Книга III. ВОЙНА И МИР ГЛАВА ПЕРВАЯ

Книга III. ВОЙНА И МИР

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Собоытия принесли нам великую эпоху, но великий момент нашел мелкое поколение.

ГЁТЕ

Мои воспоминания об этих первых месяцах войны, проведенных в Москве, замечательно живы, хотя сегодня, в свете наследующих событий, они напоминают скорее странный сон, чем действительность. Слишком велик контраст между 1914м и 1932 годом. Мне щшходится закрывать глаза, чтобы восстанавливать в памяти энту зиазм тех далеких дней. Снова я вижу эти трогательные сцены на вокзале: войска, серые от пыли и тесно размещен ные в теплушках; огромная толпа народу на платформе, серьезные бородатые отцы, жены и матери, бодро улы бающиеся сквозь слезы и приносящие подарки, цветы и папиросы; толстые священники, благословляющие счаст ливых воинов. Толпа бросается вперед для последнего рукопожатия, последнего поцелуя. Вот раздается пронзи тельный свисток паровоза, затем после нескольких неудач ных попыток перегруженный поезд, как бы нехотя отходящий, медленно уползает со станции и исчезает в сером полусвете московской ночи. Молчаливо и с опущенными головами толпа остается без движения, пока последний слабый отзвук песни людей, которым не суждено более вернуться, окончательно замирает вдали. Потом под при смотром жандармов все спокойно выходят на улицы.

Я ухожу, преисполненный надежды, которая заглу шает голос рассудка. Такой России я никогда не знал, Россия, вдохновлённая патриотизмом, корни которого, казалось, уходили глубоко в почву. Кроме того, это была трезвая Россия. Продажа водки была прекращена, и волнующее религиозное чувство заменило пьянство, которое в минувших войнах было характерным при отъездах русских солдат.

Среди буржуазии был тот же энтузиазм. Жены богатых купцов соперничали друг с другом в пожертвованиях на госпитали. В государственных театрах давались торжественные спектакли в пользу Красного Креста. Был как бы пир национального чувства. Каждую ночь в опере и балете оркестр императорских театров играл национальные гимны России, Англии, Франции и Бельгии выслушивавшиеся стоя, в порыве экзальтированного патриотизма. Затем, особенно когда число союзных гимнов приняло размеры крикетного счета, порыв рассеялся и толстопузые москвичи стали вслух брюзжать по поводу того, что приходилось стоять около часу. Но в эти великие недели 1914 года русскому патриотизму было чем питаться. В самом деле, война началась выступлением русских войск, при опубликовании сообщении о продвижении русских войск Москва во всё горло выражала свою радость. Если в тот момент и были пессимисты, они не возвышали свой голос.

Революция не казалась даже отдаленной возможностью, ибо с первого дня войны каждый либерально настроенный русский надеялся, что победа принесёт с собой конституционные реформы.

Правда, в С.Петербурге крупные русские успехи вы звали скрытые насмешки по поводу неудач франко британских операций. В гостиных шептались о трусости англичан, а германофилы острили о решении Англии сражаться до последней капли русской крови. В Москве, однако, клеветников не слышно было, радость по поводу русских побед умерялась сочувствием Франции и Англии.

В самом деле, что касается России, то сердцем Антан ты была Москва. Всякий раз, когда Бейли или я появля лись в публичном месте, мы были предметом оваций. В «Летучей мыши» Никита Балиев выходил на авансцену и, указав на нас, говорил: «Сегодня вечером среди нас на ходятся представители нашего союзника Англии». Ор кестр играл английский гимн, и вся публика вставала и аплодировала. Мы делали вид, что нам неприятно это необычайное внимание, клялись друг другу, что больше не пойдем, но приходили так часто, как позволяла скром ность. Нет границ тщеславию даже великих людей, а Бейли и я были лишь двумя совершенно обычными смертными.

