XX
XX
31 января, в морозный и солнечный день, под звон колоколов Алексей Петрович приехал в родную Москву. Радовала предстоящая встреча с друзьями, любимым городом. Один вид Кремля рождал успокоение и уверенность в благополучном окончании дела.
Иное настроение было в стане его сторонников.
— Иуда Толстой обманул царевича, выманил; и ему не первого кушать, — сердитуя, говорил Иван Нарышкин.
Еще резче выражался Василий Долгорукий в разговоре с князем Богданом Гагариным:
— Слышал ты, что дурак царевич сюда идет, потому что отец посулил женить его на Афросинье? Жолв ему, а не женитьба! Черт его несет! Все его обманывают нарочно!
Сильно встревожился известием о приезде Алексея Кикин. Он-то знал, что ожидает или может ожидать Алексея, а с ним и всех его сторонников.
Случилось именно так, как предполагал и чего боялся Кикин. Едва Алексей оказался в Москве, дело приняло совершенно другой оборот.
3 февраля 1718 года в Кремлевском дворце собрались ближайшие люди Петровы: сенаторы, генералы, министры, духовенство, светские вельможи. В присутствии всех царь обратился к сыну (Алексей был приведен во дворец без шпаги) с выговорами, перечислены были все его вины и потребовано было отречься от престола. Милость царская обещалась при условии отказа от наследства и открытия имен всех людей, кои присоветовали царевичу бегство.
Царевич, по утверждению С. М. Соловьева, написал повинную. Затем Петр Алексеевич и его сын вышли в одну из ближайших комнат, и между ними произошел, оставшийся лишь им известный, длительный разговор. Наконец отец и сын вышли к собравшимся. Шум и ропот стихли. Все направились в Успенский собор, где царевич перед крестом и Евангелием должен был прочитать и подписать клятвенную запись, подготовленную заранее вице-канцлером П. П. Шафировым.
«Я, нижепоименованный, обещаю пред св. Евангелием, что понеже я за преступление мое пред родителем моим и государем, его величеством, изображенное в его грамоте и в повинной моей, лишен наследства российского престола: того ради признаваю то за вину мою и недостоинство заправедно, и обещаюсь и клянусь всемогущим в Троице славным Богом и судом Его той воле родительской во всем повиноваться, и того наследства никогда ни в какое время не искать, и не желать, и не принимать его ни под каким предлогом. И признаваю за истинного наследника брата моего царевича Петра Петровича. И на том целую Св. Крест и подписуюсь собственною моею рукою».
Народу был зачитан царский манифест, в коем перечислялись все вины царевича Алексея Петровича и наследником объявлялся Петр Петрович.
Гневный Петр разослал срочно нарочных с приказанием схватить тех, кого назвал ему Алексей.
А ведь, казалось, цель достигнута и дело сделано.
«Но дело только-только началось!» — пишет М. П. Погодин.
Мы не один раз приводили здесь текст из исследования этого русского историка как образчик точности, красоты и силы изложения. Оставим за ним и последнюю главу в описании или раскрытии (как хотите) этого Дела, ибо, на наш взгляд, не было в прошлом столетии по описанию этого дела лучшего пера, нежели у Михаила Петровича.
«Но дело только-только началось?
Открой все, что думал когда-нибудь, чего желал, ожидал, предполагал.
Не помня себя от страха, в смущении всех чувств, раскрывается мало-помалу, но ведь и память не могла сохранить все из десятилетия: внутреннее волнение могло затмить все, и, наконец, естественное желание сколько-нибудь менее повредить друзьям своим и приверженцам могло останавливать язык. Ему кажется всякий раз, что он сказал довольно, что остальное можно скрыть безопасно…
Между тем, свозятся со всех сторон свидетели, участники, допросы за допросами, пытки за пытками, очныя ставки, улики, — и пошел гулять топор, пилить пила, хлестать веревка.
Запамятованное, пропущенное, скрытое одним, воспоминается другим, третьим лицом, на дыбе, на огне, под учащенными ударами, и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся еще имена. Подавайте всех сюда, в Преображенское!..
А оговаривается людей все больше и больше; от друзей царевича уже очередь доходит до собственных друзей и наперсников царя: князь Яков Федорович Долгорукий, граф Борис Петрович Шереметев, князь Дмитрий Михайлович, князь Михаил Михайлович Голицыны, Боур, Стефан Яворский, Иов Новгородский… даже Ромодановский, Стрешнев, сам Меншиков подвергаются подозрению».
