VII. ЗАПОЛЬСКИЙ ЯМ

VII. ЗАПОЛЬСКИЙ ЯМ

Переговоры в Запольском яме велись при посредничестве Рима, вследствие чего борьба из-за Ливонии в царствование Стефана Батория приобрела еще более важное историческое значение: она сделалась одним из весьма интересных эпизодов в истории стремлений папства к господству над миром. Желая играть, подобно средневековым папам, роль руководителей христианства, папы XVI века пытались устроить обширный крестовый поход против Турок, чтоб изгнать их из Европы и таким образом доставить кресту торжество над полумесяцем. К антитурецкой лиге Рим надеялся привлечь также и московских государей, причем он старался вместе с тем склонить их к унии с католической церковью. Григорий XIII, занимавший папский престол в рассматриваемую нами эпоху, продолжал политику своих предшественников. Уже в 1576 году папа вступил в сношения с московским посольством, отправленным к императору Максимилиану II, и намеревался выслать в Москву для осуществления вышеозначенной цели миссию, но папские намерения вследствие сопротивления императора потерпели неудачу[879]. Однако они сделались, таким образом, известны московскому государю[880]. Тогда у Иоанна возникла надежда на то, что посредничество папы может прекратить тяжелую для московского государства войну со Стефаном Баторием.

Положение Иоанна в 1580 году было весьма затруднительно. Польский король занимал все больше и больше московских земель, Шведы стали снова утверждаться в Эстонии, Дания готова была присоединиться к врагам московского государя, в казанской и астраханской областях могло вспыхнуть всякую минуту восстание[881]. При таких обстоятельствах Иоанну пришла мысль обратиться за помощью против Речи Посполитой к императору и папе; царь предлагал им союз против Турок под тем условием, что они постараются склонить к миру польского короля и убедить его в необходимости борьбы общими силами с бусурманами, непримиримыми врагами христианства[882].

В конце 1580 года отправлен был с этой целью в Прагу (где жил император Рудольф II) и Рим гонец Леонтий Истома Шевригин. Миссия его увенчалась успехом только у папы. Хотя Иоанн в письме к папе ни словом не затрагивал вопроса о церковной унии, однако Григорий XIII счел прибытие московского гонца в Рим за обстоятельство весьма подходящее для того, чтобы поднять именно этот вопрос, питая, очевидно, надежду на возможность осуществления унии, и решил выслать с этой целью в Москву особенного уполномоченного[883]. Выбор папы пал на иезуита Антония Поссевина, оказавшего уже католической церкви некоторые услуги в Швеции, куда он ездил с той целью, чтобы возвратить короля и целую страну на лоно католицизма[884]. Такая же задача была дана и теперь Поссевину. В секретной инструкции, которую он получил, чисто политические вопросы поставлены были на втором плане. Правда, ему поручалось склонять Стефана Батория к миру, так как от прекращения войны между христианскими государями зависел успех образования лиги против Турок, но вместе с тем предполагалось, что война может окончиться еще до прибытия Поссевина на место назначения, а потому как главная цель миссии указывалось заключение церковной унии. Поссевин должен был убедить Иоанна Грозного в истинности учения католической церкви и в неизбежности религиозного объединения всех народов на земле под главенством папы[885].

Папский уполномоченный выехал из Рима вместе с московским гонцом, но затем они расстались. Шевригин направился в Москву через Любек, желая таким образом избежать переезда через области Речи Посполитой, где его, по случаю войны, могли легко задержать, Поссевин же поехал в Польшу, чтобы исполнить поручения, данные ему папой к Стефану Баторию[886].

Польский король с неудовольствием следил за переговорами Иоанна с папой, так как он полагал, что царь желает восстановить против него главу католической церкви, чтоб повредить интересам государства, которым он управлял[887]. Эта подозрительность короля ставила римскую курию в затруднительное положение. Баторий легко мог отвергнуть ее посредничество, и тогда, конечно, все замыслы Рима обратились бы в ничто. Ввиду этого приходилось вести переговоры с королем о пропуске Поссевина в Москву через польские земли. Рим начал двойную дипломатическую игру. Царю папа обещал склонять Батория к миру[888], а короля поощрял к дальнейшим военным действиям и завоеваниям[889]. Игра увенчалась успехом: Баторий согласился пропустить Поссевина через свое государство, хотя вскоре затем раскаялся в том, что дал на это свое согласие, полагая, что в миссии Поссевина кроется против него злой замысел его врагов[890].

Вследствие этого положение папского легата в Польше становилось весьма затруднительным, но иезуиту удалось легко успокоить подозрительность Батория, горячо преданного интересам католической церкви; мало того, увлечь короля изображением той роли, которую суждено ему сыграть в мировой истории. Завоевав Ливонию, Баторий утвердит в ней католичество, а заключив мир с Иоанном, он совершит еще более великое дело, ибо подготовит почву для сближения восточной церкви с западной и таким образом будет содействовать торжеству католической церкви на земле. Баторию выпадает роль Карла Великого. Когда начнутся переговоры о мире, папа будет сочувствовать, конечно, католическому королю Польши более, чем иноверному государю, пользующемуся к тому же весьма дурной славой во всей Европе; если Баторий примет при этом посредничество папы и будет обращать внимание на его указания, он тем самым увеличит обаяние апостольского престола[891].