10 сентября мы прибыли в парадной форме на тор жественный спектакль по случаю взятия Львова. Я при шел с грустью в сердце. Германские силы были на Марне,

в судьбы Парижа были брошены на весы. Мои боатья были во Франции, а я принимал здесь участие в частей» нии русской победы. В театре офицерские мундиры со ставляли блестящую рамку для драгоценностей и дооо гих нарядов женщин. Шел «Орленок» Ростана в русском переводе. Бейли и я сидели в ложе около сцены, прямо против ложи, занятой французским генеральным консу лом. Во время первого акта французского консула вызва ли из ложи. Он отсутствовал некоторое время. Вернулся, видимо, взволнованным. Занавес опустился, но свет не зажигался. В одно мгновение атмосфера стала напряжен ной. Русские одержали новую победу. Они взяли 100000 пленных. Они взяли Перемылить. В темной зале не истовствовали слухи. Затем зажглись огни рампы, музы канты заняли свои места, и молодая 18летняя девушка, дочь председателя Французской торговой палаты, вышла на сцену. В своем белом платье, с лицом, свободным от всякой косметики, золотоволосая, она очень напоминала архангела Гавриила. В дрожащих руках она держала листок бумаги. Присутствующие замерли в выжидатель ном молчании. Затем, трепеща от волнения, девушка начала говорить: «Следующая официальная телеграмма только что получена из французской Главной квартиры». Она остановилась, как будто язык ее прилип к горлу. Слезы покатились по ее лицу. Затем, резко повышая голос, она прочла сообщение: «Счастлив объявить Вам о победе по всему фронту. Жоффр».

Огни заблистали. Девушка убежала со сцены, и под громкие аплодисменты оркестр загремел «Марсельезу»; мужчины целовались, женщины улыбались и плакали в одно и то же время. Затем, когда оркестр прервал музы ку, произошло чудо. С галерей послышался топот мар ширующих ног и 400 французских резервистов дружно подхватили припев. На следующий день они отправля лись на французский фронт и пели «Марсельезу» со всей страстностью латинского темперамента. Картина полу чалась эпическая. Это был последний случай, когда Рос сия чувствовала полную уверенность в исходе войны.

Взятие Львова затушевало страшное поражение под Танненбергом. Но Танненберг должен был повториться, и если русские могли держаться против австрийцев почти до самого конца, то уже тогда было ясно, что они не могут устоять против немцев. Фактически 1аш*еноерг был прелюдией русской революции. Он был для Ленина

тых купцов соперничали друг с другом в пожертвования, на госпитали. В государственных театрах давались тор жественные спектакли в пользу Красного Креста. Был как бы пир национального чувства. Каждую ночь в опере и балете оркестр императорских театров играл нацио нальные гимны России, Англии, Франции и Бельгии выслушивавшиеся стоя, в порыве экзальтированного ца. триотизма. Затем, особенно когда число союзных гимнов приняло размеры крикетного счета, порыв рассеялся и толстопузые москвичи стали вслух брюзжать по поводу того, что приходилось стоять около часу. Но в эти вели кие недели 1914 года русскому патриотизму было чем питаться. В самом деле, война началась выступлением русских войск, при опубликовании сообщении о продви жении русских войск Москва во все горло выражала свою радость. Если в тот момент и были пессимисты, они не возвышали свой голос.

Революция не казалась даже отдаленной возмо жностью, ибо с первого дня войны каждый либерально настроенный русский надеялся, что победа принесет с собой конституционные реформы.

Правда, в С.Петербурге крупные русские успехи вы звали скрытые насмешки по поводу неудач франко британских операций. В гостиных шептались о трусости англичан, а германофилы острили о решении Англии сражаться до последней капли русской крови. В Москве, i однако, клеветников не сльшшо было, радость по поводу | русских побед умерялась сочувствием Франции и Англии. В самом деле, что касается России, то сердцем Антан ты была Москва. Всякий раз, когда Бейли или я появля лись в публичном месте, мы были предметом оваций. В «Летучей мыши» Никита Балиев выходил на авансцену и, указав на нас, говорил: «Сегодня вечером среди нас на ходятся представители нашего союзника Англии». Ор кестр играл английский гимн, и вся публика вставала и аплодировала. Мы делали вид, что нам неприятно это необычайное внимание, клялись друг другу, что больше не пойдем, но приходили так часто, как позволяла скром ность. Нет границ тщеславию даже великих людей, а Бейли и я были лишь двумя совершенно обычными смертными.

