Перед нашествием. Советско-германские отношения 1939-1941 гг.

Перед нашествием. Советско-германские отношения 1939-1941 гг.

Вечером 21 июня 1941 г. в связи с получением тревожных сообщений о намерении Германии утром следующего дня напасть на СССР И.В. Сталин собрал в Кремле совещание. Выслушав приглашенных на него военных во главе с наркомом обороны Маршалом Советского Союза С.К. Тимошенко, настаивавших на незамедлительном издании директивы о приведении войск приграничных округов в состояние полной боевой готовности, Сталин заметил: «Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений»[1].

Требование «не поддаваться на провокации», которое Сталин неоднократно повторял в начале лета 1941 г., не раз подробно комментировалось как в мемуарной литературе, так и в работах историков. Но что стояло за словами «может быть, вопрос еще уладится мирным путем»? Развернутого объяснения им нет на страницах книг и статей, посвященных проблеме 22 июня 1941 г. Да и могли ли быть произнесены Сталиным эти слова в условиях, когда было ясно, что война у порога? Не ошибся ли Маршал Советского Союза Г.К. Жуков, занимавший весной — в начале лета 1941 г. пост начальника Генерального штаба Красной Армии, перенеся в своих воспоминаниях высказывание, которое могло прозвучать до 18 июня 1941 г., на последнее предвоенное заседание советского руководства?

Сталина и его политическое окружение вряд ли можно заподозрить в беспечности и доверчивости. Поэтому весьма странным представляется сам по себе факт, что Кремль, мобилизовавший ресурсы страны на подготовку к отражению агрессии, в решающий момент вдруг начал предаваться иллюзиям относительно возможности сохранения мира.

Предыстория нападения нацистской .Германии на СССР окружена немалым количеством загадок, недомолвок и спекуляций. Уже давно острые дискуссии среди историков вызывает ряд принципиальных вопросов: почему советское политическое руководство настороженно относилось к стекавшимся к нему сведениям о сроках возможного военного выступления Германии? Почему эти тревожные сигналы воспринимались им во многом как дезинформация, как происки определенных политических сил Запада, стремившихся спровоцировать германо-советский конфликт? Почему частям Красной Армии, стянутым к западной границе СССР, не был своевременно отдан приказ о развертывании в боевые порядки? Или, может быть, правы приверженцы тезиса о «превентивной войне» Третьего рейха против СССР (В. Суворов, И. Хоффман, Э. Топич, В. Мазер и другие), утверждающие, что за невозмутимым спокойствием Кремля скрывалась подготовка им внезапного удара по Германии?

Попытаемся разобраться в поставленных вопросах, рассмотрев для этого международную ситуацию и отношения между Германией и СССР накануне 22 июня 1941 г.

Договор с Советским Союзом — цели Гитлера

Новый этап в отношениях между Берлином и Москвой, начатый договором о ненападении от 23 августа 1939 г., А. Гитлер в кругу своих приближенных однажды назвал «браком по расчету»[2]. Если бы такую характеристику дал ему кто-то из менее значительных политиков того времени или какой-нибудь сторонний наблюдатель, то ее еще можно было бы поставить под сомнение. Но кто-кто, а уж фюрер точно знал, что отношения между Германией и СССР строились не на общности интересов двух стран и не на взаимных политических симпатиях их лидеров, что каждая из сторон преследовала собственные цели, рассчитывала использовать достигнутые договоренности в своих интересах, не в последнюю очередь против партнера.

Предложив советскому правительству заключить договор о ненападении, разграничить сферы интересов в Восточной Европе и подписав с ним соглашение о торговле и кредите, нацистские лидеры рассчитывали не допустить участия СССР в европейском конфликте на стороне Англии и Франции и тем самым избежать войны на два фронта[3]. Такая война, как показал опыт прошлого, не сулила Германии успеха. Договорные поставки из СССР должны были, по расчетам Берлина, покрыть часть потребностей рейха в сырье и продовольствии и смягчить для него негативные последствия экономической блокады, которую, как ожидалось, с началом войны организуют западные державы[4].

В Берлине надеялись, что уже сам по себе факт германо- советского сближения, а также возможные шаги СССР в отношении государств и территорий, которые войдут в его сферу интересов, приведут в дальнейшем к осложнению его отношений с Англией и Францией, а это, в свою очередь, исключит возможность каких бы то ни было неожиданных поворотов в советской внешней политике в момент, когда Германия будет связана войной на западе. Именно поэтому нацистские лидеры начиная с 3 сентября 1939 г., т.е. с момента объявления Англией и Францией войны Германии, начали настойчиво предлагать правительству СССР оккупировать сферу советских интересов на территории Польши[5], выказывали свою заинтересованность в его акциях в отношении прибалтийских государств[6], а впоследствии не скрывали своего удовлетворения по поводу советско-финляндской войны[7] и всячески подталкивали Кремль к действиям, способным спровоцировать англо-советский конфликт. В Берлине надеялись: даже если отношения СССР с западными державами не перерастут в военную конфронтацию, нейтралитет Советского Союза, в конечном счете, все равно обернется для него внешнеполитической изоляцией, и это не только обеспечит Германии надежный тыл на время войны на западе, но и позволит в дальнейшем легко достичь тех целей, которые она ставила перед собой на Востоке Европы.

