Глава 18 Голубые воды, блокада и нейтралитет

Глава 18

Голубые воды, блокада и нейтралитет

В британском адмиралтействе в 1914 году менее всего приветствовался риск. Ценнее флота для Великобритании ничего не было. Он не являлся, как язвительно отозвался Черчилль в 1912 году о германских военно-морских силах, «флотом ради роскоши»; для Англии флот являлся «жизненно важной» потребностью в самом точном значении этих слов. Британская империя не могла допустить военно-морского поражения или хотя бы утрату военного превосходства на море из-за потери отдельных кораблей. Задачи, стоявшие перед флотом, были огромны. Флот должен был предотвратить вторжение на Британские острова; флот должен был обеспечить сопровождение и безопасную высадку на континент британских экспедиционных сил. Флоту нужно было доставить из Индии на родину войска, которым предстояло влиться в регулярную армию и заменить территориальные дивизии. Однако прежде всего флот должен был обеспечить безопасность морской торговли на всей акватории мирового океана.

Отнюдь не вторжение, которое Комитет имперской обороны объявил «неосуществимым», а «воспрепятствование нашей торговли и уничтожение коммерческого судоходства» было признано адмиралтейством первостепенной опасностью. Британия ввозила две трети продовольствия. Само ее существование зависело от внешней торговли, осуществлявшейся английскими судами, суммарный тоннаж которых достигал 43 процентов от общемирового и на долю которых приходилось более половины всего объема мировой морской торговли — столько же, сколько на все остальные страны мира, вместе взятые. До войны англичанам не давали покоя страхи, что быстроходные германские пароходы будут переоборудованы в рейдеры для действий на торговых путях. Предполагалось, что по меньшей мере сорок подобных кораблей — не считая немецких крейсеров — могут быть отправлены на охоту на океанские маршруты мировой торговли. От английского флота требовалось рассредоточить свои корабли и эскадры, чтобы защитить морские пути из Суэца в Персию, Индию, на Дальний Восток и африканские маршруты вокруг мыса Доброй Надежды, чтобы прикрыть Северную Атлантику до США и Канады, акваторию Карибского моря с островами Вест-Индии, а также Южную Атлантику и южную часть Тихого океана, от Южной Америки до Австралии. Критически важными точками являлись районы Мирового океана, где пересекались маршруты торговых судов и где вероятнее всего ожидать нападений вражеских рейдеров.

«Самый принцип войны на море, — заявил Фишер, и это было военно-морским аналогом папской буллы, — заключается в том, чтобы иметь свободу идти куда угодно с любой чертовой посудиной, которая есть у военного флота». В переводе на более понятный язык, это означало, что военно-морской флот должен превосходить противника или быть сильнее в любом месте, где вероятно столкновение с ним. Английский флот, имевший столько задач по всему земному шару, мог сосредоточить превосходящие силы в своих водах, где любой ценой необходимо было избегать сражения на равных. Все ожидали крупного сражения между большими боевыми кораблями, в котором, возможно, и решится вопрос о господстве на море — в одном столкновении, как это произошло при Цусиме между русским и японским флотами. Великобритания не могла позволить себе пойти на риск утраты превосходства в результате такого сражения, но для германского флота это было не так, поэтому считалось, что немцы вполне способны попытать счастья в сражении. А в Германии кайзер во всеуслышание провозгласил: «Будущее Германии спущено на воду», по всей стране возникали и множились в числе военно-морские лиги, собиравшие по подписке деньги на строительство линкоров под такими лозунгами, как «Англия — враг! Вероломный Альбион! Грядущая война! Британская опасность! Англия планирует напасть на нас в 1911 году!» Поэтому ей, будто сорвавшейся в 1914 году с узды, приписывали безграничную агрессивность и готовность смело броситься в битву даже при невыгодном раскладе, который мог подтолкнуть к любому отчаянному и дерзкому шагу.

Нервная система британского военно-морского флота оказалась чрезвычайно восприимчива к тем страхам, которые внушали неизвестные, но, вне всяких сомнений, агрессивные намерения противника; особенный страх вызывали подводные лодки, эти невидимки, чей смертоносный потенциал, пока еще смутный, с каждым годом становился все явственней.

Для размещения базы флота в военное время запоздало выбрали Скапа-Флоу — естественное укрытие среди Оркнейских островов, едва ли не самую дальнюю точку, куда мог добраться Гранд-Флит, практически последний унылый клочок британской территории, отдаленный аванпост Британских островов, отстоящий на север еще дальше, чем самая северная оконечность главного из этих островов. Расположенный на 59-й широте, Скапа-Флоу находится у входа в Северное море, на 350 миль севернее острова Гельголанд, откуда должен был появиться германский флот, если он решится на это, и к северу на 550 миль от района Портсмут — Гавр, где намечена переправа английского экспедиционного корпуса. Расстояние от базы до места вылазки немцев было больше, чем то, которое отделяло бы немцев от английских транспортов, если предположить, что они попытаются напасть на них. С этой позиции Гранд-Флит мог вести оборону и блокировать морские торговые пути, ведущие в Германию через Северное море, а своим присутствием загнать вражеские суда в порты. Если же противник выйдет в море, то, расположившись между ним и его базой, англичане могли вынудить его принять бой. Однако Скапа-Флоу не был готов принять флот.

