Недолгое правление наркома Ежова

Недолгое правление наркома Ежова

Николай Иванович Ежов возглавлял НКВД всего несколько лет, но остался очень заметной фигурой в галерее руководителей советских спецслужб. Именно на годы его правления пришлась самая кровавая кампания чисток в СССР, с его именем связана ежовщина – синоним этих беспощадных и бесконечных репрессий 1937–1938 годов. В отличие от Менжинского или Ягоды у Ежова не было ни опыта чекистской работы в годы дзержинского призыва в ВЧК, ни даже опыта дореволюционной партийной работы. Родившийся в семье петербургского дворника, рабочий парень Николай Ежов революцию встретил совсем молодым, мобилизованным на Первую мировую солдатом царской армии. Он был из тех сотен тысяч рядовых царской армии, которые пошли за большевиками в Красную армию, хотя на пике своей славы в 30-х годах сам Ежов рассказывал небылицы о создании им еще в царской армии до 1917 года каких-то большевистских комитетов и своем участии в забастовках рабочих в Петрограде. Он же в это время, как и славящие его советские писатели-поэты, выдавал версию о своем геройстве на фронтах Гражданской войны в роли комиссара Красной армии. О будто бы полученном в бою ранении в шею, о вроде бы награждении его за это орденом, который сам Ежов тогда принять отказался, узнав о подписи Троцкого под приказом о награждении (нутром почуял в 1919 году врага партии?), и орден в лазарете бросил на пол. А также о том, как бойцы Красной армии на фронте любили своего бравого и неустрашимого комиссара по прозвищу Колька-книжник. Всей этой героической балладе историки в большинстве своем не верят. Хотя в 1938 году все это главный тогда советский писатель Александр Фадеев всерьез описал в своей заказной книге «Николай Ежов (Сын нужды и борьбы)», которая в связи с внезапной опалой и арестом героя повествования в печать так никогда и не пошла.

И другие писатели тогда в угаре лести «железному наркому Ежову» описывали его героические походы в дни Гражданской войны, как прославившийся тогда этими виршами казахский поэт-акын Джамбул, написавший в своей пафосной поэме «Нарком Ежов», что «приехал Ежов и развеял туман, на битву за счастье поднял Казахстан». Из этого можно было бы предположить, что Ежов бился здесь с врагами в буквальном смысле, но на самом деле молодой партийный деятель Ежов работал в Казахской ССР уже после Гражданской войны в середине 20-х годов, да и то всего лишь был руководителем Семипалатинского обкома партии.

Никто из серьезных историков не нашел ни одного подтверждения вообще участия Ежова в боевых действиях на фронте в Гражданскую, похоже, он в действительности ее провел комиссаром тыловых частей РККА в Саратове, Казани и Арзамасе, куда ни разу белые в ту войну не доходили. Зато точно известно, что, будучи комиссаром радиобазы Красной армии в Казанской губернии, Николай Ежов получил свой первый в РКП(б) партийный выговор за то, что проглядел изменническую деятельность командира радиобазы Магнушевского – военспеца из царских поручиков. Знал бы Николай Иванович, как партия через двадцать лет «покритикует» его за ошибки во главе НКВД, возможно, предпочел бы затеряться тихо в массе рядовых партийцев.

Таким образом, с приходом Ежова в 1936 году в НКВД на пост главы советской госбезопасности в его лице впервые пришел не наследственный дзержинец, а выдвиженец партийного аппарата. Примкнув к большевикам только в 1917 году и будучи обычным рядовым комиссаром Гражданской войны, Николай Ежов сделал всю свою карьеру по партийной линии в качестве обычного, но очень деловитого и удачливого функционера. Из губернских обкомов он пробился в Москву и быстро достиг больших высот в партийном руководстве. На пост наркома внутренних дел в 1936 году он назначен с должности председателя комиссии партийного контроля и секретаря ЦК партии, пользуясь к тому времени большим доверием Сталина.

Как видно из воспоминаний знавших Ежова еще до назначения в НКВД людей, его выделяла большая работоспособность и яростная преданность Сталину во всем. Плюсом ему было и то, что, как глава партийного контроля, он с 1934 года (после участия от ЦК ВКП(б) в расследовании убийства Кирова) получил в ЦК поручение курировать НКВД и два года плотно надзирал за этой спецслужбой, проникаясь чекистским опытом.

Такой человек шел в 1936 году на смену кадровым дзержинцам во главе НКВД, и неудивительно, что именно его Сталин назначил командующим главным ударом своих репрессий по стране. Что именно этому рабски преданному и внешне серому партийному чиновнику, именуемому позднее «кровавым карликом», Сталин поручил отстрелять первое поколение советских чекистов.

Зачистка в самой спецслужбе, как и массовые репрессии по стране вообще, явно были поставлены Сталиным в качестве задачи Ежову сразу при назначении его наркомом в НКВД осенью 1936 года, при этом за Ежовым Сталин оставил и очень важную должность главы партийного контроля в ЦК. Поскольку, по свидетельству чекиста Шрейдера, одну из первых встреч с руководящими кадрами НКВД Ежов начал с пугающей речи о том, что в первую очередь нужно очистить сами органы госбезопасности от окопавшихся там врагов и что Ежов будет расстреливать чекистов любого ранга по подозрению в покрывательстве врагов советской власти. Практически никто из историков не сомневается, что в НКВД Ежов осенью 1936 года пришел уже с готовой программой начала и террора, и зачистки собственно чекистских рядов, поскольку этой программы он с первого дня на Лубянке не скрывал.

