Глава 14

Глава 14

Напутствуя его к открывающейся пред ним, здесь или в ином мире, новой жизни». Художник Илья Репин и историк Николай Костомаров как очевидцы смертной казни. «Палач ловко выбил подставку из-под ног Каракозова». Смертный приговор членам кружка Николая Ишутина; помилование и вызванное им разочарование публики.

Сорок лет, с 1826 по 1866 годы, петербуржцы не видели смертных казней. Под шпицрутенами, как читатель знает, люди умирали — но на виселице не прощался с жизнью никто. А если учесть, что казнь декабристов выглядела как трагическое исключение из общего правила, да и казнь Мировича тоже, то нетрудно понять: для горожанина 1866 года сам обряд публично лишения жизни был чем-то небывалым, невероятным, даже диким.

Пореформенная Россия, крепостное право отменено, бурно развивается капиталистическая экономика, на троне сидит царь, удостоенный почетного имени Освободителя: какие уж тут виселицы?

Но именно это новое время вернуло смертные казни в петербургский быт. Для начала, впрочем, приведем цитату из «Устава уголовного судопроизводства» 1864 года, который самым детальным образом регламентировал проведение казней, включая и смертные:

«1) Пред совершением казни к осужденному, хотя бы он был приговорен не к смертной казни, а к наказанию, имеющему значение гражданской смерти, приглашается духовное лицо его вероисповедания для приготовления его, смотря по правилам сего вероисповедания, или к исповеди и святому причащению, или только к покаянию и молитве. Духовное лицо сопровождает осужденного и на место казни и остается при нем до исполнения приговора, напутствуя его к открывающейся пред ним, здесь или в ином мире, новой жизни.

2) Осужденный отправляется на место казни в арестантском платье с надписью на груди о роде вины его, а если он изобличен в убийстве отца или матери, то и с черным покрывалом на лице. До места казни он препровождается на возвышенных черных дрогах, окруженный воинской стражей.

3) По доставлении осужденного на место казни прокурор, распоряжающийся исполнением приговора, поручает сопровождающему его секретарю суда прочесть приговор во всеуслышание.

4) Затем преступник, если он осужден к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы или на поселение, выставляется на эшафот к позорному черному столбу и оставляется в сем положении в течение десяти минут. При этом над лицом, принадлежавшим к дворянскому состоянию, переламывается шпага.

5) После сего осужденный отправляется в место заключения в обыкновенной для препровождения арестантов повозке.

6) Когда преступник осужден к смертной казни, то по доставлении на место ее совершения палач возводит его на эшафот и совершает смертную казнь согласно с постановлением приговора.

7) Когда смертная казнь по особому повелению императорского величества заменяется политической смертью, то по возведении осужденного на эшафот и по преломлении над ним, если он принадлежит к дворянскому состоянию, шпаги объявляется высочайшее повеление, дарующее ему жизнь».

Из общего порядка было сделано исключение лишь для несовершеннолетних (до 21 года) и пожилых (свыше 70 лет) — над ними обряд публичной казни не производился.

Ну а нам теперь пора на Васильевский остров: был он местом публичных экзекуций в ушедшем далеко XVIII столетии, стал им и в более цивилизованном XIX веке — разве что место экзекуции сдвинулось далеко в глубь острова, на существовавшее тогда Смоленское поле, обширный пустырь к западу от 18-й линии. Именно здесь 3 сентября 1866 года был казнен 25-летний дворянин Дмитрий Владимирович Каракозов, за пять месяцев до того стрелявший у Летнего сада в императора Александра II. Покушение это, как известно, кончилось полной неудачей: согласно легенде, руку Каракозова отвел крестьянин Осип Комиссаров, случайно оказавшийся в нужное время в нужном месте.

Первая казнь после долгого перерыва: немудрено, что публики собралось на Смоленском поле огромное количество. В числе зрителей был и Илья Ефимович Репин, тогда молодой художник. Он вспоминал, как вместе со своим соучеником по Академии художеств Николаем Ивановичем Мурашко прибыл на Смоленское поле засветло — и уже тогда «вся дорога к Галерной гавани шпалерами, густо, по обе стороны улицы была полна народом, а посредине дороги быстро бежали непрерывные толпы — все на Смоленское поле».

