Организация ранней русской церкви

Организация ранней русской церкви

Вопрос об организации ранней русской церкви является одним из наиболее спорных и вместе с тем наиболее важных, поскольку формы организации тесно связывались с характером самого вероучения.

Для большинства историков XIX века казалось естественным, что вместе с крещением на Русь пришли митрополиты, вернее — митрополит, поскольку во вновь обращенных землях обычно ставился один высший иерарх, подчиненный Константинополю и Риму. Но «Повесть временных лет» ничего о митрополитах при Владимире не знает. Более того. В летописи создание митрополии отнесено лишь к 1037 году, когда на Руси появляется и первый грек-митрополит Феопемпт. Сведения о митрополитах при Владимире появляются лишь в поздних — XV–XVI веков — летописных сводах. Сведения эти, однако, имеют довольно странную редакцию: инициатива крещения Руси приписывается в них патриарху Фотию, крестившему каких-то росов около 867 года (ум. 891). В позднейшей (XVII в.) Густинской летописи то же сообщение связывается со «вторым крещением», датируемым здесь 886 годом. Сам факт крещения при Василии Македонянине (то есть именно до 886 г.) не вызывает сомнений. Только обычно он связывается с инициативой патриарха Игнатия (867–877), если только при Василии Македонянине не было двукратного крещения Руси (вернее — крещения двух разных групп русов). Это крещение, в частности, привлекало внимание католических авторов, поскольку Игнатий был ставленником Рима.

К крещеным русам, по Густинской летописи и некоторым другим источникам XVII века, был направлен митрополит Михаил. В летописях XV–XVI веков в этой связи наблюдается смешение двух версий. По одной также называется Михаил, по другой — Леонтий. Разобраться во всей этой путанице пока не удалось. Обычно исследователи что-то принимают достаточно произвольно и что-то также произвольно отбрасывают. Сомнительные данные, в конечном счете, подтягивают под принимаемые общие построения. Иначе к ним относиться и нельзя. Но, очевидно, не они должны лежать в основе. Если же следовать главному источнику, то оказывается, что «Повесть временных лет» о митрополии во времена Владимира вообще ничего не знает, а другие авторы XI века дают сведения также недостаточно однозначные.

Каким образом вообще попали в летописи столь путаные сведения о первых русских митрополитах? Источником, очевидно, служит так называемый «Устав князя Владимира о десятинах, судах и людях церковных». Этот «Устав» известен в более чем двухстах списках, преимущественно XV–XVI веков. Имеется, однако, единственный список, относимый к XIV веку: это приложение к известной Кормчей 1280-х годов, переписанной в Новгороде. Дело же в том, что объяснить появление новых материалов событиями XV века легко: борьба вокруг Флорентийского собора 1439 года, а затем наплыв эмигрантов из Византии после падения Константинополя способствовали вовлечению в оборот многих материалов, ранее находившихся в монастырях, в том числе в славянорусских, на Афоне и в других местах Балканского полуострова. В XIV же веке связи Руси с Византией были крайне слабыми. А потому представляются наиболее вероятными предположения авторов, относящих появление «Устава» к домонгольскому времени. Наиболее аргументированно и интересно при этом мнение Я. Н. Щапова, посвятившего специальное исследование древнерусским уставам.

Я. Н. Щапов предлагает несколько возможных объяснений условий возникновения «Устава» и реконструирует предположительно его первоначальный вид. Думается, что мысль о возникновении «Устава» в Суздальской земле при Андрее Боголюбском, когда шла борьба за создание здесь особой митрополии (60–70-е гг. XII в.), весьма плодотворна. Дело в том, что политические притязания такого рода обычно сопровождаются обильным мифотворчеством. Интересен и аргумент Я. Н. Щапова в пользу относительно раннего появления «Устава»: отсутствие в рамках церковной десятины земельных пожалований. На практике такие пожалования появляются уже в XI веке, а в послемонгольский период они станут главной формой обеспечения церкви. Вместе с тем еще один аргумент, в котором автор усматривает древность, скорее говорит о каких-то весьма специфических условиях. В «Уставе» есть уверение, будто дал его Владимир, «сгадав со своею княгинею Анною и со своими детми». Владимир, как выше говорилось, не успел проникнуться христианским духом в своей семейной жизни, а от Анны, похоже, у него вообще не было сыновей: они и после крещения рождались от его прежних жен (Ярослав, по всей вероятности, родился ок. 1000 года). Да и не практиковались такого рода советы на Руси. Круг советников Владимира достаточно четко определен «Повестью временных лет»: это дружина, бояре, старцы градские. В ответственных случаях созывалось вече. Столетием позже Владимир Мономах в знаменитом «Поучении» скажет: «Жены своя любите, но не дайте им над собою власти». И в это время князь обязательно «думает» с дружиной. Тенденция к «самовластию» византийского типа впервые четко проявится как раз у Андрея Боголюбского, а политическая роль его супруги видна хотя бы из того, что она оказалась вместе с боярами в заговоре против собственного мужа.

