XII

XII

Принцесса Елизавета и ее личный врач Лесток — вот кто более всего интересовал теперь маркиза де ла Шетарди.

За год с небольшим он успел приглядеться к цесаревне. Не на одном придворном празднестве их пара открывала бал.

Елизавете Петровне было 32 года. Дочь царя Петра и Марты Самуиловны Скавронской была воистину красавица. Высокого роста, чрезвычайно живая. В обращении ее много ума и приятности. Она хорошо сознавала, что мужчины к ней неравнодушны, и глаза ее вспыхивали пламенем игривым во время беседы с ними. А удивительно стройная ее фигура, шея необычайной белизны:.. Было, было от чего закружиться голове. Она хорошо танцевала и ездила верхом без малейшего страха.

Маркиз де ла Шетарди знал — у цесаревны двое детей. Соотечественник его Дюкло в своих мемуарах заметит, что «Елизавету побудило вступить на престол только желанию свободно предаваться удовольствиям…». (В скобках заметим, редактор русского перевода мемуаров к приведенным словам сделает свое примечание: «Елизавета имела 8 детей, из которых ни одного не признала и которых одна из ее фавориток, итальянка Жуанна, приняла на свой счет».)

Она любила потолкаться в девичьей, сама наряжала прислугу к венцу и любила смотреть в дверную щелочку, как веселится дворня. Ласковая в обращении, из-за пустяка приходила в неистовство и бранилась резко, не разбирая, кто пред нею — мужчина или женщина.

Молясь в домашней церкви долго, неистово, по временам прерывала молитву, дабы подойти к зеркалу и лишний раз полюбоваться на свои «приятности». От вечерни мчалась на бал.

Родилась она вне брака. Едва немного подросла, ее сдали на руки француженке-гувернантке госпоже Латур, дабы научить отлично говорить по-французски и великолепно танцевать менуэт.

В селе Измайлово, где прошли ее детские годы, как бы сталкивались старая и новая Русь. На одном конце села жила вдова царя Иоанна Алексеевича Прасковья со своими дочерьми Екатериной и Анной, державшаяся строгих старомосковских правил и чтившая заповеди Домостроя, а на другом конце, в новых правилах, воспитывалась Елизавета Петровна. Из спальни ее несся смех, не умолкала французская речь. Надзора за дочерью Петра практически не было и, надо думать, влияние госпожи Латур было далеко не безвредным. Гувернантка была склонна к авантюризму и весьма сластолюбива.

Елизавете не было и тринадцати, когда Петр, в торжественной обстановке, обрезал ей крылышки. Тогда, в те далекие годы, девочки знатных домов носили в качестве символа ангельской невинности маленькие белые крылышки на платьях. Государыня цесаревна «Елизавет Петровна» была объявлена совершеннолетней.

Она могла считать себя настоящей принцессой на выданье. Прекрасная танцовщица, любительница музыки (надо сказать, даже кваканье лягушек вызывало у нее интерес, она находила в нем мелодичность), хорошо владеющая итальянским, немецким и французским языками, кои преподавали ей графиня Маньяни, учитель Глюк и виконтесса Латур ла Нуа, Елизавета должна была дожидаться хорошего жениха.

Государь намеревался выдать ее за одногодка дочери — французского короля Людовика XV. Велись переговоры чрез французского посла Кампредона. Но Версаль смущало происхождение принцессы, родившейся от «подлой» женщины. А вскоре оттуда пришла весть, что правительство регента герцога Орлеанского избрало невестой Людовику инфанту испанскую. Петр не оставлял мысли породниться с Версалем. Он все более останавливал теперь взор свой на сыне регента, герцоге Шартрском, неженатом молодом человеке. Если бы брак удался, Россия помогла бы герцогу взойти на польский престол и тогда, по мысли царя, три страны, связанные тесными узами крови, могли бы действовать заодно. Преследовал русский правитель и еще одну, тайную, мысль: король Людовик XV слаб здоровьем, и в случае кончины его, умри он бездетным, вероятным кандидатом на французский престол становился бы герцог Шартрский.