10 сентября мы прибыли в парадной форме на тор жественный спектакль по случаю взятия Львова. Я при шел с грустью в сердце. Германские силы были на Марне,

и судьбы Парижа были брошены на весы. Мои 6г*тк. были во Франции, а я принимал здесь участиГв ес^?* нии русской победы. В театре офице^иТмуид^^ ставляли блестящую рамку для Драгоценностей V дгХ гик нарядов женщин. Шел «Орленок» Ростана в русски, переводе. Бейли и я сидели в ложе около сценымгоямо против ложи, занятой французским генеральным kohcv лом. Во время первого акта французского консула вызва ли из ложи. Он отсутствовал некоторое время. Вернулся видимо, взволнованным. Занавес опустился, но свет не зажигался. В одно мгновение атмосфера стала напряжен ной. Русские одержали новую победу. Они взяли 100000 пленных. Они взяли Перемышль. В темной зале не истовствовали слухи. Затем зажглись огни рампы, музы канты заняли свои места, и молодая 18летняя девушка, дочь председателя Французской торговой палаты, вышла на сцену. В своем белом платье, с лицом, свободным от всякой косметики, золотоволосая, она очень напоминала архангела Гавриила. В дрожащих руках она держала листок бумаги. Присутствующие замерли в выжидатель ном молчании. Затем, трепеща от волнения, девушка начала говорить: «Следующая официальная телеграмма только что получена из французской Главной квартиры». Она остановилась, как будто язык ее прилип к горлу. Слезы покатились по ее лицу. Затем, резко повышая голос, она прочла сообщение: «Счастлив объявить Вам о победе по всему фронту. Жоффр».

Огни заблистали. Девушка убежала со сцены, и под громкие аплодисменты оркестр загремел «Марсельезу»; мужчины целовались, женщины улыбались и плакали в одно и то же время. Затем, когда оркестр прервал музы ку, произошло чудо. С галерей послышался топот мар ширующих ног и 400 французских резервистов дружно подхватили припев. На следующий день они отправля лись на французский фронт и пели «Марсельезу» со всей страстностью латинского темперамента. Картина полу чалась эпическая. Это был последний случай, когда Рос сия чувствовала полную уверенность в исходе воины.

Взятие Львова затушевало страшное поражение под Танненбергом. Но Танненберг должен был повториться и если русские могли держаться против австрийцев> почти до самого конца, то уже тогда было ясно, что они не могут устоять против немцев. Фактически т^ен6ерг был прелюдией русской революции. Он был для Ленина

вестником надежды. За него ухватилась тайная аРМИя агитаторов на заводах и в деревнях; гибель головкй nvccKoro командования внесла колебания в боевой дух народа, который по своей природе и вследствие сурово стирусского климата всегда был неспособен к какому, либо длительному усилию.

Разумеется, переход от оптимизма к пессимизму со вершился не сразу, и, хотя на русском фронте не было такой неподвижности, как на французском, все же были длительные периоды монотонной бездеятельности.

Упадок духа фактически был постепенным, и, когда выяснилось, что война стала затяжной, жизнь стабилизи ровалась. В Москве, которая была далека от линии фрон та, буржуазия не унывала. Правда, было мало попыток к экономии и пожертвованиям. Не было движения общест венного мнения против рвачей, а «окопавшиеся» могли найти приют в организациях Красного Креста без опас ности прослыть трусами. Театры и места развлечения процветали, как в мирное время, и в то время как проле тариат и крестьянство были лишены водки, подобные ограничения не были наложены на имущие классы. Для пополнения их частных запасов вина требовалось разре шение, но, так как жизнь вздорожала, а русские чиновни ки получали маленькое жалованье, разрешение было лег ко получить. В ресторанах разница была в том, что спиртные напитки наливали из чайника, а не из бутылки. Когда же контроль стал менее строгим, исчезла и необхо димость в чайниках.

С другой стороны, огромное и исключительно важное дело обеспечения армии нужной сетью госпиталей и заво дов проводилось так называемыми общественными орга низациями, представленными Союзом городов и Сою зом земств. Без этой помощи русская военная машина оказалась бы испорченной гораздо раньше, чем это име ло место. Но вместо стимулирования этого патриотиче ского усилия и поощрения общественных организаций во всех областях их деятельности, русское правительство делало все возможное, чтобы препятствовать и понижать их активность. Нужно сказать, что общественные органи зации обладали политическим честолюбием, были на строены либерально и явились поэтому угрозой самодер жавию. Вероятно, и Союз городов, и Союз земств контролировались либералами, на которых С.Петербург смотрел с большим недоверием. К тому же их главной

квартирой была Москва, которая никогда не пользой лась расположением императора. га"

