Глава пятнадцатая Мы верили в дружбу больше, чем в судьбу

Глава пятнадцатая

Мы верили в дружбу больше, чем в судьбу

Однажды после бомбежки перегона Витебск — Полоцк в экипаже моего ленинградского друга воздушные стрелки опять прозевали зашедший в атаку вражеский истребитель, и тот прицельно всадил в самолет Саши Леонтьева длинную очередь. По счастливой случайности враг не сбил и не поджег его. Пушечный снаряд взорвался прямо под турелью у стрелка-радиста, ранив его в лицо и выбив все передние зубы. Легко ранен был и воздушный стрелок. Однако нарушилась связь между членами экипажа.

Саша сразу бросил самолет вниз с разворотом в темную сторону горизонта, а немецкий летчик, видя, что советский самолет управляем и уходит от него, решил во что бы то ни стало добить его и, перейдя почти в пике, посылал одну очередь за другой. Экипаж Сашиного самолета, видя, что высота катастрофически уменьшается, а летчик не принимает мер к выходу из пике, решил, что командир убит, и покинул самолет.

Между тем Леонтьев, выведя самолет в горизонтальный полет на предельно малой высоте, взял генеральный курс 90 градусов и пошел с набором высоты на восток. Он пересек линию фронта, уточнил направление полета по специальным навигационным светомаякам и благополучно вышел на наш аэродром Мигалово. Так как у него была нарушена связь, то здесь его в этот момент никто не ждал. Тогда Саша безо всякой очереди пошел на посадку. Руководитель полетов вынужден был угнать на второй круг очередной самолет. Когда Саша приземлился, выяснилось, что у него пробито пулей колесо, из-за чего его развернуло и сбросило с бетонки. Тут уж все оставшиеся в воздухе экипажи были направлены в зону ожидания, а дежурный трактор подцепил подбитый самолет и поволок на стоянку. В «Иле» Леонтьева обнаружили 42 пробоины. Хвостовое оперение было все в лохмотьях, правый элерон разорван вдребезги (его потом даже не ремонтировали, просто заменили новым), а воздушный винт на правом двигателе оказался симметрично пробит на всех трех лопастях. Но через три дня самолет ввели в строй, и Саша еще летал на нем.

Воздушный бой Леонтьева над целью наблюдали белорусские партизаны, и когда экипаж покинул самолет, его почти сразу подобрали. Раненым оказали помощь в партизанском госпитале, а штурман Гриша Черноморец был отправлен в штаб отряда, где имелась связь с Москвой. Через несколько дней за ним прилетел ночью «По-2» («кукурузник») и вывез на «большую землю». После этого Черноморец вернулся в полк и снова отправился в боевые полеты со своим командиром. Стрелки были переправлены значительно позже и попали сразу в госпиталь, а уже оттуда вернулись в полк.

Приведу аналогичный пример везения. В тот же период над Минском мой Ваня только чудом избежал смерти. Дело было так, он в кабине стоял на своем месте, наверху. Стрелок-радист во время боевого вылета должен весь полет стоять лицом к хвосту, он охраняет заднюю и верхнюю полусферу, и у него на турели тяжелый пулемет калибра 12,7. В пулемете этом пули по 50 граммов весом, и есть даже разрывные. Турель ворочается свободно, а справа от нее патронный ящик на 350 патронов, куда уложена лента, которая оттуда идет в пулемет. Во время полета у Вани пулемет был всегда взведен, только нажми на гашетку, и он все время смотрел назад, влево, вправо. А тут вдруг штурман объявил, что мы заходим на Минск и сейчас начнем бомбить узел. Я не знаю, что дернуло Ивана, но почему-то вдруг ему захотелось на это глянуть, он развернулся вместе с турелью, что ему совершенно не нужно было делать, и именно в этот миг между хвостом и плоскостью разорвался снаряд. Крупный осколок, который, как мы потом, прилетев, промерили, шел Ване как раз в сердце, если бы он стоял на своем месте, по счастливой случайности врезался в патронный ящик и там все перекорежил, так что даже подачу ленты заклинило. Зато наш Иван остался цел и невредим, даже без царапины. Он сразу доложил мне:

— Командир, пулемет заклинило, в патронный ящик осколок попал, лента порвана.

