«Внутренняя связь между политикой и ведением войны и, наоборот, во всех областях так глубока и всео6ъемлюща, что их проявление нужно рассматривать как общие действия» пишет Людендорф.

Исследовав далее эту связь на протяжение всей войны Людендорф дает следующий рецепт для германского народа. «Не «неистовый милитарист» говорит здесь, но человек, которому судьба, помимо его воли, ходом истории более, чем другим, дала урок и который, как строгую необходимость, видит в том, чтобы народ и его вождь ясно себе представляли взаимную связь политики и ведения войны и познали существ» последней. Это познание куда полезней, чем вера в различные обещания. Работа неблагодарная. Короче говоря, «народ сам должен познать сущность войны». «Только тогда мы поможем сами себе, только в этом случае мы не последуем за фальшивыми вождями, как перед мировой войной, и не преклоним колена перед золотым тельцом, как это делается в последние годы». Народ выражает свою волю через вождя, который должен быть обязательно немцем, полным силы, любви к отечеству и это ставить выше собственного «я», должен нести только личную ответственность «перед богом, народом и собственной совестью».

Так думал Людендорф в 1921 году, а в следующем 1923, как всем известно, сделал попытку стать таким вождем, но потерпел неудачу.

Людендорф не одинок в своих выводах. Ферстер в своем труде «Граф Шлиффен и мировая война», говоря об организации управления войной, указывает: «Нельзя сказать, чтобы в войнах Вильгельма I не обошлось дело без трений и столкновений между монархом, политическим и военным руководством. Они достаточно известны, но также известно, что они были счастливо ликвидированы и никогда не оказывали влияния на окончательный успех. Гений Бисмарка сумел, несмотря на случившееся сопротивление своего короля и начальника генерального штаба, отстоять и осуществить принцип, что при ведении войны соображения стратегического порядка должны подчиняться соображениям военной политики. «Ибо политика родит войну, она является мозгом, война же только ее средство, а не наоборот», как говорит Клаузевиц».

«Немцы пытались в мировую войну, – продолжает Ферстер, – с внешней стороны разрешить проблему полководчества по типу предложенного Шлиффеном триумвирата из монарха, главы правительства и начальника генерального штаба. Однако, в политическом и военном руководстве единство мысли и действия отсутствовало, его уже не было задолго до начала войны. Младший Мольтке делал серьезные попытки осуществить это единство еще в мирное время, но безрезультатно: по нашему, основанному на фактах убеждению, вина в этом в первую очередь лежала на главе правительства».

«Недостаток взаимодействия между ответственными политическими и военными руководителями Германии в годы, предшествующие войне, оказался чреват последствиями и особенно резко дал себя знать в мировую войну. Еще хуже то, что с самого начала войны делались все новые и новые ошибки в этом смысле. К тому же в немецком триумвирате 1914 – август 1916 г. ни один из членов «комитата, долженствовавшего ныне заменить полководца», «не получил ни капли елея Самуила».

«Положение изменилось, – продолжает Ферстер, – лишь после вступления в этот «комитет» Гинденбурга и Людендорфа. Не важно, что он стал четырехголовым – Гинденбург и Людендорф олицетворяли собой единство мысли, волю и единство цели, И все же на практике оказалось, что недостаточно, как это думал Шлиффен, если один из членов комитета одарен искрой божьей. Не было главы правительства типа Бисмарка, способного руководить народом, ставить и проводить ясные цели внешней политики. Не было государственного человека, согласного с верховным командованием в условиях необходимости победы».

«Зависимость между политикой и стратегией, – продолжает Ферстер, – в мировую войну оказалось гораздо многостороннее, чем это было раньше. Решающую роль играли вопросы внутренней и экономической политики. В этом отношении связь между политикой и стратегией иная, чем это было сказано в вышеприведенном определении Клаузевица. Глава правительства является уже помощником верховного командования, и на нем лежит обязанность оказывать верховному командованию самую широкую материальную, интеллектуальную и моральную помощь. И эту задачу политические руководители государства выполнили далеко не в полном объеме. Методы, применявшиеся ими в некоторых вопросах внутренней политики, шли во вред стратегии, и, несмотря на все старания верховного командования, последнему не удалось изменить это».