Таким образом, и эта деталь содержания «Устава» ведет к окружению Андрея Боголюбского. Борьба за создание самостоятельной митрополии побуждала, с одной стороны, максимально использовать традиции церковной самостоятельности, наиболее последовательно проводившейся клиром Десятинной церкви, с другой — отыскивать политические силы в Византии, которые могли бы поддержать притязания честолюбивого князя. Повышенную активность в это время проявляет и Константинополь, препятствуя замыслам князя и его претендента на проектируемую митрополию Федора (позднее подвергнутого жестокой казни греческими иерархами). Византия имеет здесь традиционную опору в ростовской епархии, где традиционно ставились епископы-греки, а также и в самой княжеской семье: мачеха Андрея была гречанкой, и около нее группировались прогреческие и вообще оппозиционные Андрею силы. Это обстоятельство приведет к тому, что князь даже вышлет от себя мачеху с младшими своими братьями.

Мифотворчество в Ростово-Суздальской земле третьей четверти XII века обстоятельно проанализировал известный советский ученый Н. Н. Воронин. Интересна направленность этих творений. Так, создание города Владимира, основанного Владимиром Мономахом в 1108 году, переносится в эпоху Владимира Святого. Из конца XI столетия во времена святителя Руси переносится и жизнь первого ростовского мученика Леонтия. Естественно, поднимаются заслуги Ростовской земли и в деле крещения вообще Руси. При этом состязались в мифотворчестве, по-видимому, обе главные противоборствующие группировки: княжеская, привязанная к Владимиру — новой столице земли, и прогреческая, опирающаяся на епископскую кафедру в Ростове. Греческая сторона клеймила «Федорца», но ставленник ее грек Леон при этом не гнушался никакими средствами ради устранения соперника.

По мнению Я. Н. Щапова, в первоначальной редакции «Устава» не было имени византийского царя и имени патриарха. В отношении первого это вероятно. В некоторых списках, в том числе в древнейшем, «царь» упоминается в единственном числе, а появление имен двух соправителей — Константина и Василия — расшифровка редакторов, знакомых с житиями Владимира. Но в отношении имени патриарха такого предположения все-таки сделать нельзя. Если исходить из действительного положения вещей, то надо иметь в виду, что в период с конца 991 по 996 год патриаршая кафедра в Константинополе вообще пустовала, и митрополитов ставить было некому. В 996 году патриархом стал Николай II Хризоверг. Именно с ним могли связываться назначения первых митрополитов на Руси. Однако этого имени ни один русский источник не знает. Что же касается последовательной привязки к русским митрополитам имени Фотия, то она, очевидно, тоже не была случайной. В распоряжении владимирских или ростовских мифотворцев были реальные документы, в которых это имя упоминалось. Не исключено, что при ростовской кафедре были списки посланий Фотия или иных греческих материалов, упоминавших о крещении Руси около 867 и 886 годов. Такие материалы могли быть и у мачехи Андрея Боголюбского, явно поддерживавшей связи с родиной. Удивление в этой связи вызывает другое: почему уже в редакциях «Устава» наблюдается разноречие. Ведь имена Михаила и Леонтия откуда-то должны были возникнуть.