Но как бы то ни было, в начале войны их энтузиазм был еданодушным, а политические домогательства ко торые появились впоследствии, были прямым результа том политики постоянных булавочных уколов. Трагедией России было то, что царь находился под влиянием жен щины, которая была во власти одного стремления — передать самодержавие непоколебленным своему сыну, и никогда не оказывала доверия общественным организа циям. Тот факт, что Москва постепенно оказалась вовле ченной во внутреннюю политическую борьбу сильнее, чем в войну, был следствием преимущественно этой фа тальной тупости царя. И хотя его лояльность по отноше нию к союзникам осталась незапятнанной до конца, несо стоятельное стремление ограничить лояльность своего собственного народа стоило ему впоследствии трона.

Лично для меня эта первая зима 1914/15 года была периодом грусти, облегчавшейся лишь непрерывной усердной работой. Моя жена медленно поправлялась от своей болезни. Ее нервы были расстроены, и она должна была отправиться в русскую санаторию, опыт, который принес ей мало пользы и которого я никогда не сделал бы, если бы был лучше осведомлен о русских санаториях. Мы оставили свою прежнюю квартиру и на время пои сков новой заняли меблированную квартиру одних на ших друзей, отправившихся в Англию. Мои дни, а часто и ночи были полностью поглощены консульской рабо той, которая более чем утроилась во время войны. В частности, блокада и многочисленные постановления о контроле ввоза и вывоза требовали огромной счетной работы, которую я делал почти один. Москва тоже пре вратилась в важный политический центр, а так как Бейли почти полностью возложил на меня получение политиче ской информации, время мое было совершенно занято. Другой трудностью моего положения было безденежье. Роды моей жены стоили дорого. В новых условиях поло жение наше изменилось, наши социальные обязанности возросли. Деловые круги, а Москва была главным торго вым городом России, процветали от щедро раздаваемых вьцодных военных поставок; жизнь вздорожала, и мы оказались в несравненно худшем положении сравнитель но с русскими и с нашей собственной английской коло нией. Более того, война автоматически привела к концу

мои заработки журналиста. Мне не разрешали писать 0 войне Английские же газеты интересовались только ею.

Приятным нарушением монотонности нашего сущест вования в то время было посещение Гуго Вальполя который прибыл в Москву вскоре после начала войны и который оставался с нами в течение нескольких месяцев. Он был частым посетителем нашего дома, и его непоко лебимый оптимизм был благодеянием для моей жены. В то время он уже написал несколько книг, в том числе «Силу», и уже упрочил свой успех. При этом он был совершенно неиспорченным, обладал еще способностью краснеть и производил на меня впечатление скорее боль шого и неуклюжего школьника, полного кротости и энту зиазма, чем прославленного писателя, мысли которого воспринимались с благоговением и уважением. Мы, за исключением Бейли, сердечно приняли его, и он отвечал на нашу дружбу неизменной симпатией и благожела тельством. У Бейли он имел меньше успеха. Бейли был тогда болезненным, циничным и властным человеком. Он не верил энтузиастам. Еще меньше любил он споры. Гуго, энтузиазм которого по поводу русских успехов не имел границ, любил рассуждать и имел свои собственные суждения. Он раздражал Бейли, и я думаю, что чувство раздражения было взаимным.

Когда Гуго покинул нас, он отправился на фронт в качестве санитара при Красном Кресте. Впоследствии он , стал главой Бюро британской пропаганды в С.Петер I бурге. С самого начала он решил использовать возможно г лучше свое пребывание в России. Несомненно, оно прине сло ему пользу. Его приключения на фронте породили «Темный лес». Его опыт в С.Петербурге вдохновил его на «Тайный город».

Мой дневник показывает, что в то время я мало выходил из дому и все свободное время посвящал чте нию. В течение двух последних недель января 1915 года я прочел «Войну и мир» порусски. Иногда я ходил на балет или в цирк с Вальполем. Я был с Гуто, когда впервые встретился с Горьким в «Летучей мыши» Ники ты Балиева. В эти дни «Летучая мышь» была излюблен ным местом литературной и артистической Москвы. Ее представления начинались не раньше окончания теа тральных представлений, и многие артисты и артистки появлялись там, чтобы поужинать, а также чтобы посмо треть представление. В начале своего существования «Ле

тучая мышь» была своего рода клубом Московского Художественного театра, а сам Балиев был членомТруп пы, но оказался как артист не на высоте этой строгой школы. Теперь его труппа так же хорошо известна в Париже, Лондоне и НьюЙорке, как раньше она была известна в России, но, по моему мнению, представления потеряли много в смысле приятной интимности прежних московских дней, ибо тогда не было оторванности между артистами и публикой. Кстати, Балиев — армянин и происходит из ранее богатой семьи.