Пытки и допросы, замечает историк, показали Петру, что никто, даже из самых близких, ему вполне не сочувствует; что никому из самых преданных он верить не может; что он один-одинешенек; что все огромное здание, им с таким трудом, успехом и счастьем воздвигнутое, может рухнуть в первую минуту после его смерти и задавить всех остальных делателей; что ненавистный сын, где бы ни остался, в тюрьме или келье, сделается, наверное, его победителем…
«О, верно в эти минуты Петр чувствовал такую муку, какой не испытывали, может быть, сами жертвы его, жженные в то время на тихом огне, вздерганные на дыбу!
Надо порешить окончательно с ним, в нем сосредоточиваются все желания и все надежды противной партии, — казнить. И вот нашлось слово для мысли, давно бродившей в глубине души и не смевшей высказаться, теперь требуемой будто настоятельно причинами государственными.
На этом решении остановился Петр; но если б он сделал еще малейшее движение мыслью, то понял бы тотчас, что казнию царевича нисколько не обезпечивается будущее, и если не Алексей, то сын Алексея, Петр, то собственный сын его, теперь возлюбленный, может оказаться еще хуже Алексея, может подвергнуться тому же враждебному влиянию, которого он опасается, еще в большей мере. Нет, в страсти не рассуждается здраво…
Надо искоренить всю партию, как искоренены стрельцы, но надо узнать прежде, чего же они хотели именно, что намеревались делать, — и не смотря на все новыя пытки, на все новыя мучения, не смотря на множество показаний, Петр не мог узнать, не мог добраться до средоточия мнимаго заговора, потому что заговора собственно не было нигде, то есть он был везде, носился в воздухе, где поймать и схватить его не достанет силы ни у кого, даже у Петра»
Под подозрение подпадают все, даже когда-то близкие Петру.
10 февраля 1718 года в Суздаль прибывает инквизитор Тайной канцелярии Скорняков-Писарев. Он сразу же едет в суздальский монастырь и застает врасплох бывшую царицу Евдокию. Она в «мирском платье, в телогрее и повойнике». Об иноческом платье забыто. В шкатулке сыщик находит два письма. Евдокия кидается отнять их, но у Скорнякова-Писарева невозможно что-либо из рук вырвать, опыт многолетний. Письма из Москвы. Писаны недавно. Явно предназначены для сведения старицы, так как сообщалось в одном из них о скором приезде царевича в древнюю российскую столицу.
Начинается вскоре розыск по «суздальскому делу».
Напишет Евдокия собственноручно: «Февраля, 21 дня, бывшая царица, старица Елена, привезена на Генеральный двор и с Степаном Глебовым на очной ставке сказала, что с ним блудно жила, как он был у рекрутского набору; и в том я виновата. Писала своею рукою я, Елена».
В середине марта казнены были Глебов, Досифей, Кикин и другие. «…Кто колесован, кто повешен, у кого вырваны ноздри, у кого отрезан язык, кто посажен на кол, кто высечен кнутом. Петр приезжал на место казни и смотрел на мучения несчастных. Говорят, что Кикин на какой-то упрек сказал: ум любит простор, а от тебя ему тесно».
Устрялов сообщает следующее: «…Глебов с того времени, как посажен был на кол, никакого покаяния учителям не принес, только просил тайно в ночи, чрез учителя иеромонаха Маркелла, чтоб он сподобил его Св. Тайн, как бы он мог принести к нему каким образом тайно, и в том душу свою испроверг».
Евдокия Федоровна, бывшая царица, 20 марта 1718 года была отправлена в Ладожский монастырь. (После смерти Петра Алексеевича она будет по приказу Екатерины Алексеевны, напомним, заключена в Шлиссельбургскую крепость.)
«…Петр с остальными жертвами, страшным поездом отправился в Петербург, для новых розысков.
Прошел месяц. Приехала из-за границы и Евфросинья, которая вскоре разрешилась от бремени в крепости». (Как вовремя она была доставлена! Словно рассчитано было прежде и ее запоздалое прибытие в Россию, и ее показания. — Л.А.)
С нее взяты показания. Была устроена очная ставка ей с Алексеем. Евфросинья указала на прежние высказывания Алексея, представила новые улики. Начались новые допросы и пытки.
«13 июня наряжен суд, из 127 человек первых сановников государства.