Выше указывалось, что Густинская летопись имя Михаила связывает с крещением 886 года. Е. Е. Голубинский дал некоторый материал для прояснения этой загадки. Дело в том, что в Печерском монастыре были мощи митрополита Михаила, якобы перенесенные туда в начале XII века из Десятинной церкви. Голубинский сообщению о перенесении доверял, но думал, что речь идет о митрополите, поставленном Фотием таврическим причерноморским русам. Достаточно очевидно, однако, что речь идет об одной из печерских легенд, возникших много позднее XII века. Во всяком случае, нет никаких оснований думать, чтобы Десятинная церковь, не менее Печерского монастыря боровшаяся за церковное первенство, «уступила» одному из соперников столь ценную реликвию. Само имя Михаила могло появиться в преданиях у печерской братии уже под влиянием письменной традиции, называвшей митрополита, поставленного Фотием росам. В XVII веке в Киеве, во всяком случае, о нескольких крещениях до Владимира знали.

Наличие другого имени тоже, видимо, связано с осмыслением каких-то письменных сведений. Поскольку в IX веке было два крещения, могли смешиваться две самостоятельные записи. Кроме того, имя это могло быть внесено под влиянием известного на Руси «Послания об опресноках» «митрополита Преславы, что в Росии».

«Послание об опресноках» давно находится в центре внимания при обсуждении вопроса о начальной форме организации Русской церкви. Многие авторы усматривали в нем подтверждение сообщению Никоновской летописи (XVI в.) о пребывании на митрополичьей кафедре на Руси Леонтия с 991 по 1008 год (когда упоминается другой митрополит — Иоанн). Но еще в прошлом столетии М. Чельцов в большом исследовании о полемике между греками и латинянами по вопросу об опресноках показал, что послание Леонтия написано не ранее 1054 года, когда произошел разрыв между обеими церквами.

Спор об опресноках — причастии пресным, а не заварным хлебом, — оказавшийся последней каплей, переполнившей сосуд взаимных обвинений и приведший к разрыву, большинству исследователей (в том числе и Чельцову) кажется совершенно бессодержательным даже на фоне также не слишком серьезно оцениваемых догматических расхождений. Кажется непонятной небывалая ожесточенность по, казалось бы, совершенному пустяку: употреблять пресный или кислый хлеб. Но за этим ожесточением стояло реальное отношение к Ветхому Завету. Восточные полемисты ухватились за опресноки как за повод, чтобы обвинить Рим в иудаистском уклоне, поскольку опресноки являлись элементом иудейского культа. Римские богословы, естественно, отвергали обвинение, резонно замечая, что опресноки вовсе не ведут к иудаизму. Но во встречных обвинениях у них, в свою очередь, упоминается северианство, то есть отрицание вообще Ветхого Завета.

Ветхий Завет действительно играл разную роль в Восточной и Западной церквах. Запад, в целом более практичный и прагматичный, многое брал из Ветхого Завета. Из него, как было сказано выше, заимствовали некоторые нормы наказаний. Восточная церковь, более склонная к абстрактной созерцательности, в гораздо меньшей степени использовала «Закон Моисеев». В этом смысле, скажем, «Слово о Законе и Благодати» Илариона вполне солидарно с восточной точкой зрения и направлено оно, очевидно, против каких-то общин, трактующих Священное Писание в духе Западной церкви. Другое дело, что при этом защищает Иларион вовсе не Константинополь как иерархический центр Востока, а сложившееся задолго до этого течение в рамках христианства.

Чельцов полагал, что митрополит Леонтий вообще не имел отношения к Киевской Руси, а занимал кафедру в Болгарии, где была своя Росия (о существовании таковой недавно писал и Б. А. Рыбаков). Большинство же специалистов считает, что имеется в виду Переяславль Русский, где источники в какой-то период размещают одну из митрополий. Сам факт наличия такой митрополии интересен, и ниже этого надо будет коснуться. Пока же следует подчеркнуть, что для перенесения этой митрополии в эпоху Владимира имя митрополита никаких оснований не дает.

Имя Леонтия могло привлечь внимание ростовских книжников еще и потому, что только что создавался культ первого ростовского святого Леонтия, также удревленного почти на целое столетие. Да и в борьбе за ростовскую кафедру со ставленником князя Федором большую активность развивал грек Леон. При этом не исключено, даже вероятно, что оба варианта «Устава» — и с именем Михаила и с именем Леонтия — вышли из одной примерно среды, но расколотой надвое по политическим соображениям, как это и было в Суздальской земле во второй половине XII века. Во всяком случае, в Новгороде даже и в середине XV века (Новгородская первая летопись младшего извода) перечень митрополитов начинали с Феопемпта (правда, в статьях, предшествующих летописи, перед Феопемптом названы и все три спорные фигуры: Леонтий, Михаил, Иоанн; это лишнее свидетельство в пользу того, что имена «Фотиевых» митрополитов заимствованы из внелетописных источников).