Горький произвел на меня сильное впечатление как своей скромностью, так и своим талантом. У него не обыкновенно выразительные глаза, и в них сразу можно было прочесть сочувствие человеческим страданиям, ко торое является преобладающей чертой его характера и которое в конце концов привело его после длительного периода оппозиции в объятия большевиков. Теперь Горь кий пишет против буржуазии и против умеренных социа листов с гораздо большим ядом, чем самый свирепый чекист Москвы, но, несмотря на эти литературные выпа ды, я отказываюсь допустить, что он утратил свое основ ное доброжелательство, которое в прошлом он никогда не забывал проявлять в любом случае, который возбуж дал его сострадание. Ни один человек, когдалибо видев ший Горького с детьми, с животными и с молодыми писателями, не поверит, что он может причинить зло или страдания хоть одному человеку.

С Шаляпиным я также впервые встретился в «Летучей мыши». За час до этого я видел его в опере «Борис», в которой он участвовал и в которой являл королевское величие с манерами крупного аристократа и с руками, как у венецианского дожа. Однако все это было теат ральным трюком, поразительным примером того дра матического таланта, по поводу которого Станиславский всегда говорил, что Шаляпин был бы величайшим в мире актером, если бы он решил оставить пение и перейти в драму. Вне сцены он был мужиком, с мужицким аппети том и большими крепкими руками сына земли. Горький рассказывал забавную историю о Шаляпине. В молодо сти они оба бродили по Поволжью в поисках работы, в Казани странствующий импресарио искал местные та ланты для пополнения хора. Ему нужны были тенор и бас. Два бедно одетых кандидата вошли в его убогую контору; им устроили экзамен. Импресарио выбрал те

4255

нора, но забраковал баса. Тенором был Горький, басом был Шаляпин.

Москва, где антигерманские настроения были всегда сильней, чем в С.Петербурге, кишела слухами о герман ских интригах в высших сферах. В начале моего дневника за февраль 1915 года помещено следующее: «Сегодня телефонировал один офицер и спросил, когда же Англия избавит Россию от немки. Это, несомненно, относилось к императрице; мое собственное замечание было следую, щим: «Вот уже третий раз на этой неделе мне задают подобные вопросы». Теперь это случалось гораздо чаще, чем в предшествующие месяцы. Как раз к этому времени относится наиболее популярный московский военный анекдот. Царевич сидит и плачет в коридоре Зимнего дворца. Генерал, покидающий дворец после аудиенции, останавливается и гладит мальчика по голове.

— Что случилось, мальчик?

Царевич отвечает, улыбаясь сквозь слезы:

— Когда бьют русских, плачет папа. Когда бьют немцев, плачет мама. Когда же мне плакать?

Подобные рассказы ходят по всей стране и вредно отражаются на настроениях рабочих и крестьян. Москва жила анекдотами и слухами, и, хотя мания выискивания шпионов никогда не достигала таких размеров, как в Англии или во Франции, все же было немало преследова ний евреев и русских немецкого происхождения. Однако не все анекдоты были направлены против самодержавия. i Кайзеру тоже доставалось от остроумия московских | юмористов. Некоторые из этих анекдотов слишком грубы, * чтобы их можно было передать, другие известны. Все же один, я думаю, будет новинкой для английского читате ля. Зимой 1915 года кайзер посетил Лодзь и, чтобы привлечь к себе местное население, произнес речь. Раз умеется, его аудитория состояла преимущественно из евреев. Он ссылался в своей речи сначала на всемогущего Всевышнего, затем на самого себя и, наконец, на самого себя и на Бога. Когда речь была закончена, наиболее влиятельные из евреев собрались в углу, обсуждая положение.

— Этот человек нам подходит, — сказал главный раввин, — в первый раз вижу христианина, который отрицает святую троицу.

Сколь странными и неправдоподобными кажутся эти анекдоты сегодня! Тогда же они, однако, были ходким

товаром любого сплетника и главным времяттетгоовож дением всякого салона. ^^препровож