— Сверху хоть есть целые патроны? — спросил я.

— Да, кусок ленты патронов на двадцать.

— Выкинь последний патрон в конце ленты и держи этот кусок.

Наш стрелок-радист так и сделал, по сути, у него достаточно боекомплекта осталось, чтобы отбить одну-две атаки. Но весь полет дальше прошел благополучно. Подобные счастливые случаи у нас время от времени происходили. Но нас со школьной скамьи учили атеизму, поэтому веры в Бога не возникало. У меня самого мама и бабушка верили, даже маленького меня крестили в православной церкви, однако я неверующий до сих пор. Но ощущение, будто какая-то сила сверху есть, на войне периодически появлялось. В приметы мы очень верили.

Перед боевым вылетом никто не брился. А то в начале войны были случаи, кто-нибудь побреется, весь такой красивый сразу становится и не возвращается с задания, сбивают его. Повторилось такое несколько раз, и у нас эта примета неизменной стала. Если получалось, что несколько дней подряд летали на боевые задания, так и ходили все со щетиной. Это было особенно заметно, потому что у нас ни у одного не было бороды, только бакенбарды многие отращивали, и я тоже. Получалось периодически, что мы заросшими ходили, уже и командир спрашивал: «Ну что, скоро вы бриться начнете?» — «Как погода испортится, так мы и побреемся!»

А вот примета, о которой я узнал впоследствии, что перед боем нельзя фотографироваться, у нас в ходу не была. Дело в том, что фотоаппаратов практически не имелось. У нас только Ашкинезер, воздушный стрелок Саши Леонтьева (он после смерти узбека в экипаж к Сашке попал, отличный стрелок!), этим увлекался, у него был фотоаппарат «Фэд».

Он порою хорошо фотографировал. Однажды с Володей Иконниковым нас поймал, когда тот разгоряченно, размахивая руками, мне рассказывал о недавно прошедшем бое. Еще, конечно, у начальника разведки целая фотолаборатория была. Но это уже не то, сами понимаете. Поэтому у меня очень мало военных фотоснимков.

Кроме того, у нас даже не примета, а скорее правило было: сильно не напиваться, даже если вылетов не планируется. Хотя с тем, чтобы достать спиртное, проблем не было. Знаете, что такое «ФАР-1»? Это Фляжка Авиационная, Раздутая емкостью 1 литр. Изготавливалась она из обычной солдатской фляжки емкостью 750 граммов, которая изначально имела вмятину на боку, чтобы удобно прикладывалась к телу. Так вот, мы брали эту фляжку, наливали в нее воду до половины или чуть больше, привязывали горлышко проволочкой к палке и держали таким образом, как на удочке, фляжку над костром или над паяльной лампой. Емкость нагревалась, начинала раздуваться, и мы получали «ФАР-1».

Оставалось только наполнить ее спиртом. И это было просто. В наших самолетах для того, чтобы очищать в полете замерзшие стекла, всегда было залито двадцать литров спирта. У штурмана в кабине как раз проходила трубочка, которую можно было отсоединить обычным ключом на четырнадцать. Такой ключ у штурманов в те времена всегда лежал в планшете. А наполнив фляжку, мы все заворачивали на место, и полетные характеристики самолета от слитого литра спирта нисколько не страдали.

Соответственно, что дальше. После каждого боевого вылета мы получали законные сто грамм водки. К ним полагалась закуска: селедочка, салатик обязательно или еще какая-то мелочь. Столики были на четыре человека, как раз на экипаж. К нашему приходу в столовую на этих столиках уже всегда четыре рюмки налитые стояли или пустые рюмки и графинчик с четырьмястами граммами водки. Мы это выпивали, штурман нам под столом втихую из «ФАР-1» наливал еще по пятьдесят граммов спиртика, мы его разбавляли водой, пили, и на этом останавливались. Шли спать.