Гитлер никогда не отказывался от центрального пункта своей внешнеполитической программы, сформулированного еще в «Майн кампф», о необходимости разгрома советского государства и приобретения за его счет «нового жизненного пространства» для немецкой нации. Весной 1939 г., принимая решение «инсценировать в германо-русских отношениях новый рапалльский этап» и проводить в отношении СССР «определенное время политику равновесия и экономического сотрудничества»[8], он со всей определенностью заявил министру иностранных дел Германии Й. фон Риббентропу: «По завершении войны на западе я намерен пойти на великое и решающее столкновение с Советским Союзом и добиться разгрома Советов»[9]. Соглашения с СССР Гитлер и его окружение рассматривали как тактический маневр, как вынужденное временное отступление от принципов национал-социализма[10]. Для них и в самый период «расцвета» германо-советской «дружбы» СССР оставался «всемирным врагом номер один»[11], врагом, которого при первой же возможности следовало уничтожить. Показательно, что уже 2 июня 1940 г., когда только начал обозначаться успех Германии в войне против западных держав, Гитлер, прибыв на фронт, поспешил объявить своим генералам: близится день, когда рейх сможет, наконец, приступить к решению своей «главной и непосредственной задачи— борьбе против большевизма»[12]. 22 июля того же года, ожидая, что после капитуляции Франции (она была принята Германией 22 июня 1940 г.) вот-вот запросит мира и Англия, он дал указание командованию сухопутными силами приступить к разработке планов вторжения в СССР, а 31 июля того же года ознакомил его со своими соображениями о войне против Советского Союза[13]. Передислокация же германских войск к советской границе и проработка политическими и военными инстанциями рейха возможных сценариев войны на востоке началась еще раньше— с июня 1940 г.

Пытался ли Сталин спровоцировать мировую войну?

Если нацистское руководство рассчитывало использовать германо-советские договоренности в интересах войны против западных держав, а, в конечном счете, и для развязывания войны против самого СССР, то советское правительство, подписывая с Германией договор о ненападении, стремилось прежде всего укрепить безопасность своей страны. В условиях нарастания агрессии фашизма в Европе, японского милитаризма в Азии и провала попыток создания системы коллективной безопасности оно надеялось таким способом отвести от СССР угрозу нападения со стороны Германии и сорвать попытки стран Запада вовлечь советское государство в империалистическую войну. Экономическое соглашение с Берлином давало СССР надежду на то, что он сможет укрепить свой промышленный и оборонный потенциал за счет германских поставок.

Говоря о задачах, которые пытался решить Советский Союз, встав на путь урегулирования отношений с Германией, нельзя не упомянуть о широко распространенной концепции, согласно которой Сталин, заключая с Германией договор о ненападении, стремился якобы спровоцировать новую мировую войну и с ее помощью вызвать революционный взрыв в капиталистических странах. Не вдаваясь в подробный разбор рассуждений приверженцев этой концепции, отметим: авторы, которые говорят о «коварных замыслах Кремля», упускают из виду одно весьма существенное обстоятельство. Цель развязать мировую войну советское правительство ставить перед собой не могло по одной только причине: оно было глубоко убеждено — и об этом свидетельствует доклад Сталина на XVIII съезде ВКП(б) 10 марта 1939 г., — что «новая империалистическая война» давно идет, проявляясь в актах агрессии и территориальных захватах Японии, Италии и Германии. Втягивая в свою орбиту все новые страны и сотни миллионов людей, эта война, по мнению советского руководства, сама неуклонно перерастала во «всеобщую, мировую»[14], так что ее не нужно было ни провоцировать, ни подталкивать.

Нельзя признать убедительными и утверждения, что германо-советский договор дал «зеленый свет» нападению Германии на Польшу. Напомним: окончательное решение о войне против Польши было принято Гитлером в феврале и оформлено соответствующей директивой в начале апреля 1939 г.[15], т.е. еще тогда, когда о германо-советском сближении не было и речи. Ни в тот момент, ни впоследствии поход против Польши, как свидетельствуют документы, Гитлер не ставил в зависимость от достижения договоренностей с СССР. Более того, в июне 1939 г., подтверждая свое намерение добиться «радикального решения польского вопроса», он подчеркнул (как по агентурным каналам стало известно в Москве), что его не остановит даже англо-франко-советский военно-политический союз[16], т.е. не только отсутствие договоренностей с СССР, но даже его участие в антигерманской коалиции.

Вопрос о войне против Польши являлся для Гитлера решенным задолго до 23 августа 1939 г. Фюрер не сомневался в том, что Германия добьется успеха. Он был уверен, что ни западные державы в силу своей соглашательской позиции, ни СССР ввиду сложности его отношений с Варшавой и опасений быть втянутым один на один в войну с рейхом не вступятся за Польшу, а поляки по принципиальным соображениям не примут советскую помощь, даже если та им будет предложена[17]. Лихорадочная дипломатическая активность, преследовавшая цель добиться улучшения отношений с Москвой, которую германская дипломатия начала проявлять с июля 1939 г., определялась не столько потребностями подготовки самой польской кампании, сколько стремлением обеспечить Германии тыл для последующего противоборства против Англии и Франции.