Корреспондент газеты «Русский инвалид» днем позже писал о том же: «Шли мужчины, женщины, девушки, даже дети, и все это спешило, боясь опоздать, все торопилось, а многие на ходу поправляли беспорядок своего туалета, другие доканчивали на улице завтрак, начатый дома на скорую руку. У некоторых женщин любопытство было так сильно, что, вероятно, не имея на кого оставить грудных детей, они несли их с собою, закутывая, по возможности, от резкого утреннего холода. На Петербургской стороне, т. е. по Большому проспекту, уже неслись экипажи, и, несмотря на ранний час, вы могли видеть изысканные дамские туалеты, хотя лица щеголих носили на себе отпечаток изнурения, что и весьма естественно, ибо, чтобы поспеть ранее семи часов к назначенному месту, особенно откуда-нибудь с дачи, надо было совсем не ложиться спать. Чем далее я подавался по Среднему проспекту, тем более густели массы, так что к Смоленскому полю стало уже трудно пробираться и пешком. Недалеко от дороги, оцепленной войсками, возвышался эшафот с позорным столбом и виселицей. Вся площадь была буквально занята народом, особенно густые массы теснились близ дороги, по которой ждали преступника. Все самомалейшие возвышения и крыши больших строений были усеяны зрителями. По всему пространству торчали столы, стулья, скамейки, одним словом, всевозможные подмостки, владельцы которых, пользуясь случаем, извлекали материальную выгоду».

Короткая ремарка про материальную выгоду: торговля стульями и скамейками была обязательной приметой петербургских казней той поры, что подтверждают и знакомые читателю воспоминания Владимира Константиновича Гейнса. Читатель еще встретит в этой книге представителей городского дна, оживленно предлагающих «чистой публике» возможность за небольшую плату арендовать возвышение и насладиться увлекательным зрелищем. И не всегда за услуги просились скромнейшие 10 копеек: в иных случаях такса могла доходить и до 10 рублей.

Были в тот день на Смоленском поле и гости иностранные: «североамериканцы с той эскадры, которая была тогда в Кронштадте», стоявшие «кучкою» у самого эшафота. То были члены экипажа мореходного монитора Miantonomoh и парохода Augusta, доставивших в Россию чрезвычайное посольство Соединенных Штатов во главе с Густавом Фоксом. Заокеанским гостям, надо думать, зрелище публичной смертной казни особой дикостью не казалось: совсем недавно, год-другой назад, там повесили сразу нескольких участников заговора против президента Линкольна, в том числе и женщину, и это была не единственная виселица, сооруженная тогда на территории Штатов.

…Петербургские власти заранее поняли, что стечение народа на казнь Каракозова будет исключительное, а потому и меры безопасности приняли особые. Сохранился обширный документ за подписью петербургского обер-полицеймейстера Федора Федоровича Трепова, регламентировавший охрану порядка в тот день. К пяти часам утра позиции на Смоленском поле должны были занять не только полицейские офицеры с городовыми, но и части воинские: две роты «для конвоя преступника из крепости», два батальона гвардейской пехоты «для составления каре вокруг эшафота», четыре роты гвардейской пехоты и один эскадрон лейб-гвардии казачьего дивизиона «для содействия полиции на Смоленском поле близ места приговора».

Отдельное внимание Трепов уделил пути следования позорной колесницы: вдоль него также стояли войска, призванные сдерживать толпу. Попутно обер-полицеймейстер предписал, «чтобы во все время отсутствия полиции в наряд дворники находились у ворот своих домов, во избежание беспорядков».

Беспорядков в тот день, кажется, и вправду не случилось.

Прибытие Каракозова на Смоленское поле описал в своих мемуарах еще один свидетель казни, чиновник особых поручений при министре внутренних дел Александр Семенович Харламов: «Отряд конных жандармов окружал колесницу. На груди у Каракозова была прикреплена дощечка с надписью: «Цареубийца».

Колесница въехала в каре, и Каракозова сняли на землю. Он был одет в арестантский серый халат и такую же серую шапку. Лицо его было болезненно-бледно, глаза блуждали. Руки у него не были связаны.

Его взвели на эшафот и поставили под петлею. Войска опять взяли на караул, и началось чтение приговора, осуждавшего Каракозова на смерть чрез повешение».

Еще одним очевидцем казни был Яков Григорьевич Есипович, будущий сенатор, а тогда действительный статский советник и секретарь Верховного Уголовного суда, выносившего Каракозову приговор. Ему пришлось зачитывать этот приговор с эшафота: миссия сколь ответственная, столь же и гнетущая. Сам Есипович отмечал в своих воспоминаниях: «Мне говорили после, что, читая приговор, я был очень бледен; думаю, было от чего».

Следом за секретарем суда на эшафот взошел протоиерей Василий Петрович Полисадов: он прочитал над преступником отходную и дал ему поцеловать крест. Яков Есипович описывает и один из тягостных моментов этой казни: «Палачи стали надевать на него саван, который совсем закрывал ему голову, но они не сумели этого сделать, как следует, ибо не вложили рук его в рукава.