Поссевин прибыл к Баторию в то время, когда у него находилось московское посольство, с Пушкиным и Писемским во главе. Нам известен уже ход переговоров этого посольства с королем: Иоанн, уступавший сначала Речи Посполитой всю Ливонию, за исключением четырех пунктов, отказался потом от этого условия. Мы знаем также, что в переговорах принимал участие и папский легат, но безуспешно[892]. Переговоры были прерваны, война возобновилась и Баторий отправился осаждать Псков.

Между тем Поссевин поехал в Старицу, где тогда пребывал Иоанн. Результат переговоров папского посла с царем был только тот, что царь с радостью принял предложение последнего быть посредником между ним и Баторием[893]. Тогда Поссевин уехал под Псков в лагерь короля, куда он прибыл 5-го октября, приветствуемый с величайшей радостью армией осаждающих, которая вследствие затруднительного положения жаждала мира[894].

Легат вступил тотчас же в тайные собеседования с Баторием и его alter ego Замойским. Положение дел было таково, что оба руководителя Речи Посполитой понимали необходимость заключения мира в возможно скорейшем времени. Однако Баторий продолжал настаивать на своем обычном требовании уступки всей Ливонии, но соглашался уже отправить для ведения переговоров о мире и своих послов, если Иоанн пришлет своих. Поссевин постарался убедить царя в необходимости принять эти условия, изображая положение его весьма мрачными красками.

Царю приходится воевать с двумя врагами, польским и шведским королем. Шведы взяли Нарву, Иван-Город, Вейссенштейн (Белый Камень, Labidem Albam) и другие крепости; мало того, они вторгнутся во внутренние области московского государства, если Иоанн не поспешит заключить мир с Баторием. Псков находится в величайшей опасности. Подкрепления, которые посылаются городу, не достигают своего назначения. Между тем псковские воины умирают в большом количестве и от королевского оружия, и от болезней, и от душевного удручения. А тут король Стефан не только решил зимовать под Псковом, но собирается предпринимать летом будущего года поход во внутренние области Иоаннова царства. Рассчитывать на неудачный исход осады Пскова нечего, ибо вскоре будет привезено, по приказанию короля, большое количество пороху и много ядер из города Риги. Уступить Ливонию необходимо, и эта уступка не будет особенно тяжела для царя, так как при содействии папы можно будет выговорить у Батория свободный пропуск купцов из других христианских государств через Польшу и Ливонию[895], чего царь так энергично добивался.

Замок Германа в Нарве с башней Длинный Герман и крепость Иван-город

Письмо это произвело впечатление на Иоанна. Хотя известиям, которые сообщал Поссевин о силах Батория, царь и не верил особенно, продолжая еще питать надежду на то, что польский король будет принужден отступить от Пскова[896], тем не менее он понял, что рассчитывать на более удачный оборот дел нечего и что надо спешить мириться поскорее с одним противником, польским королем, чтобы затем расправиться с другим врагом, Швецией. Немедленно по получении вышеуказанного письма Иоанн «с царевичем князем Иваном и с бояры приговорил, смотря по нынешнему времени, что литовский король со многими землями и своейской король стоят с одного, с литовским бы королем помиритися на том: ливонские бы городы, которые за государем, королю поступитися, а Луки Великие, и Невль, и Заволочье, и Холм, и псковские пригороды, что король поймал, тех бы король поступился государю, и послов бы своих на съезд с литовскими послы государю послати, и папин бы посол Антоней тутож, на съезде был, а помиряся б с литовским с Стефаном королем стати на свейского и свейского бы не замиривати»[897].

Таким образом, Иоанн соглашался начинать переговоры о мире, назначал место, куда должны съехаться послы с той и другой стороны, Запольский Ям, но требовал, чтобы Баторий отступил со своей армией от Пскова: в этом требовании сказывалась, как мы знаем уже, и затаенная надежда царя на то, что возможно еще улучшение положения, и желание скрасить несколько для своего горделивого сознания печальную действительность[898].

Спешно было вследствие плохого состояния армии мириться и Баторию. Не дождавшись возвращения первого своего посланца Андрея Полонского, Поссевин, с согласия короля, отправил к царю с письмом второго, убеждая Иоанна опять в том, что возможно скорое заключение мира является для него неизбежной необходимостью[899]. Но новые убеждения были излишни: Иоанн уже после получения первого письма спешил выразить свою готовность мириться[900].

Несмотря на горячее желание мира с той и другой стороны, переговоры начались только в половине декабря. Проволочка эта объясняется условиями тогдашних способов сообщения: пересылки между Псковом и Москвой потребовали значительного времени[901]. Наконец послы Батория и Иоанна съехались в указанное место, Запольский Ям, небольшую деревню между Заволочьем и Порховом. Выбор этого пункта сделан был Иоанном и обусловлен требованием Батория: король соглашался отправить своих послов только под тем условием, если переговоры будут происходить недалеко от Пскова и вблизи границы его государства[902].