Заявления о том, что германо-советский договор спровоцировал нападение Гитлера на Польшу, не выдерживает критики и с военной точки зрения. Подготовка любой войны требует времени, поскольку необходимо разработать планы операций, сосредоточить войска, развернуть их в боевые порядки, провести мобилизационные мероприятия и т.д. Невозможно представить, что за несколько дней, прошедших с момента подписания соглашения с Москвой, и даже за месяц — начиная с конца июля 1939 г., с того момента, когда стали обозначаться некоторые сдвиги на германо-советских переговорах,— нацистское руководство смогло провести весь комплекс мероприятий по подготовке к войне. Вся эта работа была проделана значительно раньше. К 23 августа 1939 г. германские вооруженные силы фактически уже завершили боевое развертывание для нападения на Польшу в соответствии с оперативным планом, утвержденным еще 15 июня 1939 г.[18]

Советское правительство располагало подробной и точной информацией о военных приготовлениях и планах Германии, а также о возможных сроках начала войны[19]. Оно опасалось, что западные державы выдадут Польшу Гитлеру (эти опасения, как показали дальнейшие события, оказались не напрасными) и попытаются толкнуть его еще дальше на восток— против СССР. В условиях, когда война могла начаться в любой момент (согласно донесениям советской разведки, с возможностью нападения Германии на Польшу следовало считаться начиная с 20 августа 1939 г.), когда Англия и Франция проводили в Европе и на Дальнем Востоке тот же курс, что и накануне Мюнхена в 1938 г., а позиция их представителей на переговорах в Москве не позволяла говорить о серьезности намерений Запада организовать решительный коллективный отпор агрессору[20], советское правительство сделало выбор в пользу предложенного Германией мирного соглашения. Это решение вряд ли можно сравнить с действиями злоумышленника, задумавшего разжечь мировой пожар. Оно скорее сравнимо с поведением человека, попытавшегося спасти свой дом от пожара, разожженного другими.

Пакт о ненападении

Правительство СССР пошло на заключение с Германией договора о ненападении и на подписание с нею секретного дополнительного протокола о разграничении сфер интересов в Восточной Европе после того, как стало ясно, что германо-польская война неизбежна. Было ясно и то, что Польша не сможет противостоять Германии и что западные державы, скорее всего, уклонятся от выполнения союзнических обязательств по отношению к ней[21]. В результате германо-польской войны и планировавшегося Гитлером одновременно с этим решения «проблемы Прибалтики»[22] (о чем было известно советскому руководству[23]) возникала опасность выхода вермахта к государственной границе СССР в непосредственной близости от Ленинграда, Минска и Киева. Угроза фашистской агрессии была вполне реальной, и требовалось принимать самые решительные меры для ее предотвращения.

Договор с Германией советское правительство рассматривало как запасной вариант обеспечения безопасности СССР. Делать ставку лишь на достижение соглашения с Лондоном и Парижем, зная, что они могут предпочесть, если представится такая возможность, договор не с Советским Союзом, а с Германией, причем за счет и против Советского Союза, было бы шагом неосмотрительным. В Москве понимали, что нацистская Германия — партнер в высшей степени ненадежный и коварный и что Гитлер не отказался от своих принципиальных программных установок в отношении СССР[24]. Но там понимали и другое: может возникнуть такая ситуация, при которой иной возможности отвести от СССР военную угрозу, пусть даже на время и ценой определенных моральных потерь, кроме соглашения с Германией о ненападении, попросту не будет.

Соглашение, подписанное 23 августа 1939 г. в Москве, давало Советскому Союзу определенные гарантии безопасности. Немцы обязались воздерживаться в отношении СССР «от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения ... как отдельно, так и совместно с другими державами», а также консультироваться с ним при решении вопросов, которые могли затронуть его интересы[25]. Они соглашались не распространять свою военно-политическую активность на польские территории восточнее линии рек Писса — Нарев — Висла — Сан и на прибалтийские государства севернее литовско-латвийской границы, т.е. на районы вдоль западных рубежей Советского Союза, являвшиеся зоной его безопасности[26].

Ни договор о ненападении, ни прилагавшийся к нему секретный дополнительный протокол не содержали статей о военном сотрудничестве двух стран и не налагали на них обязательств по ведению боевых совместных действий против третьих стран либо по оказанию помощи друг другу в случае участия одной из договаривающихся сторон в военном конфликте[27].

Не содержали подписанные документы и положений, которые обязывали бы стороны осуществлять военные акции в отношении государств и территорий, входивших в сферы их интересов, производить их оккупацию и «территориально- политическое переустройство». В секретном дополнительном протоколе предусматривалась лишь возможность таких действий (об этом свидетельствует дважды использованная формулировка «в случае...»), причем только для Германии и только применительно к сфере ее интересов. Под «случаями» «территориально-политического переустройства», о которых говорилось в протоколе, понималось «исправление» Германией по завершении ею войны против Польши германо-польской и германо-литовской границ и включение ряда территорий, принадлежавших Польше и Литве, в состав рейха. Оккупация Советским Союзом сферы своих интересов и ее «территориально-политическое переустройство» советско-германскими договоренностями не предусматривались[28]. Не случайно два года спустя в ноте советскому правительству от 22 июня 1941 г. германское министерство иностранных дел заявило, что военное продвижение СССР на территории, являвшиеся сферой его интересов, и их последующее включение в состав советского государства представляли собой «прямое нарушение московских соглашений»[29].