Каждый раз, как увеличивались размеры кораблей, им требовались более широкие доки и более просторные гавани, и программа создания дредноутов пострадала от двойственной точки зрения правительства либералов. Поддавшись страстной убежденности Фишера и воодушевлению Черчилля, либералы согласились принять программу их строительства, но рану, которую получили их антивоенные чувства, они уравновесили скупостью выделения средств. И, как результат, в августе 1914 года Скапа-Флоу оказалась не оборудована сухими доками и береговыми оборонительными сооружениями.

Флот, приведенный Черчиллем в состояние боевой готовности, без всяких злоключений добрался в Скапа-Флоу 1 августа, а правительство тем временем продолжало дебатировать, стоит ли ввязываться в бой. Дни после объявления войны были, по словам первого лорда адмиралтейства, периодом «крайнего психологического напряжения». Приближался момент, когда должны были отплыть загруженные войсками транспорты, и в любую минуту ждали от противника каких-либо действий — то ли тот осуществит рейд на побережье, чтобы отвлечь флот, или предпримет еще какую-то тактическую провокацию. Черчилль полагал, что «в любой момент может начаться большое сражение на море».

Мнение Черчилля полностью разделял адмирал сэр Джон Джеллико, который, отправившись 4 августа на поезде в Скапа-Флоу, вскрыл телеграмму с грифом «Секретно» и узнал из нее, что он отныне — главнокомандующий Гранд-Флитом.

Нельзя сказать, что он долгое время дожидался этого назначения или что его отягощали какие-то сомнения в собственной компетентности. Начав службу на военном флоте в 1872 году, когда ему было двенадцать с половиной лет, а рост он имел в четыре с половиной фута, Джеллико привык к широкому признанию своих талантов. Проявленные во время службы на кораблях и на различных постах в адмиралтействе, они заслужили неизменно горячее и громогласное восхищение лорда Фишера, который решил, что одаренный Джеллико и «будет Нельсоном… когда придет Армагеддон». Час пробил, и отобранный Фишером кандидат на звание нового Нельсона с самого момента своего прибытия на базу в Скапа-Флоу испытывал «постоянно мучившее меня громадное чувство тревоги». Его крайне беспокоила уязвимость базы флота. При отсутствии береговой артиллерии, боновых и сетевых заграждений и установленных минных полей Скапа-Флоу была «совершенно беззащитна перед атаками подводных лодок и эсминцев».

Еще больше Джеллико встревожился, когда на борту немецких траулеров, захваченных 5 августа, были обнаружены почтовые голуби — как подозревали, с их помощью немцы передавали информацию подводным лодкам. Его опасения усугублялись страхом перед минами — немцы заявили, что минные постановки они будут вести без всяких ограничений. Когда же 9 августа легкий крейсер таранил и потопил германскую подводную лодку U-15, то это больше обеспокоило Джеллико, чем обрадовало, и он поспешил отослать все крупные боевые корабли из «зараженного района». Однажды на рейде в Скапа-Флоу орудийный расчет вдруг открыл огонь по какому-то движущемуся предмету, доложив о замеченном перископе, и поднялась лихорадочная стрельба, а эсминцы бросились выискивать подводную лодку. Тогда адмирал отдал приказ выйти в море всему флоту из трех эскадр линкоров. Корабли провели в море всю ночь, в страхе перед тем, что, как признавал даже составитель официальной истории военно-морского флота, «могло быть тюленем». Флот дважды переводили на более защищенную базу: сначала на Лох-Ю на западном побережья Шотландии, а потом — в Лох-Суилли на северном берегу Ирландии — и дважды возвращали. Два раза Северное море оставалось в полном распоряжении немцев, знай те об этом. Если бы в это время немцы организовали наступление силами своего военно-морского флота, то его результаты могли бы быть поистине ошеломляющими.

То впадая в истеричную нервозность, то вздрагивая и испуганно шарахаясь, точно лошадь, заслышавшая в траве шорох змеи, английский флот все же занялся своим делом — приступил к установлению блокады и патрулированию Северного моря, непрерывно, вахту за вахтой, высматривая, не появится ли враг. Имея в боевом строю 24 дредноута и зная, что у Германии кораблей такого класса от 16 до 19, англичане могли уверенно полагаться на свое преимущество, а в более высоком классе линкоров считали себя «заметно превосходящими восемь германских». Но над ними довлело ощущение, что окончательно вопрос разрешится только в результате реального столкновения.

В течение недели, пока осуществляется переход транспортов, «у немцев имеются самые сильные стимулы для действий», предупреждал 8 августа Джеллико Черчилль. Но на горизонте не было замечено даже такой малости, как торпедный катер. Бездействие противника только усугубляло напряжение. Где-то на просторах океанов действовали его отдельные боевые корабли: «Гебен» и «Бреслау» — в Средиземном море, «Дрезден» и «Карлсруэ» — в Атлантике, а «Шарнхорст», «Гнейзенау» и «Эмден» из эскадры фон Шпее совершали в Тихом океане смелые рейды — или же дерзко уходили от ответа, но флот Открытого моря, затаившийся без движения за Гельголандом, казалось, предвещал нечто куда более зловещее.

