3. Каркассон

Раймон-Роже Тренкавель решил обороняться. Каркассон был укреплен лучше Безье и считался неприступным. Город, каким мы его знаем теперь, восстановленный Филиппом Красивым и отреставрированный Виоле ле Дюком, дает представление о своем облике начала XIII века. Эта внушительная крепость, раскинувшаяся над долиной Оды, окруженная мощными стенами с тридцатью башнями, не оставляла крестоносцам никакой надежды на повторение «чуда» Безье. Присутствие виконта и его лучших отрядов было гарантией безопасности города. А вот пригороды – Бург с севера и Кастеллар с юга – были укреплены недостаточно. К тому же окрестные жители, ища прибежища в городе, пригнали с собой скотину. К виконту в город съехалось множество вассалов.

Даже если считать вместе с пригородами, пространство, занятое Каркассоном, кажется до странного тесным. Уже в мирное время горожане довольствовались очень малым жизненным пространством, и дома строились буквально друг у друга на головах. Если во дворцах еще имелись просторные залы, то люди среднего достатка обитали в крошечных комнатках, а кто победнее – так и всем многочисленным семейством в одной комнате. В военное же время город превращался в настоящий муравейник, и в августе 1209 года в самом Каркассоне находилось более 20 тысяч человек (это не считая лошадей и скотины) на каких-нибудь 9 тысячах квадратных метров, вместе с пригородами – на 15 тысячах.

Крестоносцы появились в Каркассоне 1 августа, вдохновленные предыдущей победой. 3 августа, под пение Veni Sancte Spiritus, они бросились на штурм Бурга. Этот пригород, самый слабый из всех, не устоял, несмотря на героизм виконта и защитников. Его население вынуждено было сняться и укрыться в городе. Кастеллар, укрепленный лучше, устоял, и штурмующие пустили в ход технику. Минерам удалось подрыть и свалить ту часть стены Кастеллара, которую крестоносцы захватили 8 августа. Но на ночь они вернулись восвояси, и виконт отбил пригород и перерезал оставленный в нем гарнизон.

Впервые с начала военных действий крестоносцы натолкнулись на серьезное сопротивление. Юный виконт был отважным воином, и при нем состояла вся местная рыцарская элита. Но сухое и жаркое лето быстро вызвало к жизни привычную спутницу осажденных – жажду. Еды в крепости хватало, а вот воды... Город и окружающие его рвы стали заполняться павшей от жажды скотиной, быстро разлагавшиеся на жаре трупы животных распространяли нестерпимую вонь и тучи черных мух.

Раймон-Роже был вынужден вступить в переговоры с неприятелем. Согласно Гильому Тюдельскому, он попросил посредничества в этом деле у своего сюзерена Педро Арагонского. Пьер действительно пытался ему помочь и совместно со своим шурином графом Тулузским посетил аббата из Сито и просил за молодого Тренкавеля, неповинного в грехах своих подданных. Арно-Амори, которому порядком надоели вечные экивоки и стремление списать все грехи на подданных, оставив невинными сеньоров, ответил оскорбительным ультиматумом: раз виконт невиновен, ему даруют жизнь и возможность уйти из города «сам-тринадцать» (с эскортом в 12 рыцарей по выбору), оставив остальных обитателей на милость победителей. Педро II отправился в осажденный город и сам передал ультиматум виконту, на что тот ответил, что лучше пусть с него живого снимут кожу. Арагонский король удалился, уязвленный тем, как мало значения придали крестоносцы его вмешательству. Осада продолжалась. Положение осажденных становилось все более опасным.

«...Епископ, приоры, монахи и аббаты вскричали: „Помилуйте! Что же вы медлите?“. Виконт и его свита поднялись на городскую стену и обстреляли неприятеля из арбалетов, многих при этом ранив. В городе укрылось много народа, и целый год к нему было бы не подступиться, ибо башни его были высоки, а стены снабжены амбразурами. Но крестоносцы перекрыли воду, а колодцы пересохли от жары. Больные на улицах и разлагающаяся палая скотина издавали страшное зловоние; то и дело слышались крики женщин и детей, которых заедали мухи»[58].