Договоренности, достигнутые СССР и Германией, не превращали их в союзников, ни формально, ни «фактически», как бы это ни пытались доказать[30]. Не представляли они собой и «сговора диктаторов» о «разделе Восточной Европы». Подписывая секретный дополнительный протокол, советское правительство ставило цель не ликвидировать и аннексировать ряд восточноевропейских государств, а установить предел распространению германской экспансии на восток. Германия лишалась также возможности в случае победы над Польшей единолично решать вопрос о дальнейшей судьбе и границах польского государства, брала на себя обязательство признать суверенитет Литвы над Вильнюсской областью, аннексированной в 1920 г. поляками. Введение частей Красной Армии в восточные районы Польши 17 сентября 1939 г. и в прибалтийские страны летом 1940 г. было произведено советским правительством не в порядке реализации советско- германских договоренностей, а в целях предотвращения военной оккупации либо политического подчинения этих территорий и государств, подготавливавшихся гитлеровской Германией в нарушение действовавших договоренностей. Эти действия были призваны укрепить безопасность Советского Союза и имели антигерманскую направленность.

Советско-германский договор о ненападении представлял собой наиболее значительный дипломатический и политический акт завершающей фазы предвоенного кризиса, вызванного неуклонно обострявшимися противоречиями между Германией, Италией и Японией, с одной стороны, Англией, Францией, США и их союзниками — с другой. Договор являлся плодом этого кризиса, а отнюдь не его причиной, и был заключен в условиях, когда предотвратить военный конфликт в Европе, по мнению Москвы, представлялось уже невозможным. Этот договор позволял СССР сохранить нейтралитет. По своему содержанию он «не расходился с нормами международного права и договорной практикой государств, принятыми для подобного рода урегулирований»[31]. Противоречил он лишь интересам тех сил Запада, которые рассчитывали спровоцировать германо-советский конфликт и добиться развития германской экспансии в восточном направлении.

Не представляли собой ничего экстраординарного, с точки зрения политической практики и политической морали своего времени, и секретные советско-германские договоренности по территориальным вопросам. В кризисной обстановке правительство СССР прибегло к одному из общепринятых в практике международных отношений средств реализации государственных интересов, и осуждать его за это по меньшей мере абсурдно. Еще более нелепым выглядит обвинение советского руководства в связи с подписанием секретного дополнительного протокола с Германией в отходе от «ленинских принципов советской внешней политики»[32]. Такое обвинение еще могло бы иметь смысл, если бы другие международные игроки тоже придерживались «ленинских принципов» (кто бы только объяснил, что это такое!), но, как известно, они действовали так, как считали нужным и как требовала обстановка. Заметим, что в отличие от «перестроечного» Съезда народных депутатов СССР британский парламент почему-то до сих пор не додумался принять решение, осуждающее политику своего правительства в предвоенные годы, и квалифицировать как отход от «демократических принципов британской внешней политики» англо-итальянское соглашение 1935 г. о разграничении сфер интересов в Африке[33], участие британского правительства в подготовке и заключении Мюнхенского соглашения 1938 г. об отторжении от Чехословакии Судетской области[34], англо-японское соглашение от 24 июля 1939 г. о разграничении сфер интересов в Китае[35], предложения по территориальным вопросам и о разделе сфер влияния Германии и Англии в мировом масштабе, которые делались Лондоном немцам на секретных переговорах летом 1939 г.[36] и даже в условиях, когда уже шла война[37]. Ради обеспечения собственной безопасности западные державы были готовы пожертвовать (и жертвовали) агрессорам, если считали это политически целесообразным, третьи страны, да и сами не останавливались перед прямым нарушением их суверенитета[38]. СССР же в условиях, когда пламя войны грозило охватить всю Европу, когда откровенно и цинично перекраивались границы европейских государств, попытался не допустить включения в орбиту агрессивной политики Германии ряда сопредельных с ним государств и территорий. Их невовлечение в войну в складывавшейся обстановке имело для СССР исключительно важное значение. Нельзя не отметить также, что речь шла об обеспечении безопасности областей, входивших ранее в состав Российского государства, которые были отторгнуты от него в 1918-1920 гг. Советское правительство никогда не скрывало, что имеет особый интерес к обеспечению безопасности этих областей, а также чувствует моральную ответственность за их судьбу и в кризисной ситуации не останется равнодушным зрителем попыток открытого или замаскированного посягательства на них со стороны третьих стран[39].

Готовился ли Сталин к войне с Германией, или Почему нельзя согласиться ни с Хрущевым, ни с Суворовым

Давно пытаются доказать, что Сталин не верил в то, что Гитлер нарушит двусторонние договоренности и нападет на Советский Союз, и поэтому должным образом не готовил Красную Армию к войне. Об этом, в частности, во всеуслышание заявил с трибуны XX съезда КПСС в 1956 г. Н.С. Хрущев[40]. С какой целью Хрущев выдвинул такое обвинение в адрес Сталина — понятно. Но насколько оно соответствовало действительности?