«В высшей степени необычное молчание и бездеятельность врага могут быть прелюдией к его серьезным и смелым действиям… возможно, крупномасштабной высадке десанта на этой неделе», — предупреждал Черчилль руководство флота 12 августа. Он предложил, чтобы Гранд-Флит выдвинулся ближе к «театру, где предстоят решительные действия». Джеллико, однако, продолжал вести патрулирование на серых водных просторах между оконечностью Шотландии и Норвегией, и только однажды, когда переброска на континент британского экспедиционного корпуса была в самом разгаре, осмелился спуститься южнее 56 параллели. В период с 14 по 18 августа транспорты 137 раз пересекали Ла-Манш, и все это время Гранд-Флит в полном составе, вместе со своими эскадрами и флотилиями сопровождения, в напряженном ожидании вел патрулирование, высматривая белый след торпеды, стараясь уловить радиосигнал, который подскажет, что германский флот вышел в открытое море.

Гросс-адмирал фон Тирпиц, германский Фишер, отец, создатель и душа германского флота, «вечный Тирпиц», с белой, как у Нептуна, раздвоенной бородой, занимал пост статс-секретаря военно-морского ведомства с 1897 года, и к своим шестидесяти пяти годам на одном посту прослужил дольше, чем любой другой министр со времен Бисмарка. Но его держали в неведении о военных планах, имевших прямое отношение к тому оружию, которое он выковал. План войны «военно-морской штаб хранил в секрете даже от меня». Когда 30 июля Тирпицу показали оперативные приказы, он узнал «страшную» тайну: никакого плана не было. Наличие у Германии сильного военно-морского флота стало главным фактором вовлечения страны в войну, но когда война разразилась, оказалось, что в самой войне флоту не отводилось никакой активной роли.

Если бы кайзер ограничился чтением книги Кеннета Грэма «Век золотой» — похожим на сон рассказом о детстве английского мальчика, окруженного холодным миром взрослых, — которую он держал на прикроватном столике на своей яхте, то вполне возможно, что войны бы и не было. Но германский император отличался эклектичностью и прочитал книгу, которая увидела свет в 1890 году и в своей области произвела такое же громадное воздействие, как «Происхождение видов» в биологии и «Капитал» в экономической теории. Во «Влиянии морской силы на историю» адмирал Мэхэн продемонстрировал: кто контролирует морские коммуникации, тот управляет своей судьбой; тот, кто господствует на море, является господином положения. Перед внутренним взором впечатлительного Вильгельма открылось потрясающее видение: Германия должна главенствовать не только на суше, она должна стать и владычицей океанов. Началась реализация программы строительства военно-морского флота, и хотя Германия не могла сразу же нагнать Англию, но при той настойчивости и энергичности, с какой шла судостроительная программа, рано или поздно это грозило произойти. Подобная перспектива бросала вызов морскому превосходству, на котором строились расчеты Великобритании, и заведомо обуславливала вероятность ее враждебной позиции в войне и, следовательно, применение против Германии главного британского оружия — блокады.

Как страна сухопутная, Германия могла бы вести вооруженную борьбу с любой возможной коалицией континентальных держав, продолжая беспрепятственно ввозить товары морским путем до тех пор, пока остается нейтральной Великобритания, ведущий коммерческий морской перевозчик в мире. В этом отношении Германия была бы более сильной державой без флота, чем обзаведясь им. Бисмарк неодобрительно относился к подрыву мощи на суше за счет авантюр на море, которые лишь могли прибавить врагов на морском театре. Вильгельм к подобным доводам не прислушивался. Он был околдован Мэхэном и запутался в личной ревности, разрываясь между своей любовью и ненавистью к Англии как нации мореплавателей. Эти смешанные чувства ежегодно обострялись во время «Каусской недели», когда на острове Уайт проходила традиционная парусная регата. Кайзер видел в военно-морском флоте тот нож, которым он рассечет окружение. Он то настойчиво твердил, что враждебность Англии — самое последнее, чего бы он хотел, то заявлял, что «больший флот, хорошенько напугав англичан, приведет их в чувство». Тогда они «смирятся с неизбежным, и мы станем лучшими в мире друзьями». Тщетно германский посол в Англии предупреждал кайзера о сомнительной логике этой политики. Тщетно Холдейн приезжал в Берлин, напрасно Черчилль предостерегал, что в англо-германских отношениях флот сыграет ту же роль, что и Эльзас-Лотарингия. Предложения о фиксированном соотношении морских сил или об ограничении военно-морского строительства были отвергнуты.

Вызов был брошен, и вполне естественно было ожидать враждебности Великобритании. Была и другая цена. Построенный с огромными затратами, военный флот забирал у армии и деньги, и людей — достаточно для комплектования двух армейских корпусов. Если не брать в расчет вариант, что создание флота не преследовало никакой цели, то он должен иметь стратегическое предназначение: либо предотвратить появление дополнительных дивизий, противостоящих армии своей страны, либо не допустить блокады. Как признавалось в преамбуле германского закона о военно-морском флоте 1900 года: «Военно-морская блокада… даже если она продлится всего лишь год, уничтожит внешнюю торговлю Германии и приведет страну к катастрофе».