«Придя в НКВД, Ежов сразу же объявил своим новым подчиненным о намерении покончить со сложившимися при Ягоде традициями замкнутости и клановости. Выступая на одном из первых заседаний руководящего состава наркомата, он обратился к присутствующим с таким примерно заявлением: «Если я в своей работе допущу что-нибудь неправильное, то вы, чекисты, вы, члены партии, можете пойти в ЦК, можете пойти в Политбюро. Нет у нас ничего другого, кроме нашей партии, и кто пойдет к нашей партии, тому честь и хвала». Проверять искренность этих слов никто, естественно, не стал, да и смысла в этом не было, поскольку Ежов постоянно утверждал, что именно волю ЦК, а точнее – Сталина, он как раз и выражает, что, кстати, полностью соответствовало действительности».[12]

Похоже, этот человек со временем окончательно уверил сам себя в необходимости своей высшей миссии от имени партии искоренять повсеместно врагов, что слепая преданность Сталину его защитит и двинет дальше по государственной лестнице вверх. Иначе нечем объяснить его почти фанатичный энтузиазм в страшную кампанию ежовских расстрелов, когда он лично набивался вести допросы и бить арестованных, хотя вполне мог бы такой грязной работы избежать. Нет сомнений, что личная жестокость и какие-то мрачные комплексы и раньше дремали в этом невзрачном партийном чиновнике. Ведь он даже лично вызывался несколько раз исполнять смертные приговоры особо высокопоставленным осужденным, в чем когда-то белоэмигранты обвиняли еще родоначальника ВЧК Дзержинского, но не могли привести доказательств. Ежов же не скрывал ни от кого, что несколько человек расстрелял собственноручно, хотя и признавался позднее, что после этого много ночей плохо спал, мучимый кошмарами, и что его долго преследовал образ расстрелянной им в подвале видной большевички из ЦК партии Калныгиной.

Сам себя высокопарно называвший «советским Маратом» по аналогии с беспощадным вожаком Французской революции, Николай Иванович своими действиями больше всех прочих постарался, чтобы для него почти ни у кого из исследователей наших спецслужб (включая даже советских патриотов и сталинистов) не нашлось доброго слова. Так и остался он в истории не Маратом, а «кровавым карликом», истерично орущим, бьющим беззащитных арестантов и бескультурно плюющим себе под ноги прямо на ковер в служебном кабинете на Лубянке. Изысканным джентльменом нарком Ежов действительно не был, хоть что-то человеческое в нем теперь и при желании отыскать очень трудно – кроме разве что искренней любви к жене Евгении и бескорыстной привязанности к приемной девочке из детдома в их семье. Если бы мне поручили и в облике Николая Ежова найти что-то положительное, каковое понемногу в каждом не самом лучшем типе остается, я бы вспомнил, пожалуй, только эту его щемящую депрессию после смерти любимой женщины и то, как, уже изувеченный вчерашними подчиненными и обреченный к расстрелу, он попросил об одном: сохранить жизнь приемной дочери и своим юным племянникам.

А вот когда после расстрелов в подвале своего ведомства Бухарина, Зиновьева и Каменева зачем-то забрал убившие вчерашних партийных вождей сплющенные пули и хранил их в своем служебном столе, аккуратно подписав конвертик с каждым из этих жутких сувениров, которые изымут при обыске после ареста самого Ежова, – это уже явная патология наркома НКВД, да еще с налетом мистики. Эти мистические пули начальнику передал мрачно известный чекист Петр Магго, главный расстрельщик тогдашнего НКВД, начинавший расстреливать еще в ВЧК при Дзержинском, а за годы Большого террора лично приведший в исполнение несколько тысяч смертных приговоров – именно Магго лично застрелил этих партийных вождей в специальном боксе НКВД в Варсонофьевском переулке. Или когда Ежов бросал все дела и мчался в 1938 году лично инспектировать только что возведенный скульптором Верой Мухиной монумент «Рабочий и колхозница» после того, как некоему сумасшедшему энтузиасту доносов привиделось в складках одеяния стального рабочего замаскированное лицо Троцкого. Или зачем-то требовал к себе в кабинет и допрашивал поборника здорового образа жизни Порфирия Иванова. Чудаковатого и обросшего волосами «мага» тогда всерьез подозревали в проповеди под вуалью своего культа здорового дела настоящей антисоветчины, хотя чекистам наверняка был известен давно поставленный Порфирию Иванову медиками диагноз «шизофрения», да и сам его внешний облик о многом говорил. Но Ежов и этого целителя нетрадиционной медицины о чем-то всерьез и долго допрашивал, оторвавшись от страшной повседневности тех лет на посту наркома НКВД.

Наверное, Ежов больше всего боялся быть обвиненным в мягкотелости, в том, что проглядел где-то настоящий заговор, вот и бросался искать их везде, где мог. В 1936 году Ежов лично направил целый десант следователей и оперативников НКВД в провинциальный Мелекес в Куйбышевской области, где была убита учительница Пронина, бывшая делегатом съезда ВКП(б). При этом нарком Ежов настаивал, что нужно найти и обезвредить убившую делегата «съезда победителей» тайную организацию контрреволюционеров, даже тогда, когда уже было ясно, что Пронину ради грабежа убили местные уголовники (делегат-учительница привезла из Москвы со съезда какие-то вещи, в голодной поволжской глубинке бывшие вызывающим богатством), он выразил неудовлетворение уголовным финалом дела Прониной, когда за ее убийство уже расстреляли членов банды некоего Розова.

И в полном крови и ужасов 1938 году Ежов мог засесть лично править для советских газет некролог об умершем на чужбине великом певце Шаляпине, вычеркивая из него любые положительные или даже нейтральные отклики о покойном из-под пера деятелей советской культуры. Даже этим он успевал заниматься у стремительного конвейера арестов, пыток и расстрелов – в этом плане Ежов был безумно активным и работоспособным исполнителем любой воли сталинской власти, такие всегда бывают нужны лишь до определенной поры.