Версаль отмалчивался, и, можно сказать, рушилась на глазах идея о русско-французском союзе, коей жил долгое время Петр I, а точнее сказать, которую порождала политическая обстановка в Европе.

Впервые о прямых попытках к русско-французскому союзу упоминается в хрониках XVII века. В 1629 году к государю Михаилу Федоровичу явилось, как пишут, чрезвычайное посольство от Людовика XIII. Возглавлявший посольство Дюгэй-Корменен, как то было повелено королем французским, приглашал русского государя объединиться в союз. Русский «белый» царь — глава православия, король Франции — глава католических стран. Объединись два таких «потентата», и покорятся им все другие государства.

Набожный Михаил Федорович внимательно выслушал предложение, но ограничился лишь уверениями в дружбе.

Петр, разгромив шведов и отомстив туркам за неудачный Прутский поход, остановил взор свой на Франции. В Голландии, представлявшей в то время нечто вроде «камеры международных соглашений» и в которой ранее, с помощью Лефорта, Петр I был принят в масонскую ложу, чрез князя Куракина Петр обратился к представителю Франции в Голландии маркизу Шатонефу — человеку весьма серьезному и прагматическому, к мнению которого прислушивались тонкие политики, с предложением завязать союзные отношения с Версалем. Куракин попросил Шатонефа сообщить своему правительству: Петр I готов с этой целью прибыть в Париж.

В Версале сообщение Шатонефа вызвало настоящий переполох. Тому была следующая причина. Россия враждовала с Англией, а Версалю необходима была дружба с ней. Кроме того, ни Англия, ни Франция не признали еще официально императорского титула Петра I.

Никого не предупреждая, царь сел на корабль и отправился к берегам Франции.

Петр I не добился желаемого. В дело вмешалась всесильная Англия. Но именно в ту поездку царь задумал выдать дочь замуж за короля.

Елизавета жила мыслью о Франции. Но пока новый регент герцог Бурбонскнй, сменивший умершего герцога Орлеанского, размышлял над предложением Петра I о женитьбе герцога Шартрского на Елизавете, пока русский царь в нетерпении ожидал ответа, в Сорбонне размышляли о вероятии в будущем восшествия на русский престол Елизаветы Петровны. Католиков не устраивал православный царь, весьма склонный к протестантизму. Дочь же его, рожденная от «подлой» женщины, занимала их больше.

Склонная к «смешанной» религии (к чему склонил ее пастор Глюк), Марта Самуиловна Скавронская была весьма чутка православию. Не тот ли Глюк и ввел ее в масонскую ложу? (В скобках заметим, Елизавета Петровна, придя к власти, будет весьма благосклонна к масонскому братству, и многие из ее окружения, даже самые близкие, сольются с «братством».) В Сорбонне будут сквозь пальцы смотреть на оргии, происходящие при русском дворе в царствование Марты Самуиловны. (Достаточно привести донесение Лефорта от 25 мая 1726 года: «Я рискую прослыть за лгуна, когда описываю образ жизни русского двора. Кто мог бы подумать, что он целую ночь проводит в ужасном пьянстве и расходится, уже это самое раннее, в пять или семь часов утра? Более о делах не заботятся».) Иезуиты прекрасно понимали: Скавронская, ввиду своего происхождения, будет вызывать озлобление в среде русской и продержится на троне недолго. Их, как, впрочем, и протестантов, более интересовали личности с частицей «подлой» крови. Такого человека им хотелось утвердить на русском троне. (Забегая вперед, отметим, Елизавета Петровна взошла на престол, когда были физически уничтожены царевич Алексей Петрович, его дочь Наталья и сын — малолетний государь Петр II, когда практически вырублена была ветвь русская, шедшая от царя Иоанна. Убит позже будет и правнук его — император Иоанн Антонович…). В Сорбонне зрели свои планы. (В Швеции, к примеру, знали о них. Так, Валишевский, вплотную связанный с масонскими кругами, в своей книге «Преемники Петра» проговаривается об этом. Сообщая о действиях Швеции летом 1741 года, связанных с возведением на престол Елизаветы Петровны, он пишет: (Бестужев. — Л.А.) видел, что шведы не очень торопятся начать войну, но ошибался в причине этого. На самом деле в Стокгольме ждали новой внутренней революции в России, которую считали благоприятной для планов, составленных двадцать лет тому назад.)

