Битва у Молодей

Битва у Молодей

В 1570 году крымский хан Девлет-Гирей потребовал от царя восстановить независимость Казани и Астрахани и возобновить выплату дани Крыму, грозя в противном случае разорить все Московское государство. Ханское послание осталось без ответа, и осенью русские разъезды на засечной линии около Донкова и Путивля известили Ивана Грозного о необычном движении в степи. Татары были где-то совсем рядом. Сторожевые отряды каждый день могли убедиться в их, пока еще незримом, присутствии. Порой небо на линии степного окоема темнело от поднятой ими пыли или освещалось ночью дальними огнями; днем сторожам случалось наткнуться на сакму — следы многочисленной конницы: прибитую траву, землю, взрытую копытами лошадей и усеянную свежими конскими яблоками, или услышать вдали прыск и ржание табунов. Потом там и сям стали происходить легкие сшибки с крымцами. И хотя татары всюду являлись в малом числе и немедленно исчезали, завидев московских ратников, Грозный выехал со всем опричным войском к окской береговой черте. Однако трехдневное пребывание в Серпухове и ознакомление с донесениями разъездов успокоило царя. На военном совете приговорили идти назад в Москву, поскольку «все станишники во всех местах, где сказывали, видели людей и по сакме смечали до 30 тысяч (татар. — С.Ц.), и то солгали!». Как показали последующие события, русское командование недооценило силы врага; однако и хан, сведав о прибытии царского войска, не решился напасть на московские рубежи и увел орду на зимовку в Крым.

Весной 1571 года крымская орда вновь появилась у засечной черты. На этот раз к Девлет-Гирею присоединились ногаи и даже союзник Москвы кабардинский князь Темрюк (царский тесть). Все же хан действовал осторожно: он намеревался дойти до Козельска и, широкой облавой опустошив русское пограничье, уйти в степь. Но едва орда достигла Молочных Вод, как к Девлет-Гирею стали во множестве приходить московские перебежчики — боярские дети из земщины и татары-новокрещенцы. На измену их толкнули опричные погромы и бедствия последних лет, из-за которых военные силы Московского государства показались многим непоправимо подорванными. Перебежчики призывали хана не ограничиваться простым пограничным набегом, а идти в глубь России — на Москву. Галицкий сын боярский Бушуй Сумароков говорил, что «на Москве и во всех городах по два года была меженина великая и мор великий, и межениною и мором воинские люди и чернь вымерли, а иных многих людей государь казнил в своей опале, а государь-де живет в Слободе, а воинские люди в немцах (в Ливонии. — С.Ц.). А против-де тебя (хана. — С.Ц.) в собранье людей нет». То же самое утверждал боярский сын Кудеяр Тишенков: что хотя царя с опричниками и «чают» в Серпухове, но людей с ним мало и стать ему против хана «не с кем».

Столь дружный хор изменнических голосов придал Девлет-Гирею смелости. Впервые за всю историю разбойных набегов крымцев на русские земли орда устремилась прямо на столицу Московского государства.

В мае земские воеводы князья Вельский, Мстиславский, Воротынский, бояре Морозов и Шереметев заняли, по обыкновению, берега Оки. Иван спешил к ним на помощь с опричным войском. По пути в Серпухов царь приказал казнить воеводу Передового полка князя Михаила Черкасского (Салтанкула), сына князя Темрюка. Вряд ли это убийство было просто местью или мерой предосторожности. Участник похода немец-опричник Генрих Штаден определенно говорит о том, что князь Михаил Черкасский вошел в изменнические сношения с ханом.

Земские воеводы ожидали, что орда двинется по Муравскому шляху на Тулу и Серпухов, но изменник Кудеяр Тишенков указал хану обходной путь — по Свиному шляху. Он клялся головой, что эта дорога не охраняется воеводами и хан легко выйдет по ней прямо к Москве. К несчастью, изменник оказался прав. Послушавшись его совета, Девлет-Гирей беспрепятственно «перелез» Угру и вышел в тыл земскому войску, стоявшему у береговой черты Оки. Еще хуже было то, что опричное и земское войска оказались отрезанными друг от друга. Фланговый маневр удался хану главным образом из-за малочисленности русской армии, не сумевшей прикрыть все переправы. Главные московские рати еще осенью прошлого года ушли в Ливонию — осаждать Ревель. Впоследствии, говоря с польскими послами о причинах неудачи, Грозный жаловался: «Татар было сорок тысяч, а моих только шесть — ровно ли это?»