Во главе московского посольства стояли наместник кашинский князь Дмитрий Петрович Елецкий, наместник козельский Роман Васильевич Олферьев, дьяк Никита Басенок Верещагин[903] и подьячий Захарий Связев. Они получили наказ, педантически определявший, по московскому обыкновению, их образ действий и предвидевший, а вместе с тем и предрешавший ничтожнейшие недоразумения, какие могли возникнуть при переговорах. Однако полномочия послов были весьма обширны, и Иоанн обнаруживал большую уступчивость. На мало или несущественные обстоятельства послы не должны были обращать внимания. Хотя бы оказалось, что свита Баториева посольства превышает численностью московскую, что Баториевы послы избрали другой пункт вблизи от Пскова для съезда, а не Ям Запольский, что Антоний Поссевин, посредник между королем и царем, не желает или не может присутствовать, Иоанн наказывал своим послам все-таки вести переговоры дальше. Уступчивость Иоанна доходила даже до того, что он соглашался не писать себя в перемирной грамоте царем, если того будет требовать король, прибавляя, впрочем, следующие знаменательные слова: «которого из вечного государя как его не напиши, а ево Государя во всех землях ведают, како и он Государь». Иоанн не хотел только давать в своей перемирной грамоте Баторию титула «Ливонского» (Лифлянского), в чем сказалась затаенная мысль царя о том, что он продолжает лелеять надежду на завоевание Ливонии, когда обстоятельства будут для него благоприятнее. Иоанн соглашался уступить своему противнику эту страну даже на основании условий так называемого вечного мира, но называл эту уступку «конечной неволей» и приказывал послам испробовать все средства, чтобы отстоять хотя бы пядь земли в этой столь дорогой для него области.

Он не терял надежды приобрести гавани на берегу Балтийского моря в войне со Швецией, а поэтому запрещал своим послам включать шведского короля в мирный договор с Баторием[904].

Представителями польского короля были: брацлавский воевода князь Николай Збаражский, литовский маршал надворный Альберт Радзивилл и королевский секретарь Михаил Гарабурда. Им даны были ограниченные полномочия: в тех случаях, которые не были определены инструкцией, они должны были за указаниями обращаться к Замойскому, которому король поручил общее руководительство переговорами. В Баториевом лагере боролись два течения: Литовцы, как мы знаем, готовы были оставить осаду Пскова; они желали заключить поскорее мир и потому склонны были делать значительные уступки врагу. Напротив того, Замойский настаивал на том, что необходимо продолжать осаду, чтобы принудить врага к миру на условиях, какие будут ему предложены. Баторий разделял мнение своего канцлера; вот почему он и предоставил ему власть руководить переговорами, сообщив ему свои воззрения на условия мира, т. е. сделав указания на то, что можно и чего нельзя уступить врагу[905].

Антоний Поссевин, представитель римской курии, являлся посредником беспристрастным[906], ибо не был заинтересован в том, что составляло предмет спора между Москвою и Речью Посполитой, непосредственно так, как были заинтересованы Иоанновы и Баториевы послы. Он думал, конечно, более всего о поддержке интересов, которые он представлял, т. е. старался осуществить те цели, которые преследовала римская курия. Для него важнее всего было заключение мира, а на каких условиях он состоится, это имело для него значение постольку, поскольку ускоряло примирение враждующих сторон. Он сочувствовал сильно Баторию, как католическому королю, притом такому, на которого Рим смотрел как на лучшего поборника своих задач и стремлений, но с другой стороны, папский легат хотел угодить и православному царю, ибо он питал надежду на то, что ему удастся обратить его на путь истинной католической виры, а тогда сильно подвинется вперед дело торжества ее на земле. Роль Поссевина, уже как посредника, была затруднительна: он легко мог навлечь на себя недовольство одной из сторон, когда отстаивал интересы другой стороны, хотя бы эти интересы, по его мнению, и были вполне законны.

Преследование же целей посторонних, чуждых предмету спора, делало роль папского посла еще затруднительнее, ибо лишало его характера, какой должен быть присущ настоящему посреднику, думающему только о примирении интересов враждующих сторон и относящемуся к этим интересам совершенно объективно. Поссевин не удовлетворял ни ту, ни другую сторону. Желая поскорее достичь своей цели, он советовал Полякам прекратить осаду Пскова, толкуя им, что, затягивая ее, они раздражат сильно Иоанна, вследствие чего примирение будет еще труднее, и возбудил в них совершенно основательное подозрение, что он интересуется более обращением царя в католичество, чем их делом[907]. Тактика, которой иезуит придерживался, подозрительность эту все более и более усиливала.

Перед Поляками он хвалил Иоанна, заявляя, что в нем нет совсем той жестокости, о которой толкуют люди, и удивлялся тому порядку, который господствует у него в войске, ставя таким образом в упрек Баториевым воинам неурядицы, происходившие в их лагере[908]. Баторию он указывал на его неудачи, убеждая его покориться воле Господней и поспешить заключить почетный мир, пока это еще возможно[909]. В письмах к Иоанну папский легат рисовал положение царя самыми мрачными красками. На театре войны храмы разрушены или обращены в конюшни, святые образа преданы пламени или поруганию; всюду валяются человеческие трупы, господствует грабеж и насилие; опустошенные поля заглохли и покрываются уже лесом[910]. Вместе с тем он вопреки истине изображал силы Батория в превосходном состоянии, стараясь таким образом запугать Иоанна. Царь едва ли верил иезуиту, потому что от своих гонцов он получал об этих силах совершенно иные известия[911].

Подобного рода тактика лишила Поссевина совершенно доверия с той и другой стороны. Поляки подозревали, что австрийский двор прислал его к Баторию с целью выведать положение дел в Речи Посполитой и причинить вред ее интересам. Замойский прямо возненавидел легата, называя его человеком превратнейшим в мире и давая ему иные нелестные эпитеты[912].

Не верили Поссевину и Русские. Послы Иоанна обвиняли его в пристрастии. «А стоит, государь, Антоней, — так писали они царю, — с королевы стороны, говорит с литовскими послы на съезды в одни речи»[913].