Докладывают, разбирают, изследуют, а между тем пытки продолжаются в самом сенате, пред лицом всех верховных судей…
Ходили слухи, что царевич помешался в уме и пил мертвую».
В тот же день, как был «наряжен суд», всем духовным лицам объявили о привлечении царевича Алексея Петровича к суду. А через шесть дней последовал первый розыск царевича. Назначено было 25 ударов. «Всю ли сказал правду, не утаил ли чего?»
М. П. Погодин приводит вопросы, которые предлагались царевичу: «…хотел учинить бунт (в Мекленбурге) и к тем бунтовщикам приехать, и при животе отцове, и прочее, что сам показал, и своеручно написал, и пред сенатом сказал: все ль то правда, не поклепал ли и не утаил ли кого?»
Царевич Алексей Петрович отвечал: «Ежели б до того дошло, и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженною рукою доставить меня короны Российской, тоб я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно: ежели б цесарь за то пожелал войск Российских в помощь себе против какого-нибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также и министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Российской, взял бы я на свое иждивение, и одним словом сказать: ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».
«Это — важнейшее признание, разумеется насильственное, после посещения Толстого с собственноручными запросами царя, июня 22, — и в чем же состоит оно? В одних намерениях и предположениях, — без малейшего действия, — пишет историк. — Как страшно звучит здесь частица бы: дал бы, пошел бы, взял бы, — частица бы, ведущая, однако же, на плаху!
А в подлинных документах тайного Венского архива нет ни единого слова даже и о предположениях этих, намерениях и переговорах».
На основе показаний Алексея, полученных в пытке, суд приговорил его к смертной казни. Но и в день приговора царевич был крепко бит.
Между тем по Петербургу из уст в уста предавалось огласке решение суда о неминуемой казни царевича. «Потому что, — говорилось в заключении суда, — из собственноручного письма его, от 22 июня, явно, что он не хотел получить наследства, по кончине отца, прямою и от Бога определенною дорогою, а намерен был овладеть престолом чрез бунтовщиков, чрез чужестранную цесарскую помощь и иноземные войска, с разорением всего государства, при животе государя, отца своего. Весь свой умысел и многих согласных с ним людей таил до последнего розыска и явного обличения в намерении привести в исполнение богомерзкое дело против государя, отца своего, при первом удобном случае».
26 июня 1718 года, «по полуночи в 8 часу, начали собираться в гварнизон; его величество, светлейший князь, Яков Федорович, Гаврило Иванович, Федор Матвеевич, Иван Алексеевич, Тихон Никитич, Петр Андреевич, Петр Шафиров, генерал Бутурлин, и учинен застенок, и потом, быв в гварнизоне до 11 часа, разъехались» — такое известие зафиксировано в записной крепостной книге.
«Того ж числа, по полудни в 6 часу, будучи под караулом, в Трубецком раскате, в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился», — сообщено Н. Устряловым.
27 июня, в годовщину Полтавской битвы, царь отстоял обедню в Троицком соборе и принимал поздравления. Был обед на почтовом дворе, у князя Меншикова. Затем все гости направились в сад государя, где «довольно веселились, потом, в 12 часу, разъехались по домам».
В тот же день, вечером, тело царевича положили в гроб и перенесли в губернаторский дом.
29 июня — именины царя. Обед во дворце, спуск самого большого корабля, фейерверк и пир. Пытан Авраам Лопухин.
30 июня, в понедельник, при стечении царских вельмож, в присутствии царских особ, в соборе, торжественное отпевание царевича и затем — погребение. «Все прощались и целовали ему руку».
Как кончил жизнь царевич? Версий много. Но кто теперь укажет истинную? И они ли суть главное?
Послы и резиденты спешили известить свои правительства о случившемся.
Возьмем наугад одно из сообщений того времени.
Гамбург, 2 августа. Из Петербурга…
«…Тело покойного царевича, быв в продолжении нескольких дней, по приказанию царя, выставлено в обитом черным бархатом гробе, в церкви Св. Троицы, где все желавшие могли его видеть и дозволено было прикладываться к его руке, предано земле в крепостном соборе, возле его супруги. Рассказывали, что когда по объявлению царевичу смертного приговора, он был поражен апоплексическим ударом, и по совету врачей приказано было нужным открыть ему кровь, было слишком много выпущено крови, и что таким образом он скончался в тюрьме, в сильном страдании».
Здесь мы и поставим точку.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.