Флот рос, как по своей общей мощи, так и по своим возможностям, увеличивалась численность обученного рядового и командного состава, немецкие инженеры улучшали артиллерийские системы, повышали бронепробиваемость снарядов, усовершенствовали оптические инструменты и дальномеры, повышали сопротивляемость к разрушению броневого листа. И поэтому флот становился слишком ценным ресурсом, чтобы его можно было потерять. Хотя по соотношению «киль на киль» германский флот приближался к английскому, а по артиллерии превосходил его, кайзер, который вряд ли забывал о том, что у Германии не было собственных Дрейков или Нельсонов, никогда по-настоящему не верил, что германские корабли и матросы способны нанести поражение английскому флоту. Ему была невыносима сама мысль о том, что его «дорогуши» — так Бюлов называл кайзеровские линкоры, будут покорежены снарядами, запачканы кровью, или, в конце концов, израненные и потерявшие управление, утонут в морской пучине. Тирпиц, кому Вильгельм некогда пожаловал дворянство, присовокупив к фамилии частицу «фон», но чьи теоретические воззрения исходили из необходимости использовать флот для боя, начал казаться кайзеру опасностью, чуть ли не такой же, как и враг. Постепенно адмирала отодвинули в сторону, перестав числить среди ближайших советников кайзера; на совещаниях больше не раздавался его высокий, писклявый, как у ребенка или евнуха, голос, который было удивительно слышать от человека такого рослого телосложения и со столь агрессивным поведением. И хотя Тирпиц оставался главой морского министерства, всю военно-морскую политику определяла, при общем руководстве кайзера, небольшая группа, состоящая из начальника морского генерального штаба (адмирал-штаба) адмирала фон Поля, главы морского кабинета кайзера адмирала фон Мюллера и главнокомандующего флотом адмирала фон Ингеноля. Хотя Поль и выступал в поддержку стратегии, нацеленной на сражение, он был ничтожеством, который удостоился наивысшей степени незаметности, какая только была возможна в гогенцоллерновской Германии, — его ни разу не упомянула в своей энциклопедии слухов княгиня Бюлов. Мюллер относился к тем придворным лизоблюдам и педерастам, которыми декорируют двор, выдавая их за советников суверена; Ингеноль был офицером, «имевшим оборонительную точку зрения на операции флота». «Мне не нужен человек, который будет давать указания, — заявлял кайзер. — Я и сам с этим справляюсь».

Когда наступил период «окружения», период, который не давал покоя все его правление, период, когда мертвый Эдуард зловеще казался «сильнее меня живого», инструкции кайзера гласили: «На настоящий момент я приказываю флоту Открытого моря занимать оборонительную позицию». Стратегия, принятая на вооружение отточенным инструментом, который Вильгельм имел в своем распоряжении, заключалась в том, чтобы оказывать влияние «самим фактом существования флота». Оставаясь на недоступных укрепленных позициях, он должен был действовать как постоянная потенциальная угроза, заставляя противника быть настороже, в ожидании возможной вылазки, и тем самым отвлекать вражеские военно-морские ресурсы и удерживать часть его сил в бездействии. Такая общепризнанная роль отводилась для слабейшего из двух флотов, и подобные действия полностью одобрял Мэхэн. Однако позднее он пришел к выводу, что ценность «флота существующего» «во многом преувеличена», потому что влияние военно-морских сил, которые принимают решение не сражаться, со временем превращается в убывающую величину.

Даже кайзер не мог проводить подобную политику, не имея на то обоснованной причины и действенной поддержки. У него было и то, и другое. Многие немцы, особенно Бетман-Гольвег и представители наиболее космополитичных и не связанных с военными группировок не могли поначалу заставить себя поверить в то, что Англия на самом деле станет воевать по-настоящему. Они тешили себя мыслью, что от Англии возможно будет откупиться сепаратным миром, особенно после того, как окажется повержена Франция. Отчасти этой идеей объясняется то, что в своем меморандуме Эрцбергер тщательно избегал упоминаний о захвате английских колоний. Чувство взаимного родства создавали семейные связи матери кайзера, английские жены немецких принцев и древние узы тевтонов. Чтобы Германия и Англия дошли в своих спорах до того, чтобы устроить между собой сражение, чтобы пролилась кровь и гибли люди, — представить подобное было трудно, если вообще возможно. (При подобном взгляде на вещи по какой-то прихоти кровь, пролитая при окружении британского экспедиционного корпуса заодно с французскими войсками, всерьез в расчеты не бралась.) Кроме того, существовала надежда сохранить германский флот невредимым — как фактор торга, чтобы вынудить Англию заключить соглашение. Эта теория пользовалась мощной поддержкой Бетман-Гольвега, и кайзер с радостью за нее ухватился. Время шло, близилось сияние победы, и желание провести флот через войну в целости и сохранности, использовав затем при ведении торга за столом переговоров, становилось все сильнее и сильнее.

В августе главным врагом представлялась не Англия, а Россия, и первейшей обязанностью флота считался контроль над Балтикой — по крайней мере среди тех, кто желал отсрочить испытание Англией. Они утверждали, что флот должен пресечь какое бы то ни было вмешательство России в морские перевозки из скандинавских стран, а также обязан пресечь возможную высадку русскими морского десанта на побережье Германии. Боевые действия против Англии, как опасались, могли бы настолько ослабить германский флот, что он утратит контроль над Балтийским морем, окажется не в состоянии помешать высадке русскими десанта, а все это приведет к поражению на суше.