Уже летом 1940 г., после капитуляции Франции, Кремлю было ясно, что война у порога. С конца июня в Москву стали поступать сведения о переброске частей вермахта из Западной Европы к советской границе и о военных приготовлениях Германии на Балтике. В октябре в Москву пришло первое сообщение о разработке германского генштабом планов войны против СССР. 29 декабря 1940 г., т.е. уже на одиннадцатый день после подписания Гитлером директивы № 21 (план «Барбаросса»), о ней стало известно в Москве (полным ее текстом советское правительство, однако, не располагало). И по мере того как приближался день германского нападения на СССР, поток тревожной информации становился все шире[41]. Да и военно-политические акции Берлина (заключение им Тройственного пакта с Италией и Японией, активный нажим на граничившие с СССР страны Восточной Европы с целью добиться их присоединения к этому пакту, посылка подразделений вермахта в Румынию и Финляндию и т.д.) ясно свидетельствовали о том, что военная угроза со стороны Германии неуклонно нарастает.

Советское правительство внимательно следило за действиями Германии и предпринимало ответные шаги. Слета 1940 г. оно активизировало работу по переводу экономики страны на военные рельсы, по разработке новых образцов военной техники и налаживанию их серийного выпуска, приняло серьезные административные меры, призванные мобилизовать ресурсы страны на военные нужды. Перед лицом нарастания военной опасности было укреплено руководство Народного комиссариата обороны СССР и Генерального штаба РККА[42], которые, в свою очередь, занялись доработкой и уточнением планов прикрытия государственной границы, мобилизационных и оперативных планов на случай войны с Германией[43]. Была увеличена численность вооруженных сил, начато формирование новых частей и соединений, ускорена организационная и структурная перестройка Красной Армии[44]. К маю 1941 г. в составе РККА вместо прежних 120 было уже 300 дивизий, из которых почти 100 являлись танковыми и моторизованными.

В то же время в Кремле ясно понимали, что к войне с Германией СССР пока что не готов. Строительство оборонительных рубежей на новой западной границе еще не было завершено. Перевооружение Красной Армии, формирование крупных механизированных соединений, отвечавших новейшим требованиям ведения боевых действий, только-только начиналось. Выучка войск, их готовность пользоваться новейшей техникой оставляли желать много лучшего. Опыт советско- финляндской войны и боевых действий вермахта в Европе указывали на необходимость пересмотра тактических установок Красной Армии (напомним, что это стало ясно только весной — летом 1940 г.). Кроме того, в вооруженных силах после политических «чисток» предшествующих лет ощущался дефицит опытных командных кадров, особенно от командира дивизии и выше. На очень низком уровне находилась подготовка младших командиров РККА[45]. Чтобы решить вопросы материально-технической, оперативно-тактической и кадровой подготовки Красной Армии, требовалось время. Сталин полагал, что в лучшем случае лишь с 1942 г. вооруженные силы СССР будут в состоянии вести маневренную войну и смогут на равных противостоять вермахту[46]. Аналогичную оценку перспектив развития Красной Армии давало в октябре 1940 г. и германское военное командование[47].

Несмотря на крайнее напряжение сил и попытки ускорить процесс реорганизации и перевооружения Красной Армии, большинство из вышеназванных вопросов к 22 июня 1941 г. решить не удалось. Как бы ни хотелось советскому руководству быстро реформировать и перевооружить армию, экономические возможности страны были далеко не беспредельными. На вооружении у Красной Армии по-прежнему оставалось много устаревшей техники, а большинство соединений, которые первыми приняли на себя удар вермахта, не имели не только необходимого числа новых танков и самолетов, но и в достаточном количестве средств связи, транспорта и материально-технического обеспечения[48]. Многие из них не были даже укомплектованы по штатам военного времени. При приблизительно равном количестве соединений вермахта и Красной Армии, сосредоточенных к 22 июня 1941 г. по обе стороны советско-германской границы, первый имел значительное преимущество по численности личного состава (5 млн. против 3 млн.) и качеству вооружений, особенно в первом стратегическом эшелоне[49]. На отдельных участках фронта это преимущество оказалось двойным и даже тройным[50].

В этой связи нельзя не отметить, что точка зрения, представленная высказываниями сторонников тезиса о «превентивной войне» во главе с Суворовым, о вооруженных до зубов, оснащенных новейшей техникой бесчисленных «красных полчищах», которые летом 1941 г. были готовы обрушиться на Германию, как и прямо противоположные высказывания Хрущева, не соответствуют действительности. Заявления Суворова — это вымысел, причем вымысел далеко не новый. Выяснить, где его истоки, несложно. Для этого достаточно ознакомиться с обращением Гитлера к немецкой нации от 22 июня 1941 г.

Укрепление безопасности СССР (лето 1940 —весна 1941). О концепции «пассивного выжидания развития событий»

Советское правительство понимало, что опаздывает с завершением мероприятий по подготовке к войне с Германией, и было заинтересовано в том, чтобы максимально оттянуть сроки ее начала[51]. Опасный для СССР период, по мнению Кремля, начинался с весны 1941 г. До этого, т.е. во втором полугодии 1940 г. и даже в первые месяцы 1941 г., опасность германской агрессии была невелика. Учитывая природно- климатические условия СССР, советское руководство полагало, что Гитлер может решиться на военное выступление лишь в летние месяцы[52]. Произвести передислокацию войск из Западной Европы к советской границе и решить вопросы материально-технического обеспечения похода против СССР до осени 1940 г. германское правительство просто не успевало. Начинать же войну против Советского Союза в условиях осенней распутицы или зимних холодов было рискованно даже для такой сильной и опытной армии, как вермахт.