Петр I искал союза с Версалем, но при французском дворе думали о другом.

На одно из предложений Петра I герцог Бурбонский дал такой сухой, резкий ответ, что, казалось, с Францией будет порвано навсегда. Только смерть Петра I помешала открытому разрыву.

Негодование государя на Францию было велико, но оно меркло в сравнении с гневом, вызванным поведением Марты Самуиловны. Царь узнал о связи ее с Виллимом Монсом и был взбешен. Петру передали подметное письмо. «Я, Михей Ершов, объявляю: сего 1724 года, 26-го апреля, ночевал я у Ивана Иванова сына Суворова и между прочими разговорами говорил Иван мне, что когда сушили письма Виллима Монса, тогда унес Егор Михайлов из писем одно сильненкое, что и рта разинуть бояться, и это хорошенькое письмо, а написан в нем рецепт о составе питья, и не про кого, что не про хозяина». Донос этот Михей Ершов подал сейчас же после коронационных торжеств, едва Марта Самуиловна, волею Петра, объявлена была государыней императрицей всероссийской. Любопытно, донос не дошел тогда до Петра. Исчез неизвестно куда. Петр о нем не узнал, но Монс и Марта Самуиловна узнали тотчас же. С Мартой даже случился нервный удар, настолько она встревожилась. Но отношение Петра к ней не переменилось, и она успокоилась на время.

5 ноября донос выплыл и передан был государю. Кем — установить ныне невозможно. Суворова взяли в тайную канцелярию. Под пыткой он оговорил других лиц. Из их расспросов выяснилась для Петра вся суть отношений Монса к Марте Самуиловне.

Предварительное следствие велось в тайне, в строгой тайне. Государыня и Монс ничего не подозревали. 9 ноября, прямо со следствия, Петр отправился во дворец. Поужинал, поговорил с супругой. Побеседовал с Монсом. На камергере лежала масса обязанностей. О них и поговорили. Ничто не выдавало внутреннего напряжения Петра.

«Который час?» — вдруг обратился он к супруге. Та посмотрела на свои часы — подарок Петра из Дрездена: «Девять часов». Тогда Петр резко вырвал у нее часы, повернул стрелку и сурово сказал: «Ошибаетесь, двенадцать часов, и всем пора идти спать». Все разошлись. Через несколько минут Монс был арестован у себя в комнате. Когда его на следующий день ввели в канцелярию государева кабинета, где сидел Петр, окруженный ворохом всевозможных бумаг, взятых у него при обыске, царь поднял голову и взглянул на арестанта. В этом взгляде было столько гнева, жестокости и жажды мести, что Монс не выдержал. Он затрясся всем телом и лишился сознания.

Государь сам занялся расследованием.

Чем глубже вникал он в суть дела, тем более видел: Монс был обожаем императрицей. Она ни в чем не могла ему отказать. Пользуясь этим, он, за соответствующую мзду, оказывал услуги влиятельным просителям. Только теперь Петр понимал, чью волю выполнял он, потворствуя жене, выпутывая иного сановника из беды, повышая кого-то в должности, утверждая иные хлопоты о поместьях.

Нельзя не упомянуть и следующего. Государыня и сама не прочь была погреть на этих делах руки. Выполняя роль ходатая, она не забывала себя. Вымолить пощады или получить награду стоило денег, точнее сказать, золота. Императрица скопила большие деньги и держала их, как пишут, в заграничных банках, на вымышленное имя.

Монсу было предъявлено обвинение во взяточничестве.

Верховный суд, которому он был предан, постановил: «Учинить ему, Виллиму Монсу, смертную казнь, а именья его, движимое и недвижимое, взять на его Императорское Величество».