Действия Девлет-Гирея оказались полной неожиданностью для русского командования. В этой критической ситуации Иван принял решение оставить войско. Царь объяснял свой шаг тем, что не был предупрежден земскими воеводами о передвижениях орды: «Передо мной пошло семь воевод со многими людьми, и они мне о татарском войске знать не дали… а хотя бы тысячу моих людей потеряли, и мне бы двоих татар привели, и то бы с великое дело счел, а силы бы татарской не испугался». Легче всего объяснить поступок царя трусостью, как это и сделало большинство историков. На самом деле никакой трусости не было — Иван поступил так же, как поступали до него все московские князья, когда они чувствовали недостаток сил для отражения татарского вторжения: в этом случае они бросали столицу и ехали на север собирать полки (точно так же «струсил», например, князь Дмитрий Донской — уже после победы на Куликовом поле, — когда позволил хану Тохтамышу сжечь Москву). Хрестоматийное выражение Кутузова гласит, что «с потерею Москвы не потеряна Россия». К тому же Грозный и не думал «терять» Москву; по его приказанию опричное войско присоединилось к земскому, чтобы вместе отстаивать столицу.

Воеводы спешно повели войско к Москве. Татарская конница наседала сзади, причиняя русским чувствительные потери: так, был полностью разгромлен Сторожевой полк опричного войска. В стычках был ранен главный воевода князь Иван Вельский. 23 мая русское войско укрылось за московскими укреплениями, заняв южные и юго-восточные кварталы города. Татары стали под городом и спалили загородный царский двор в селе Коломенском и весь хлеб, хранившийся в подмосковных селах.

24 мая был праздник Вознесения; погода стояла тихая и ясная. Ратники готовились отразить нападение, однако татары не отваживались на приступ и только пытались зажечь слободы. Вероятно, войскам при помощи москвичей удалось бы справиться с пожарами, но вдруг «поднялась буря с таким шумом, как будто обрушилось небо». Пламя с ужасающей быстротой стало распространяться по посаду. Первое время под звуки набата, раздававшиеся из всех церквей и монастырей, люди еще пытались бороться с огнем, но, когда колокола один за другим начали срываться с объятых пламенем звонниц и падать на землю, в городе воцарилась неописуемая паника, чему в немалой степени способствовали взрывы в пороховых погребах Кремля и Китай-города, от которых «вырвало две стены у Кремля». Москвичи повыскакивали из домов и бросились к северным воротам, где еще не было ни огня, ни татар. «Улицы были так полны народу, что некуда было протиснуться», — пишет очевидец. У ворот поднялась невообразимая давка, люди «в три ряда шли по головам один другого, и верхние давили тех, которые были под ними». Вместе со всеми бежали и ратники, смешавшиеся с толпой; они гибли не от вражеского оружия, а от огня и удушья. Штаден утверждает, что после пожара «в живых не осталось и 300 боеспособных людей». Тех, кто пытался отсидеться в погребах и подвалах, ждала неминуемая смерть от страшного жара. Позже в одном таком подвале, за железной дверью, нашли десятки обуглившихся тел — и это при том, что помещение было затоплено водой, доходившей до колена! Спастись от огня можно было только в Кремле, где в Успенском храме митрополит Кирилл укрыл святыню (образа, кресты и прочую церковную утварь) и казну. Но московские власти заперли Кремль еще при начале пожара и никого не пускали сюда. Все же и внутри Кремля от «пожарного зною» погибли раненый воевода князь Иван Вельский, придворный доктор Арнольф Линзей, 25 английских купцов и еще множество людей. Задохнулись и сгорели также татары, пытавшиеся грабить посадские дома и дворы.