И здесь произошло событие, имеющее противоречивые толкования и оставшееся без объяснения, хотя по существу это одно из ключевых событий начала крестового похода. Согласно Гильому Пюилоранскому, «виконт Роже, объятый ужасом, предложил следующие условия мира: горожане выйдут из города в чем есть, а сам виконт останется заложником до принятия соглашения». Гильом Тюдельский, напротив, утверждает, что на этот раз виконта пригласил в неприятельский лагерь некий богач (что само по себе не противоречит версии Гильома Пюилоранского). Но когда он, явившись, предстал перед легатом, его не выпустили. Так, по крайней мере, выходит из сдержанного и немного туманного повествования хрониста. Он не говорит ни о каком соглашении или переговорах, а настаивает на том, что «богач» (не названный по имени, но обрисованный как один из родственников виконта) многократно гарантировал его безопасность. Виконт, с которым был эскорт в 100 рыцарей, отправился в шатер графа Неверского, где состоялись переговоры. И с того момента о нем уже нет речи, хотя и сказано, что «он остался в заложниках по доброй воле и что тем самым совершил поступок безумный»[59]. О злоупотреблении доверием прямо не говорится, но достаточно ясно подразумевается.

Можно ли поверить, что виконт, военный, главнокомандующий, снискавший у своих подданных, несмотря на молодость, непререкаемый авторитет, мог добровольно сдаться в заложники, обезглавив тем самым движение сопротивления захватчикам? Те немногие уточнения, которыми мы по этому поводу располагаем, заставляют предположить, что чистосердечного виконта просто захватили врасплох, и не было никаких переговоров и соглашений. Возможно, виконт отверг предложенные условия, и ему не дали вернуться в город.

Как только виконта взяли в плен, город остался без лидера и был вынужден капитулировать. В отличие от Безье, жители имели возможность выйти целыми и невредимыми. Каким образом? Согласно анонимному свидетельству – через потайную дверь и по подземному ходу, пользуясь невнимательностью крестоносцев. Это вполне осуществимо для гарнизона, но невозможно для штатского населения – женщин, детей и больных, укрывавшихся в городе. Согласно Гильому Тюдельскому, «они вышли очень быстро, в одних камизах и брэ[60], без верхней одежды. Они (крестоносцы) не дали взять с собой ни пуговицы». Условия капитуляции, должно быть, были следующие: «всех обитателей в обмен на все ценности». Вот откуда выражение «не взять ни пуговицы». В городе насчитывалось великое множество еретиков, и странно, что крестоносцы, чьей непосредственной целью было истребление ереси, не воспользовались удобным случаем их схватить.

Некоторые историки заключили, что Раймон-Роже купил жизнь обитателей Каркассона ценой своей свободы. Более вероятно предположить, что решение о капитуляции было принято оставшимися в городе защитниками. Крестоносцы не вынуждали виконта жертвовать собой: во всех случаях их первой заботой было сберечь город для себя, и единственным способом достичь цели было обещание пощадить его обитателей.

Как только обитатели покинули город (такое впечатление, что они сделали это раньше, чем в него вошли отряды неприятеля), крестоносцы тут же в нем закрепились, стремясь прежде всего избежать набегов пехоты и разбойников, которые могли посягнуть на ценности. Взятие Каркассона окупилось огромной добычей, а армия остро в ней нуждалась.

Первым делом крестоносцы обнаружили запасы провианта, так как осада была недолгой (всего 15 дней). Затем – огромное количество ценностей: золото и серебро в монетах, украшениях и предметах обихода, одежда, ткани, оружие, множество лошадей и мулов. Последнее свидетельствует о том, что положение осажденных не было таким уж отчаянным, и скорее всего имело место предательство по отношению к виконту. Нехватка воды была, видимо, весьма относительной, если большое поголовье лошадей и мулов осталось в живых. Короче говоря, армия надолго обеспечила себя продовольствием, и опасаться его нехватки не приходилось. К тому же она владела теперь солидной, почти не разрушенной крепостью, где можно встать на квартиры.