Полицеймейстера сидевший верхом на лошади возле эшафота, сказал об этом. Они опять сняли саван и опять надели так, чтобы руки можно было связать длинными рукавами назад. Это тоже, конечно, прибавило одну лишнюю горькую минуту осужденному, ибо когда снимали с него саван, не должна ли была мелькнуть в нем мысль о помиловании? И опять надевают снова саван, теперь в последний раз».

Сам момент повешения по-художнически ярко описал Илья Ефимович Репин, набросавший потом и карандашный портрет Каракозова в его предсмертном одеянии: «Жандармы и служители почти на своих руках подводили его по узкому помосту вверх к табурету, над которым висела петля на блоке от черного глаголя виселицы. На табурете стоял уже подвижной палач: потянулся за петлей и спустил веревку под острый подбородок жертвы. Стоявший у столба другой исполнитель быстро затянул петлю на шее, и в этот же момент, спрыгнувши с табурета, палач ловко выбил подставку из-под ног Каракозова. Каракозов плавно уже подымался, качаясь на веревке, голова его, перетянутая у шеи, казалась не то кукольной фигуркой, не то черкесом в башлыке. Скоро он начал конвульсивно сгибать ноги — они были в серых брюках. Я отвернулся на толпу и очень был удивлен, что все люди были в зеленом тумане…»

Воспоминания Есиповича, Харламова и Репина в их полном виде читатель может прочесть в конце книги; здесь же дадим слово еще одному мемуаристу. Среди свидетелей казни был выдающийся русский историк, профессор Николай Иванович Костомаров, много писавший о подобных расправах в старину, но никогда сам их не видевший. «Я решился пойти на это потрясающее зрелище, для того чтобы быть однажды в жизни очевидным свидетелем события, подобные которому мне беспрестанно встречались в описаниях при занятии историей».

Д.В. Каракозов перед казнью. Рисунок И.Е. Репина. 1866 год.

Об увиденном Костомаров писал достаточно эмоционально: «Когда его подвели к петле, палач сделал ему два удара петлею по затылку, потом накинул ему петлю на шею и быстро поднял вверх по блоку. Я посмотрел на часы и заметил, что в продолжение четырех минут повешенный кружился в воздухе, бил ногою об ногу и как бы силился освободить связанные руки; затем движения прекратились, и в продолжение получаса преступник посреди совершенно молчавшей толпы висел бездвижно на виселице. Через полчаса подъехал мужик с телегой, на которой был простой некрашеный гроб. Палачи сняли труп и положили в гроб.

Отряд солдат с ружьями провожал его в могилу, приготовленную где-то на острове Голодае. Толпа разошлась. Публика, как я заметил, относилась к этому событию совершенно по-христиански: не раздалось никакого обвинения и укора; напротив, когда преступника вели к виселице, множество народа крестилось и произносило слова: «Господи, прости ему грех его и спаси его душу!» Я достиг своей цели: видел одну из тех отвратительных сцен, о которых так часто приходится читать в истории, но заплатил за то недешево: в продолжение почти месяца мое воображение беспокоил страшный образ висевшего человека в белом мешке — я не мог спать».

Костомаров называет остров Голодай (ныне остров Декабристов) местом последнего упокоения Каракозова; там издавна находилось кладбище для «умерших без церковного покаяния», прежде всего самоубийц — и соседство с ним власти сочли уместным для похорон человека, поднявшего руку на царя. Из агентурных донесений, сохранившихся в архивах, известно, что осенью 1866 года петербургские студенты неоднократно являлись на Голодай в поисках могилы Каракозова, отыскивали ее и даже украшали живыми цветами. Бывал там и Илья Ефимович Репин вместе со своим другом:

«…Знаешь, — сказал Мурашко, — ось тут десь могила Каракозова, та мабуть ниякой могилы и нема, а так ровнисеньке мисто.

Действительно, вправо мы заметили несколько выбитое местечко и кое-где следы зарытых ям, совсем еще свежие.

— Эге, ось, ось, бач. Тут же хоронят и самоубийц-удавленников.

Одно место отличалось особенной свежестью закопанной могилы, и мы, не сговорившись, решили, что здесь зарыт Каракозов».