Осенью 1940 г. появился еще один фактор, который, с точки зрения советского руководства, ограничивал возможность выступления Германии против СССР. Сорвались планы Гитлера до начала периода штормов и туманов в Ла-Манше высадить морской десант на Британские острова и разгромить англичан на их собственной территории. Операцию «Морской лев» германскому командованию пришлось отложить на неопределенное время. Предпринятая Берлином вслед за этим попытка добиться капитуляции Англии с помощью массированных воздушных налетов и блокады ее морских коммуникаций также не увенчалась успехом. Англичане продолжали сопротивляться и отказывались вступать в переговоры о мире с Германией на ее условиях. Продолжение англо-германского противоборства рассматривалось Москвой как фактор, обеспечивавший СССР определенные гарантии безопасности[53]. Напасть на Советский Союз, не завершив кампанию на западе, считали в Кремле, Гитлер вряд ли решится, поскольку это поставит Германию в положение войны на два фронта[54]. Однако ни в 1940 г., ни впоследствии советское руководство не исключало возможность того, что Англия и Германия попытаются найти компромисс и заключить мир, причем на антисоветской основе[55].

Имея гарантированный разрез времени до весны 1941 г., Кремль с лета 1940 г. начал принимать энергичные меры, призванные укрепить безопасность СССР на стратегически важных направлениях, обеспечить ему более удобные с геополитической точки зрения исходные позиции на случай, если придется вступить в войну.

Большое значение в этом отношении имело вхождение в состав Советского Союза Латвии, Литвы и Эстонии. Несмотря на подписание этими государствами с СССР осенью 1939 г. договоров о дружбе и взаимопомощи и размещение на их территории советских гарнизонов, не было никакой гарантии, что в случае германо-советского конфликта их правительства не займут враждебную по отношению к Советскому Союзу позицию. Дальнейшее усиление в Прибалтике к лету 1940 г. влияния Германии и прогерманских настроений в правящих кругах свидетельствовало о реальной опасности их блокирования с Третьим рейхом[56]. Включение прибалтийских государств в состав СССР позволяло снять эту проблему, укрепить безопасность Ленинграда и северо-западных районов страны, значительно сократить западную границу СССР, а, следовательно, и фронт вероятного вторжения. Вынесение передового рубежа обороны на границу с Восточной Пруссией позволяло советскому военному командованию рассчитывать также на то, что в случае германского нападения, отразив первый удар агрессора, СССР сможет добиться переноса боевых действий в этот стратегически важный район рейха и, возможно, даже овладеет им, что будет иметь решающее значение для дальнейшего хода войны. По крайней мере, так был сформулирован один из вариантов (второй вариант) возможной войны против Германии, изложенный Наркоматом обороны СССР и Генштабом РККА в «Соображениях об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил Совет- ского Союза на западе и на востоке на 1940 и 1941 годы» от 18 сентября 1940 г.[57]

Включение в состав СССР прибалтийских республик значительно укрепило позиции советского военно-морского флота на Балтийском море. Он получил удобные незамерзающие порты и более широкие оперативные возможности. С этого момента советские корабли уже не могли быть заперты противником сразу же после начала боевых действий в замерзающем и контролируемом с побережий Финляндии и Эстонии Финском заливе.

Большое значение для укрепления безопасности СССР на Балтике имело подписанное им с Финляндией в октябре 1940 г. соглашение об Аландских островах, по которому финское правительство обязалось демилитаризовать эти острова, не укреплять их и не предоставлять для вооруженных сил других государств[58]. Аландские острова благодаря своему географическому положению давали возможность любой укрепившейся на них державе контролировать судоходство в восточной и центральной части Балтийского моря. Статус особой демилитаризованной зоны, который они приобрели, позволял советскому правительству надеяться на то, что Германии не удастся использовать их в качестве оперативной базы в войне против СССР, а также в качестве опорного пункта для обеспечения морских перевозок из Швеции и Финляндии, откуда рейх ввозил стратегически важное для него сырье — железную руду и никель[59].

Слета 1940г., используя дипломатические и политические средства, советское правительство попыталось оказать нажим на правительство Финляндии с целью не допустить его сближения с Берлином, а также добиться от него согласия на расширение участия СССР в эксплуатации никелевых рудников в Петсамо (Печенге), а фактически на передачу их под контроль Москвы[60].