Прологом к «ежовской чистке» внутри НКВД стала известная речь нового наркома внутренних дел на пленуме ЦК в марте 1937 года с яростной критикой положения внутри НКВД, здесь досталось и внешней разведке, и госбезопасности, и обычной милиции. Эта знаменитая речь Ежова 1 марта 1937 года на пленуме послужила сигналом, подобным выстрелу «Авроры», для начала печально известной ежовщины. Ежов раскритиковал в возглавленном им совсем недавно ведомстве почти все направления работы, включая деятельность следствия, агентурную работу, условия слишком мягкого содержания арестованных по политическим делам в изоляторах НКВД, оперативную работу, разведывательную работу за пределами СССР. И когда только «мудрый сталинский нарком» успел стать за столь короткий период специалистом в столь непростых и разных тонкостях работы спецслужбы?

Многие историки отправной точкой больших ежовских репрессий называют июльский пленум ЦК ВКП(б) 1937 года, когда массовая кампания отстрелов по всей стране с заранее заготовленными квотами на «выявленных врагов» по регионам была опять же санкционирована властью уже окончательно и в законченном ее виде. Здесь последний раз некоторые из членов или кандидатов в ЦК партии попытались хотя бы в прениях поспорить с необходимостью такой страшной чистки и проголосовали против предоставления Ежову на посту главы НКВД особых полномочий.

На этот пленум Ежов пришел в сопровождении своего штаба ближайших помощников в НКВД, как сказали бы сейчас – со своей новой командой (взамен отстрелянной команды Ягоды): Фриновский (первый заместитель Ежова и начальник управления госбезопасности – ГУГБ НКВД), Заковский (второй зам Ежова и начальник НКВД по Москве), Курский (начальник контрразведки в НКВД), Берман (командир ГУЛАГа), Николаев (он же Журид, начальник Оперативного отдела) и другие ежовцы. Он же с первых дней наркомства в НКВД привел с собой из секретариата ЦК партии несколько доверенных лиц, как это часто затем практиковалось с приходом нового шефа советской госбезопасности. Своего заместителя из комиссии партконтроля ЦК Жуковского он поставил в НКВД начальником Административно-хозяйственного отдела, а позднее тоже поднял в ранге до одного из своих замов. Сюда же Ежов привел из аппарата ЦК Цесарского на должность своего референта в НКВД, а бывшего секретаря Харьковского обкома партии Литвина Ежов утвердил начальником отдела кадров в НКВД, позднее перевел на должность начальника Ленинградского управления НКВД.

Ежов тогда попросил июльский пленум 1937 года об особых полномочиях для НКВД, которые уже давались на год после убийства Кирова, но в 1936 году истекли. Несмотря на робкие попытки меньшинства на пленуме возразить против предоставления спецслужбе таких широких полномочий, они были ЦК Ежову и его ведомству выданы. Все, кто голосовал на пленуме против этого или воздерживался (Чубарь, Хатаевич, Пятницкий и др.), будут уже в первые месяцы начавшейся вакханалии репрессий арестованы и казнены. Из всех выступавших против чрезвычайных полномочий НКВД на этом пленуме только председатель Совнаркома Украинской ССР Любченко успеет застрелиться до ареста.

А уже 30 июля 1937 года начавшаяся кампания репрессий НКВД была Ежовым узаконена печально известным приказом по его наркомату № 00446, регламентировавшим эту затянувшуюся операцию по зачистке и устрашению целой страны. Здесь были и знаменитые «тройки», выносившие в составе местных начальников НКВД и прокуроров в упрощенном виде смертные приговоры. Отсюда практически пропадает прокурорский надзор за этой работой НКВД, приказ № 00446 его отменял. Поначалу отдельные прокуроры на местах еще пытались сигнализировать власти и верхушке партии о злоупотреблениях НКВД при этих массовых расправах, как это сделал прокурор Белорусской ССР Малютин, но это приводило только к тому, что сами эти прокуроры вскоре переселялись в камеры следственных изоляторов НКВД. Ведь кампания была согласована с самой высшей властью в СССР, да и инициирована именно ею, а НКВД была назначена в исполнители этой гигантской инквизиции по-советски тоже решением Кремля. Сам генеральный прокурор СССР Акулов был заменен на более послушного Сталину Вышинского, а вскоре репрессирован. При этом Иван Акулов тоже был выходцем из чекистов, в начале 30-х годов он даже недолго был одним из зампредов ГПУ при Менжинском, наравне с Ягодой и Балицким.

С этого приказа Ежова № 00446 и приложений к нему (квот обреченных по разным регионам СССР и классификаций выявленных «врагов» по степени опасности) вся эта ежовщина, а на самом деле просто самый кровавый этап репрессий 1937–1939 годов, задуманный властью Сталина и проведенный в НКВД командой Ежова, и стартовала. За два неполных года страна изведала на себе «тройки», ночные аресты, «черные воронки», ускоренное следствие, следователей-«колольщиков», приговоры к «десяти годам без права переписки» и много других страшных вещей. Страна узнала, что такое «Ежовые рукавицы», – это потом вошло в поговорку, а изначально так называлась хвалебная статья в адрес развернувшегося на посту наркома НКВД Ежова в «Правде», тогда же бравый нарком Ежов был нарисован с зажатой в таких «ежовых рукавицах» змеей известным художником-карикатуристом «Известий» Борисом Ефимовым.

Сейчас даже по приблизительным подсчетам названы цифры жертв этой «операции» органов госбезопасности: за 1937 год арестованы в СССР по этому ежовскому приказу почти миллион граждан (из них более 300 тысяч расстреляны), а в 1938 году – почти 650 тысяч человек (и опять из них более 300 тысяч казнены).

