Глава 11 Воплощение замысла

Глава 11

Воплощение замысла

Тридцать первого августа 1939 года, за день до того, как солдаты вермахта вошли в Польшу, положив тем самым начало Второй мировой войне, американский журналист Уильям Лоуренс Ширер следующим образом описывал настроения, царившие в Германии: «Все настроены против войны. Люди открыто говорят [об этом]. Как может страна ввязываться в глобальный военный конфликт, если население выступает решительно против него?»‹1› Точку зрения Ширера о глубине антивоенных настроений разделяли и чиновники СД, службы безопасности рейхсфюрера СС. За год до того ими был подготовлен секретный отчет, гласивший, что общественность Германии «подавлена тревогой за свое будущее» и что «большая часть населения обеспокоена тем, что в конце концов война положит конец экономическому процветанию и приведет саму Германию к гибели»‹2›. Еще один отчет СД так описывал положение в сельской местности: «Повсюду царит волнение и напряженность, единственное желание людей можно выразить в нескольких словах: „Пожалуйста, не нужно войны!“»‹3›

Однако война надвигалась. И хотя, как и во всех значимых исторических событиях, существовало бесчисленное количество случайных факторов, влияющих на ход истории, основной причиной, почему война все-таки разразилась, было желание на то Адольфа Гитлера, а его харизма лидера, в свою очередь, помогла воплотить это желание в жизнь.

Именно появление на исторической арене Гитлера сделало период с начала 1938-го и до начала войны столь из ряда вон выходящим. Обычные политики, такие как британский премьер-министр Невилл Чемберлен, исходили из того, что войны не хочет никто. Адольф Гитлер же, наоборот, понимал, что для достижения его целей война совершенно необходима. Эрнст фон Вайцзеккер, статс-секретарь в немецком Министерстве иностранных дел, так пытался объяснить необычность сложившейся ситуации британскому послу сэру Невилу Гендерсону: «Я уже говорил Гендерсону, что это не партия в шахматы, а настоящее стихийное бедствие и сейчас нельзя исходить из тех же посылок, что и в обычные времена, когда по обычным причинам имеешь дело с обычными людьми»‹4›.

Однако не только британцы никак не могли понять, что Гитлер не является «обычным» политиком. Влиятельные немцы также ошибались, полагая, что их фюрер способен прислушаться к голосу разума. Людвиг Бек, к примеру, продолжал ошибочно считать, что в области внешней политики при выборе целей и сроков Гитлера можно убедить действовать трезво и прагматично. Бек продолжал приветствовать «благо», которое, как он считал, харизма и политический инстинкт Гитлера принесли Германии — а именно, возрождение национальной гордости и постоянное укрепление армии, — забывая при этом о вещах не столь благих, вроде жестокого преследования тех, кто «не вписывался» в культивируемый нацистами образ идеального немца и безрассудное стремление создать новую нацистскую империю. Но Беку, как и многим представителям немецкой элиты, некого было винить в своих ошибках. Ибо, как сказал, немного в ином контексте, американский аболиционист Фредерик Дуглас, он принадлежал к той породе людей, которые хотят иметь «океан без ужасного рева многих вод его»‹5›.

Бек, как и многие его коллеги из высшего эшелона немецкой армии, вскоре осознают всю глубину своих заблуждений, стоило Гитлеру обратить свой взор на соседнюю Чехословакию, которую он ненавидел по определению — как государство, с одной стороны, демократическое, а с другой — новосозданное по результатам Первой мировой войны. Однако были и другие, более утилитарные причины, по которым Чехословакия представляла проблему для Германии. Невозможно было думать о продвижении на восток без предварительной нейтрализации чехов — географически страна стояла на пути любой экспансии. К тому же на территории Чехословакии проживало немногим более трех миллионов этнических немцев, в большинстве своем — в пограничной Судетской области.

Гюнтер Лангер, которому в 1938 году едва исполнилось 24, был одним из тех судетских немцев, которые считали, что их притесняют в Чехословакии: «Немецкий бизнес подвергался бойкоту, и это довело нас до ужасного состояния…» В деревне, где большинство населения было немецкого происхождения, «у нас был начальник почты — чех, учитель — чех, председатель — чех [орган местной власти], дворники — чехи — все эти должности были немцам недоступны. Понимаете, а раньше их всегда занимали немцы… И это еще не все, что они [чешские власти] делали, — они, пользуясь крайней нуждой немцев, разными посулами заманивали немецких детей в чешские школы. У них это называлось „отлавливать немецкие души“‹6›.

Нацисты уже несколько лет поддерживали судетских немцев в их стремлении к большей автономии в рамках чешского государства, и вскоре после аншлюса Гитлер уже встретился с лидерами Судето-немецкой партии Карлом Франком и Конрадом Генлейном. Он дал им указание выдвинуть ряд заведомо невыполнимых требований чешскому правительству.

Поначалу казалось, что Гитлер не спешит довести „судетский вопрос“ до кризиса. Однако после того, как Великобритания и Франция предупредили немецкое правительство, чтобы оно воздержалось от военных действий по отношению к Чехословакии (по иронии судьбы — в ответ на ошибочный отчет о намерениях Германии), 28 мая 1938 года Гитлер созвал совещание в Берлине, в ходе которого объявил, что решение чехословацкого вопроса приобрело первоочередное значение. „Я полон решимости добиться, — заявил тогда Гитлер, — чтобы Чехословакия исчезла с карты Европы“‹7›. Личный адъютант Гитлера, Фриц Видеман, был „глубоко поражен“‹8› этими словами. Однако его реакция несравнима с эффектом, который речь Гитлера произвела на Людвига Бека.