На этот раз крестоносцы предприняли методичную сортировку имущества, инвентаризировали его и поручили охране вооруженных рыцарей, дабы уберечь от солдатских вожделений. Это добро по праву принадлежит делу Господню, и личное стяжательство недопустимо. Арно-Амори заявил в проповеди: «Мы отдадим эти средства одному из богатых баронов, дабы правил он страной во благо Господа»[61]. Шевалье, отправившиеся в поход в надежде разбогатеть, были разочарованы, и только те, кому было поручено охранять ценности, впоследствии признались в хищении пяти тысяч ливров.

Взятие Каркассона было несомненным успехом крестового похода. «Видите, – сказал аббат из Сито, – какое чудо сотворил для вас Царь небесный, и ничто не может устоять перед вами»[62]. Но главной удачей крестоносцев было то, что им удалось захватить Раймона-Роже.

Мы уже видели, что он попал в плен при обстоятельствах, по меньшей мере, неясных. Поскольку крепость капитулировала, то на него, хозяина и главного защитника, вообще больше не обращали внимания, будто он и не существует. С ним поступили не как с человеком, а как с военной добычей. Его бросили в тюрьму, заковали в цепи, и если учесть, что речь шла о первом, после графа Тулузского, сеньоре Лангедока, то подобное обращение можно объяснить только тем, что он сдался отнюдь не по доброй воле.

Если Арно-Амори, человек, начисто лишенный щепетильности, да к тому же еще лицо духовного звания, способен был пренебречь правами знатного барона, то как поверить в то, что светские лидеры крестового похода могли так поступить с равным себе? А уж коли так случилось, то это значит, что, во-первых, северные бароны имели мало уважения к южным, и, во-вторых, на карту было поставлено и так слишком много. Они достаточно далеко зашли по пути преступлений, и теперь им было не до щепетильности (если она была вообще им знакома). И в конце концов из чистого фанатизма они могли счесть, что, будучи еретиком, Раймон-Роже потерял все права своего сословия.

Был ли еретиком виконт Безье? Гильом Тюдельский описывает его так: «От начала мира не существовало рыцаря доблестнее, щедрее, любезнее и приветливее его. Сам он был католиком, и в том у меня множество свидетельств каноников и клира... Но по причине своей молодости он держался накоротке со всеми, и в его владениях никто его не боялся и все ему доверяли»[63]. Автор «Песни...» не был лично другом виконта и приводит здесь самое распространенное мнение: Раймон-Роже был чрезвычайно популярен. Но поэт писал в те времена, когда нельзя было высказываться открыто, и потому не надо понимать его буквально, когда он выступал гарантом правоверности того, о ком хотел сказать доброе слово. Ведь среди бесчисленного множества персонажей «Песни...» нет ни одного еретика. На самом же деле Раймон-Роже вырос в семье, где издавна поддерживали еретиков. Его отец, Роже II, настолько почитал катаров, что отдал сына на воспитание еретику Бертрану де Сэссаку. Его мать, Аделаида, сестра графа Тулузского, участвовала в обороне крепости Лаваур от крестоносцев легата Генриха Альбанского. Его тетка, Беатриса Безьерская, вышедшая за графа Тулузского, удалилась в обитель совершенных. Воспитанный в среде, где весьма почитали катарскую Церковь, юный Раймон-Роже был еретиком настолько, насколько им мог быть дворянин его круга: католик по обязанности и катар по сердцу. Это было известно, и катары всегда потом почитали виконта как мученика веры. Отчасти этим и объясняется отсутствие почтения французских баронов к его персоне.

Захватив законного владетеля страны, которую они пришли завоевывать, крестоносцы достигли одной из целей, намеченных папской программой. Теперь они могут дать земле, пораженной ересью, хозяина-католика, и он силой заставит всех почитать истинную религию. В оккупированном Каркассоне легаты, епископы и бароны держали совет, чтобы выбрать достойную кандидатуру, исходя не из добродетелей дворянской доблести, а из добродетели верности христианству.

Положение, в которое попали бароны, было не из легких: при всей их преданности папе и делу Церкви они прекрасно понимали, что папа – не единственный авторитет в вопросах гражданского права. В конце концов, виконт Безье никогда публично не исповедовал ересь. И те, кто могли бы заставить баронов действовать – герцог Бургундский, граф Неверский и граф Сен-Поль, – находились в затруднении и не решались своим авторитетом поддержать предприятие, явно противоречащее законам феодального права.