Сложные вопросы решало советское правительство на юго-западе. Добившись от Румынии возвращения мирным путем Бессарабии (с ее аннексией Бухарестом в 1918 г. Москва никогда не соглашалась) и передачи СССР Северной Буковины, оно получило возможность не только укрепить безопасность Одессы и других крупных промышленных центров Украины, но и оказывать (теперь уже как придунайское государство) более активное влияние на политику стран бассейна Дуная и в целом на ситуацию в Юго-Восточной Европе[61]. В случае агрессии со стороны Германии и ее сателлитов СССР мог теперь в качестве ответной меры реально угрожать румынским нефтяным промыслам, покрывавшим львиную долю потребностей рейха и его европейских союзников в этом стратегически важном сырье, а также попытаться блокировать низовье Дуная и румынские черноморские порты, через которые они вели торговлю со странами Ближнего и Среднего Востока[62]. В оперативном отношении у Советского Союза появились более благоприятные возможности для того, чтобы в случае германского нападения попытаться «отрезать Германию от Балканских стран, лишить ее важнейших экономических баз и решительно воздействовать на Балканские страны в вопросах их участия в войне», как гласил первый вариант плана возможной войны против Германии, изложенный в вышеупомянутом плане Наркомата обороны СССР и Генштаба РККА от 18 сентября 1940 г.[63]

Безопасность СССР на юго-западе во многом зависела также от того, превратится ли Черное море в театр военных действий. СССР был заинтересован в том, чтобы предотвратить вовлечение черноморских стран в орбиту агрессивной политики Германии и появление на их территории вермахта. С этой целью советское правительство обратилось к правительству Болгарии с предложением заключить договор о дружбе и взаимопомощи. СССР заявил о готовности оказывать Болгарии помощь, в том числе военную, в случае нападения на нее любой третьей страны или коалиции стран. Болгарии же предлагалось оказывать помощь СССР в случае возникновения угрозы его интересам на Черном море или в Проливах[64]. От Германии СССР добивался вывода ее войск с территории Румынии, признания восточной части Балканского полуострова зоной безопасности СССР, невовлечения Балканских стран в Тройственный пакт[65].

Учитывая опыт Крымской и Первой мировой войн, а также иностранной военной интервенции против Советской России, правительство СССР было заинтересовано в том, что- бы не допустить проход через Проливы военных флотов нечерноморских государств. С этой целью оно попыталось добиться участия в контроле над судоходством в Босфоре и Дарданеллах либо, как минимум, побудить Турцию в случае вовлечения СССР в войну соблюдать нейтралитет и выполнять возложенные на нее международными договорами обязательства по обеспечению режима Черноморских Проливов[66]. В марте 1941 г. СССР и Турция обменялись заявлениями о сохранении ими нейтралитета по отношению друг к другу в случае вовлечения одной из сторон в войну[67].

Огромное значение в плане подготовки к отражению германской агрессии имел для СССР заключенный в Москве 13 апреля 1941 г. советско-японский договор о нейтралитете[68]. Благодаря этому договору для СССР снижалась опасность войны на два фронта и появлялась возможность использовать часть войск, дислоцированных на Дальнем Востоке, для усиления группировки, прикрывавшей западные границы.

В ответ на военные приготовления Германии правительство СССР с осени 1940 г. заняло более жесткую позицию и в двусторонних отношениях с Берлином. Учитывая связанность рейха войной на западе, Кремль попытался добиться от него определенных уступок, которые позволили бы укрепить безопасность СССР, а также соблюдения им ранее достигнутых двусторонних советско-германских договоренностей. Эти цели преследовал, в частности, визит В.М. Молотова в Берлин в ноябре 1940 г.[69] Воздействовать на германское руководство Москва пыталась также дипломатическими демаршами[70], подчеркнуто твердой, бескомпромиссной позицией, которую заняли ее представители на переговорах с Германией по пограничным, переселенческим, имущественным и прочим вопросам, проходивших в то время[71], и с помощью экономических мер. Советское правительство, как полагали в Берлине, использовало свои сырьевые и продовольственные поставки в Германию в качестве рычага политического давления[72] и надеялось, что, применив этот инструмент, оно сможет «в критический момент серьезно ограничить свободу действий немецкого руководства»[73].

В свете вышесказанного о советской внешней политике в период с лета 1940 до весны 1941 г. не могут не вызывать удивления присутствующие на страницах авторитетных отечественных изданий и в научной литературе заявления о том, что в это время у СССР якобы «не было никакой внешней политики», была лишь «линия пассивного выжидания развития событий»[74], а также попытки представить СССР в роли страуса, прячущего голову в песок[75]. Такого рода оценки не соответствуют действительности. СССР проводил активную политику укрепления своей безопасности. Другой вопрос, что не все проблемы ему удалось решить.

Обвинения советского руководства в пассивности и занятии выжидательной позиции представляют собой пример некритического заимствования отдельных положений западной историографии, в частности, английской. В свое время с помощью такого рода обвинений в адрес СССР британские политики попытались оправдать полный провал своей дипломатии весной — в начале лета 1940 г., когда им не удалось спровоцировать обострение советско-германских отношений и создать антигерманский фронт в Юго-Восточной Европе. Лондон надеялся предотвратить активные боевые действия в Западной Европе и толкнуть вермахт на восток или юго-восток. Однако усилия британской дипломатии в данном случае не увенчались успехом. Англо-французская коалиция потерпела сокрушительное поражение. Часть вины за это поражение западные политики попытались возложить на Кремль, заявив, что он пассивно взирал на то, как гибнет Франция. Обвинения были в высшей степени лицемерными, учитывая, что англичане и французы проводили в это время в отношении СССР откровенно враждебный курс, взвешивали возможность объявления ему войны, готовили бомбовые удары по советским нефтяным центрам на Кавказе[76].