Перевертывая Клаузевица наизнанку, затуманенные неудачами мозги германских «полубогов» наших дней ищут спасения в военной силе. Бернгарди в труде «О войне будущего» пишет: «во внутренней политике точно также нельзя предаваться никаким иллюзиям. Надо точно знать, чего вы можете ждать от своего народа и что превосходит его силы. Нужно сознавать совершенно отчетливо, что большая масса никогда не представляет благо целого во всех его последствиях, хотя и способна на временное воодушевление во имя идеальных целей, но она никогда не в силах сохранить его с сознательным упорством; она еще может принести известную жертву, но вообще-то она имеет в виду только личные материальные выгоды. Тот государственный муж, который имеет в виду общее благо, не будет понят массой, и он должен поэтому при некоторых обстоятельствах прибегать к насильственным мерам, чтобы осуществить свою волю… Политический руководитель обязан поэтому иметь мужество при известных обстоятельствах беспощадно выступить против собственною народа». (Курсив наш; Б. Ш.)

Чтобы покончить с взглядами бывших корифеев генерального штаба на внутреннюю политику и войну, мы должны выслушать известного нам уже Краусса, вдохновителя Людендорфа.

«Политика – война – одни и те же боевые действия, в которых война является крайностью, высшим напряжением сил», – пишет Краусс в «Причинах наших поражений».

«Война, как высшая ступень напряжения сил единого боевого действия политики – войны требует всеобъемлющего использования всех государственных сил и средств. Все: внешняя и внутренняя политика, финансы, земледелие, торговля, добывающая промышленность, индустрия, народное хозяйство – все должно быть объединено в управлении и подчинено ведению войны».

«Эта совместная работа должна производиться не в последние минуты перед началом войны. Она должна быть подготовлена в долгое мирное время. Эта работа требует от всех людей, призванных на высокие посты, помимо сознания всей серьезности войны, также подчинения своей деятельности интересам войны».

«Высокое понимание военных явлений и совместная работа с командованием является законом войны. Неясность, разница во взглядах и расхождение в суждениях не должны иметь места».

«Наилучшим образом должна быть подготовлена война в области внутренней политики. Армия и флот, само собою разумеется, должны быть в постоянной готовности к войне; чем ближе война, тем более должно быть усиление вооруженной силы народа. Все внутренние недостатки должны быть устранены; только народ, о6ъединенный в стремлении к высшему, к достижению своего будущего, может вступить с полным напряжением сил в решительный бой. В виду этого политика должна своевременно устранить и вырвать с корнем все то, что мешает такой борьбе. Внутренняя борьба, не исключая и борьбы политических партий, только ослабляет силу сопротивления народа, самоуничтожает ее».

«Сильная политика проводится только полным сил государством. Сила и мощь государства основывается на его внутренних соотношениях. Только то государство, которое организовано внутри себя и обладает твердо сложившимися соотношениями, может, считаться сильным и вести такую же военную политику». (Курсив наш; Б. Ш.).

На этом мы кончаем наш «поиск» в историю. Не будем возражать, что он может быть однобок, что мы захватили главным образом лишь германский генеральный штаб и не заглянули в остальные страны Европы, где, весьма вероятно, были иные взгляды и думы о связи стратегии с внутренней политикой. Мы сознательно этого не делали и потому озаглавили настоящую главу именно «поиском», а не длительным путешествием по анналам. Побуждениями к тому были: наиболее устойчивые взгляды германской военной мысли, родство ее с исследуемым нами австро-венгерским генеральным штабом и, наконец, в сущности и те обстоятельства, что в иных странах военная мысль направлялась тем же руслом, что и в реке Шпрее.

Бывали и исключения. Так, А. Свечин в своей «Стратегии» приводит нам мысли французского майора генерального штаба Дюпюи, который, основываясь на истории Конвента и его армии, что нами изложено выше, предлагал уже в 1912 году «единоначалие» заменить «сотрудничеством» «лиц, делегированных политическою властью с тем, чтобы они жили в непосредственном контакте с начальниками и солдатами»,

Мысли этого «выдающегося передового военного теоретика», конечно, не были признаны не только за границей, но и в самой Франции, и перед нами прошли «бревете» республики, которые не только не собирались признавать подобное «сотрудничество», но полагали возможным сослать само правительство… в колонии!