Однако это им легат от имени папы предложил стать сюзеренами завоеванных земель Тренкавелей. Согласно «Песне...», легаты сначала обратились к Эду Бургундскому, потом к Эрве Неверскому, потом к графу де Сен-Поль.

Минуя этих могущественных вельмож, решить вопрос было нельзя. Все трое отказались один за другим. Хронист приписывает им благородные слова: они приняли крест не для того, чтобы захватывать чужое имущество, им хватает своего. «Не нашлось человека, – говорит Гильом Тюдельский, – который, приняв эту землю, не счел бы себя обесчещенным»[64].

В таком толковании поведения французских баронов переплелись правда и вымысел. Эда II Бургундского, последним явившегося на сбор крестоносцев в Лион, поскольку по дороге он задержался пограбить караван купцов (и если бы не король Франции, не видать бы им своего добра), трудно заподозрить в равнодушии к чужому имуществу. Не надо, правда, забывать, что для феодала купец не ровня, и сеньор, считающий для себя славным обобрать буржуа, будет относиться к имуществу вельможи, как к святыне. Несмотря на статус Раймона-Роже как еретика и поверженного узника, его статус как законного сеньора своей земли не подлежал обсуждению.

Оттого бароны и опасались «бесчестья» Но даже если бы жадность пересилила в них эти опасения, им не было резона принимать предложение легата. Прежде всего земли виконта состояли в вассальной зависимости от короля Арагонского и графа Тулузского, который, в свою очередь, был вассалом французского короля. Если бароны и не боялись Раймона VI, то они понимали, что предложение, сделанное им, ущемляет интересы арагонского короля. С другой стороны, как говорится о них в «Песне...», – «у них и своего имущества хватает», иными словами, они не в состоянии позволить себе выделить изрядную часть своих рыцарей, чтобы держать в повиновении неприятельские земли размером с их собственные домены. Они не желали получить хлопоты вместе с титулом и любоваться потом на свои поверженные знамена и перерезанные гарнизоны. Владения, которые им предлагали, еще не были завоеваны; это предстояло сделать. В общем, то ли из осторожности, то ли из щепетильности, все три знатных барона отказались от титула виконта Безье и Каркассона. Эти феодалы, несомненно, пошли в крестоносцы не по политическим соображениям. Никто из них не собирался ни в 1209 году, ни потом добиваться прав на завоеванные территории. Тогда Арно-Амори перенес свой выбор на кандидата, пусть менее богатого и знатного, но зато более заинтересованного в расширении своих владений и, следовательно, более склонного к послушанию.

Комиссия в составе двух епископов и четырех шевалье назвала Симона де Монфора, графа Лейсестера. Этот дворянин, прямой вассал короля Франции, владел внушительным фьефом между Парижем и Дре, простиравшимся от замка Шеврез до поймы Сены, и имел многочисленных вассалов среди владетельных сеньоров Иль-де-Франса. В сравнении с герцогом Бургундским или графом Неверским он был мелкой сошкой, но неудачником его назвать нельзя. Он пользовался известностью: выходец из знатного рода, отличившийся в походе 1194 года в армии Филиппа-Августа, затем в 1199 году во время IV крестового похода. Он был одним из тех, кто отказался идти в наемники к венецианцам и, сражаясь около года в Святой Земле, снискал себе отличную репутацию. В свои 40-45 лет он отличался прямотой суждений и имел авторитет храброго воина. Во время осады Каркассона он проявил себя как герой: когда штурмовали Кастеллар и крестоносцы вынуждены были отходить, Симон один в сопровождении оруженосца под градом стрел и камней выскочил ко рву, чтобы вытащить раненого[65]. Подобный жест со стороны уже немолодого капитана доказал легатам, что перед ними человек, способный стать руководителем.