Шесть часов бушевал огонь (по другим известиям, пожар продолжался три часа) и утих сам собой, истребив все, что могло гореть, в том числе и опричный дворец царя, возведение которого стоило огромных средств. «После пожара, — говорит Штаден, — ничего не осталось в городе — ни кошки, ни собаки». Посреди дымящихся развалин, заваленных грудами обгоревших трупов людей и животных, возвышался один полуразрушенный Кремль.

Поживиться в Москве было нечем. На другой день Девлет-Гирей, наблюдавший пожар из окрестностей села Коломенского, так и не вступив в Москву, повел орду назад в степь по Рязанской дороге. По пути он «положил впусте у великого князя всю Рязанскую землю…». Подобного разорения здесь не помнили со времен Батыя. Цветущая земля была превращена в пустыню. «Рязанская земля такая прекрасная страна, — пишет один иностранец, посетивший ее вскоре после набега крымцев, — что подобной ей я и не видывал. Если крестьянин высевает 3–4 четверти, то ему еле-еле хватает сил, чтобы собрать урожай. Земля тучна… В этой стране много лип, а в них пчел и меду…»; теперь «большая часть дворов и острогов стоят в ней пустыми, остальные сожжены». Татары разорили 36 городов к югу от Оки. Крымский посол в Польше рассказывал о баснословной добыче, захваченной ханом в этом походе; помимо прочего, он уверял, что татары захватили на Руси 60 ООО пленников и еще такое же количество людей умертвили.

Казалось, сбывалось библейское пророчество о том, что разделившееся царство не устоит. Но Русская земля устояла.

Воеводы больше недели не решались известить царя о московском разорении. Все это время Иван молился, затворившись в одном из древних монастырей Ростова. Позже он по-своему расценил поступок воевод: «Москву уже сожгли, а меня не извещали десять дней. Ведь это измена немалая…»

Царь был потрясен бедствием. Ханские послы, доставившие Ивану грамоту Девлет-Гирея, нашли его готовым на значительные уступки Крыму. Девлет-Гирей разговаривал с московским владыкой уже как со своим данником. «Жгу и пустошу все за Казань и Астрахань, — писал он. — Будешь помнить… Я пришел в твою землю с войсками, все поджег, людей побил; пришла весть, что ты в Серпухове, я пошел в Серпухов, а ты из Серпухова убежал; я думал, что ты в своем государстве в Москве, и пошел туда; ты и оттуда убежал. Я в Москве посады сжег и город сжег и опустошил, много людей саблею побил, а других в полон взял, все хотел венца твоего и головы; а ты не пришел и не стал против меня. А еще хвалишься, что ты московский государь! Когда бы у тебя был стыд и достоинство, ты бы против нас стоял! Отдай же мне Казань и Астрахань, а не дашь, так я в государстве твоем дороги видел и узнал, и опять меня в готовности увидишь». Крымские послы передали Ивану вместо обычных подарков нож.

Царь шел на большие унижения, чтобы умилостивить хана и добиться немедленного мира. Передавали, что он вышел к ханским послам одетый в сермягу и баранью шубу со словами: «Видите, в чем я? Так меня хан сделал! Все мое царство выпленил и казну пожег, дать мне нечего хану!» В ответной грамоте царь бил челом Девлет-Гирею и писал: «И коли тебе, брату нашему, гневно, и мы хотим Астраханью брату нашему поступиться», — требуя, однако, права совместно с ханом утверждать царей астраханских на престоле. Обыкновенно историки злорадствуют над таким самоуничижением Грозного, мотивируя его уступчивость трусостью и полным упадком духа. Почему, собственно? Не одно поколение великих князей ползало на брюхе перед золотоордынскими ханами, чтобы отвести от Руси угрозу татарского разорения, и об этом принято писать с большим сочувствием, как о свидетельстве выдающегося государственного ума и пламенных патриотических чувств собирателей Русской земли. Однако для Грозного сделано исключение, между тем как одно то, что он ради государственных выгод смирил свою непомерную гордыню, говорит о его незаурядной силе духа и дипломатических способностях и должно быть поставлено ему в несомненную заслугу перед Россией. К тому же совершенно очевидно, что Иван на самом деле и не думал поступаться Астраханью, а просто выигрывал время, стремясь втянуть Девлет-Гирея в долгие и бесперспективные пререкания по поводу статуса Астраханского ханства.