Всегда отыщутся доводы, чтобы превратить желание в политику. Прежде всего, к нулю действия флота в августе свела уверенность в решительной и окончательной победе армии на суше и всеобщее убеждение, что война продлится не так долго, чтобы блокада успела сыграть какую-то роль. Тирпиц с «верным предчувствием» уже 29 июля — в тот самый день, когда Черчилль отдал распоряжение о мобилизации флота, — обратился к кайзеру с просьбой поручить командование всеми военно-морскими силами кому-то одному. А так как адмирал полагал, что «у меня в мизинце намного больше, чем у Поля во всей его анатомии» (такое свое мнение Тирпиц высказал в частном разговоре с женой, а не в беседе с кайзером), то он просто предложил, чтобы упомянутый пост «был доверен мне». На предложение Тирпица ответили отказом. Хотя гросс-адмирал и подумывал об уходе в отставку, но воздержался на том удобном основании, что кайзер «все равно бы не принял мою отставку». Вынужденный выехать в Кобленц вместе со всеми министрами, Тирпиц испытывал душевные терзания в торжествующей атмосфере главного штаба, предвкушающего триумф: «Армия идет от успеха к успеху, а флот вообще ничем не может похвастать. После двадцатилетних усилий мое положение ужасно. Никому не понять».

Флот Открытого моря Тирпица, имевший в своем составе 16 дредноутов, 12 линкоров более ранней постройки, 3 линейных и 17 прочих крейсеров, 140 эсминцев и 27 подводных лодок, оставался в портах или действовал на Балтике, в то время как наступательные операции против Англии ограничились одним набегом субмарин в первую неделю войны и постановками мин. Также были отозваны суда торгового флота. 31 июля германское правительство отдало распоряжение пароходным компаниям отменить все отправления торговых судов. К концу августа 670 германских торговых судов, общим водоизмещением 2 750 000 тонн, или более половины всего торгового флота Германии, отсиживались в нейтральных портах, а остальные — за исключением тех, которые курсировали на Балтийском море, — находились в портах приписки. Из тех страшных сорока германских рейдеров — вооруженных торговых пароходов — только пять объявились въяве, и британское адмиралтейство, оглядевшись в потрясении и изумлении, смогло 14 августа сообщить: «Плаванию через Атлантику ничто не угрожает. Английская морская торговля идет как обычно». Если не считать рейдеров «Эмден» и «Кёнигсберг» в Индийском океане и эскадры адмирала фон Шпее в Тихом, то еще до конца августа германский военно-морской флот и торговые суда Германии исчезли с океанских просторов.

Началось и другая битва — между Великобританией и Соединенными Штатами, этой великой нейтральной страной. На свет всплыли старые проблемы, которые вызвали войну 1812 года, старые фразы — «свобода морей», «флаг покрывает груз» — давний и неизбежный конфликт между правом на торговлю нейтральной страны и правом воюющей стороны на задержание торговых судов. В 1908 году, как прямое следствие второй Гаагской конференции, было созвано новое международное совещание, где была предпринята попытка кодифицировать эти нормы; в конференции приняли участие все те страны, которые стали в 1914 году воюющими сторонами, а также США, Голландия, Италия и Испания. Страной-организатором выступила Великобритания, как государство, обладающее самым крупным торговым флотом и наиболее заинтересованное в беспрепятственном ведении торговли нейтральной стороной. Сэр Эдвард Грей хотя и не входил в число делегатов конференции, был, однако, ее вдохновителем, организатором и движущей силой. Несмотря на деятельное участие в конференции адмирала Мэхэна в качестве главы американской делегации, принятая в итоге Лондонская декларация отдала приоритет праву нейтральных стран на ведение торговли, а не праву воюющих стран осуществлять блокаду. Даже Мэхэн, этот Клаузевиц военно-морской науки, Шлиффен морей, не смог противостоять и британскому влиянию, и обходительным действиям англичан. Как обычно, все выступали в поддержку нейтральных стран и бизнеса вообще, и штатские коллеги Мэхэна отвергли возражения адмирала.

Товары подразделялись на три категории: абсолютная контрабанда, в которую попадали предметы сугубо военного назначения; условная контрабанда, то есть предметы, пригодные как для военных, так и для гражданских нужд; и неконтрабандный «свободный список». К числу товаров последней категории относилось и продовольствие. Воюющая сторона, объявившая блокаду, могла конфисковывать только абсолютную контрабанду; товары второй категории могли быть захвачены ею, только при наличии доказательств, что они предназначены для противника. Товары, относящиеся к третьей категории, конфискации не подлежали ни в коем случае. Но после того как декларация была подписана и делегаты разъехались по домам, вдело вмешался другой интерес Британии — ее военно-морская мощь. На мачте вновь взвился флаг адмирала Мэхэна. Поборники его воззрений в ужасе заголосили о предательстве и отказе от превосходства на море — самой гарантии существования Великобритании. Что толку, спрашивали они, не давать противнику использовать моря, если нейтралам позволено снабжать его всем необходимым? Они раздули из Лондонской декларации громкий скандал, развязали против нее шумную кампанию в прессе и парламенте. Декларация сводит к нулю весь британский флот; это германский заговор; против декларации выступил Бальфур. Хотя Лондонскую декларацию приняла палата общин, в верхней палате лорды, вдруг испытавшие прилив сил, не позволили ей дойти до голосования — вероятно, это было их наиболее активное действие в двадцатом столетии. К тому времени правительство, как следует поразмыслив, было только радо сунуть это дело под сукно и забыть о нем. Лондонскую декларацию Англия так и не ратифицировала.