Все это сообщило роли Поссевина особенный характер. Он явился не третейским судьею, на решение которого отдают предмет спора и приговору которого охотно подчиняются, а лишь примирителем тех столкновений, которые возникали в течение переговоров.

Последние открылись 13-го декабря, но Поссевин встретился с московскими послами раньше и начал сейчас же говорить с ними об условиях мира.

Заявление Поссевина о том, что Баторий требует всей Ливонии, вызвало со стороны послов замечание о чрезмерности этих требований. Они утверждали, что Ливония с сотворения мира принадлежала московским государям и что уступка всей страны невозможна. Баторий должен удовольствоваться только частью ее, ибо ему не добиться того, чего он требует. В Пскове запасов на пятнадцать лет, и ему не взять этой крепости. Войско у короля наемное, служит из-за денег, а казна его истощается. Пусть поэтому берет то, что ему предлагалось, потому что потом может не получить и той доли Ливонии, которая ему теперь уступается. Поссевин старался разубедить Русских в том, что их утверждения основательны, но безуспешно. Вследствие этого у него зародилось сомнение относительно возможности примирения сторон, если Баторий будет настаивать на уступке всей Ливонии. Так как король заявлял, что это — условие, которое поставил ему сейм, давая ему средства на ведение войны, то Поссевин попробовал предложить Баторию отдать этот вопрос на разрешение сейма[914]. Это предложение возмутило Замойского: ему показалось, что Поссевин собирается отстаивать интересы московского царя, лишь бы только склонить его к унии с католической церковью. «Хотят укротить волка, а стригут между тем овцу», — заметил по этому поводу польский канцлер. Он увещевал своих послов не отступать ни на йоту от данной им инструкции и требовать безусловно всей Ливонии. Иоанн, по его мнению, принужден будет уступить се, потому что находится в критическом положении: Шведы взяли уже Нарву, добывают Вейсенштейн, теснят осадой Пернов, Псков при малейшей выдержке со стороны Поляков и Литовцев скоро перейдет в их руки. Вследствие всего этого теперь самый удобный момент добиваться приобретения того, из-за чего была начата война[915].

В таком настроении приступали враждующие стороны к переговорам о мире: та и другая сторона рассчитывала на стесненные обстоятельства противоположной и надеялась при помощи их добиться своего. Исход, следовательно, переговоров зависел от выдержки противников, от того, кто кого в этом отношения пересилит. Поэтому можно было предвидеть, что переговоры будут тянуться долго. Действительно, все так и случилось.

Местность, куда съехались послы для совещаний, была до такой степени опустошена огнем и мечом, что нельзя было найти даже кола, чтобы привязать лошадей[916].

Послы собирались на заседания в жалкой хижине самого примитивного устройства: дым из печи выходил через двери и окна, и сажа падала на платье находившихся в ней. Съестных припасов негде было достать и приходилось довольствоваться теми, которые были привезены. Московские послы запаслись всем в изобилии, но посольство Батория страдало от недостатка в пище. К тому же Русские и поселились не в Яме Запольском, а поудобнее, вблизи его, в Киверовой Горе.

Столкновение между сторонами произошло уже на первом заседании по поводу посольских полномочий. Московские послы имели обыкновенную верительную грамоту, свидетельствовавшую только о том, что они посланы на съезд для заключения мира и что имеют право говорить и вершить дела от имени царя[917].

Эта неопределенность полномочий вызвала опасение у Баториевых послов, что они будут вести переговоры бесцельно: когда дело дойдет до решительного момента, московские послы сошлются на недостаточность своих полномочий, обратятся за новой инструкцией к своему государю, тот поставит новые условия, вследствие чего придется прекратить переговоры; одним словом, произойдет то, что случилось при переговорах в Вильне[918].

Вследствие этого Баториевы послы, сославшись на свою верительную грамоту, дававшую им определенные и решительные полномочия[919], потребовали, чтобы и московские послы представили им подобную же грамоту. Полагая, что они скрывают ее, Поссевин припомнил им содержание письма, в котором Иоанн объявлял ему, что отправляет послов с совершенными полномочиями. Но князь Елецкий с товарищами утверждал, что они подобной грамоты не имеют, и представили такую, какую издревле московские государи давали обыкновенно своим послам. Спор обострился еще вследствие протеста московских послов против присутствия в заседании Христофора Варшевицкого, которого королевская грамота не называла в числе послов[920]. Так прошел в прениях целый день. Баториевы послы прервали заседание и уехали к себе домой, заявив, что более не хотят приезжать на заседания, ибо совещания будут лишены твердого основания[921]. Это была, конечно, только угроза. На следующий день они снова явились. Спор был улажен следующим образом. Каждый из московских послов под присягой заявил Поссевину, что такие верительные грамоты вроде той, какую они теперь имеют, всегда выдавались и выдаются московскими государями.

Тогда совещания возобновились после обычного в таких случаях протеста со стороны Баториевых послов против нарушения порядка, установленного при переговорах; кроме того, не было обмена и верительных грамот, и московские послы допустили tacito consensu присутствие в заседаниях Варшевицкого.