Орда кочевала в Диком поле, не расседлывая коней. Неизбежность нового нашествия была очевидна даже для сторонних наблюдателей. Английский посланник Дженкинсон 8 августа 1571 года извещал из Холмогор королеву Елизавету, что «Крым, без сомнения, снова будет там (в России. — С.Ц.) на следующий год», и рассматривал ожидаемое нашествие как «справедливое наказание для столь дурной нации».

Грозный сознавал опасность, которая становилась все ближе и реальнее по мере приближения весны, и готовился к отражению нападения хана. Главной его заботой было восстановление Москвы. Стремясь не допустить повторения страшного бедствия, он принял ряд предосторожностей: уничтожил посады, всех купцов и мещан перевел оттуда в город и запретил им строить высокие деревянные дома. Москва была обнесена валом с бревенчатыми воротами, обложенными землей и дерном. Семь тысяч каменщиков работало над возведением каменной стены, на которой располагались медные пушки. Одновременно укреплялась засечная черта на южных рубежах. «Ока, — пишет современник, — была укреплена более чем на 50 миль вдоль по берегу: один против другого были набиты два частокола в 4 фута высотою, один от другого на расстоянии 2 футов, и это расстояние между ними было заполнено землей, выкопанной за задним частоколом… Стрелки, таким образом, могли укрыться за обоими частоколами, или шанцами, и стрелять по татарам, когда те переплывали реку». Пологие места укрепляли, забивая в землю тройные ряды заостренных кверху свай. Совершенствовалась также степная разведка.

Царь руководил обороной из Новгорода. Передышка в войне со Швецией позволила заблаговременно сосредоточить на юге значительные силы — около 40 ООО человек дворянского ополчения и стрельцов, к которым присоединились 500 ливонских и немецких наемников. («Во веки веков прежде не слышно было, — сокрушался ливонский хронист, — чтобы ливонцы и чужеземцы так приставали к Московиту, как в эти годы».) На Оке был создан особый речной отряд при Передовом полку. На этот раз военная операция против крымцев была тщательно спланирована: царь приказал предусмотреть все варианты возможных действий Девлет-Гирея и дал четкие указания воеводам, как поступать в каждом случае.

В феврале 1572 года Грозный уже заявил крымским послам, угрожавшим ему войной за неуступчивость в вопросе о восстановлении независимости Казани и Астрахани, что еще неизвестно, в чью пользу закончится новый поход хана на Русь.

С наступлением весны Девлет-Гирей, раздраженный бесплодными дипломатическими переговорами, заявил своим мурзам и уланам, что лучше не тратить времени в «лживой» переписке, а лично встретиться с царем, чтобы «переговорить» с ним и изустно «получить прямой ответ».

Орда ринулась знакомым путем к московским украйнам.

Хан знал, что русские укрепляли засечную черту, «маялись месяца три или четыре приходу нашему», — но это не остановило его. Он был уверен в успехе нового похода и имел для этого все основания. По сравнению с прошлым годом войско его значительно увеличилось. Теперь к крымской орде, насчитывавшей от 40 000 до 50 000 сабель, присоединились многочисленные северокавказские и прикаспийские орды — ногаи, черкесы, адыги — и 7000 турецких янычар; современники оценивали численность войска Девлет-Гирея в 120 ООО всадников, но, даже если снизить эту цифру до 70 000, что вероятнее, все равно получается, что татары имели почти двойное превосходство над русскими. К этому надо добавить, что при известии о приближении хана к московским границам восстали покоренные народы Поволжья — чуваши и черемисы, которые напали на русские крепости, пожгли посады и увели множество пленных.