Что же касается отстрелов внутри самих спецслужб, раз уж мы решили придерживаться нашей темы, то они особенно не отличались от массовых репрессий в других наркоматах и ведомствах СССР. Действующих чекистов их вчерашние коллеги также арестовывали на работе, дома, на улице, в кабинетах у высших руководителей государства, в приемной собственного наркома, на вокзале при возвращении из разведывательной командировки. Следствие, как правило, было столь же быстрым и столь же беспощадным в плане методов выбивания показаний, чекистское звание никого от пыток не защищало. Судил арестованных сотрудников НКВД или Разведупра армии обычно военный трибунал под началом главного военного юриста СССР Василия Ульриха, он сам в годы Гражданской войны служил в ЧК, так что тоже отправлял на смерть своих коллег. Для зачтения заранее предрешенного приговора уже бывших чекистов привозили из внутренней тюрьмы на Лубянке или из Лефортова в здание военного трибунала на Ильинку. А затем в соответствии с вынесенным приговором экс-чекист или бывший военный разведчик либо этапировался на один из островов архипелага ГУЛАГ, либо доставлялся к месту расстрела.

Убивали вчерашних чекистов или военных разведчиков и на спецобъектах, включая и ведомственный полигон в Бутове, и бывшую дачу Ягоды в совхозе «Коммунарка», и внутреннюю тюрьму на Лубянке. Так что годы Большого террора быстро уравняли вчерашних сотрудников всесильного ведомства, наследника легендарной ВЧК Дзержинского, с остальными жертвами репрессий. Тех чекистов, кого не расстреляли, а отправили на долгие годы в сталинские лагеря, уравняли там с другими заключенными эпохи «большой чистки», их было так много, что специальных лагерей для них не устраивали и отправляли в обычные ИТЛ. Там они часто сталкивались со вчерашними жертвами, и им приходилось несладко, как писала из лагеря осужденная сотрудница НКВД Александра Горбунова на имя Берии: «В лагере вокруг меня, как сотрудницы органов госбезопасности, создается нетерпимая обстановка со стороны массы явных контрреволюционеров». Ветеран ЧК с 1919 года, Горбунова (в девичестве Ашихмина), к моменту ареста в 1937 году заместитель начальника Секретно-политического отдела в НКВД, так и не дождалась милости от своего начальства, умерла в 1951 году от истощения в одном из лагерей Коми АССР.

Отстреляли здесь же и уже не служивших на Лубянке знаменитых ветеранов ВЧК вроде Петерса, Лациса или Манцева. В числе прочих попали в эти жернова репрессий и те бывшие сотрудники первой ЧК, кто сделал уже литературную карьеру и стал известным к тому времени пролетарским писателем в СССР, как Исаак Бабель или Артем Веселый. Вообще-то британские спецслужбы считают в мировой истории самыми плодовитыми в смысле количества известных писателей (большей частью именно шпионско-детективного жанра) из числа бывших их сотрудников: Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Ноэль Хауэрд, Дэвид Корнуэлл (Ле Карре), Ян Флеминг, Роальд Даль, Тед Олберри и еще ряд известных в литературе имен. Но и в нашей отечественной ЧК оказалось немало будущих деятелей советской литературы: Михаил Маклярский, Исаак Бабель, Осип Брик, Артем Веселый (Кочкуров), Борис Волин (Фрадкин), Василий Стенькин, и даже один из соавторов веселых «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» Петров (Катаев) служил в свое время в Одесской ЧК, занимаясь далеко не столь веселыми делами, как описание похождений Остапа Бендера. Даже писательницы из рядов ГПУ – НКВД появились, как сотрудница Экономического отдела ГПУ Раиса Соболь, писавшая под псевдонимом Ирина Гуро, в конце 30-х годов ее тоже как врага народа арестовали вместе с ее мужем – сотрудником НКВД Ревзиным. А сотрудник Крымского НКВД Яков Бухбанд даже возглавлял Крымское отделение Союза писателей СССР, хотя, по воспоминаниям современников, писать практически не умел и даже просто по-русски писал с ошибками. Чекистско-писательскую карьеру Бухбанда тоже прервали арест и расстрел в 1937 году. Кто сейчас помнит такого писателя или читал его произведения?

При этом вряд ли стоит впадать в другую крайность, утверждая, что эти первые волны репрессий против бывших чекистов были призваны исключительно перебить ленинскую гвардию старых сотрудников ВЧК, якобы более чистых в нравственном плане и кристальных в своих ленинских воззрениях. Что этих чекистов из верных ленинцев истребила новая сталинская волна чекистов – бюрократов и беспринципных садистов. Это было бы слишком простое объяснение для тех, кто пытается доказать нехитрый тезис: Ленин (Троцкий, Каменев, Бухарин и т. д.) хотели совсем другого социализма, но их идеи попрал могильщик социализма Сталин со своими подручными в лице Ежова или Берии. На самом деле история довоенного СССР была явно сложнее такой примитивной схемы защитников «настоящего» ленинского социализма, якобы попранного сталинщиной, к тому же она полностью в истории НКВД опровергается фактами. И среди дзержинцев самого первого поколения ВЧК не все были репрессированы, и, хотя Ежов и пришел в НКВД со стороны волею Сталина, многие из его ближайших подручных были плоть от плоти все той же ЧК ленинских времен.

Тот же первый ежовский зам в НКВД Фриновский, обычно среди ежовской когорты рисуемый самыми мрачными красками негодяй и садист (и вполне обоснованно), по воспоминаниям знавших его людей – тип с криминальными наклонностями и с блатным жаргоном в разговоре, хотя и вышел из семьи потомственных священников и сам был недоучившимся семинаристом. Фриновский точно так же пришел в ВЧК в 1919 году в разгар романтического периода чекизма времен Гражданской войны, перешел из бывшей боевой организации террористов-анархистов (от анархическо-бандитской юности у него и остались наколки на руках и блатная феня в разговоре), служил в особом отделе чекистов Первой конной армии, где участвовал в ликвидации штаба батьки Махно. Причем другой известный вождь ежовцев и командир ГУЛАГа в НКВД Лазарь Коган в Гражданскую до прихода в ЧК еще был анархистом и обретался как раз в ставке Махно. Так что два виднейших соратника Ежова когда-то гонялись по степям Украины в борьбе друг с другом, а затем оказались в верхушке НКВД и расстреляны оба по делу о «заговоре Ежова» – такая чекистская диалектика.