За несколько недель до этого, 5 мая, Бек отослал служебную записку главнокомандующему сухопутными войсками Вальтеру фон Браухичу, обращая внимание последнего, что „безнадежно пытаться решить „чешский вопрос“ военным путем, не вовлекая в конфликт Англию и Францию“‹9›. И стоило Гитлеру открыто заявить о своих намерениях, как Бек вернулся к письменному столу сочинять очередное предупредительное послание, еще раз подчеркивая, что в случае вторжения в Чехословакию Германия рискует развязать „всеевропейскую, если не мировую, войну“ и что эта война „будет проиграна Германией“‹10›. Однако противостояние Бека планам Гитлера ослабляли два значительных фактора. Во-первых, Бек был согласен с тем, что само существование Чехословакии было серьезным препятствием на пути какой бы то ни было немецкой экспансии. За полгода до того он отмечал: „Покуда чешский аппендикс вдается в глубь нашей территории, мы не сможем вести войну“‹11›. Вторая проблема, с которой столкнулся Бек, занимательным образом перекликается с кризисом Штрассера 1932 года. Как и Грегор Штрассер, Людвиг Бек заявлял о своей невосприимчивости к харизме Гитлера. Теперь же он, как и Штрассер, был весьма разочарован тем, что не имеет прямого доступа к Гитлеру. В служебной записке, составленной после совещания 28 мая (и отправленной Браухичу 30 мая), Бек все еще вел себя так, словно участвует в „битве за фюрера“‹12› — как он сам писал в служебной записке за шесть недель до того. Как отмечал Манфред фон Шредер, дипломат в Министерстве иностранных дел Германии: „Даже Вайцзеккер [тогдашний статс-секретарь в Министерстве иностранных дел] полагал, что разговор непосредственно с Гитлером может дать положительный результат… Все считали, что с ним можно было бы ладить куда лучше, если бы его окружали разумные люди, а не все эти функционеры и прочие партейщики“‹13›.

Таким образом, даже услышав 28 мая о намерении Гитлера „стереть Чехословакию с карты Европы“, Бек продолжал полагать, что решением может служить не немедленное смещение Адольфа Гитлера, но административные изменения, которые создадут „четкое размежевание полномочий, а также четкое следование этому размежеванию“‹14›. И хотя Бек не был подвержен влиянию харизмы Гитлера явно, единственным объяснением подобной позиции может быть то, что он все же поддался ей подспудно. Тот факт, что Бека устраивало все, чего Гитлер уже добился, а также то, что он соглашался с общими целями Гитлера относительно будущей экспансии, не давал ему понять, что не было никакой „битвы“, в которой нужно было бороться „в интересах фюрера“. Он никак не мог признать, что проблемой был не доступ к Гитлеру, а сам Гитлер.

Так же, как и Штрассер, Шахт и Фрич до него, Бек никак не мог уразуметь, что Гитлер был совершенно невосприимчив к разумной, обоснованной критике своих планов. Мысль о том, что кто-то может стоять во главе могущественного германского государства — добившись столь многого всего лишь за пятилетие при власти — и при этом отказываться принимать советы со стороны экспертов, разделяющих его цели, просто не укладывалась у него в голове.

Вдобавок ко всему для высказывания подобных опасений сложилась не вполне благоприятная политическая и военная обстановка. Такому человеку, как Бек, принадлежащему к высшим слоям военной элиты, легко было недооценить воздействие пятилетней нацистской пропаганды на взгляды офицеров пониже рангом. Как точно подметил сам Гитлер в ноябре 1933 года: „Когда мой противник заявляет, что не перейдет на мою сторону, я спокойно отвечаю: „Ваш ребенок уже с нами… А вы кто такой? От вас вскоре не останется и следа. А ваши потомки уже принадлежат к нашему лагерю. Вскоре они и представить себе не смогут никакого иного общественного уклада, кроме этого““‹15›.

Офицеры помоложе все поголовно были выпускниками учебных заведений, где система военной подготовки не только особо подчеркивала тесную связь между армией и нацистской Германией, но и вовсю восхваляла гений Адольфа Гитлера. К тому же все эти младшие и средние офицеры прекрасно знали, что их собственные карьеры гораздо меньше зависят от старомодных офицеров вроде Бека и гораздо больше от мнения нового поколения политически грамотных военных лидеров, которым больше по душе были взгляды Гитлера.

Этим отчасти можно объяснить неоднозначную реакцию на попытку Бека объяснить своим сослуживцам всю рискованность вторжения в Чехословакию на военной конференции в июне 1938 года. Эдгар Рерихт, тогда еще подполковник, впоследствии писал, что у него создавалось впечатление, будто Бек „выступает против войны в своем собственном штабе“. Он также упоминает о том, что, когда его сподвижники собрались в отеле „Hotel Esplanade“ в Берлине обсудить услышанное, майор Рудольф Шмундт заявил, что Бек явно не понимает „динамизма нового режима“, и если бы кому пришло в голову следовать его советам, „тот с большой вероятностью до сих пор оставался бы осмеянным просителем, заседающим за женевским столом переговоров“. Ганс Ешоннек, тридцатилетний офицер люфтваффе, добавил, что Бек не верит в мощь новой немецкой авиации: „Шлиффен [разработчик немецкого плана военной кампании Первой мировой войны] [также] на двадцать лет отстал от технологического прогресса — за что мы и поплатились в битве на Марне. Для Бека наши эскадрильи — как пятое колесо в телеге. Что ж, кого-то ждет большой сюрприз!“‹16›