Более реальны данные об Иоанне. Его называет по имени Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе», написанном в начале XII века. Нестор упоминает Иоанна в связи с открытием мощей, послужившим началом создания культа братьев-мучеников. Но при этом Нестор девять раз называет Иоанна архиепископом и дважды митрополитом. В литературе давно указано на то, что титул «митрополита» мог здесь появиться под влиянием современной Нестору действительности. Там же, где он следовал каким-то источникам (предположительно вышегородским записям), он называет Иоанна архиепископом. «Архиепископа» (без имени) упоминает в Киеве и Титмар Мерзебургский, описывая события 1017–1018 годов.

Имя Иоанна послужило М. Д. Приселкову одним из главных аргументов в пользу «охридской» версии, поскольку Иоанном звали охридского патриарха и позднее архиепископа. Разумеется, предполагать это совсем не обязательно: от Охриды до Киева немалое расстояние, а архиепископ, похоже, постоянно находился в Киеве, если его застал Титмар, и если он оказался на месте, когда потребовалось установить праздник в честь Бориса и Глеба. К тому же для установления такого праздника иерарх должен проявить и заинтересованность: в 1072 году, когда проводили торжественное перенесение останков братьев в Вышгороде, митрополит-грек Георгий был в числе сомневающихся, то есть попросту не разделяющих энтузиазма Ярославичей и кого-то из русских иерархов, заинтересованных в канонизации местных святых.

Когда именно происходило установление первого праздника в честь Бориса и Глеба — остается неясным: точной даты у Нестора и в других сказаниях о Борисе и Глебе нет. Условно принимаются 20-е годы. Но в это время сам Ярослав еще избегал Киева, отсиживаясь в Новгороде. Лишь после смерти Мстислава в Чернигове он окончательно перебирается в южную столицу. И вскоре после этого в Киеве утверждается митрополит-грек, что, очевидно, означало победу определенной линии, которую, по крайней мере, в данном случае, проводил Ярослав.

Как уже было сказано, прямых свидетельств об утверждении византийской церковной иерархии на Руси нет и в греческих источниках. Говорится об этом у Яхьи Антиохийского, писавшего в середине XI века (ум. ок. 1066). Вот этот текст: «И стало опасным дело его (императора Василия по причине силы войска и победы восставших во главе с Вардой Фокой), истощились его богатства, и побудила его нужда послать к царю русов, — а они его враги — чтобы просить их помочь ему в настоящем положении, и согласился тот на это. И заключили они между собой договор о сватовстве и женитьбе царя русов на сестре царя Василия после того, как он поставил ему условие, чтобы крестился он и весь народ его страны, а они народ великий. И не причисляли себя тогда русы ни к какому закону и не признавали никакой веры. И послал ему царь Василий впоследствии митрополитов и епископов, а те окрестили царя и всех, кого обнимала его земля, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране русов. И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска русов и соединились с войсками греков, какие были у царя Василия, и отправились на борьбу с Вардой Фокой морем и сушей к Хрисополю. И победили Фоку».

Яхья изложил события в суммарном виде, как они помнились или представлялись кому-то в Антиохии, где автор жил после 1015 года. Героем его повествования был Василий Болгаробоец (976–1025). Автору надо было объяснить известный и по византийским источникам неординарный факт: за князя-варвара была выдана сестра самого императора. Драматизм отношений Руси и Константинополя в 986–989 годах сгладился временем, по крайней мере, в представлении тех, с чьих слов писал арабский автор. В деле христианизации Руси Яхья отводит большую роль самой царице Анне, в то время как ни один русский источник ничего не говорит об ее участии, если не считать увещеваний, с которыми она обращалась к Владимиру в Корсуне. Во всяком случае, ближайшее по времени к событиям свидетельство Титмара Мерзебургского никак не подтверждает такой роли византийской царевны, не находит такая оценка подтверждения и в прогреческих литературных памятниках на Руси.