Тем временем новые реалии войны на море сделали устаревшей традиционную для Британии политику непосредственной блокады портов противника. До сих пор адмиралтейство предполагало при войне с континентальной державой осуществлять близкую блокаду флотилиями эсминцев при поддержке крейсеров, а в конце концов и линкоров. Развитие подводных лодок, плавучих мин и усовершенствование нарезных орудий заставили отказаться от этой политики и принять метод дальней блокады. Введенная военным приказом адмиралтейства 1912 года, дальняя блокада поставила и новые проблемы. Если судно пытается прорвать блокаду, то в случае близкой блокады понятно, в какой порт оно направляется и никаких вопросов о порте назначения груза не встает. Но когда перехват подозрительных кораблей осуществляется за многие мили от их портов назначения, как, например, у входа в Северное море, то законность задержания и ареста груза согласно правилам блокады нужно доказать — либо местом назначения груза, либо контрабандным характером груза. Проблема напоминала плавучую мину, которая, суля неприятности, выставила во все стороны рожки-взрыватели.

Когда разразилась война, Лондонская декларация еще находилась в состоянии утверждения заинтересованными государствами, и 6 августа, на второй день войны, Соединенные Штаты обратились с официальной просьбой к воюющим сторонам заявить о ее соблюдении ими. Германия и Австрия с готовностью согласились на это, при условии, что их противники поступят также. Великобритания, выступая как представитель союзников по вопросам военно-морской политики, составила утвердительный ответ, который оговаривал определенные права, «существенные для эффективного проведения военных действий на море», и тем самым, несмотря на формальное «да», означал «нет». Англия также еще не выработала твердую политику в отношении контрабанды, но у нее было некое эмпирическое чувство, что параграфы Лондонской декларации требуют некоторого расширенного толкования. Доклад Комитета имперской обороны в 1911–1912 годах уже выдвигал предложение: не порт, куда направляется судно, а место назначения товаров следует рассматривать в качестве критерия условной контрабанды для таких грузов, как кожа для седел, резина для покрышек, медь, хлопок, необработанный текстиль, бумага. Эти материалы, которые возможно использовать для военных нужд, не могут свободно транспортироваться по морю только потому, что они предназначаются для получателя из нейтральной страны. Если потом эти товары будут отправлены по суше в Германию, то никакая блокада не стоит затрат на ее поддержание. Комитет предлагал «неукоснительно применять» доктрину единства пути.

Одна из тех обладающих загадочной властью фраз, которые появляются в истории и пропадают, не оставляя никаких следов, «единство пути» было принципом, придуманным англичанами в ходе войны с Францией в восемнадцатом веке. Оно означало, что определяющим фактором является конечное назначение товаров. Преждевременно похороненный Лондонской декларацией, прежде чем та успела умереть, теперь этот принцип оказался эксгумирован, подобно замурованному коту Эдгара По, с той же способностью причинять несчастья. Военному министерству сообщили, что продукты питания, отправленные на нейтральных судах в Голландию, на самом деле предназначаются для снабжения германской армии в Бельгии. 20 августа кабинет издал «королевский указ в совете» — правительственный декрет, объявляющий, что отныне Великобритания будет рассматривать условную контрабанду как подлежащую конфискации, если она предназначается врагу, или «агенту противника», или если конечный пункт ее назначения находится в руках врага. Подтверждением того, куда направляется груз, служил теперь не только коносамент, как раньше, но и «любые достаточные основания» — несравненно гибкое определение.

Такова доктрина единства пути — живая, плюющаяся, с острыми когтями. По признанию английского посла в Вашингтоне сэра Сесила Спринг-Райса, ее применение на практике вело к тому, что все становилось абсолютной контрабандой.

Авторы правительственного декрета вовсе не задумывались о том, к какой громадной цепочке последствий приведет и какие огромные трудности вызовет его практическое применение. Остановка кораблей и высадка на них досмотровых партий, просвечивание груза рентгеновскими лучами, призовые суды и сложность юридически-правовых вопросов, решение Германии обратиться к стратегии неограниченной подводной войны, как к последнему аргументу, что в конечном итоге кардинальным образом скажется на позиции США… Когда Генрих VIII вознамерился развестись с Екатериной Арагонской, он вовсе не предполагал, что в итоге все выльется в Реформацию. Когда министры кабинета собрались 20 августа за столом заседаний, их волновала лишь продиктованная войной необходимость остановить поток припасов и снаряжения, текущий из Роттердама в Бельгию, на склады германской армии. Королевский указ в совете был представлен им на рассмотрение по предложению военных, и министры одобрили его после непродолжительного обсуждения, о котором в дневнике Асквита имеется лишь одна запись — легкомысленное упоминание о «долгом заседании кабинета… всякая чепуха об угле и контрабанде».

Премьер-министр оказался не единственным человеком, кого не взволновала подобная чепуха о контрабанде. Когда германский чиновник, предвидя, что боевые действия выльются в долгую войну на истощение, представил Мольтке меморандум о необходимости учредить экономический генеральный штаб, Мольтке ответил ему: «Не докучайте мне экономикой — я занят, я веду войну».