Иначе было нельзя, ведь могло получиться, что мы только ляжем, а нас тут же поднимут по боевой тревоге. Помню даже случай такой произошел. У нас в полку был летчик Алексей Милентьевич Болдарев, лет сорок ему было, старше нас всех, он еще до войны летал на Дальнем Востоке в «Аэрофлоте». Много нам рассказывал о своих полетах, мы его любили, называли всегда по отчеству — Милентьич. И с ним что произошло. Объявили у нас отбой, мы только легли, и тут сразу боевая тревога, надо срочно лететь на новую цель. Милентьич же успел довольно прилично выпить, пришел на КП серьезно навеселе. Мы ему говорим тихонько: «Милентьич, может, не полетишь?» Он в ответ: «Солдатам фюрера капут!» — и настоял, что полетит. Мы помогли ему сесть в кабину, уговариваем в последний раз:

— Может, все-таки не полетишь?

— Нет! Вот сейчас сяду за штурвал — все пройдет! — и снова: — Солдатам фюрера капут!

Однако действительно слетал он прекрасно, выполнил задание, как положено, вернулся благополучно. Только мы его потом все время доставали: «Ну, как, Милентьич, капут солдатам фюрера?» — «Капут!»

Да, такие вот шутки невероятно нужны были нам. Война забрала очень многих моих боевых друзей. Конечно, чем дольше она шла, тем больше привыкал к потерям, но все равно каждый раз, когда возвращался с вылета и сообщали, что кто-то не вернулся, сердце сжималось. На войне было очень много страшного, веселого мало, и поэтому память хватается за какие-то радостные случаи. Нам тогда просто необходимо было смеяться, чтобы не зацикливаться и не сходить с ума от происходящего.

Еще очень помогало, что у нас удивительно дружным был полк. В друзей мы верили даже больше, чем в судьбу. Я уже говорил, что вернулся с войны благодаря своему экипажу. И это правда. Мой воздушный стрелок кинжального пулемета Георгий Белых весь полет лежал на животе в бронированном корыте, прикрывая нижнюю полусферу от самолетов противника. Был случай, когда мы отбивали атаку, у него заклинило пулемет. Георгий на ощупь ночью разобрал его, устранил неисправность, собрал пулемет и снова был готов к бою. Однажды во время очень тяжелого вылета на Полоцк его сильно ранило в руку. Там не только наземная артиллерия работала, но еще с каждого эшелона по нам стреляли зенитки. Стрелок-радист Иван перевязал Гошку и дал радиограмму: «Задание выполнено, на борту раненый, прошу „санитарку“…» После посадки, еще на рулении, я видел, что санитарная машина и врачи ждали на моей стоянке. Когда Гошку на носилках несли к машине, он орал на весь аэродром:

— Командир, никого не бери в экипаж, я скоро вернусь!

И, действительно, меньше чем через месяц он вдруг неожиданно появился у нас в Мигалове, где мы тогда стояли. Помню, мы большой группой летного состава подходили к командному пункту для подготовки и получения задачи на боевой вылет, и вдруг передо мной неизвестно откуда появился мой стрелок.

Четко взяв под козырек, он громко, явно демонстративно, доложил:

— Товарищ командир, парашюты получены, разложены по кабинам, пулеметы отстреляны, воздушный стрелок Белых к полету готов!

Я обалдело посмотрел на него и заметил, что левую руку он прячет за спину. Сразу стало ясно, что в госпитале мой стрелок не долечился.

— Гошка, а ну говори честно, сбежал? — спросил я, когда мы с ним радостно обнялись.

— Товарищ командир, я инженеру по вооружению уже зачеты сдал: с завязанными глазами ШКАС разобрал, а потом собрал и в тире отстрелялся на «отлично»!

— А доктор? — спросил я.

Наш полковой врач Иван Спирин был тут как тут. Он постановил:

— Конечно, Белых не долечен, у него не сняты повязки, но рука двигается и пальцы шевелятся нормально. Эх, что с вами, летчиками, поделаешь! В виде исключения можно допустить к полетам.

Вот так наш экипаж снова в полном составе приступил к боевой работе.