Тем не менее, некоторые факты, приводимые у Яхьи, бесспорны. Незадолго до крещения Русь находилась во враждебных отношениях с Византией. Может быть, одним из проявлений этой враждебности была расправа с варягами-христианами, пришедшими из Греции в 983 году. Василий оказался действительно в исключительно трудном положении. Гражданская война в Византии, поражения от западноболгарской державы Самуила, среди которых особенно чувствительным был разгром войск императора в 986 году. В апреле 988 года Василий специальным эдиктом отменяет постановления против непомерно развивавшегося монашества, принятые его предшественниками. Император жалуется на беспросветное положение, связывая его с неугодными Богу гонениями на монахов. Видимо, в это время уже велись переговоры с правителем северных варваров.

Но переговоры почему-то оказались трудными, и Владимиру приходилось подкреплять свою позицию демонстрацией силы.

В конечном счете, Василий справился с положением внутри страны, а затем разгромил и державу Самуила именно с помощью русского отряда, численность которого по некоторым данным составляла 6 тысяч человек. По крайней мере, с начала X века в Византии находились и иные наемные русские отряды, которые непосредственно с Киевом и правившими здесь князьями не связывались. И позднее в Константинополе будет находиться варяго-русская дружина, подчиненная не киевским князьям, а императору. Но и их верность часто зависела от отношений с северным соседом.

Поход Владимира на Корсунь показывает, что именно византийская сторона не выполнила каких-то условий союзного договора. А это значит, что сообщение Иакова Мниха о крещении Владимира за два года до корсунского похода соответствует действительности. Да и Иларион говорит, в сущности, о том же, настаивая на самостоятельном выборе Владимира, принимавшего крещение. Поэтому если и был отказ Василия выполнить условие союзного соглашения — выдать сестру за киевского князя, то не потому, что князь оставался язычником, а, может быть, потому, что он не принимал византийской иерархии.

Среди разных христианских общин в Киеве была, конечно, и византийская. Естественно, что в Константинополе оказывали поддержку этой общине с тем, чтобы добиться ее преобладания, а вслед за этим установить и подчиненную патриарху иерархию. Но вряд ли можно было рассчитывать на то, что киевский князь добровольно пойдет хотя бы на частичное ущемление своего суверенитета. Во всяком случае, получения в жены сестры императора за такого рода уступку было бы слишком мало. Советский византист М. В. Левченко высказал соображение, что спор в действительности шел о царском титуле, то есть Владимир добивался титула, равного византийским императорам. А это сразу в иную плоскость переводило и вопрос о церковной иерархии.

Есть несколько аргументов в пользу того, что Владимир добивался и получил царский титул. М. В. Левченко обратил внимание на то, что в сказаниях о крещении Владимира Анна называется не «царевной», а «царицей». Таким образом, предполагается, что супруг ее имел титул «царя». Указал ученый также на «Записку греческого топарха», где титул правителя севернее Дуная можно понять как императорский. Но в «Записке» все-таки нет имени Владимира, да и нет уверенности в том, что речь идет именно о титуле, а не о небрежном литературном обороте. Более существенно то, что митрополит Иларион и «Житие Владимира» называют князя «каганом». Дело в том, что на Востоке этот титул приравнивался именно к императорскому, хотя византийцы и отказывались признавать его таковым. И титулы болгарских царей в известной мере опирались на традицию отождествления каганов с императорами.

Едва ли не самым любопытным является исследование Левченко монет Владимира. Они подобны византийским, и князь на них предстает в императорском облачении и с византийской короной на голове. В правой руке у князя, опять-таки по аналогии с византийскими императорами, изображается скипетр с крестом. Таким образом, независимо от того, был или не был признан титул Владимира, сам он явно претендовал на равную честь с византийскими базилевсами.

Титулование, конечно, зависело от реального соотношения сил. Болгарский царь Симеон в своем титуле претендовал на то, чтобы быть императором не только болгар, но и греков. Успехи Самуила позволяют сделать Охриду центром особого патриаршества. После же того, как Василий ослепил 15 тысяч плененных воинов Самуила и сам Самуил скоропостижно скончался, увидев возвращенных ему изувеченных христолюбивым базилевсом единоплеменников, и патриаршеству скоро пришлось перейти в разряд архиепископств.