Хотя некоторые из присутствующих в тот день офицеров и понимали позицию Бека, всем было ясно, что взгляды генерала все более отодвигают его на периферию власти. Один из подполковников, близких к Фричу, отметил, что события последних нескольких недель „открыли ему глаза“ на то, что ключевые фигуры немецкой армии были вовсе не „сплоченным кругом единомышленников“, а просто кучкой „чиновников“, замену которым можно подобрать без труда — и, по-видимому, для Бека она „уже найдена“. Однако подобные разговоры мало привлекали честолюбивых офицеров вроде подполковника Рерихта, майора Шмундта или подполковника Ешоннека, и, что немаловажно, все они впоследствии заняли высокие посты. К 1945 году Рерихт уже был генералом пехоты, командуя 17-й армией на Восточном фронте, а за год до этого, 20 июля 1944 года, Шмундт — к тому времени также генерал пехоты и глава кадрового управления сухопутных войск — был убит бомбой, которая предназначалась самому Гитлеру. Ешоннек также погиб в ставке фюрера Вольфшанце, но еще в 1943-м, когда был начальником Генерального штаба люфтваффе и совершил самоубийство, т. к. считал, что своими действиями подвел фюрера.

Бек тем временем все еще был полон решимости убедить своих коллег не следовать плану „агрессии“, который, по его убеждению, должен был привести Германию в пропасть. И здесь представляется возможность еще раз убедиться, какую роль в истории играет харизма — именно благодаря ей Гитлеру удалось нейтрализовать Бека летом 1938, убедив остальных генералов последовать за собой, зачастую вопреки их логичным возражениям — иначе невозможно понять, как Германия могла вступить на столь губительный путь.

Последнее — и самое прямолинейное из всех — послание, едва ли не открыто призывающее к государственному перевороту, Бек передал Браухичу 16 июля. „Я считаю своим долгом обратиться сегодня к Верховному главнокомандующему силами вермахта [т. е. Гитлеру] со срочной просьбой немедленно прекратить все приготовления к войне, санкционированные им“‹17›. Вскоре после этого, встретившись с Браухичем, он сказал, что Верховному военному командованию следует коллективно подать в отставку, если Гитлер не изменит своих планов. Несколькими днями позже, проконсультировавшись с разделявшими эту позицию коллегами, Бек заявил Браухичу, что им предстоит ни много ни мало изменить саму природу нацистского режима. Бек все еще продолжал видеть проблему не в самом Гитлере, а скорее в тлетворном влиянии гестапо и СС. Бек писал: „Возможно, в последний раз нам предоставляется шанс освободить немецкий народ, как и самого фюрера, от кошмара тайной полиции… Нет и не может быть никаких сомнений в том, что эта битва — битва за фюрера“‹18›. Он не только утверждал, что любые антивоенные действия должны предприниматься от имени Гитлера, но даже предложил в качестве лозунга для своего плана фразу: „За фюрера — против войны“.

Бек не мог не понимать, что попытка получить прямое согласие командующего сухопутными войсками на открытый заговор против главы государства была бы по меньшей мере рискованной; поэтому вопреки фактам он предпочитал утверждать, что всем происходящим управлял не сам Гитлер, а партийные органы вроде СС и гестапо, под чье чрезмерное влияние тот попал. Бек разделял мнение Гитлера по поводу устранения Чехословакии как барьера для последующей экспансии Германии — не согласен он был лишь со временем, когда это следовало делать; кроме того, он глубоко почитал старую имперскую правительственную систему и хотел бы иметь главу государства, который уважает советы военных. „Почему Гитлер не может быть хоть немного похожим на кайзера?“ — этим вопросом Бек несомненно задавался в глубине души — и не раз. Скорее всего, Бек предпочел бы свести полномочия Гитлера к минимуму — до номинальных, как это случилось с кайзером во время Первой мировой войны.

Но Бек никак не мог вполне уяснить, что Гитлер — это не обычный политик, которого можно сместить с помощью тщательно аргументированной докладной. Как сказал профессор Адам Туз‹19›: „Он не государственный чиновник в обычном смысле этого слова, трезво просчитывающий ситуацию и всегда исходящий из того, что шансы на успех достаточно велики. Для этого человека политика — это драма, и не обязательно со счастливым исходом. И он готов идти на неизбежные, по его мнению, риски, даже если эти риски неоправданно высоки“.

Точный ответ Браухича на мольбы Бека неизвестен, однако он явно не поддержал идею угрозы коллективной отставки. Однако на конференции старшего офицерства 4 августа Браухич интересовался мнением коллег по поводу предложенного плана вторжения в Чехословакию. Многие поддерживали Бека и говорили о практических проблемах, к которым приведут подобные действия — в основном имелась в виду вероятность вовлечения в военный конфликт Великобритании и Франции. Браухич завершил конференцию, открыто заявив, что следование военному плану Гитлера приведет к гибели Германии‹20›. Это был переломный момент в истории Третьего рейха. Если бы генералы проявили принципиальность и объединились в своем отказе выполнять планы Гитлера, возможно, это предотвратило бы кризис нацистской Германии. Однако они не объединились. Вместо этого генерал Вальтер фон Рейхенау отправился к Гитлеру и сообщил ему обо всем, что происходило на собрании. Рейхенау был одним из немногих высокопоставленных представителей генералитета, кто искренне верил в своего фюрера. Служа с генералом Вернером фон Бломбергом в Восточной Пруссии, он познакомился с Гитлером в 1932 году и с тех пор считал, что тот явится настоящим спасителем Германии. Так что неудивительно, что именно Рейхенау доложил Гитлеру обо всем, что творилось на собрании 4 августа.