А каким человеком и знатоком своего дела оказался мой штурман Аркаша Черкашин! Специалист высочайшего класса, он за все время совместных полетов никогда, даже временно, не терял ориентировку, в результате не было ни одного несвоевременного выхода на цель и ни одного бомбометания с отклонением хотя бы одной бомбы за пределы цели. А когда я его научил пилотированию, то частенько, после выполнения многочасового сложного задания, Аркаша вставлял у себя в кабине ручку управления и говорил по внутренней связи:

— Командир, отдохни минут пятнадцать!

Стрелок-радист Ваня Корнеев не раз спасал наш экипаж, потому что был невероятно глазастым и всегда видел фашистские истребители на таком расстоянии, что мы не только успевали увернуться, но он еще и очередь по фрицу частенько давал. Мы все вчетвером очень дружили и понимали друг друга с полуслова. Как результат, мой экипаж, единственный в полку, День Победы встречал в том же составе, в котором был с первого дня.

Вообще, дружба на войне, тем более в дальней авиации, — первое дело. Вот в соседнем с нами полку, 109-м АПДД, летчики постоянно что-то делили, ругались, спорили, и поэтому у них случались всякие темные истории. Те же таинственные бомбометания, когда самолеты еще не дошли до цели. У нас такого в принципе быть не могло, а у них неоднократно.

Расскажу только самый интересный случай. Произошел он еще до моего появления в полку, и поведал мне его Володя Иконников. Немцы тогда были еще под Москвой, и 109-му АПДД (изначально Володя там служил) дали задание бомбить главный железнодорожный узел под Брянском — Белицу. У немцев в районе этого узла все было очень серьезно прикрыто от воздушного нападения, наземных зенитных батарей стояла уйма. Да еще обязательно платформа с орудиями была в каждом железнодорожном составе. Опасно туда было соваться, однако приказ есть приказ. И вот, подлетели «Илы» к цели, до нее еще верст двадцать оставалось, вдруг Иконников увидел: взорвались три бомбы по двести пятьдесят килограммов. Он не понял ничего: вроде до цели еще не долетели, и почему за двухсотпятидесятками сотки не последовали. Возвращаются все с бомбометания, и каждый экипаж докладывает о том, что эти три бомбы были сброшены раньше, чем нужно.

Стали выяснять, кто же это сделал. По три двухсотпятидесятки на внешней подвеске было всего у трех экипажей. Соответственно, с ними разговаривали сначала свои разведчики, потом СМЕРШ, потом НКВД.

В полку все решили, что, скорее всего, те три бомбы на партизан угодили, почему еще так пытали бы? Однако ребята, влипшие в историю, все стояли на том, что бомбы сбросили точно на цель. Штурман Иконникова Вася Хорьков тогда ему сказал: «А зря они все экипажи муторят, тут с одних штурманов нужно спрашивать, у них ведь аварийное сбрасывание». Действительно, в наших машинах в кабине у штурмана был здоровенный рычаг, им перед бомбометанием снималась с предохранителя вся бомбовая нагрузка, но если рычаг опустить полностью на пол, то он обеспечивает аварийный сброс внешней подвески. Вот у них это и произошло то ли случайно, то ли специально.

Закончилось разбирательство ничем. Прошла неделя, летать на Брянск кончили, командир полка вызвал к себе эти три экипажа и сказал: «Братцы, а вы знаете, что кто-то из вас погубил целый полк немецкой авиации?!» Оказалось, что под Брянском у фрицев был дом отдыха — профилакторий для летного состава. И три двухсотпятидесятки легли аккурат на него, после чего оттуда неделю вывозили и хоронили летчиков. Сверху пришло указание, чтобы командира экипажа, который это сделал, наградили звездой Героя Советского Союза, а экипаж орденами Красного Знамени. Но никто ж об этом не знал сразу. А когда уже поздно стало признаваться, тут уж тем более все стали отрицать свою причастность.

Впрочем, это все лирика. Вернусь к ходу войны. Операция «Багратион» закончилась в конце августа 1944 года. Наши войска разгромили сильнейшую группировку врага и освободили Белоруссию, половину Латвии, больше половины Литвы, вступили в Польшу и вплотную подошли к Пруссии. Теперь объектами наших ударов стали портовые сооружения и корабли в прибалтийских портах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.