По удивительному совпадению, правительственный декрет, возрождая спорные вопросы войны 1812 года, был обнародован точно в столетнюю годовщину сожжения Вашингтона английскими войсками. К счастью, эта непредвиденная случайность, да и сам английский правительственный декрет остались незамеченными американской общественностью, чье внимание было захвачено броскими газетными заголовками о падении Брюсселя, о бедствующих в Париже американцах, о кайзере и царе, о флотах, казаках и фельдмаршалах, о цеппелинах, о Западном и Восточном фронтах. Но правительство Соединенных Штатов испытало немалое потрясение. Суть сдержанной преамбулы к декрету, которая подтверждала соблюдение Лондонской декларации перед тем, как искусно упомянуть ряд исключений, не укрылась от зоркого глаза профессионального юриста Роберта Лансинга, советника государственного департамента США. Он немедленно составил решительный протест, который форсировал долгую, тянувшуюся месяцы и годы дуэль, состоящую из обмена письмами и окликами, сводками, резюме и ссылками на прецеденты, беседами между послами, томами документов.

Лондонской «Дейли кроникл» от 27 августа представлялась «очень реальной опасность» для Англии оказаться втянутой в обсуждение с США вопросов контрабанды и права на досмотр, которому, насколько было понятно, Соединенные Штаты будут «решительным образом противиться». Возникшая проблема требовала осторожного обращения с собой и заставила задуматься сэра Эдварда Грея. Вначале, когда все полагали, что война будет недолгой, и значение имело то, какими средствами быстрее добиться победы, в то время казалось маловероятным, что возникнут серьезные проблемы с США. После у Монса и Шарлеруа с заваленных мертвыми телами полей сражений встала и взглянула прямо в лицо союзникам неизбежность долгой войны. В затянувшейся войне союзники предполагали ввозить из США продовольствие и вооружение, занимать деньги (о людях никто еще и не задумывался) и рассчитывали лишить Германию возможности получать такую же поддержку. Осуществлять более строгую блокаду противника и сохранять дружеские отношения с ведущими нейтральными странами становилось в одно и то же время важным — и невозможным. Поскольку каждое ограничение, налагаемое на торговые отношения нейтральных государств с Германией, вызывало новые громкие стенания и вопли государственного департамента о свободе морской торговли, то становилось очевидным, что Англии, как бы это ни было ей неудобно, возможно, придется решать, какая из двух целей является для нее более важной. Пока же, со свойственной англичанам нелюбовью к абсолютному, сэр Эдвард Грей оказался в состоянии двигаться от одного инцидента к другому, избегая идти на принцип, подобно опытному рулевому, лавирующему меж скал и рифов. Английский министр иностранных дел прилагал все усилия, чтобы не дать дискуссии зайти слишком далеко и коснуться какого-либо недвусмысленного вопроса, который потребовал бы от обеих сторон занять четкую позицию, лишив себя шанса на отступление. Изо дня в день его целью было, как он говорил, «обеспечить максимально строгую блокаду, какую только возможно осуществить без разрыва отношений с Соединенными Штатами Америки».

У Грея был грозный оппонент, человек в высшей степени принципиальный. Непреклонно, по-пуритански преданный идее нейтралитета, Вудро Вильсон был вынужден настаивать на традиционных правах нейтральной страны скорее не из принципа, а потому, что они соответствовали той роли не встающего ни на чью сторону политика, которую он с готовностью принял с самого начала. Президентский пост он занял, активно и последовательно выступая против сторонников «дипломатии доллара» и финансовых группировок, пустивших глубокие корни под оберегающей их величественной тенью президента Тафта. Вильсон успешно взял курс на «новую свободу» во внутренней политике и в отношениях со странами Латинской Америки. Понимая, что войны замедляют ход реформ, он склонялся к тому, чтобы удержать страну от внешнеполитической авантюры, которая бы помешала проведению его программы. Но помимо этого, у Вильсона была и другая причина, более возвышенная и не столь явная. В войне он увидел возможность для своей страны добиться более высокого положения на мировой арене. Когда президент впервые в своих выступлениях заговорил о войне, — это случилось на пресс-конференции 2 августа, — он сказал, что хотел бы гордиться чувством, что Америка «готова помочь остальному миру», и он верит, что она может «при этом пожать плоды славы». Таким образом, намного раньше, чем заговорили пушки, Вильсон сформулировал, какую роль он хотел бы возложить на США, с которыми он отождествлял себя. За эту роль он цеплялся с нарастающим отчаянием, как бы молот событий ослаблял его хватку, и от этой роли он в душе не отказывался никогда, даже когда участие Соединенных Штатов в войне стало решенным делом.

Для Вильсона нейтралитет был противоположностью изоляционизма. Он хотел не допустить участия страны в войне для того, чтобы она играла в международных делах роль не меньшую, а большую. Он хотел «огромной немеркнущей славы» как для себя, так и для своей страны, и он понимал, что может добиться цели, только если удержит Америку в стороне от полей сражений, потому что тогда у него будет возможность выступить беспристрастным арбитром в споре. В своем знаменитом заявлении от 18 августа Вильсон призвал своих соотечественников быть «нейтральными не только на словах, но и наделе, непредвзятыми и в мыслях, и в поступках», и объяснил, что конечная цель нейтралитета — обретение США возможности «давать советы миру» и «сыграть роль объективного посредника». В европейском конфликте он надеялся исполнить долг «нравственного судьи», как он высказался в более позднем выступлении. Вильсон стремился «служить всему человечеству», посредством силы — моральной силы — Нового Света спасти Старый Свет от его безумия и, основываясь «на нормах справедливости и гуманизма», принести дары мира через посредничество под флагом, который будет «флагом не только Америки, но и всего человечества».