Реакция Гитлера была предсказуема: он был вне себя от ярости, немедленно вызвал Браухича на разговор в Берхтесгаден, где больше часа кричал на главу немецкой армии. Затем 10 августа он собрал на совещание всех генералов, присутствовавших на собрании за неделю до того. И не для того, чтобы обсудить свое предложение с военными экспертами, а — что характерно — чтобы отчитать их и лишний раз повторить, что он — прав. Когда один из генералов осмелился поставить под сомнение безопасность Западного вала — системы немецких военных укреплений со стороны Франции, — Гитлер закричал, что он ошибается. Во время еще одной своей речи пять дней спустя, после военных сборов в Йютерборге, Гитлер критиковал тех — подразумевая Бека, — кто позволил себе расслабиться, и подчеркнул, что решение о вторжении в Чехословакию было в первую очередь политическим, а не военным.

Это уверенное выступление Гитлера перед генералами стало очередной демонстрацией давно известной составляющей его лидерства — непоколебимой уверенности в своей правоте. И так как совсем недавно Гитлер оказался прав при аналогичных обстоятельствах — когда Бек и другие предупреждали, что вступление в Австрию может закончиться войной, — Гитлер недвусмысленно давал понять, что и этим их опасениям не стоит придавать большого значения. Таким образом, несмотря на все логичные аргументы и тревогу генералов за последствия вторжения в Чехословакию, многие из них готовы были поддержать Гитлера. Эта политика наименьшего сопротивления была кратко изложена генерал-лейтенантом Эрихом фон Манштейном‹21›, который посоветовал Беку предоставить политику Гитлеру, а самому заняться разработкой практических рекомендаций — как разбить чехов на поле боя.

Однако успех этой речи Гитлера объяснялся не только настойчивостью, с которой он требовал, чтобы генералы следовали его указам. Здесь было нечто большее: он предлагал им нечто особенное — шанс проявить себя, доказать свой героизм, добиться военного успеха, который впишет их имена золотыми буквами в историю Германии. Конечно, это решение предполагало огромный риск, однако Гитлер ясно дал понять, что берет ответственность за вторжение в Чехословакию целиком на себя. Это был классический пример того, что доктор Фриц Редл[3] называл „магией снятия вины через акт инициации“‹22› — это ситуация, когда лидер, если он достаточно харизматичен, берет на себя все риски и потенциальную вину за любое развитие событий, которые он инициирует, в результате чего его последователи испытывают колоссальное чувство свободы.

Однако в этом случае влиянию фюрера поддались далеко не все: Бек остался при своем мнении, как и некоторые другие генералы вроде фон Хазе и фон Вицлебена. Адмирал Канарис, начальник службы разведки (абвер), также, казалось, заигрывал с оппозиционерами, однако вполне возможно этот искушенный интриган являлся двойным агентом и был связан с Рейнхардом Гейдрихом и Генрихом Гиммлером. Заместитель Канариса Ганс Остер, как и Ялмар Шахт, был куда более предан идеям оппозиционеров. Этим господам вместе с некоторыми другими удалось в августе 1938 через посредников связаться с Министерством иностранных дел Великобритании. „С того момента Бек и группа немецких генералов — хотя они никоим образом не представляли всех генералов — связывались с нами, обычно через меня, подпольными путями, — говорил сэр Фрэнк Робертс, тогдашний дипломат по связям с Германией в Министерстве иностранных дел в Лондоне. — Они говорили: „Если Великобритания и Франция выступят против Гитлера, мы сможем что-то сделать“, а мы им отвечали: „Если вы что-то сделаете, то, возможно, мы сможем вам помочь“. Естественно, что с каждым новым успехом Гитлера влияние этой группы генералов становилось все незначительней“‹23›.

В то время как Бек, его сообщники и британцы колебались в нерешительности, Гитлер в начале сентября 1938 года произнес речь, в которой яростно атаковал не только чешское правительство, но и то, как после Первой мировой войны была создана Чехословакия в принципе. „Большинство населения силой, ни о чем не спрашивая, заставили подчиниться положениям Версальского договора. Как и подобает настоящей демократии, это государство немедленно принялось притеснять большую часть населения и издеваться над людьми, лишая их неотъемлемых человеческих прав“‹24›. Что же касается судетских немцев, их положение становилось просто „невыносимым“. Гитлер заявил, что „в экономическом смысле людей методично разоряют, ведя тем самым к медленному, но верному уничтожению. Нищета судетских немцев не поддается описанию“.

Это был очередной пример применения Гитлером его знаменитого приема: кричать „все громче и громче“, а затем наблюдать за реакцией оппонента. Британское и французское правительства и так давили на чехов, вынуждая найти с Гитлером компромисс, однако после его ноябрьской речи стало ясно, что ситуация опасно накалилась.

Благодаря поездке в Лондон члена бековской группы оппозиционеров Эвальда фон Клейст-Шменцина Чемберлен был прекрасно осведомлен, что ключевые фигуры немецкой элиты считают, что Гитлер толкает Германию к войне. Однако, обсуждая политику по отношению к Германии 30 августа 1938 года‹25›, члены кабинета министров Соединенного Королевства высказывались куда более взвешенно и менее категорично. Другие источники — такие как британский посол в Берлине сэр Невил Гендерсон — оспаривали намерение Гитлера вызвать еще один всеевропейский конфликт. На совещании явственно ощущалось, что такие искушенные политики, как Невилл Чемберлен и министр иностранных дел лорд Галифакс просто не могли поверить, что канцлер Германии и лидер культурной европейской страны может по-настоящему хотеть войны.