Петр утвердил приговор суда.

16 ноября 1724 года, на Троицкой площади, в десять часов утра, Виллиму Монсу отрубили голову.

Екатерина Алексеевна (Марта Самуиловна) была в тот день очень весела.

Казнив Монса, в пылу гнева царь готов был убить и дочерей, но, как рассказывает Вильбоа, их спасла гувернантка-француженка. Впрочем, Вильбоа — источник малодостоверный. Другой исследователь, Гельбиг, утверждает, что, мстя за Монса, императрица свела счеты с супругом, отравив его. Отнесемся несколько скептически и к этому источнику.

Став императрицей, Марта Самуиловна деятельно принялась пристраивать дочь. Узнав, что Версаль решил отказаться от мысли женить Людовика на испанской инфанте, она чрез ла Кампредона без обиняков предложила в супруги герцогу Шартрскому дочь Станислава Лещинского, с тем чтобы возвести его на польский престол, а королю — свою дочь, Елизавету Петровну.

Ответ пришел неожиданный. Людовика женили на Марии Лещинской.

Россия порвала отношения с Францией и тут же заключила союз с Австрией.

В царствование Анны Иоанновны Елизавету также стремились выдать замуж, но, преследуя уже другие цели, — отдалить от двора как можно далее. Как писал Остерман, надобно было подыскать «такого принца… от которого никакое опасение быть не может».

«Отдаленного» принца так и не смогли отыскать.

Появившегося же гвардии сержанта Шубина — первую любовь Елизаветы — сумел интригой отдалить от нее дальновидный Лесток.

За ней приглядывали со всех сторон. Во все время царствования Анны Иоанновны с нее не спускали глаз. Следили за ближними ей людьми, подсылали соглядатаев.

Привыкшая к слежке, она была весьма осторожна, играла беспечность, нежелание интересоваться вопросами престолонаследия — то, чего желали видеть ее противники. Но всякий раз оживлялась, когда близость власти весьма реально ощущалась ею. Так было во времена царствования Петра II и в период регентства Бирона.

Двор цесаревны невелик. Отметим, двое из ее придворных — обер-шталмейстер и гофмейстер — были женаты на родных сестрах — дочерях пастора Глюка, так радевшего о карьере Марты Самуиловны Скавронской при русском дворе.

Певчий Алексей Григорьев — из малороссийских казаков, человек добродушный, не без юмора, обладавший удивительным голосом, был очень дорог Елизавете. Они были погодки. И она питала к нему нежную привязанность, даже страсть. О нем в 1742 году маркиз де ла Шетарди напишет следующее: «Некая Нарышкина… женщина, обладающая большими аппетитами и приятельница цесаревны Елизаветы, была поражена лицом Разумовского (это происходило в 1732 году), случайно попавшегося ей на глаза. Оно действительно прекрасно. Он брюнет с черной, очень густой бородой, а черты его, хотя и несколько крупные, отличаются приятностью, свойственной тонкому лицу. Сложение его также характерно. Он высокого роста, широкоплеч, с нервными и сильными оконечностями, и если его облик и хранит еще остатки неуклюжести, свидетельствующей о его происхождении и воспитании, то эта неуклюжесть, может быть, и исчезнет при заботливости, с какою цесаревна его шлифует, заставляя его, невзирая на его тридцать два года, брать уроки танцев, всегда в ее присутствии, у француза, ставящего здесь балеты. Нарышкина обыкновенно не оставляла промежутка времени между возникновением желания и его удовлетворением. Она так повела дело, что Разумовский от нее не ускользнул. Изнеможение, в котором она находилась, возвращаясь к себе, встревожило Елизавету и возбудило ее любопытство. Нарышкина не. скрыла от нее ничего. Тотчас же было принято решение привязать к себе этого жестокосердаго человека, недоступного чувству сострадания».

Потеряв голос, Разумовский, согласно воле Елизаветы, назначен был управлять всем ее двором. (15 июня 1744 года Елизавета Петровна, императрица российская, тайно обвенчается со своим любимцем в скромной церкви в селе Перово.)