Еще один приближенный Ежова и его заместитель в НКВД Лев Бельский (Левин) был сотрудником ВЧК с 1918 года, начальником Симбирской ЧК, а до революции – боевиком еврейского социалистического союза Бунд. Другой заместитель Ежова Лев Заковский – еще более характерный типаж «первого чекиста» из эпохи Гражданской войны и Дзержинского во главе ЧК, тоже из анархистов, его настоящая фамилия Стубис. Уже при Ежове он дослужился до одного из руководителей этого ведомства, в разгар ежовщины отметившись как автор инструкции к народным низам о доносительстве, в которой даже детям советовалось доносить в «органы» о неправильных разговорах их родителей. Выдвинутый Ежовым в конце 1936 года на пост начальника всей контрразведки НКВД из начальников Сталинградского управления Александр Минаев (настоящая фамилия Цикановский) – проверенный боец ВЧК Гражданской войны, когда он на Украине командовал Елизаветградской ЧК. Ну и во многом отвечавший при Ежове за кадровую политику в НКВД Ефим Евдокимов тоже из самых «ленинских» чекистов, тоже революционер с большим прошлым, еще в революцию 1905 года в родном Иркутске раненный в боях с жандармами четырнадцатилетним подростком. Евдокимов тоже пришел в ВЧК тернистым путем террориста, побывав поочередно и эсером, и анархистом.

Бывших боевиков из стана анархистов с опытом дореволюционного террора в рядах дзержинских чекистов было достаточно и на самом высоком уровне. Тот же бывший боевиком анархистов Лазарь Коган, имевший в 1911 году за участие в терроре и «эксах» смертный приговор с заменой его пожизненной каторгой, а расстрелянный уже по приговору советского суда в 1939 году в волне ежовцев. Бывший чекист Иосиф Брегадзе начинал как большевик еще в 1903 году, затем ушел от Ленина к анархо-коммунистам, после 1917 года вернулся к большевикам и служил в ЧК, а закончил извилистый партийный путь троцкистом, за это его расстреляли бывшие коллеги в 1937 году. Из стана террористов от анархии, например, сюда перебрался очень уважаемый Дзержинским начальник Секретно-политического отдела ВЧК Тимофей Самсонов, в Российской империи имевший за плечами массу арестов и каторгу за боевую деятельность анархистов. В отличие от множества других чекистов из бывших «детей анархии» Самсонов переживет и сталинские чистки, он умер своей смертью только в 1955 году.

Из руководства партии левых эсеров в ВЧК перешел Николай Алексеев, когда-то один из организаторов покушения эсеров на германского фельдмаршала Эйхгорна на Украине и лидер партии украинских эсеров «Боротьба» (из боротьбистов в ЧК перешли Запорожец, Горб, Горожанин и другие известные на Лубянке лица). Алексеев еще руководителем подполья в Одессе перешел к большевикам, а в конце Гражданской войны оказался в ВЧК и сделал здесь карьеру, пока его вчерашних товарищей из эсеров сажали, он дослужился до поста начальника ГПУ по целому Западно-Сибирскому краю. В 1933 году под личным руководством этого человека расстреляны десятки участников крестьянских волнений против коллективизации на Алтае, в их числе убит и крестьянин Макар Шукшин, отец писателя Василия Шукшина. В Большой террор вспомнили, что Алексеев видный эсер и лидер подозрительной «Боротьбы», за что в 1937 году расстреляли. А вот будущий чекист Александр Формайстер начинал даже террористом польской группировки ППС Пилсудского, за теракты царским судом приговорен к двадцати годам каторги, пока после 1917 года не перешел к большевикам и не назначен на работу в Виленскую, а затем в Смоленскую ЧК. В 20 – 30-х годах Формайстер долго работал во внешней разведке ИНО, был резидентом ИНО в Гамбурге, в 1936 году по инвалидности переведен из НКВД в аппарат Коминтерна, а год спустя арестован и расстрелян. Вместе с Формайстером расстреляны по тому же делу три его родных брата, все они в разное время тоже служили в ГПУ – НКВД, а его супруга и сотрудница ИНО НКВД Татьяна Кулинич брошена в лагеря.

Когда Ежова назначили главой НКВД, в помощники к нему приставили и старого чекиста Ефима Евдокимова, этот уж действительно воплощение настоящего бойца дзержинского разлива, ставший главным идеологом ежовщины и ее негласным кардиналом. Ветеран первой ВЧК и организатор страшных крымских расстрелов в 1920 году, Евдокимов в ГПУ занимал затем высокие должности, был изгнан из спецслужбы на хозяйственную работу из-за конфликта с Ягодой, вновь возвращен и назначен фактически чекистским советником за спиной неопытного в деле спецслужб Ежова. Хотя Сталин отказался утвердить кандидатуру Евдокимова в прямые заместители Ежова в НКВД, памятуя о его фракционных колебаниях 20-х годов и скандале 1931 года в ГПУ вокруг дела «Весна». При Ежове Евдокимов стал только помощником, во многом отвечавшим за кадровый подбор в верхушке НКВД, отчего вокруг Ежова в 1936–1938 годах оказалось так много бывших подчиненных Евдокимова по Северо-Кавказскому управлению ГПУ (Фриновский, Николаев, Дагин, Курский, Минаев и др.). Евдокимова считают одним из главных ежовских заправил кампании 1937–1938 годов, действовал здесь он так же безжалостно, как в Гражданскую двумя десятилетиями ранее, да и почему он стал бы действовать по-другому.