Вместе с численностью войска возросли и аппетиты хана. Девлет-Гирей не скрывал, что едет «в Москву на царство». Современники были хорошо осведомлены о его намерениях. «Крымский хан похвалялся перед турецким султаном, — пишет Штаден, — что он возьмет всю Русскую землю в течение года, великого князя пленником уведет в Крым и со всеми мурзами займет Русскую землю…» Курбский свидетельствует о том же — что хан «хотяще уже до конца опустошити землю оную и самого того вели кого князя выгнати из царства его…». В своей беспредельной наглости удачливого завоевателя Девлет-Гирей уже вел себя как «царь и государь всея Руси»: заранее разделил Москву между своими мурзами и выдал крымским купцам грамоту на беспошлинную торговлю на Волге.

Спустя девяносто два года после знаменитого стояния на Угре и свержения золотоордынского ига над Русской землей нависла угроза нового татарского порабощения.

Орда вторглась на Русь 23 июля. Предав огню посады Тулы, татары по Серпуховской дороге вышли к Оке — на одном из направлений, которое предвидело русское командование.

Однако большая протяженность береговых укреплений затрудняла взаимодействие русских полков, которые стояли в следующем порядке: полки Правой и Левой руки прикрывали подступы к Москве со стороны Серпухова и Тулы; главный воевода князь Михаил Воротынский с Большим полком и артиллерией находился в Коломне; Передовой полк во главе с молодым князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым был выдвинут далеко на запад, в район Калуги, чтобы не допустить повторения обходного маневра татар, как это случилось в прошлом году.

Весь день 26 июля русские полки успешно отражали нападения татар в местах переправ. И все же численное превосходство позволило Девлет-Гирею вновь осуществить обход. По словам летописца, хан Оку «в трех местах перелез со многим воинством». В ночь на 27 июля 20 000 ногаев и татар Теребердей-мурзы потеснили стрельцов, оборонявших Сенькин брод, и заняли дороги, ведущие к Москве. Сопротивление русских войск не оставляло татарам времени на грабеж: Теребердей-мурза землю «не воевал и не жег». Другой крупный отряд ногайского князя Дивей-мурзы, встретив сильный отпор под Серпуховом, форсировал Оку напротив села Дракина и двинулся в обход города, в тыл полкам Правой и Левой руки. По пути Дивей-мурза полностью разгромил небольшой московский отряд в 300 человек; в живых остался один командир отряда — известный нам опричник Штаден (вероятно, он спасся бегством, за что и был позже исключен из опричнины).

Наконец днем 27 июля переправу начали основные силы Девлет-Гирея. Хан отдал приказ артиллерии стрелять по русским войскам, засевшим в гуляй-городе в трех верстах от Серпухова. Затем, оставив здесь двухтысячный отряд «травиться» с русскими, он «со всем войском» переправился у Сенькина брода и нанес сильный удар по полку Правой руки.

Татары и русские полки наперегонки устремились к Москве. Начались тяжелые многодневные бои на подступах к столице.

Необычность ситуации заключалась в том, что хан опередил русских и двигался на Москву, в то время как воеводы наседали на него с тыла. Буквально по пятам орды шел Передовой полк князя Хворостинина. В 45 верстах от Москвы, у Молодей, Хворостинин, повторяя подвиг Евпатия Коловрата, настиг татарский арьергард, смело атаковал его и «домчал» до «царского полка», то есть до самой ханской ставки. Удар был настолько силен, что заставил хана остановить движение к Москве. Два крымских царевича, возглавлявшие разбитый арьергард, прямо заявили Девлет-Гирею, что следует остановить дальнейшее наступление из-за понесенных ими потерь: «Ты, государь, идешь к Москве, а нас московские люди сзади побили, а на Москве, государь, не без людей же будет».

Девлет-Гирей был вынужден оборотиться и вместо наступления на Москву заняться Хворостининым. На помощь татарскому арьергарду были двинуты 12 ООО татар и ногаев. Передовой полк не устоял перед превосходящими силами врага. Но Хворостинин сумел выправить положение. Отступая, он заманил татар под удар Большого полка, засевшего в гуляй-городе к югу от Молодей. Шквальный ружейный и артиллерийский огонь опустошил ряды татарской конницы и заставил ее повернуть вспять.