Поссевин предоставил право первого голоса Баториевым послам, как представителям стороны победившей, предлагая им представить условия, на которых они могут заключать мир. Тогда князь Збаражский заявил, что уступка всей Ливонии sine qua non ведения даже переговоров, что в противоположном случае они, королевские послы, отказываются от дальнейших совещаний. Русские, конечно, горячо против этого требования протестовали. Следуя инструкции, данной царем, они остановились на первой ступени уступок противнику: к уступке той части Ливонии, о которой Иоанн сообщил Баторию через Поссевина, когда папский легат был в Старице, они прибавили теперь только один город — Говью[922]. По этому поводу произошли сильные прения. Та и другая сторона понимала, что противник имеет полномочие сделать большие уступки, и старалась выведать, в чем они именно состоят; Баториевы послы направляли все усилия к тому, чтобы узнать, могут ли Русские, по своей инструкция, уступить всю Ливонию или нет. Чтобы вызвать их на откровенность, они, по совету Поссевина, первые начали делать уступки. Итак, они заявили сначала, что король соглашается вывести свои войска из московских областей, потом стали уменьшать сумму за издержки на ведение войны и, наконец, уступили четыре крепости: Остров, Красногород, Келий и Воронеч[923]. Маневр увенчался до некоторой степени успехом.

Московские послы дали понять, что имеют право сделать еще большие уступки в Ливонии, впрочем, под тем условием, если король согласится возвратить их государю Великие Луки, Неволь, Заволочье, Велиж, Холм и все псковские пригороды. Это заявление вызвало негодование среди Баториевых послов. Они стали говорить, что приехали не торговаться Ливонской землею, а заключить в три дня договор, и грозили опять отъездом[924], но опять уехали только к себе домой, обещав Поссевину прибыть на следующий день.

Между тем Поссевин остался один с московскими послами и старался выведать окончательные условия, на которых Иоанн может согласиться заключить мир. Совещание было весьма продолжительно.

Русские являлись к легату и на следующий день утром и наконец после долгих колебаний признались, что их государь в крайнем случае готов уступить и Ливонию, если только ему будут возвращены Великие Луки и другие крепости, взятые Баторием в прошлом году. Признавшись в этом, они тотчас же спохватились и, сожалея очевидно об этом, стали просить Поссевина повести переговоры так, чтобы за их государем осталось несколько (4, 6) крепостей в Ливонии для оправдания титула Ливонского владетеля; они утверждали, что только при этих условиях мир может состояться.

Чтобы довести поскорее дело до конца, Поссевин начал хлопотать об уступке Иоанну хотя бы только незначительной доли Ливонии. Так как Баториевы послы, согласно своей инструкции, уступки этой сделать не могли, папский посол обратился за согласием по этому пункту к Замойскому[925].

В то время как Поссевин ждал ответа от польского канцлера, совещания между Баториевыми и московскими послами шли своим чередом. При этом возник сильный спор по поводу Швеции. Уже во втором заседании Баториевы послы предъявили требование, чтобы в мирный договор был включен также шведский король. Между последним и польским королем существовали тогда, вследствие успехов шведского оружия в Ливонии, весьма натянутые отношения[926], но Баторий, по совету Поссевина, стал выдавать себя за союзника шведского короля, чтобы казаться в глазах московского царя еще более опасным противником. Кроме того, Баторий интересовался примирением Швеции с Москвой еще и потому, что желал хоть на короткое время задержать успешные действия Шведов в Ливонии[927]. У Поссевина был другой расчет: он полагал, что московский государь выберет его посредником при ведении переговоров о мире со Швецией; он, Поссевин, устроит этот новый мир, вследствие чего авторитет Рима еще более усилится[928]. Однако в своем расчете папский легат ошибся. Иоанн не желал вовсе мириться с шведским королем: напротив того, он собирался вести с ним особенно энергично войну, помирившись с Баторием. Поэтому царь и запретил строго своим послам, как об этом мы говорили выше, включать в условия мирного договора Швецию. Послы поступили согласно своей инструкции. Они решительно отвергнули это требование Баториевых послов, приводя совершенно основательные тому доказательства: они посланы договариваться о мире с польским королем, а если шведскому королю желательно мириться с их государем, то он должен послать к нему своих послов[929].

Баториевы послы умышленно раздували вопрос о Швеции, чтобы затянуть переговоры и выиграть таким образом во времени, которое нужно было им для сношений с Замойским. К последнему они должны были обращаться в тех случаях, когда полномочия их, определенные инструкцией, оказывались недостаточными[930].

После устранения вопроса о Швеции оставалось теперь самое трудное дело — решить вопрос о Ливонии.

Мы говорили выше, что Поссевин хлопотал перед Замойским об уступке хотя бы и незначительной части ее Иоанну, выражая свое мнение об этой уступке весьма осторожно, так как он знал, что Баторий и Замойский вооружались против этой уступки самым решительным образом[931]. Между тем, сверх ожидания, оказалось, что канцлер готов пойти на эту уступку. Он был напуган успехами Шведов в войне с Москвой: они захватили города, которые Речь Посполитая считала своими.

Вследствие этого ему показалось необходимостью поскорее заключить мир с московским государством, чтобы затем лучше можно было готовиться к войне со Швецией и, с оружием в руках, отстаивать против нее свои ливонские владения.

Напуган был польский гетман и известиями о том, что в Новгороде собираются московские войска с намерением идти на помощь Пскову[932].

Все эти обстоятельства побудили Замойского отправить в Запольский ям своего родственника Жолкевского с предложением уступки Иоанну ливонских крепостей: Нейшлосса, Серенска, Лаиса и Нейгауза (Новгородка Ливонского), если за Речью Посполитой останутся Великие Луки, Заволочье, Невель, Себеж и Велиж и если мир будет тотчас же заключен самими московскими послами, т. е. если они не будут обращаться по этому поводу за инструкцией к своему государю[933].