Переводя Ежова в 1938 году на пост наркома водного транспорта, Сталин коварно и Евдокимова туда же перевел к нему заместителем, уже решив для себя вопрос ликвидации олицетворения ежовщины и его чекистского консультанта в этой кампании. Уже на следствии обреченный и избитый экс-нарком НКВД Ежов сделал последнюю попытку спасти свою жизнь, пытаясь главную вину в ежовщине свалить на Евдокимова, которому он вроде бы слишком доверял и не разглядел в нем врага партии. Кровавый нарком и его не менее кровавый советник из дзержинского поколения чекистов расстреляны оба в 1940 году. За свой пир террора они в его концовке заплатили очень высокую цену. Организатор множества репрессий и расстрелов за двадцать прошедших лет Евдокимов на следствии до расстрела был изувечен бывшими коллегами, ему выбили при допросах глаз и сломали обе ноги, самому наркому Ежову пришлось на следствии не легче.

И многие чекисты первого призыва времен Ленина и Дзержинского в конце 30-х годов с той же яростной уверенностью в безошибочной правоте партии, как и в годы «красного террора» 1918–1922 годов, сами руководили арестами и расстрелами, а затем также становились жертвами очередной волны зачисток собственного ведомства. Некоторые, даже руководя этими расстрелами, обреченно понимали неминуемый поворот в своей судьбе, как еще один дзержинец первого поколения ВЧК (и даже родственник самого Сталина) Станислав Реденс, на посту начальника Казахского НКВД откровенничал с подчиненными, что точно знает: скоро придут и за ним. Реденс приходился Сталину свояком, они были женаты на родных сестрах Аллилуевых, но он оказался прав, и родственник отправил его на заклание – Реденс вскоре арестован и расстрелян в потоке других дзержинцев. Здесь Сталин поступил точно так же, как его антипод и главный противник на внешней арене Гитлер, фюрер германского рейха тоже приказал своей СД арестовать и расстрелять своего свояка и эсэсовского генерала Фегеляйна, женатого на родной сестре Евы Браун. Правда, эсэсовец Фегеляйн был обвинен в реально совершенной против фюрера измене, в отличие от преданного советской власти чекиста Реденса. Уж если ближайший родственник главы государства и столь высокий в НКВД чин так безысходно ждет своего конца, что же говорить об остальных, что же их поддерживало?

Здесь через НКВД прошла та же трагедия обреченности целого поколения чекистов, чьи романтические грезы времен революции и Гражданской войны о новой жизни давно были отброшены суровой советской реальностью. А теперь и самих их пласт за пластом срезают руками таких же старых «рыцарей ВЧК» или пришедших по новому оргнабору в НКВД вчерашних рабочих-комсомольцев, выбывающие кадры старых чекистов нужно же было кем-то заменять. Это был тот самый период, про который белоэмигрантская печать в Европе не без явного злорадства писала статьи с названиями вроде «Маузер ЧК развернулся против самих чекистов» или «Никто не убил столько чекистов, как Сталин». В этом и было двойственное положение НКВД в эпоху Большого террора, сочетавшего одновременно роль топора репрессий и одной из мишеней этой же кампании, этот топор периодически бил сам себя.

Сбежавший в 1939 году на Запад советский разведчик Кривицкий рассказывал там со слов своего начальника в ИНО НКВД Слуцкого, как тот присутствовал при допросах одними чекистами других, уже бывших. И как обреченные и обвиненные уже в троцкизме кляли сидевших напротив них, «превратившихся из революционеров в полицейских ищеек», а те призывали их «разоружиться перед партией и признать вину». И те и эти задирали рубахи и показывали друг другу шрамы от пуль и сабель белых со времен Гражданской, и сам Слуцкий показывал троцкисту Мрачковскому такие же отметины на своем теле, а потом в экстазе оба обнялись и плакали: Слуцкий не верил в измену героя революции, а тот в перерождение Слуцкого в сталинского опричника. Вот это настоящая иллюстрация к той разрезавшей на части сталинский НКВД его внутренней трагедии, выросшей из фракционных споров и оппозиционной борьбы. Это было еще в 1936 году, когда арестованные чекисты действительно часто были сторонниками троцкизма и имели идейные разногласия с линией Сталина, как этот же решившийся перейти на нелегальное положение и создать подпольную типографию троцкистов Мрачковский. Позднее все станет еще непонятнее.

В той же книге мемуаров Кривицкого «Я был агентом Сталина» есть еще иллюстрация к тому времени. Кривицкий последний раз перед уходом на Запад был в Москве и в номере гостиницы «Савой» спорил с другим сотрудником НКВД Максимом Уншлихтом, племянником уже арестованного тогда заместителя Дзержинского в ВЧК Иосифа Уншлихта. Кривицкий ставил под сомнение вал начавшихся арестов и вину взятых своими сотрудников госбезопасности, он был за границей несколько оторван от реалий и не до конца понимал опасности такого диспута вообще, а Уншлихт с пеной у рта доказывал правильность чисток во славу Сталина и арест родного дяди оправдывая сложностью момента и классовой борьбой. А той же ночью «люди в сером» пришли не за Кривицким, а за адвокатствовавшим начатому террору Уншлихтом. Вот еще одна иллюстрация к этой жуткой кампании. А уж после 1937 года, когда Кривицкий сбежал, Уншлихта расстреляли и Слуцкий как-то странно умер на работе, и вовсе было уже ничего не понятно.