Оба царевича снова пожаловались хану, что вот он идет к Москве, а «московские люди нас побили… из снаряду». Узнав о прибытии к месту сражения Большого полка, Девлет-Гирей резко изменил планы и от наступления перешел к обороне. Несмотря на первую неудачу у береговой черты, русское командование добилось впечатляющего стратегического успеха, перехватив инициативу и сковав движение ханского войска.

Девлет-Гирей занял позиции в 7 верстах от реки Пахры — «стал в болоте со многими людьми». Это был обычный тогда способ обороны, который применялся и русскими войсками. Итальянский путешественник Рафаэль Барберини, посетивший Россию в 1565 году, так описывает эти места: «Между югом и Москвою, милях в трехстах от последней, пролегают многие болота и топи: страна эта называется Мценск… и когда нападает сильный неприятель, здешний народ тотчас спасается в означенных болотах».

29 июля передовые отряды обеих армий «травились, а… бою не было». Воеводы использовали передышку, чтобы стянуть к месту сражения все имеющиеся в их распоряжении силы. На следующий день Девлет-Гирей понял свою ошибку и со всей ордой направился к Молодям. Здесь, между реками Рожаем и Лопасней, на заранее выбранной позиции его уже ждало все русское войско. Московский стан был окружен гуляй-городом и обведен глубоким рвом.

На другой день началось решающее сражение — «дело было велико и сеча велика». Девлет-Гирей сразу ввел в бой свои основные силы, бросив их против Большого полка, укрывшегося в гуляй-городе. Деревянные укрепления гуляй-города оказались не по зубам татарской коннице. Измотав противника, русские перешли в контратаку. Сражение продолжалось до вечера. Орда устояла, но понесла большие потери; среди убитых были ногайский «большой мурза» Теребердей и трое ширинских князей. Суздалец, сын боярский Темир Алыкин, пленил «кровопийцу Дивей-мурзу», лучшего ханского полководца (в наших летописях Дивей-мурза — имя ногайского князя, но есть сведения, что дивей-мурзами называли начальников крупных отрядов, в несколько десятков тысяч человек). Вместе с ним в плен попали многие татарские мурзы, «жива» взяли и астраханского царевича. Русские потеряли всего 70 человек.

Ни одна из противоборствующих сторон не оставила своих позиций. Следующие два дня было затишье; охотники из обеих армий выезжали в поле и «травились» друг с другом.

Между тем, несмотря на успех в сражении 30 июля, положение русского войска было не из легких. В лагере кончались запасы продовольствия, и в «полках учал быть голод людям и лошадям великий». Бедственное состояние армии настолько бросалось в глаза, что даже пленный Дивей-мурза дерзко заявил князю Михаилу Воротынскому и воеводам:

— Эх, вы, мужичье! Как вы, жалкие, осмелились тягаться с нашим государем, крымским ханом!

Воеводы попытались урезонить его:

— Ты сам в плену, а еще грозишься!

На что Дивей-мурза заявил:

— Если бы взяли не меня, а хана, я бы его освободил, а вас бы, мужиков, угнал в полон. — И по просьбе воевод пояснил: — Я выморил бы вас голодом в вашем гуляй-городе в пять-шесть дней.

Замечание татарского полководца было настолько верно, что воеводы не нашлись, что ответить ему. Действительно, в русском лагере уже ели конину.

Воеводы пытались побудить хана к отступлению ложными известиями о подходе к ним подкреплений, но хитрость имела обратный эффект — она только подхлестнула Девлет-Гирея на активные действия. Впрочем, и это было неплохо, ибо в данной ситуации для русских существовал только один непобедимый враг — голод.