Они также полагали, что если Великобритания пригрозит войной в случае оккупации немцами Судетских земель, то, принимая во внимание неуравновешенность Гитлера, это может лишь спровоцировать его на дальнейшие действия. Для Чемберлена и Эдварда Вуда, 1-го графа Галифакса, которые оба слишком хорошо помнили об ужасах Первой мировой войны, перспектива очередного европейского конфликта казалась слишком пугающей — особенно учитывая новую опасность в виде воздушных бомбардировок люфтваффе.

В попытке предотвратить катастрофу Чемберлен решился на отчаянный шаг — он вылетел на встречу с Гитлером в Германию, положив, таким образом, начало „новой практике проведения совещаний на высшем уровне“‹26›. Отбыв из Лондона около половины девятого утра 14 сентября, Чемберлен прибыл в Мюнхен немногим позднее половины первого. К пяти вечера он уже поднимался по ступеням Бергхофа, резиденции Гитлера в долине Берхтесгаден. В ходе состоявшейся беседы Чемберлен объявил, что лично он ничего не имеет против того, чтобы судетские немцы вышли из состава Чехословакии и присоединились к Третьему рейху, но хотел получить заверения Гитлера, что у того не возникнет никаких дополнительных требований, или, к примеру, желания заполучить всю Чехословакию. Гитлер заверил Чемберлена, что таких планов нет, и на следующий день Чемберлен вернулся в Великобританию. Проведя с Гитлером менее четырех часов, он, тем не менее, составил о нем четкое мнение. По мнению Чемберлена, Гитлер не только не обладал никакой харизмой, но был „совершенно непримечательной личностью. Ему ничего не стоило затеряться в толпе, а случись вам все же выхватить его взглядом, вы бы несомненно приняли его за простого маляра, каким он когда-то и был“‹27›. Более того, впоследствии докладывая британскому кабинету министров, Чемберлен заявил, что Гитлер был „наизауряднейшей дворнягой, какую мне приходилось встречать“‹28›.

Чемберлен был не первым представителем британской политической элиты, у кого сложилось впечатление, что Гитлер уж никак не был „джентльменом“. Британская делегация, возглавляемая лордом Галифаксом, посетившая Гитлера в Бергхофе за год до того, пришла к тому же заключению. Высокопоставленный чиновник Министерства иностранных дел, Айвон Киркпатрик, говорил, что своим поведением за обедом Гитлер напоминал „надутое капризное чадо“. Усугубило ситуацию то, что после обеда Гитлер посоветовал Галифаксу решить проблемы Британии в Индии, застрелив Ганди, „а если этого будет недостаточно, чтобы заставить их [т. е. индийцев] повиноваться, расстреляйте дюжину ключевых фигур [Индийского национального] Конгресса; а если и этого окажется мало, расстреляйте еще пару сотен — и так далее, пока не добьетесь порядка“. Киркпатрик вспоминает, что на предложенные Гитлером массовые убийства в Индии отличавшийся безукоризненными манерами лорд Галифакс поднял глаза и взглянул на фюрера „со смесью удивления, отвращения и сочувствия“‹29›.

Таким образом, Галифакс и многие другие в Британии оставались равнодушны к харизме Гитлера. Они были достаточно умны, чтобы увидеть, что миллионы немцев пали ее жертвой, однако все еще считали, что при личной встрече Гитлер более походил на торговца, чем на полубога. Все еще опасный и возможно неуравновешенный, он вызывал скорее презрение, совершенно не обладая теми достоинствами, которые у англичан ценились превыше всего. Отношение к Гитлеру Галифакса во многом походило на то, как к нему поначалу относилась элита немецкой политики вроде фон Папена и Гинденбурга. Они также, встретившись с ним впервые, сочли его невоспитанным смутьяном. Собственно, лорд Галифакс и фон Папен были удивительно схожи и характерами, и убеждениями. Оба были аристократами высшей пробы и обладали обостренным чувством ответственности и порядочности, характерным для того класса патрициев, к которому они принадлежали. К тому же оба были глубоко религиозны — Черчилль даже прозвал Галифакса „Святым Лисом“ за его набожность и любовь к охоте на лис. Хотя нельзя утверждать, что все аристократичные и набожные немцы оставались равнодушны к харизме Гитлера, стоит заметить, что ключевые фигуры заговора против Гитлера, окончившегося взрывом бомбы в июле 1944-го, также жили согласно своим аристократическим и религиозным взглядам.

Не стоит, однако, забывать, что ряд представителей британской элиты, которым довелось встретиться с Гитлером в то время, считали, что он все-таки обладает немалой привлекательностью. Речь сейчас идет не о беззаботных аристократах вроде Юнити Митфорд[4], а о таких опытных политиках, как, к примеру, бывший премьер-министр Ллойд Джордж, который в 1936 году писал, что считает Гитлера „прирожденным лидером. Притягательной и динамичной личностью, обладающей целостностью, несгибаемой волей и неустрашимым сердцем“‹30›.

Все еще убежденный в том, что Гитлер не желает войны, 18 сентября Чемберлен встретился с французской делегацией, возглавляемой премьер-министром Эдуаром Даладье. Вместе британцы и французы оказали давление на чехословацкое правительство, чтобы то передало Судетские земли Германии. С неохотой, однако сознавая всю безнадежность своего положения в случае неповиновения, чехи подчинились. Чемберлен вылетел обратно в Германию 22 сентября и встретился с Гитлером еще раз, теперь уже в Бад-Годесберге, городке восточнее Бонна на реке Рейн. Чемберлен дал Гитлеру то, чего тот хотел, и был уверен, что тем самым предотвратил войну.