В конечном итоге НКВД, при всех ужасах и злодеяниях в его стенах в этот период, остается только исполнителем репрессий, да еще затронутым периодически этими же репрессиями. Ни разу здесь, как бы нам ни доказывали, спецслужбы из-под контроля власти/партии не выбились, исполняя их волю, а главный архитектор этого страшного здания так и сидел в Кремле. Ежов и ежовцы, на которых потом попытались списать ужасы двух самых страшных лет Большого террора в СССР, так и остались в этом плане лишь самыми исполнительными и ловкими прорабами Сталина в деле репрессий, руководившими совсем рядовыми сошками-чекистами.

Конец ежовщины всем известен, команду Ежова зачистила и расстреляла команда нового наркома, Берии. С лета 1938 года начался быстрый закат вчерашнего фаворита Ежова в глазах Сталина, смолкли постоянные славословия в адрес «великого наркома НКВД» и песни советских акынов о «сталинском соколе Ежове», Сталин охладел к намеченному в очередные жертвы своему бывшему опричнику. Вот только совсем недавно он был мудрым наркомом и грозой всех заговорщиков, Микоян на торжественном вечере в честь 20-летия создания ВЧК в декабре 1937 года в Большом театре пропел ему от ЦК партии настоящую осанну: «Товарищ Ежов воспитывает коллектив чекистов в духе Дзержинского, он изгнал врагов и чужих людей, он применил сталинский метод руководства в НКВД, и потому товарищ Ежов – любимец советского народа!» В качестве совсем умилительной иллюстрации народной любви к НКВД и лично к Ежову с трибуны Микоян даже рассказал байку о помощи советских школьников чекистам под названием: «Как пионер Коля Щеглов, 1923 года рождения, в селе Побрякушки сообщил районному НКВД, что его отец растратчик». А вот не прошло и года, и Сталин все чаще бросает в адрес вдруг растерявшего всю мудрость и доверие советских школьников своего наркома: «Пьет, завалил работу, недоглядел». А вскоре и «Что этот подлец в НКВД натворил!».

В августе 1938 года Ежову назначают в заместители по НКВД бывшего первого секретаря компартии Грузии Лаврентия Берию, тем же летом начинают «брать» первых ежовцев. Тогда же появляется донос на самого Ежова со стороны его подчиненного, начальника Ивановского управления НКВД Журавлева, где «железного наркома» впервые называют иностранным шпионом, заговорщиком, террористом и даже гомосексуалистом. Все эти обвинения очень скоро перекочуют в следственное дело и обвинительное заключение по опальному наркому Ежову. Написавший этот донос на своего наркома чекист Виктор Журавлев в награду получит пост начальника НКВД по Московской области, но затем будет переведен начальником лагеря под Карагандой в ГУЛАГ за ошибки в работе, где проворуется и будет послан еще дальше – командовать лагерем на Колыме. В 1946 году решат арестовать и его, но при вызове из Магадана в Москву Журавлев внезапно умрет, как подозревают – тоже отравившись сам в страхе перед арестом и пытками.

Всю осень Николай Ежов еще мечется между попытками спасти себе если не должность, то жизнь и депрессией на фоне личной трагедии. У него умерла любимая жена Евгения, то ли от болезни, то ли убив себя большой дозой снотворного из опасений скорого краха карьеры и ареста. Эта роковая и красивая женщина Евгения Ежова (до замужества с кровавым наркомом Евгения Гладун) была редактором большого журнала и организатором редкого тогда московского салона для советской партийной элиты. К ней был неравнодушен даже сам Сталин, а о любовных загулах Евгении то с писателем Бабелем, то с его коллегой Шолоховым главе НКВД периодически докладывали его подчиненные из наружного наблюдения. В следственном деле Ежова затем, естественно, будет версия, что он сам отравил супругу, дабы избежать разоблачения ею своей шпионской деятельности, да и сама она с ним тоже была завербована французской разведкой. Ежов под пытками признает отравление жены, якобы тоже с 1926 года шпионившей с ним на англичан и французов. На самом же деле Евгения Гладун-Ежова, скорее всего, действительно ушла из жизни добровольно, напившись таблеток люминала по согласию с мужем или без него, во избежание мучительной смерти в руках ведомства, которое тот пока еще возглавлял. В то же время у Ежова открылся сильный туберкулез, начались проблемы с алкоголем, депрессия после ухода из жизни действительно любимой и роковой в его жизни женщины была очень глубокой, но он еще несколько раз на личных аудиенциях пытался оправдаться перед Сталиным и вернуть себе доверие.

24 ноября 1938 года после такой беседы Сталин снял Ежова с поста главы НКВД, отправив по традиции перед смертью руководить водным транспортом. Многих ежовских подручных к тому времени уже арестовали и выбивали из них на Лубянке показания на бывшего шефа для процесса над всей «ежовской командой». Его первого зама Михаила Фриновского тоже отправили руководить флотом, но уже военным. Ежов с Фриновским не имели никакого отношения к морскому делу, в свое время Петр I освоившего флотскую науку Петра Толстого сделал вместо флотоводца начальником своей спецслужбы Тайной канцелярии, а Сталин, напротив, с черным юмором отправил своих шефов тайного сыска во флотские начальники. Другой зам Ежова Лев Бельский по той же логике отправлен из НКВД в первые заместители наркома путей сообщения, арестован уже на этой должности. Фриновского из видных ежовцев возьмут одним из последних уже весной 1939 года, когда он и в ВМФ успеет навести чекистский террор, расстреливая офицеров и адмиралов по привычной упрощенной схеме. Чуть раньше арестуют отправленного вслед за Ежовым «налаживать работу водного транспорта» Евдокимова.