Сам Симон де Монфор поначалу тоже отказался от предложения легатов. Но потом, заставив их поклясться, что он в любое время получит надлежащую помощь, согласился. Предосторожность мудрая и необходимая: Симон видел, что бароны взвалили на себя непосильную ношу, и боялся, что, едва будет объявлен новый руководитель, они тут же откажутся от ответственности. Принимая титул, Симон де Монфор не шутил: честь была столь же сомнительна, сколь и опасна.

Наконец, рассчитывая или нет на ведущую роль в перспективе, Симон согласился послужить делу Церкви и стать по этому случаю виконтом Безье и Каркассона. «Избранный» баронами чужестранной армии-победителя, он всего лишь представлял волю сильнейшего и удержаться мог только силой. А громадная армия, посеявшая ужас везде, где она прошла, уже сворачивала шатры. Приближался конец карантена, когда добровольцев ничто больше не удерживает, и они могут вернуться домой в любой день. Легаты это знали, но знал это и неприятель, который, несмотря на террор, понимал, что все эти бароны, рыцари и пилигримы не собираются надолго застревать в Лангедоке. Скорее всего, армия крестоносцев ограничится небольшими гарнизонами.

Симон де Монфор поспешил укрепить свои позиции. Он роздал щедрые подарки тем, на кого мог рассчитывать в дальнейшем: религиозным братствам и монахам из Сито. Затем он в честь папы издал декрет, поднимающий налог до трех денье с очага.

В новые владения он вступил как триумфатор. После падения Безье и Каркассона замки и города раскрывали ворота и устраивали праздники в честь победителей. Фанжо, Лиму, Альзона, Монреаль, Ломбер были оккупированы, и крестоносцы оставили там гарнизоны. Кастр выдал своих еретиков. Симон спешил получить вассальные клятвы от владетелей замков, виконтов и консулов. Весь район между Безье, Лиму и Кастром официально ему покорился. Он не успевал принимать бесчисленные клятвы в верности, и чтобы успеть погостить в одном, другом и третьем замке, ему разве что крыльев не хватало. Ненадежный триумф; однако, будучи истинным феодалом, Монфор придавал ему значение: он желал увериться в любом проявлении преданности новых подданных, как бы ничтожно оно ни было.

Тем временем армия рассасывалась: граф Тулузский ретировался, как только закончился его карантен, уверив нового виконта в своих лучших чувствах и даже предложив своего сына в мужья одной из дочерей Монфора. Граф Неверский, столь не ладящий с герцогом Бургундским, что «...опасались, как бы они не поубивали друг друга»[66], был в бешенстве, оказавшись под началом Симона, который принимал крест под знаменами герцога Бургундского. По истечении своих сорока дней Эрве IV Неверский покинул крестовый поход.

Герцог Бургундский еще оставался какое-то время, но был обескуражен неудачной осадой Кабарета и тоже уехал. Сеньоры большие и малые, ополчение под командованием епископов, пилигримы-грабители, рутьеры – все покидали страну поодиночке и группами. Индульгенции были получены, и их энтузиазм развеялся. Армия, несколько месяцев с триумфом ломавшая сопротивление не готовой к войне страны, рассеялась как дым, вовсе не думая воспользоваться успехом, который все назвали «чудесным»... «Горы здесь были дикие, ущелья узкие, и никто не хотел, чтобы его прикончили»[67]. Кто знает, может, большинство крестоносцев уже отдавало себе отчет, что еретики ничем не отличаются от католиков, и кожа у них того же цвета, а война, хоть и священная, она и есть война. И потом, чтобы заслужить отпущение грехов, достаточно повоевать сорок дней.

К сентябрю 1209 года с Симоном де Монфором осталось всего 26 всадников. Стоит ли говорить, что этого было маловато, чтобы удерживать страну, одна часть которой покорилась из страха перед непобедимой армией, а другая еще не была завоевана. Симон оказался – и не по своей вине – в отчаянном положении. И только страхом, непобедимым и неподконтрольным, пересилившим инстинкт самосохранения, страхом, который внушила местному населению первая волна вторжения крестоносцев, можно объяснить тот факт, что, располагая лишь горсткой людей и имея нерегулярную и слабую поддержку, Монфор умудрился удержаться триумфатором во враждебной к нему стране. Здесь он был обречен править только с позиции силы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.