…Известно, что Дмитрий Каракозов не был единственным участником заговора против императора Александра II: следствие обнаружило целый кружок злоумышленников во главе с 26-летним вольнослушателем Московского университета Николаем Андреевичем Ишутиным. Одиннадцать участников кружка тоже ждал суровый приговор, а власти готовились к новой экзекуции заблаговременно и тщательно. Об этом свидетельствует запись в дневнике министра внутренних дел России Петра Александровича Валуева от 20 августа 1866 года: «Утром был у меня Трепов. Он занят приготовлением 11 виселиц, повозок, палачей и пр. Все это по высочайшему повелению. Непостижимо! Суд еще судит. Всего 11 обвиненных и уже 11 виселиц, и эти господа вплетают в дело заплечного мастера высочайшее имя! Разве можно о том докладывать государю, разве можно в подобном деле испрашивать от него указаний? Царское право — милость. Устраивать казнь — дело тех, кому вверены суд и расправа».

Одиннадцать виселиц не понадобились: десятерых участников кружка приговорили к лишению прав и каторжным работам, и только Ишутина как «зачинщика замыслов о цареубийстве» — к смерти через повешение.

И снова Смоленское поле, 4 октября того же 1866 года. Снова толпа с самого раннего утра: как вспоминал позже мемуарист, а в ту пору чиновник министерства внутренних дел Александр Михайлович Рембелинский, «на пути нашем от Миллионной до Смоленского поля, и в особенности на Васильевском острове, на улицах было большое движение; множество народа всякого звания стремилось к месту казни».

Погода в тот день стояла не самая лучшая: часов в шесть пошел дождь, потом и вовсе начался снег, но публику это не останавливало. «Мальчишки и взрослые тащили скамейки, табуреты, лестницы, очевидно, для лучшего лицезрения». Ритуал казни описал тот же Рембелинский: «Ишутина ввели на эшафот, на котором показался здоровенный палач в красной рубахе, своим внушительным видом и размерами совершенно уничтожавший скорчившегося осужденного. Прокурор стал читать длинный многословный приговор; минуты этого чтения тянулись невыразимо долго, а что должен был чувствовать в течение их несчастный осужденный? Взошел старенький священник в черной рясе, стал шептаться на ухо с осужденным, поднес к его губам Евангелие и крест.

Затем на его месте появился палач, на осужденного надели белый длинный балахон, скрутили назад руки, напялили на голову белый колпак, на шею надели петлю».

Рембелинский был на казни вместе с братом, который по службе был осведомлен, что император уже подписал Ишутину помилование. Однако в этот драматический момент они оба были взволнованы. О том же, какие эмоции переживали в те мгновения соратники Ишутина, известно из воспоминаний Ивана Александровича Худякова: «Перед нашими глазами готовились повесить Ишутина; его закутали в какой-то белый мешок, накинули петлю на шею, причем он так согнулся, что совершенно походил на живой окорок. Это была возмутительная сцена. Его продержали в петле десять минут».

Страшная пауза затянулась. Но потом все пошло по сценарию, хорошо знакомому петрашевцам: «Показался фельдъегерь и передал бумагу распоряжавшемуся церемонией. Осужденный был высочайше помилован. Раздались вздохи облегчения, ахи, охи и причитания нескольких старух, некоторые заплакали…»

Это было помилование. С Ишутина немедленно сняли петлю и саван. «Погода была так дурна, что с мест, где стоял народ, не было никакой возможности даже и в бинокль, рассмотреть, какое впечатление произвело это на преступника, который, впрочем, все время, казалось нам, держал себя довольно спокойно».

Как отреагировали на весть собравшиеся? Популярная в столице либеральная газета «Голос» писала, что «милость эта произвела самое радостное впечатление, как на находившуюся в это время массу народа, так и вообще во всей столице». Однако не вся публика разделяла такое настроение. В дневнике литератора и цензора Александра Васильевича Никитенко реакция отмечена совсем иная: «Сегодня должна была совершиться казнь государственных преступников, из которых один подлежал повешению. Однако им объявлено помилование, то есть смягчение наказания. На того, который осужден был на смерть, уже накинута была веревка — и тут объявили, что ему даруется жизнь. Говорят, при этом опять присутствовали несметные толпы народа. Не лучше ли было бы его избавлять от такого зрелища? Извозчик, который меня сегодня вез на Васильевский остров, малый очень ловкий, толкуя об этом событии, между прочим заметил, что преступники не то заслужили и что их следовало бы живых закопать в землю».

Что ж тут скажешь: страшно далеки были ишутинцы от народа. И ждала их после столь драматической экзекуции совсем не безоблачная «новая жизнь». Сам Николай Александрович лишился рассудка в одиночной камере Шлиссельбургской крепости, психическое расстройство получил и Иван Худяков: не самое целительное занятие — стоять на эшафоте или даже рядом с ним, ожидая смертной казни!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.