Это предложение сильно смутило Поссевина, тем более что он одновременно получил от Замойского письмо, в котором канцлер требовал безусловно уступки всей Ливонии[934]. Жолкевский сделал свои сообщения Поссевину устно, вследствие чего у последнего явилось опасение, что Замойский легко может от своих слов отказаться. Во-вторых, Поссевину было известно, что уступки в Ливонии могут быть сделаны только с согласия сейма. Поэтому-то он и предлагал отложить решение этого дела до тех пор, пока не соберется сейм, на который московский государь пришлет своих послов, ибо папский дипломат надеялся, что ему удастся склонить Иоанна к этому во время вторичного посещения московского царя. Действовать же так, как предлагал Замойский, через Жолкевского, показалось дипломату-иезуиту и легкомысленно, и опасно. Канцлер рассчитывал на свое влияние на сейм: он надеялся на то, что ему удастся склонить сейм к принятию тех уступок, которые были сделаны в Ливонии. Но Поссевин опасался, что они будут отвергнуты сеймом. В таком случае он, посредник, навлечет на себя гнев московского царя, уронит авторитет папы, скомпрометирует весь свой орден и повредит тому делу, разрешение которого составляло главную цель его помыслов и деятельности, помешает распространению католичества в московском государстве[935].

Станислав Жолкевский, Гравюра XVI в.

Подозрительная осторожность иезуита оказалась вполне уместной и целесообразной. Послы Батория высказались решительно против предложения Замойского, ибо инструкция, которую они получили от короля, запрещала им делать какие бы то ни было уступки в Ливонии; кроме того, они были того мнения, что подобного рода уступчивость может усилить требовательность противника и вести переговоры будет еще труднее[936]. Наконец, и сам Замойский вскоре оставил это предложение, заявляя в свое оправдание, что он согласился на ничтожные уступки в Ливонии, чтобы сделать удовольствие Поссевину, но заранее предвидел, что такого рода условия будут отвергнуты[937]. Несмотря на это, предложение канцлера обсуждалось на съезде и вызвало сильные прения. Выслав Жолкевского в Запольский ям, Замойский тотчас же спохватился, что поступил неосмотрительно: устные заявления посланного могли повлечь за собой недоразумения. Чтобы устранить их, гетман выслал немедленно свои предложения на бумаге[938].

При обсуждении предложения об уступках в Ливонии московские послы заметили, что Серенск находится в руках Шведов, и поэтому стали домогаться, чтобы им была уступлена Керсисть (Киремпе)[939]. Не получив на это, конечно, согласия, они заявили, что удовольствуются одним Новгородком Ливонским взамен за Велиж, если, понятно, другие крепости, которых они требуют, будут также возвращены их государю[940].

Но вопрос об уступках в Ливонии пришлось оставить, так как Замойский от первого своего предложения отказывался и присылал новые условия: за всю Ливонию он согласился сначала возвратить Иоанну только Великие Луки, потом прибавил еще Невель и Заволочье, но в том и другом случае поставил условием передачу Баторию крепости Себежа или ее разрушение[941]. Московские послы требовали возвращения, кроме указанных крепостей, еще и Велижа и соглашались сжечь Себеж, если будет сожжена королем Дрисса[942]. Эти условия они упорно отстаивали. Поссевин старался склонить их к уступке Велижа, говоря, что если они боятся за эту уступку гнева своего царя, он готов отдать за них свою голову. Но они заявили, что если бы каждый из них имел десять голов, царь приказал бы снять все эти головы за такое попустительство[943].

Как видим, прения между послами сосредоточивались почти исключительно на вопросе о возвращении Иоанну крепостей, которые Баторий взял у царя в 1580 году; что касается Полоцка, то о нем и речи не было: Иоанн отдавал его Баторию tacito consensu. Во время прений каждая сторона отстаивала свои требования упорно. Раздражение между послами все более и более усиливалось. Русские жаловались на свое положение, говоря, что с ними обращаются, как с пленными, отнимают у них вещи, хватают их людей: мало того, пытают и даже убивают. Гонец, везший от царя письма к ним и к Поссевину, был отведен в польский лагерь, где его товарищей убили, а проводника подвергли пытке, прикладывая к его бокам зажженные факелы[944]. Баториевым послам надоедали продолжительные прения, которые казались им иногда совершенно бесполезными, и они грозили не раз уехать со съезда. Радзивилл собирался уже в путь и остался только по просьбе Замойского[945].

Споры о территориальных уступках были сведены наконец к вопросу о Велиже и Себеже. Замойский предоставил разрешить этот вопрос Литовцам, так как уступка крепости Велижа задевала литовские интересы, давая понять, что лучше ее уступить, чем вести дальше войну[946]. Однако Литовцы отдать эту крепость Иоанну не пожелали. Тогда спор достиг кульминационной точки. Баториевы послы заявили, что оставаться долее не могут, ибо переговоры затянулись слишком долго. По вине Поссевина, подававшего надежду на то, что мир скоро состоится, королевское войско было задержано под Псковом в течение двух месяцев. Теперь их отзывают назад в лагерь. Не их вина, что мирный договор не может быть заключен, и засвидетельствует это перед Речью Посполитой на будущем сейме папский посол, которого они об этом настоятельно просят. Сказав это, они распрощались с московскими послами. Казалось, произойдет разрыв, что сильно взволновало Русских. Они приходили два раза ночью на совещание к Поссевину и умоляли его со слезами посоветовать им, как им быть с Велижем, повторяя, что уступка его будет стоит им жизни. Велиж лежал на верховьях Западной Двины, и владение им открывало доступ в долину этой реки, доступ к Полоцку. Вот почему Иоанн так горячо желал сохранить эту крепость в своих руках. Поссевин обещал московским послам разрешить этот спор таким образом: он добьется от Баториевых послов согласия на то, чтобы эта крепость была разрушена.