Покровительствовала она и многочисленным родственникам матери, жившим в малой известности. «Надеюсь, что вы не забыли, что я бо?льшая у вас», — писала она вдове своего дяди графа Федора Самуиловича, когда та захотела было распоряжаться имением мужа. При дворе Елизаветы находились ее двоюродные сестры.

Сама находясь постоянно без денег, она умудрялась как-то помогать многочисленным родственникам, постоянно занимая для них где возможно деньги.

Ближайшие ей люди, составлявшие ее двор, были так же молоды, как и она. Надо думать, и они не раз удивлялись тому, как не потерялась она и умела сохранить самостоятельность в обстановке крайне неблагоприятной во все царствование Анны Иоанновны. Ее спасал природный ум.

Французский дипломат Ж.-Л. Фавье, глубокий психолог, так охарактеризует ее: «Сквозь ее доброту и гуманность… в ней нередко просвечивает гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего — подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она, легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделением этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезвычайную щекотливость. Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому-либо лицу, министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между ними свои милости и свое «мнимое доверие».

Разумовский частенько напивался до бесчувствия, и тогда цесаревна бежала к Лестоку. Хирург, превосходный психолог, давно уяснил себе, что не пение и не голос Разумовского прельщали цесаревну.

Разбегавшаяся от буянящего Разумовского дворня знала: лишь двое — сама Елизавета Петровна и доктор Лесток — могли безбоязненно появиться перед пьяным.

Лесток, можно сказать, был доверенным человеком цесаревны. (О степени их доверенности свидетельствует секретная депеша Мардефельда своему королю от 28 декабря 1742 года: «Особа, о которой идет речь (Елизавета Петровна. — Л.А.), соединяет в себе большую красоту, чарующую грацию и необыкновенно много приятного ума и набожности, причем исполняет внешние обряды с безпримерной точностью. Но, зачатая под роковым созвездием, т. е. в самую минуту нежной встречи Марса с Венерой… она ежедневно по нескольку раз приносит жертву на алтарь матери любви и значительно превосходит набожными делами супруг императора Клавдия и Сигизмунда. Первым жрецом, отличенным ея, был подданный Нептуна, простой матрос прекрасного роста… Теперь эта важная должность не занята в продолжении двух лет; до того ее исполняли жрецы, не имевшие особого значения. Наконец, ученик Аполлона с громовым голосом, уроженец Украины… был найден, и должность засияла с новым блеском. Не щадя сил и слишком усердствуя, он стал страдать обмороками, что побудило однажды его покровительницу отправиться в полном дезабилье к Гиппократу просить его оказать быструю помощь больному. Застав лекаря в постели, она села на постель и упрашивала его встать. Он, напротив, стал приглашать ее… позабавиться. В своем нетерпении помочь другу сердца, она отвечала с гневом: «Сам знаешь, что не про тебя печь топится!..» «Ну, — ответил он грубо, — разве не лучше бы тебе заняться со мной, чем с такими подонками?» Но разговор этим ограничился. Он повиновался. Я узнал эти подробности от человека, присутствовавшего при этом фарсе…»

Впрочем, оставим сказанное на совести Мардефельда.

Протестант, уроженец Франции, Иоганн-Герман Лесток, человек предприимчивый, явился в Россию, в Петербург, в 1713 году. Отец его был лейб-хирургом; может, поэтому с детских лет увлекся хирургией и сын. Представленный государю, молодой Лесток (ему шел двадцать второй год), имевший чрезвычайно приятную физиономию и свободно объясняющийся почти на всех европейских языках, понравился ему и был определен хирургом к высочайшему двору. Жалованье Лесток получил приличное.

— Французу, — говорил государь, — всегда можно давать больше жалованья; он весельчак и все, что получает, проживает здесь.