Попытки СССР предотвратить войну (апрель — май 1941)

В политическом планировании советского руководства на начальном этапе Второй мировой войны всегда присутствовал расчет на то, что германская армия будет связана и обескровлена войной против одного из европейских государств или их коалиции и это исключит возможность ее выступления против СССР. Такие надежды Кремль испытывал и когда вермахт совершал бросок в Северную Европу, и когда он разворачивал активные боевые действия против Франции и Англии на западе. Надежды на то, что Германия увязнет в новой войне, были у советского руководства, по-видимому, и весной 1941 г. Государственный переворот в Югославии в конце марта 1941 г., в результате которого к власти пришло антигермански настроенное правительство Д. Симовича, отказавшееся ратифицировать договор о присоединении Белграда к Тройственному пакту, привел к резкому обострению германо-югославских противоречий[77]. Возникновение на южной границе рейха серьезного очага напряженности позволяло Кремлю надеяться на то, что вермахт двинется сначала на юго-восток и это даст СССР выигрыш времени[78]. Стимулировать сопротивление Балканских стран Германии и ее союзникам Москва попыталась, заключив с Югославией в ночь с 5 на 6 апреля 1941 г., т.е. всего за несколько часов до вторжения на ее территорию вермахта, договор о дружбе и ненападении[79].

Однако надежды советского руководства на то, что балканская кампания германской армии приобретет затяжной характер, не оправдались. Уже первые операции вермахта в Югославии и Греции показали, что эти страны не смогут оказать серьезного сопротивления агрессору. 17 апреля 1941 г. капитулировала Югославия. Спустя неделю была предрешена участь материковой Греции. Выигрыша времени Кремль не получил, и теперь он уже не мог не считаться с возможностью выступления Германии против СССР в самое ближайшее время. Ситуация стала угрожающей.

Понимая серьезность обстановки, советское правительство с весны 1941 г. скорректировало свою «германскую политику» и попыталось воздействовать на Берлин средствами, отличными от тех, которые оно использовало в предшествующий период. Кремль решил продемонстрировать свою готовность к поиску компромисса с рейхом, с одной стороны, и военную мощь СССР — с другой. Ставка делалась на то, чтобы втянуть Германию в переговоры, сами переговоры затянуть до осени 1941 г., т.е. до периода распутицы и холодов, и тем самым выиграть время до весны 1942 г.[80]

Не «симпатиями к Гитлеру и фашизму» и не иллюзиями относительно «дружбы» с Германией, как это пытаются иногда представить, определялось все то, что делалось Москвой в этот период, чтобы предотвратить столкновение с Третьим рейхом. Нельзя согласиться и с другой крайней точкой зрения, согласно которой советское правительство весной — в начале лета 1941 г. заняло позицию непротивления гитлеровским планам агрессии и было готово ради сохранения мира сделать далеко идущие уступки Германии. Войну советское правительство стремилось предотвратить, основываясь на трезвой оценке внутри- и внешнеполитического положения СССР, состояния его вооруженных сил и понимании того, какую величайшую опасность для советской страны таила в себе агрессия Германии и ее союзников. Никаких территориальных, политических, военных и экономических уступок рейху оно не предлагало[81]. Подчеркивая свою склонность к мирному диалогу и поддержанию нормальных отношений, советское руководство в то же время последовательно проводило курс на то, чтобы реализовать внешнеполитические интересы СССР, создать международные условия, которые затруднили бы Германии выступление против Советского Союза, и готовило страну и вооруженные силы к отражению возможного нападения.

Рассмотрим, опираясь на документы, чем характеризовалась «германская политика» СССР весной — в начале лета 1941 г.

Перемены в подходе Кремля к отношениям с Германией руководство Третьего рейха начало отмечать в апреле 1941 г. После «замораживания» советской стороной январских и февральских поставок в Германию, предусмотренных двусторонним хозяйственным соглашением от 10 января 1941 г.[82], в марте — апреле был не только выполнен, но и значительно перевыполнен их объем за весь квартал[83]. 15 апреля 1941 г. на переговорах по пограничным вопросам к полному удивлению немецкой стороны НКИД СССР «безоговорочно при- нял» германские предложения, против которых до этого резко возражал[84]. Не остался без внимания Берлина и дружественный жест Сталина в адрес Германии во время проводов из Москвы 13 апреля 1941 г. министра иностранных дел Японии И. Мацуоки. В присутствии многочисленных представителей дипломатического корпуса Сталин «несомненно намеренно», как немедленно сообщил о том в Берлин посол Германии в СССР Ф.В. фон дер Шуленбург, особенно горячо приветствовал немецких дипломатов и, обращаясь к ним, дважды подчеркнул: СССР и Германия должны остаться друзьями[85].

Как бы в подтверждение изменения курса СССР, советское правительство 9 мая 1941 г. закрыло дипломатические представительства стран, оккупированных Германией, в том числе югославское посольство. Из советской прессы исчезло все, что Берлин мог квалифицировать как проявление недружественной позиции в отношении Германии[86].

Жестом, рассчитанным на определенный резонанс в Берлине, явилось установление советским правительством в конце апреля 1941 г. дипломатических отношений с вишист- ским правительством Франции, а в первой половине мая — с прогерманским правительством Ирака, пришедшим к власти в результате государственного переворота[87].