Тогда переговоры возобновились и ведены были опять с прежним жаром и упорством с той и другой стороны. Баториевы послы потребовали для себя Себежа, но Москвитяне сильно против этого возражали; они заявили, что уступят целиком Велиж королю, если их государю будет возвращен Себеж[947]. Так это дело было наконец и улажено[948].

Но спор из-за территориальных владений не кончился этим; напротив того, он еще раз сильно разгорелся. Баториевы послы предъявили требование, чтобы уступлены были их королю те ливонские замки, которые в войне с Русскими заняли Шведы. На это со стороны московских послов последовал ответ, что у них нет наказа даже говорить об этом, а и подавно они не имеют права принимать по этому поводу какое-нибудь решение[949]. При этом они приводили совершенно основа тельный мотив, что их государь не может уступать того, чем он не владеет[950].

Сопротивление Русских по этому пункту сильно раздражало Замойского. Он стал подозревать существование тут интриги Поссевина. Канцлеру казалось, что папский посол собирается при помощи упомянутых замков помирить Швецию с Москвой во вред Речи Посполитой[951]. Поэтому он увещевал своих послов энергически отстаивать это требование. Однако они не могли последовать совету своего руководителя. Спор затягивался слишком долго, а между тем он не представлял существенной важности, ибо касался призрачного права на владение тем, что находилось в руках третьего претендента, каким являлась в данном случае Швеция. Приходилось поступить так, как указывала послам инструкция самого Батория, т. е. опротестовать только притязания московского государя на владение этими замками[952], на что согласился и Замойский[953]. Теперь надобно было определить границу владений той и другой стороны, что представлялось делом нелегким, ибо не было с точностью известно, какие замки в Ливонии находятся еще в руках Русских и какие захватили уже Шведы. Замойский и Баториевы послы старались решить вопрос о разграничении самым определенным образом. Они опасались, чтобы Русские не утаили какого-нибудь замка под тем благовидным предлогом, что они полагали, будто этот замок взят уже Шведами[954]. Кроме того, опасение Замойского и Баториевых послов возбуждал также еще и будущий сейм, перед которым они должны будут дать отчет в своих действиях. Война решена была сеймом только потому, что он желал отнять у московского государства Ливонию, и животрепещущий вопрос о Ливонии мог вызвать поэтому целую бурю на сейме[955]. Вследствие всего этого прения о демаркационной линии отняли у договаривающихся сторон немало времени, а самое дело потребовало немало труда, пока найдено было наконец соглашение[956].

Московские послы представили список ливонских городов и замков, уступаемых Речи Посполитой, и эти города и замки, каждый в отдельности, были внесены в договорные грамоты. Что же касается крепостей, занятых Шведами, решено было в договор их не включать, как того требовали московские послы, но вместе с тем принять от Баториевых послов заявление, что Речь Посполитая не отказывается от владения ими и что спор из-за них с московским государством не повлечет за собою нарушения заключаемого договора[957].

Так, наконец (только 6-го января), после долгих споров разрешен был вопрос о территориальных уступках. Оставалось еще определить, в каком виде и каким образом отдавать уступаемые города и крепости, что вызвало также немало пререканий. Завоевав какую-нибудь крепость в Ливонии, Иоанн приказывал строить здесь церковь. Кроме того, некоторым церквам царь пожаловал значительный поземельные угодья[958].

Таким образом, в Ливонии было немало православных святынь, и судьба их сильно интересовала московских послов. Опасаясь, чтобы с переходом страны во власть католиков православные святыни не подверглись какому-нибудь поруганию, они стали домогаться отдачи им всех священных предметов и свободного пропуска из Ливонии в пределы московского государства для всех православных священнослужителей. Некоторые из Баториевых послов возражали против этого. Но Поссевин, желавший, по выражению католического историка, очистить поскорее страну от схизмы[959], убедил своих единоверцев в том, что требования Русских основательны[960].

Что касается крепостной артиллерии и вообще имущества, находившегося в крепостях, то постановлено было, чтобы каждая сторона отдавала другой все это в таком количестве и виде, в каком оно досталось победителю при взятии какого-нибудь замка[961]. При этом очищение каждой крепости должно было быть произведено в течение недели на подводах, даваемых противной стороной[962], и на очистку всех крепостей положено восемь недель[963].

Размен пленных вызвал также много разговоров. Победители взяли большое количество врагов в плен; напротив того, у Русских было пленников немного. Исполняя инструкцию Замойского, Баториевы послы потребовали уступки крепостей Себежа и Опочки за освобождение Москвитян, находившихся в плену[964], но встретили сильное сопротивление со стороны послов Иоанна, которые против этого приводили тот аргумент, что торговать кровью христианской не следует. Решение этого спорного пункта отложено было до ратификации мирного договора, так как Поссевин отказался от посредничества по этому делу, боясь навлечь на себя нарекания, если какая-нибудь сторона удержит у себя пленных, которых она обязалась отпустить[965].