Однако в ответ Гитлер потребовал, чтобы все вопросы были решены до 1 октября — меньше чем за десять дней — и тогда же оговорены новые границы. Предложение Британии о международном контроле над мирной передачей земель отвергнуто. Чемберлен был потрясен. Подобное поведение никак нельзя было назвать „разумным“. Он вернулся в Британию 24 сентября, без всякой уверенности в том, поумерит все же Гитлер свои аппетиты или нет.

Тем временем отношение Чемберлена к Гитлеру начало тревожить Даффа Купера, Первого лорда Адмиралтейства. Внимательно выслушав точку зрения Чемберлена, он пришел к выводу, что Гитлер „околдовал“‹31› британского премьер-министра. „В конце концов, — писал Купер в своем дневнике 24 сентября 1938 года, — достижения Гитлера никак не связаны с его интеллектуальными способностями или ораторским умением, однако в их основе лежит необычайное влияние, которое он, как кажется, имеет на своих союзников. И сдается мне, что под его влияние попал и Невилл“. Купер был не единственным, кто считал, что Гитлер каким-то образом переманил на свою сторону британского Премьер-министра. Сэр Александр Кадоган, постоянный секретарь Министерства иностранных дел, видный политический деятель, которого не включили в состав делегации во время срочных поездок Чемберлена в Бергхоф и Бад-Годесберг, писал в своем дневнике 24 сентября: „Я был в ужасе — он [т. е. Невилл Чемберлен] совершенно спокойно говорил о полной сдаче наших интересов. А еще страшнее было то, что Гитлер явно „очаровал“ его — в каком-то смысле“‹32›.

Неужели же Гитлер и впрямь „загипнотизировал“ или „очаровал“ Чемберлена? Неужели британский Премьер-министр пал жертвой необычайной харизмы Гитлера? Чемберлен, безусловно, изменил свое первоначальное, сугубо отрицательное мнение о Гитлере, отметив все же кабинету министров, что „невозможно было не впечатлиться мощью этого человека“‹33›. Как и обладающие безукоризненными манерами представители немецкой элиты до него, Чемберлен увидел, что с Гитлером невозможно общаться как с обычным государственным деятелем — непосредственное столкновение с личностью Гитлера и его поступками, несомненно, привело британского премьера в замешательство. Гитлер не придерживался никаких рамок дипломатического приличия. Крики, истерики, частые смены настроения, обиды и озлобленность — невероятным образом фюрер использовал весь арсенал техник манипулирования. Год спустя Чемберлен следующим образом отозвался о Гитлере: „Не хотел бы я иметь такого делового партнера“‹34›. Так что, даже если Чемберлен и не пал жертвой харизмы Гитлера, его немало сбили с толку капризы последнего, и теперь он отчаянно искал способ договориться с немецким канцлером.

Те дни наверняка были пыткой для Чемберлена. Как могло произойти, спрашивал он себя, что Гитлеру предложили все, чего он хотел, а он еще ставит невыполнимые условия своему согласию на эти предложения? (Естественно, Гитлер никак не мог предположить, что Великобритания и Франция согласятся отдать Германии Судетские земли, и теперь находился в некотором замешательстве по поводу своих дальнейших действий — предлог для войны увели у него прямо из-под носа.) Как отметил Чемберлен в своей печально известной радиоречи 27 сентября 1938 года: „Сколь ужасной, фантастической и неправдоподобной представляется сама мысль о том, что мы должны здесь, у себя, рыть траншеи и примерять противогазы лишь потому, что в одной далекой стране поссорились между собой люди, о которых нам ничего не известно. Еще невозможнее представляется то, что уже принципиально улаженная ссора может привести к войне…“‹35›

Однако теперь лорд Галифакс выступал против полного подчинения Гитлеру — как, естественно, и чехи. Настроения поменялись, и Британия с Францией заявили Германии, что в случае вторжения в Чехословакию они начнут войну. Тем не менее Чемберлен вызвался еще раз съездить в Германию и поговорить с Гитлером. Совещание, на котором обсуждался возникший кризис, проходило в Мюнхене 29 сентября, в так называемом Фюрерхаусе на Кенигплац, Мюнхенской резиденции Гитлера, всего лишь в нескольких метрах от двух „Храмов чести“ с останками „мучеников“, что погибли во время Пивного путча пятнадцатью годами ранее.

Здесь была заключена сделка между Британией и Францией с одной стороны и Германией — с другой. На помощь призвали Муссолини — посодействовать поискам выхода из сложившегося тупика, причиной которого была единственно неуверенность Гитлера в том, хочет ли он продолжать завышать свои требования до тех пор, пока они не приведут к войне.

Во время совещания Германии пообещали Судетские земли, а Великобритания и Франция, в попытке хоть немного „сохранить лицо“, ухитрились добиться небольшого сокращения площади передаваемых земель и удлинения сроков передачи (однако по-прежнему все должно было свершиться не позднее чем через две недели). Сейчас это может показаться невероятным, однако представители непосредственно заинтересованной державы — Чехословакии — на переговоры приглашены не были. Впоследствии их заставили следовать условиям соглашения — да и как им было сопротивляться, если против них выстроились все могущественные европейские державы? Это был не последний раз, когда британцы соглашались отдать чужие территории, не пригласив даже представителей пострадавшей стороны — точно так же они поступили и с поляками на Тегеранской и Ялтинской конференциях менее чем через семь лет.

Мюнхенское соглашение было воспринято чрезвычайно одобрительно в Великобритании. Когда самолет Чемберлена приземлился на Хестонском аэродроме 30 сентября, его встречал граф Кларендонский, лорд-гофмейстер, который пригласил его проследовать прямиком в Букингемский дворец на аудиенцию к королю. Были даже предложения, чтобы на аэродроме Чемберлена встречал сам король, чтобы поздравить его с выдающимся достижением‹36›.