Благодаря умению вкрадываться в сердца людей и обворожить каждого скромным, приятным общением, Лесток быстро сблизился со многими и попал в милость к лицам, игравшим важную роль при дворе. Он не пропускал ни одной возможности расположить к себе нужного человека. Немудрено, красавицы петербургские, сестры Монс, фрейлина Гамильтон, да и хорошенькие прислужницы вроде Анны Крамер, обратили внимание на услужливого и вместе с тем женолюбивого француза. (Здесь и далее мы воспроизводим материалы, приведенные в исследовании о графе Лестоке Михаилом Дмитриевичем Хмыровым сто тридцать с лишним лет назад. Да сохранится благодарная память потомства к этому скромному библиографу.)

Веселый нрав и приятный ум Лестока много помогали тому, что пред ним отворялись двери к сановитым лицам и зачастую он оказывался участником застольных бесед, которые занимали все свободное от службы время у сановников, принимавших дома гостей.

В кирке, выстроенной на обширном дворе дома вице-адмирала Крюйса, Лесток мог во время богослужения видеться со знакомыми лютеранами.

В 1716 году Петр I, совершая поездку по странам Европы, имел в свите, составленной из самых приближенных лиц, и хирурга Лестока. Тогда же обратила на него внимание и государыня Екатерина Алексеевна, что явило блистательные последствия для дальнейшей карьеры француза.

Волею случая попавший в среду сильных мира сего, Лесток более и более втягивался в придворную жизнь. Увлекшись, он совсем позабыл о существовании интриг. Одна из них достигла цели. Петру I передали, будто Лесток весьма недвусмысленно высказался об отношениях царя с денщиком Бутурлиным. Лекаря сослали в Казань. Это, впрочем, спасло ему жизнь: Лесток играл не последнюю роль в интриге Екатерины I с Монсом, и, окажись он во время расследования по делу Монса в Петербурге, казни бы ему не миновать.

После смерти царя Екатерина Алексеевна поспешила возвратить изгнанника ко двору и приставила его к дочери Елизавете лейб-хирургом.

Неунывающий француз поворовывал для цесаревны дыни из Летнего сада. Она смеялась. Подобные услуги и приятность в обхождении расположили к нему цесаревну. Ее высочество любила слушать его веселую болтовню, в рождающейся обстановке доверенности рассказывала и она ему о своих малых тайнах. Она привыкла доверять его заключениям о людях, основанным, впрочем, на богатом житейском опыте.

В царствование Петра II, наблюдая за князем Меншиковым, Лесток впервые задумывается о роли фаворита в России. Можно в этой стране царствовать, не находясь на троне.

Мысль запала в сознание, а ослепительное богатство Меншикова, великолепие, в коем он купался, подпитывали ее.

Падение Меншикова не смутило Лестока. Перед глазами был новый удачливый фаворит — Иван Алексеевич Долгорукий, любимец Петра II, имевший полное право черпать из царской казны сколько угодно и распоряжаться взятым безотчетно.

Государь с фаворитом развлекались охотою. Выезжали с тысячами собак, егерями. Царский поезд растягивался едва ли не на несколько верст. Лесток, и сам владевший ружьем до старости, разделял господствующий вкус и, как замечает М. Д. Хмыров, сопровождал цесаревну не только в примосковные отъезжие поля, но даже и в историческую Александровскую слободу, где на большом, привольном лугу ее высочество изволила тешиться травлею зайцев и напуском соколов.

Смерть молодого государя побудила Лестока к действиям. Он убеждал цесаревну явиться в залу Лефортовского дворца и торжественно предъявить собранному там Верховному Тайному Совету права свои на корону.

В царствование Анны Иоанновны Елизавета Петровна оставалась в тени. В прежнем ничтожестве пребывал и лейб-хирург.

В летнюю жаркую пору, когда императрица отбывала на жительство в подмосковное село Измайлово, двор Елизаветы перебирался в подмосковное же село Покровское.