2 августа сражение развернулось с наибольшей силой. Девлет-Гирей бросил главные силы («многие полки») на гуляй-город, чтобы освободить Дивей-мурзу. Противники вступили «в бой насмерть». Татары наступали в конном строю и даже, против обыкновения, спешившись, пытаясь разломать укрепления гуляй-города, где засел князь Хворостинин со стрельцами и немецкими наемниками. Стрельцы и немцы стойко отражали врагов, которые уже хватались «за стену руками»; побили многих и «рук татарских бесчисленно обсекли». Другие русские отряды притворным отступлением заманивали татар под огонь замаскированных пушек. Вокруг гуляй-города росли груды татарских тел, кровь текла рекой.

В то время как гуляй-город изматывал основные силы орды, князь Воротынский с Большим полком, скрытно двигаясь по дну лощины, вышел в тыл ханскому войску. Дождавшись, когда татарский натиск стал ослабевать, Воротынский подал условный сигнал. Из гуляй-города раздался залповый огонь изо всех орудий и пищалей; вслед за тем князь Хворостинин со стрельцами и наемниками «вылез» из укреплений и атаковал татар. Одновременно с тыла на орду навалился Большой полк. «И сеча была велика…» Зажатые в клещи, татары были разбиты наголову. Потери орды были огромны; в бою были убиты все ближайшие родственники Девлет-Гирея — его сын, внук и зять.

Ночь развела сражающихся. Наутро, оставив в тылу 5-тысячный заслон, хан обратился в паническое бегство. Русские преследовали его по пятам, гоня перед собой татарский арьергард, который почти весь нашел смерть на берегах Оки, — одни были убиты, «а иные в воду вметались да потонули…».

Разгром орды был полный. Летописец говорит, что Девлет-Гирей «ушел с соромом», «пошел в Крым скоро наспех» — «не путьми, не дорогами, в мале числе», потому что большая часть его войска погибла: в родные степи вернулось всего 20 ООО татар. Велики были и потери турецких янычар. Курбский пишет, что «турки все исчезоша и не возвратился, глаголют, ни един в Константинополь». Русским досталось множество пленных и трофеев — шатры, знамена, обоз, артиллерия и личное оружие хана. Воеводы держали татар в таком напряжении от первого до последнего дня вторжения, что огромная ханская рать не причинила почти никаких разрушений пограничным областям — у нее просто не было на это времени.

Таково было это славное сражение у Молодей, на берегах Лопасни. К сожалению, несмотря на то что победа над Девлет-Гиреем вполне сопоставима по своему значению с Куликовской битвой, она до сих пор продолжает оставаться малоизвестным событием царствования Ивана Грозного и обыкновенно не упоминается в числе выдающихся побед русского оружия. Между тем имя победителя хана, главного московского воеводы князя Воротынского сделалось тогда широко известным за пределами Руси, и не только в христианских государствах, но и, по словам Курбского, у «главных бусурман, сиречь турков». Нашим современникам оно, увы, мало о чем говорит… Железнодорожная станция у села Молоди ныне называется «Колхозная» (конечно, тоже историческое название в своем роде, но навряд ли такое же славное)… Неплохо было бы восстановить справедливость по отношению к этому подвигу русского воинства и воздать должное полководческим талантам князя Михаила Воротынского и князя Дмитрия Хворостинина[1].

Вскоре после победы при Молодях была поставлена дипломатическая точка в переговорах с ханом по поводу Астрахани и Казани. По возвращении в Крым Девлет-Гирей еще пытался продолжить переговоры, писал царю, что ходил к Москве единственно для заключения мира, а ушел назад из-за того, что утомились кони, и просил отдать ему хотя бы одну Астрахань: «Тем спасешь меня от греха, ибо, по нашим законам, не можем оставить царств мусульманских в руках у неверных». Иван иронически извинился, что доселе, как мог, тешил своего брата Девлет-Гирея, да, видно, ничем не утешил, но ответствовал весьма неутешительно: «Ныне видим против себя одну саблю, Крым; а если отдадим хану завоеванное нами, то Казань будет вторая сабля, Астрахань третья, ногаи четвертая». Переговоры свелись к обсуждению условий размена и выкупа пленных.

Урок крымцы затвердили хорошо. В следующий раз они собрались потревожить русские пределы лишь два десятилетия спустя.