Несколько дней спустя судетские немцы, такие как Гюнтер Лангер, с изумлением наблюдали прибытие сил вермахта. „Они внезапно вышли из лесу, — говорит он. — Мы радостно приветствовали их приход, нашему счастью не было предела, мы звали их к себе, кормили, поили, разговаривали с ними, и, да, мы были счастливы. Все были вне себя от радости — наконец-то мы были спасены. Я вам вот что скажу: это и неудивительно, если учитывать, как хорошо жилось немцам в Германии по сравнению с нами. Люди говорили: „Слава Богу, теперь все изменится…“ Мы знали, что наконец-то избавимся от чешского ярма. Все ликовали. А если вам кто-то скажет обратное — не верьте: торжествовали все без исключения. Но то, что это приведет ко Второй мировой войне — нет, такого никто и представить себе не мог“‹37›.

На Гитлера же по-прежнему давило время. В последние месяцы он неоднократно упоминал о своем возрасте. Его тревожило, по словам профессора Ричарда Эванса, то, что „ему недолго осталось“‹38›. Наряду с личными страхами по поводу возможной скорой смерти, он также ясно дал понять еще на майских совещаниях, что в интересах Германии было выступить сейчас, когда Великобритания и Франция еще не закончили перевооружение. Однако в ходе трех попыток „челночной дипломатии“ Чемберлена Гитлеру также стало известно, что некоторые из его ключевых соратников по нацистской партии тревожатся по поводу возможного конфликта с Великобританией и Францией. Герман Геринг, к примеру, пытался отговорить Гитлера от войны, а Йозеф Геббельс прекрасно осознавал, что предложение Чемберлена о передаче Чехословакией Судетских земель лишает Германию повода для конфликта. Геббельс небезосновательно полагал, что убедить немецкий народ вступить войну из-за процедурных деталей передачи земель рейху будет нелегко‹39›. Кроме этого, Геббельс также — в присутствии некоторых других ведущих деятелей режима — предупредил Гитлера, что вся страна относится к возможной войне безо всякого энтузиазма‹40›. Потенциальный союзник Германии — Италия — тоже не желал быть вовлеченным в конфликт с Западом, о чем свидетельствовала готовность Муссолини принять участие в мирных переговорах. Поэтому Гитлер выжидал.

Отступив ненадолго от своих планов, он — намеренно или случайно — предотвратил готовящийся государственный переворот. Насколько серьезен был заговор против него, историки спорят на протяжении уже многих лет‹41›. Удивительно, но зачинщиком заговора был вовсе не Людвиг Бек, несмотря на его поведение до этого. В середине августа он ушел в отставку с поста начальника штаба сухопутных войск, хотя Гитлер и просил его держать решение об отставке в секрете. Бека заменил генерал Франц Гальдер, и именно Гальдер вел беседы с сочувствующими коллегами о возможности противостоять приказу Гитлера о вторжении в Чехословакию во избежание войны с Англией и Францией. После Мюнхенской конференции этот план — если он вообще формально существовал — рухнул. Однако, принимая во внимание влияние Гитлера на СС и прочие нацистские структуры, а также огромное количество младших офицеров и низших чинов, которые поддерживали его и верили ему, — трудно представить, каким образом желание Гальдера остановить Гитлера могло воплотиться в жизнь. Единственное, что могли сделать заговорщики, — это убить его, однако в 1938 году этот шаг был немыслим для большинства из них.

На горизонте замаячила перспектива войны с Великобританией и Францией, и перед Гитлером, по мнению западных политиков, встал нелегкий выбор — следовать политике мирного сосуществования с другими европейскими странами или упорствовать в своем желании расширить границы Германии, что не могло не привести к конфликтам. Для самого Гитлера, однако, никакой проблемы выбора не существовало — он все время неуклонно шел к войне.

Чемберлен внешне казался совершенно уверенным в том, что Гитлер и впрямь намерен придерживаться условий соглашения, когда тот 30 сентября подписывал печально известный „клочок бумаги“, в котором заявлял, что наряду с Чемберленом намерен „обеспечить мир в Европе“. В каком-то смысле Чемберлен, конечно, просто надеялся на лучшее. Мысль о двуличности Гитлера была слишком отвратительной, чтобы ее принять. Сама возможность, что глава немецкого государства может принародно согласиться на то, чего не намерен выполнять, казалась Чемберлену чудовищной. (Чемберлен был не последним премьер-министром, которого сумел провести диктатор. Вернувшись после Ялтинской конференции в феврале 1945 года, Уинстон Черчилль так говорил своим министрам: „Бедный Невилл Чемберлен считал, что может доверять Гитлеру. Он ошибался. Но я не думаю, что ошибаюсь насчет Сталина“‹42›. История показала, что Черчилль ошибался в Сталине ничуть не меньше, чем Чемберлен в Гитлере.)‹43›