Сам бывший нарком НКВД Ежов арестован вчерашними подчиненными 10 апреля 1939 года прямо в кабинете секретаря ЦК ВКП(б) Маленкова и увезен в Сухановскую тюрьму (ее в НКВД зарезервировали за особо значимыми политическими заключенными) с целью выбить из него показания для предрешенного смертного приговора. Полагают, что при его аресте в кабинете Маленкова кроме арестной команды НКВД присутствовал и сам сменивший Ежова на посту наркома Берия, а есть предположение, что и сам Иосиф Виссарионович явился и лицезрел арест своего недавно «верного Николая». По другой версии, Ежова вообще буднично взяли обычные оперативники НКВД прямо в его кабинете в Наркомате водного транспорта, и при этом будто бы издерганный страшным ожиданием Ежов сказал им: «Наконец-то вы пришли, я вас ждал».

На следствии с Ежовым и его людьми повторилась та же картина, что и с командой Ягоды и другими группами репрессированных ранее ежовцами чекистов. Кроме работы на массу разных разведок от Великобритании до Японии и антисоветской деятельности Ежова и его окружение обвиняли также в составлении заговора для захвата власти в стране и убийства Сталина (как они сами в 1937 году обвинили в этом «заговорщиков Тухачевского» из руководства Красной армии). Сам Ежов под пытками признал и свое главенство в этом заговоре верхушки НКВД, и план застрелить Сталина на банкете и после этого в праздник 7 ноября 1938 года силами НКВД устроить фашистский путч в Советском Союзе, и свою вербовку германской разведкой, и деятельность по прикрытию врагов из других групп заговорщиков, и личное моральное разложение с пьянством, и даже скрываемую приверженность к гомосексуализму. Из приговора суда гомосексуальное обвинение убрали, видимо сочтя его по советской морали слишком пикантным и ненужным в деле столь матерого шпиона и заговорщика.

При этом страшный и беспощадный «кровавый нарком» успел проявить и неожиданную для него сентиментальность, умоляя своих следователей об одном: сохранить жизнь его маленькой приемной дочери Наташе, родных детей у него от двух жен не было. Наталью Ежову отправили в детдом, недавно она, уже седая пенсионерка, по телевидению сказала, что помнит его лишь в образе любимого отца и ходатайствует о реабилитации его, в чем ей прокуратура отказала. Наверное, она одна имеет право на теплые воспоминания об этом ненавистном миллионам наших сограждан человеке, которого называет отцом. В конце концов, лично в ее отношении Николай Ежов действительно дважды повел себя благородно: взяв ее из подмосковного приюта в семью, а на пороге расстрельной камеры затем выпрашивая для нее жизнь у своих палачей.

Даже у таких палачей и садистов, как Ежов, можно в биографии найти редкие моменты хотя бы предсмертного очеловечивания. Ежов же проявил их только стоя одной ногой в могиле на суде, когда кроме дочери попросил не репрессировать двух своих племянников и родного брата Ивана Ежова, не имевшего никакого отношения к большой политике запойного рабочего, который со старшим братом связи практически не поддерживал. Впрочем, этот предсмертный красивый жест Ежова был бессмысленным, и брат, и племянники уже были к тому времени НКВД расстреляны как члены семьи «врага народа», о чем самому обреченному Николаю Ежову не сказали. На суде, отказавшись от части данных под пытками следствию признаний, он вдруг еще походатайствовал за своего подчиненного по НКВД Журбенко, которого оговорил как шпиона на очной ставке под давлением следователей, – и тоже впустую, Журбенко уже расстреляли.

Все остальные главные участники процесса над ежовцами тоже все признали. Кроме этого, на них же попытались списать многие грехи вакханалии террора 1937–1938 годов, обвинив и в пыточном следствии, и в злоупотреблении положением в НКВД для собственной карьеры, и даже в репрессиях невиновных лиц, принужденных ими пытками к самооговору. Не случайно вместе с ежовцами расстреляли и главного военного прокурора Красной армии Розовского, на которого возлагалась обязанность надзора за законностью работы НКВД и который, по мнению следствия, от этого надзора преступно самоустранился.

Расстреляли и многих слишком отличившихся в ежовских расстрелах палачей и следователей-колольщиков. Как известно, с наступлением 1937 года НКВД была дана команда добить и тех троцкистов или эсеров, кто ранее уже был осужден к лишению свободы и находился в лагерях. По приказу Ежова по северным лагерям ГУЛАГа ездила специальная команда НКВД во главе с чекистом Кашкетиным, в 1936 году изгнанным из госбезопасности в связи с явным психическим заболеванием и Ежовым вновь восстановленным, которая сотнями расстреливала заключенных по заранее привезенным спискам. Об этих мрачных «кашкетинских расстрелах» впервые написал еще Василий Гроссман в своей запрещенной в СССР книге «Жизнь и судьба». Ясно, что психически нездорового чекиста Кашкетина назначили исполнителем такой миссии заранее, и его обрекая затем на смерть и на объявление «виновником перегибов», здесь и его медицинский диагноз пригодился бы. Кашкетин действительно в числе других ежовцев расстрелян сразу после возвращения из своей страшной поездки по лагерям.

Эта версия о «вышедшей из-под контроля партии банде Ежова в НКВД» была очень удобна в попытке скинуть ответственность за самый массовый период репрессий с плеч власти и партийной верхушки на исполнителей из спецслужб, ею и после смерти Сталина будут пользоваться адвокаты советской власти и социалистического выбора. Она же была властью Сталина официально оформлена в ноябре 1938 года постановлением ЦК партии и Совнаркома «Об извращениях в работе НКВД», в котором именно на команду Ежова по партийной традиции списали «отдельные перегибы». Подписавшие эту бумагу Сталин и Молотов всего за считаные дни до этого своими подписями скрепляли длиннющие списки НКВД на приговоренных к расстрелу лиц, как спокойно делали это всю ежовщину. Неудивительно, что сейчас в скроенную советским агитпропом легенду о сорвавшемся с цепи нарушителе законов Ежове и его подручных, действовавших якобы без разрешения власти и ЦК, практически никто не верит.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.