Стоило английскому флоту к концу августа фактически установить контроль над Атлантикой, как продолжилась дуэль с США относительно контрабанды — всерьез и нередко мучительно, но при этом оставаясь в тени. Для Вильсона свобода торговли никогда не являлась важнейшим вопросом политики, и хотя однажды, когда ситуация особенно обострилась, его обеспокоила мысль, что он может оказаться вторым после Мэдисона президентом-выпускником Принстона, кому придется повести страну на войну, у него не было никакого желания доводить спор до опасной черты, до нового 1812 года. В любом случае, резко выросшая торговля с союзниками, которая с лихвой компенсировала дефицит, возникший из-за потери такого торгового партнера, как Германия, притупляла остроту национального принципа. Пока за товары поступала оплата, США молчаливо соглашались с процессом, который был запущен английским правительственным декретом от 20 августа.

С того времени, благодаря господству британского флота в открытом море, американская торговля в силу сложившихся обстоятельств все больше и больше переориентировалась на союзников. Торговый оборот с Центральными державами упал со 169 млн долларов в 1914 году до 1 млн долларов в 1916 году, а за тот же период торговый оборот с союзниками вырос с 824 млн долларов до 3 млрд долларов. Для удовлетворения спроса американские бизнесмены и промышленность выпускали те товары, в которых нуждались союзники. Чтобы те имели возможность расплачиваться за поставки из Америки, была достигнута договоренность о предоставлении союзника финансового кредита. Со временем США превратились для союзников в кладовую, арсенал и банк. Америка теперь была непосредственно заинтересована в победе союзников, что еще долгое время смущало послевоенных поборников экономического детерминизма.

Развитие экономических уз происходит там, где есть основа для долгосрочных и прочных культурных связей, а экономический интерес рождается там, где для этого есть естественная заинтересованность. С Англией и Францией США всегда торговали больше, чем с Германией и Австрией, и блокада только выявила пусть в искаженном, гиперболизированном виде, уже существовавшие обстоятельства и отнюдь не создала новые. Торговля не только следует за флагом, но и несет на себе отпечаток свойственных человеку симпатий и антипатий.

«Правительство может быть нейтральным, — заметил Уолтер Хайнс Пейдж, американский посол в Лондоне, — но люди не могут, ни один человек». Как искренний сторонник союзников, кому концепция нейтралитета представлялась жалкой, он и говорил с жаром, и в ярких убедительных посланиях Вильсону не таил своих чувств. И хотя нескрываемая симпатия Пейджа к союзникам привела к тому, что президент отдалился от него, едва не отвернувшись совершенно, — от человека, который одним из первых выступил в его поддержку, — даже Вильсон не мог заставить себя быть беспристрастным в мыслях, чего он добивался от других людей. Когда Грей отправил ему послание с соболезнованиями по поводу кончины супруги президента, Вильсон, восхищавшийся Греем и чувствовавший некую близость с ним — тот тоже потерял жену, — ответил ему: «Выражаю надежду, что вы смотрите на меня, как на своего друга. Полагаю, мы связаны вместе общностью принципов и цели». В правительстве Германии не было никого, к кому президент США мог бы обратиться с такими же словами.

Культура и политическая философия, которые формировали взгляды и убеждения Вильсона, как и большинства влиятельных представителей американского общества, своими корнями уходили в историю и культуру Англии и идеи Французской революции. Ради честолюбивой цели стать всемирным миротворцем он постарался отстраниться от своих культурных корней.

Три года он боролся, прибегая ко всем имевшимся у него средствам убеждения, чтобы склонить воюющие стороны к переговорам о мире, «мире без победы». Нейтралитету, на который опирались усилия Вильсона, способствовали многочисленный поток ирландцев и то, что можно назвать настроениями против Георга III, а также громогласные прогерманские группы, начиная от гарвардского профессора Гуго Мюнстерберга и кончая завсегдатаями пивных в Милуоки. Возможно, они и взяли бы верх, если бы не фактор, перед которым Вильсон был бессилен и который в формировании общественного мнения Америки сослужил огромную пользу союзникам — и вовсе не английский флот, а германские недомыслие и безрассудность.

В начале войны, 4 августа, президент в письме другу выразил лишь «крайнее неодобрение» по отношению к конфликту по ту сторону океана и воюющие стороны для него ничем друг от друга не отличались. А 30 августа, через месяц боев в Бельгии, советник президента полковник Хауз отметил, что президент «глубоко переживает разрушение Лувена… В своем осуждении Германии в этой войне он идет даже дальше меня и едва не позволяет своим чувствам возложить ответственность за случившееся на весь немецкий народ, а не только на руководителей страны… Он высказал мнение, что если Германия победит, то наша цивилизация двинется в другом направлении и превратит Соединенные Штаты в военное государство». Несколько дней спустя Спринг-Райс сообщил, что Вильсон сказал ему «с самым серьезным видом, что если в идущей сейчас борьбе Германия преуспеет, то Соединенным Штатам придется отказаться от исповедуемых ныне идеалов и всю свою энергию обратить на оборону, что будет означать конец действующей системы правления».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.