Четырнадцатого октября 1938 года на совещании в Министерстве ВВС в Берлине — со дня Мюнхенской конференции прошло чуть больше двух недель — Гитлер, через своего верного приспешника Германа Геринга, предельно ясно очертил свои истинные намерения. По словам Геринга, „исходя из положения в мире“ Гитлер поставил перед ним задачу „осуществить масштабную программу [по наращиванию вооружений], по сравнению с которой все предыдущие достижения просто меркнут“‹44›. Это была поразительная, просто ошеломляющая программа по развитию вооруженных сил. „Очень неожиданно, осенью 1938 года, появляется план создания военно-воздушных сил в количестве 20 000 воздушных судов, — рассказывает профессор Адам Туз. — Таких размеров достигал воздушный флот США к концу Второй мировой войны — на тот момент величайшая воздушная армия в истории человечества“. Как видим, это была беспримерная по масштабам программа для небольшого европейского государства, которая значительно превышала те силы, которыми смогли к 1945 году располагать Королевские ВВС Великобритании. На эту программу пришлось бы ежегодно расходовать около трети ВВП Германии — и это в мирное время, когда война еще даже не началась, в то время как нормальные военные расходы обычно составляли от двух до четырех процентов ВВП — т. е. Германия должна была тратить вдесятеро больше, чем, к примеру, НАТО потребовало от стран-участниц в 1970–1980-х»‹45›. Более того, по расчетам Туза, для того, чтобы этот новый воздушный флот мог летать, «Германии потребовалось бы ежегодно приобретать топливо в объеме трех миллионов кубометров — в начале 1940-х это вдвое превышало уровень мирового производства»‹46›.

Неудивительно, что немецкая экономика теперь просто трещала по швам под этим колоссальным грузом. «Финансовая ситуация рейха просто катастрофична, — писал Геббельс в декабре 1938-го. — Так не может дальше продолжаться»‹47›. Гитлер поставил Германию в незавидное положение. Он шел к войне, игнорируя любые соглашения. Однако масштаб его новых планов казался умопомрачительным. Сам Геринг практически признал это: «Вполне можно прийти к выводу: non possumus [невозможно]», — говорил он Совету обороны. Однако затем Геринг добавил, что, сталкиваясь с подобной ситуацией в прошлом, он «никогда не сдавался» и «в конце концов находил выход»‹48›.

Гитлер пытался убедить немцев, что он не агрессор, а лишь дает отпор мощной группировке врагов, которая с каждым днем становится все более опасной. В своей речи перед группой строителей 9 октября 1938 года‹49› он мимоходом отметил, почему Германия нуждается в перевооружении: «Я считаю, что гораздо дешевле вооружиться загодя, чем оказаться неподготовленным в нужный момент и затем платить дань…

Стоит лишь кому-либо в Англии, будь то мистер Дафф Купер (который подал в отставку в знак протеста против Мюнхенского соглашения), мистер Иден или мистер Черчилль, сменить у власти Чемберлена — и нам не миновать войны. Это не секрет, и своих намерений они не скрывают». Затем следовало отдельное упоминание о евреях — он все чаще упоминал о них теперь, после провала Эвианской конференции, когда до зверств «Хрустальной ночи» оставался лишь месяц. «К тому же нам известно, что международная еврейская зараза точно так же угрожающе маячит за кулисами сегодня, как это было и вчера».

Конечно, это была проверенная тактика — преувеличивать потенциальную внешнюю угрозу для Германии. Он не мог не заметить нежелания немецкого народа быть вовлеченным в очередную войну и теперь сознательно преувеличивал опасность, чтобы оправдать военные приготовления. Затем, в течение нескольких последующих месяцев, он усилил эту риторику, подливая масла в огонь и играя на возмущении отдельных районов Германии тем, что до сих пор не восстановлена справедливость, нарушенная Версальским договором, — в частности, не возвращены немецкие территории, отданные полякам в конце Первой мировой войны. В достижении своих целей Гитлер полагался на то огромное доверие, которым он теперь пользовался у немецкого народа. «В то время люди были полны энтузиазма, — говорит профессор Норберт Фрай, — и у них уже был некоторый опыт жизни при нацистском режиме… Мы прожили пару лет очень неплохо, и если вы не еврей и неоппозиционер, то для вас жизнь была очень даже неплоха. Люди любили Гитлера в те годы, большинство немцев его поддерживали, и не потому, что он собирался ввязаться в войну, а потому, что он сумел добиться всего этого без войны… Тогда немцы даже называли Гитлера „бескровным генералом“, которому удалось добиться многого, не пролив ни капли крови»‹50›.

События осени 1938 года только укрепили веру убежденных нацистов в Гитлера. Бруно Хенель, один из них, говорил: «Люди с немалым интересом следили за происходящим, однако мало кто вмешивался — все считали, что фюреру виднее. Гитлер знает, что делать, — он сделает все как надо. К тому же людей тешило то, что европейские политические лидеры сами прибыли в Мюнхен. Все видели в этом серьезное достижение — значит, Адольфу Гитлеру удалось добиться признания в мире»‹51›.

Гитлер знал, уверенность немцев, что «ему виднее», основана на вере в него как в харизматичного лидера. Но эту веру во многом питала его кажущаяся способность усилить Германию и укрепить ее влияние, избежав при этом войны. Теперь перед ним стояла нелегкая задача «развернуть» общественное мнение и убедить всех в необходимости военного конфликта, не потеряв при этом доверия нации. В своем обращении к ведущим немецким журналистам он — удивительно прямо и открыто — изложил и суть вставшей перед ним проблемы, и возможный вариант ее решения. Он признал, что «десятилетиями обстоятельства вынуждали меня говорить о мире». И проблема в том, что это могло ввести немецкий народ в заблуждение, будто «текущий режим» направлен на «сохранение мира любой ценой» — что, по его собственному признанию, является «не совсем верной оценкой» целей нацизма. А теперь задачей и режима, и журналистов было внушить населению, что «есть вещи, которых следует добиваться силой, если достичь их мирным путем не удается». Рядовые немцы должны проникнуться пониманием, что «в любом случае так дальше продолжаться не может: если ситуацию не получится разрешить мирным путем, следует пустить в ход силу». Для того, чтобы этого добиться, «необходимо освещать отдельные политические события таким образом, чтобы внутренний голос немецкого народа призвал его к применению силы»‹52›.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.