Оставалось еще устранить различного рода препятствия уже чисто формального характера, но и тут пришлось потратить немало труда и времени. На совещании у Поссевина ночью на новый 1582 год московские послы заявили, что их государь носит титулы царя казанского и астраханского и эти титулы должны быть даны ему в документе мирного трактата, потому что они для него имеют гораздо большее значение, нежели все крепости, которые он уступит Баторию. Папский легат возражал против этого; он стал развивать перед Русскими известную средневековую теорию об императорской власти. Существует только один христианский император, власть которого подтверждается главой католической церкви — папой. Когда византийские императоры стали от нее отделяться, тогда папы перенесли титул императора на государей Запада. Папа может дать этот титул и московскому государю, но для этого необходимо вступить с ним в переговоры. Москвитяне понимают неправильно значение титула «царь»: это не цезарь, а титул, заимствованный от Татар. Московские послы привели в опровержение этих взглядов исторические доводы, страдавшие сильным анахронизмом. Они заявили, что римские императоры Аркадий и Гонорий прислали из Рима императорскую корону русскому князю Владимиру, а папа подтвердил это пожалование через какого-то епископа Киприана. Замечание Поссевина, что Аркадий и Гонорий жили лет на 600 раньше Владимира, нисколько не смутило послов Иоанна: они ответили, что то были другие императоры Аркадий и Гонорий, которые жили одновременно с князем Владимиром[966]. Поссевин потратил понапрасну много красноречия, чтобы разубедить московских книжников в правильности их убеждений: они остались при своем. Кроме того, они добивались, повинуясь приказаниям своего государя, еще и других титулов для него, а именно титулов «смоленского и ливонского»[967].

Бюст Стефана Батория в Венгрии

И потому, когда дело дошло до чтения перемирных грамот, они заявили сильный протест против того, что в королевской записи их царю не были даны требуемые титулы. По их словам, король Сигизмунд Август признавал за их государем титул царя: он даже присылал особенное посольство, чтобы поздравить Иоанна со взятием Казанского царства[968]. Секретарь Баториева посольства, Гарабурда, знаток дипломатических сношений Речи Посполитой с Москвой, доказывал противное: он утверждал, что московского государя называли только великим князем постоянно и при Сигизмунде Августе, и при Генрихе, и при Стефане Батории[969]. Баториевы послы, следуя инструкции своего короля, заявили, что готовы дать Иоанну титул царя, но только в том случае, если он отдаст их королю Смоленск, Великие Луки, Опочку и Себеж. Однако Русские и слушать об этом не хотели[970]. Они особенно энергично отстаивали титул своего государя «царь Казанский и царь Астраханский», угрожая своим противникам прекращением переговоров, если не будет разрешено послать за грамотами, доказывающими правдивость их слов относительно того, что Сигизмунд-Август давал Иоанну титулы царя Казанского и царя Астраханского. Баториевы послы не были одинакового мнения по этому вопросу. Радзивилл, считая спор этот пустым, полагал, что московским послам можно дать по этому пункту удовлетворение, лишь бы не доводить дела до разрыва и сохранить существенное — Ливонию, но товарищи его не соглашались с ним, так что пришлось обратиться за инструкциею к Замойскому, чтоб разрешить этот спор[971]. Притязания эти Иоанна показались польскому канцлеру пустым тщеславием, и он согласился дать требуемые титулы московскому государю, однако полагал вместе с тем, что необходимо опротестовать сделанную уступку[972].

Но совет Замойского оказался излишним, так как спор окончился раньше, чем пришло письмо канцлера в Запольский ям. Московские послы, помня наказ своего государя, отказались от своих требований[973], и в королевской договорной грамоте Иоанн был назван по-прежнему только великим князем[974].

Вслед за устранением этого формального препятствия представилось новое, которое немало горечи причинило соперничествующим сторонам и особенно папскому легату. Оказывалось, что к титулам был чувствителен не только московский царь, но и раб рабов Божиих, как называл себя папа. Представитель его на Запольском съезде, Поссевин, желал играть главную роль, роль устроителя мира между Москвой и Речью Посполитой, роль вершителя судеб народов и государств. Договорные грамоты должны были засвидетельствовать это перед всем миром и потомством и гласить в течение веков о силе и величии главы католической церкви и его уполномоченного. Баториевы послы, как католики[975], готовы были удовлетворить это совершенно законное желание Поссевина и хотели написать в перемирной грамоте, что договор был заключен в присутствии папского посла[976]. Но московские послы, ссылаясь на то, что в наказе у них нет об этом ни слова, отказались принять формулу, предложенную послами Батория. Хотя Иоанн и прибегнул к посредничеству папы, однако он желал, очевидно, избегать всего, что могло бы свидетельствовать о подчинении его авторитету главы католичества. Царь не оказывал почестей, какие приличествовали папе, — с католической, конечно, точки зрения, как наместнику Христову на земле. По выражению Поссевина, Иоанн писал «папу, что просто папа», величал его представителя не послом, а только посланником[977]. Московские послы действовали, понятно, согласно предписаниям своего государя и поведение их до такой степени стало раздражать Поссевина, что он явно начал склоняться на сторону Батория, забывая о беспристрастии, обязательном для посредника[978]. Спор окончился согласно желанию Поссевина: в акте перемирного договора посредничество папского посла было отмечено, следовательно, условия мира было освящены авторитетом римского первосвященника[979].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.