Впрочем, живали и зимой в Покровском. Не чувствуя близости императрицы, улавливая явное пренебрежение придворных, цесаревна по возможности долее не являлась в Москву. С тех-то пор и явились легенды о тогдашнем житье-бытье Елизаветы в Покровском, любившей летом «водить хороводы с сенными девушками на лугу, распевать с ними старинные песни или собственноручно прикармливать щук и карпов в пруду, а зимою — учреждать катанья с гор или по улицам в пошевнях».

Быв в отдалении от двора Анны Иоанновны, не имея возможности видеть изблизи многих пружин быта двора императрицы, Лесток не мог заводить отныне коротких сношений с придворными. Впрочем, он не отказывал себе в удовольствии половить рыбку в мутной воде, «На него, — замечает М. Д. Хмыров, — падает подозрение в скрытной интриге, приготовившей внезапное несчастие шталмейстера цесаревны, известного Шубина, поведение которого могло набросить тень и на особу самой цесаревны, что вовсе не соответствовало далеким видам предусмотрительного Лестока. Полагают, что последний успел разными путями довести до сведения всемогущего Бирона вещи, потребовавшие разбирательства, и Шубин был без суда сослан в Камчатку, откуда, много лет спустя, возвратился заклятым, хотя и неопасным врагом Лестока». Взойдя на престол, Елизавета вспомнит свою первую привязанность и прикажет немедленно возвратить его из Камчатки. Но сосланного, без имени и с запретом под угрозою смерти произносить его имя, — нелегко было найти в далекой Камчатке.

Около двух лет посланный на розыски офицер искал следы заключенного. Ездил по острогам, заглядывал во все далекие юрты, и нигде не слыхали о Шубине. Отчаявшись, — искать было более негде, — в одной захудалой юрте офицер устало заговорил о Шубине. Никто из арестантов и здесь не слыхал о нем. Нечаянно офицер упомянул имя императрицы Елизаветы Петровны, и лицо одного из заключенных выразило удивление.

— Разве Елизавета царствует? — спросил вдруг арестант.

— Да уж другой год как восприяла родительский престол, — отвечал офицер.

— Но чем вы удостоверите в истине? — спросил арестант.

Офицер показал ему подорожную, другие бумаги. Стало ясно, царствует Елизавета.

— В таком случае Шубин, которого вы разыскиваете, перед вами, — произнес арестант.

Несколько месяцев возвращались офицер и Шубин в столицу.

Государыня «за невинное претерпение» Шубиным мытарств произвела его прямо в генерал-майоры и лейб-гвардии Семеновского полка в майоры да, кроме того, пожаловала ему Александровскую ленту. Пожалованы были ему и вотчины, в том числе и село Работки на Волге.

Впрочем, сердце императрицы было занято другим человеком, да и у Шубина, привыкшего к аскетическому образу жизни, не было желания долго находиться при дворе. Он попросил отставки, и Елизавета, смахнув слезу и осыпав прежнюю любовь поцелуями и подарками, подписала отставку.

Отметим, однако, деталь немаловажную: чрез Шубина, бывая с ним в полку, цесаревна сблизилась с гвардейцами, осознала силу их и возможности.

За действия ли, против Шубина свершенные, за еще ли что, судьба, иногда справедливая, насылала мстителя Лестоку в лице барона Шемберга, польского камергера, приглашенного в Россию в 1736 году. Сей камергер, отвергнув, как гласила молва, любезности одной высокопоставленной дамы, увлекся прелестями Алиды Лесток, рожденной Миллер, жены лейб-лекаря, немки низкого происхождения. Лесток возненавидел барона, но прервать связь не смог.

Тогда он еще более сосредоточился на своей цели. Цесаревна более других занимала его воображение. С ее именем связывал он свои замаскированные расчеты. Ему было теперь уже под пятьдесят, и терять было нечего.

После падения Бирона, когда неопределенность власти рождала надежды на занятие престола Елизаветою Петровной, Лесток живо принялся оглядываться по сторонам. И взглад его остановился на французском после маркизе де ла Шетарди. Об этом же после, итальянце по рождению, много размышляла и цесаревна.

Искал с ними встречи и сам маркиз де ла Шетарди.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.