Согласно корсунскому сказанию и летописи, Владимир из Корсуня вывез и попов, и святыни, разместив все это в Десятинной церкви. Но церковь еще не начинала строиться во время корсунского похода. Она была завершена лишь в 996 году (по Иакову Мниху десятина была пожалована церкви Богородицы на девятое лето после крещения). Именно тогда, после достаточно длительного периода первоначального устройства, Владимир избрал и организационную структуру, отличавшуюся и от византийской, и от римской.

Наиболее близкой аналогией для устройства киевской церкви является Зальцбургская епархия конца VIII века, когда во главе ее стоял Виргилий. Виргилий не был епископом, но руководил епархией, причем даже без санкции Рима. Точно так же Анастас, пришедший с Владимиром из Корсуня, не имел никаких церковных чинов, но стоял выше епископов.

В литературе обычно обсуждается вопрос о том, сколько было первоначально епархий на Руси. Но для времени Владимира такая постановка вопроса не имеет особого смысла. Дело в том, что в рамках принятой Владимиром организации епископы возглавляли не какие-то земли, а церковные общины. Должности эти в общинах могли быть выборными, хотя практика ирландцев, а также в Хорватии (до XII века включительно) допускала и наследование их в одном роде. Поэтому епископы при Владимире упоминаются во множественном числе, но без привязки к той или иной местности. В том же Новгороде, помимо Анастаса Корсунянина, могли быть и другие епископы. И авторитет его в данном случае определялся не духовным званием, а реальным положением как главы местных церковных общин.

Исследователи, пожалуй, не придали должного значения тому обстоятельству, что десятина должна была выделяться «по всей земли Русьстей ис княжения в сборную церковь». Об этом сказано в позднейшем «Уставе Владимира». Но как раз эта-то деталь, видимо, восходит к начальной редакции. Во всяком случае, такая практика казалась оправданной в Ростово-Суздальской земле, где, вероятно, возникли известные редакции «Устава». В «Повести временных лет» (видимо, летописцем Десятинной церкви) Ярополк Изяславич ок. 1086 года прославляется за то, что он «десятину дая святей Богородици от всего своего именья по вся лета», то есть аккуратно выполнял установления прадеда, признавая приоритет Десятинной церкви в русской церкви.

Очевидно, не случайно летописец Десятинной церкви грозил проклятием тем, кто преступит жалование Владимира: доходы, стекавшиеся в храм Богородицы, были огромны. Но создание митрополии с подчиненными ей епархиями резко меняло ситуацию. Теперь надо было давать обеспечение митрополии, а отчасти и константинопольскому патриарху, который получал свою долю от доходов подчиненных ему митрополий. Два принципа столкнулись в резком противоборстве, и иначе не могло быть: слишком многое было поставлено на карту.

Из похвалы в адрес Ярополка Изяславича следует, что особого энтузиазма князья при отчислении десятины не испытывали и при случае стремились под тем или иным предлогом избежать выплат. Во всяком случае, «по вся лета» платили десятину лишь самые верные самой этой форме организации. Создание митрополии открывало перед князьями возможность выбора: платить ли по-прежнему десятину в пользу церкви Богородицы, или же давать какие-то отчисления митрополии, имевшей своей кафедрой Софийский собор в Киеве. Именно такая альтернатива создавала предпосылки неустойчивости в религиозной политике князей. При этом все-таки заметно тяготение к Десятинной церкви сторонников самостоятельности русской церкви, а к митрополии приверженцев грекофильской политической тенденции.

Надо, впрочем, иметь в виду, что в чистом виде то и другое предстает сравнительно редко. В этом отношении показательна грамота об учреждении около 1136 года Смоленской епархии. Ростислав Мстиславич, смоленский князь, «здумав с людьми своими», выделил особую епархию, ранее входившую в состав Переяславского епископства. Клир новой епархии с центром в храме Богородицы в Смоленске обеспечивается десятиной так же, как в свое время обеспечивалась киевская церковь Владимиром. Но при этом князь предупреждает, что при попытке вновь присоединить Смоленскую епархию к Переяславской он откажется выплачивать десятину. До сих пор князь явно не давал десятины переяславскому епископу, и, выделяя ее, теперь он, прежде всего, рассчитывал завоевать на свою сторону митрополита. В свою очередь, митрополиты закрывали глаза на отступления от византийских канонов, если от этого не страдали доходы. Борьба разных общин, несомненно, шла уже при Владимире. К сожалению, статья 996 года является последней записью, сделанной, по-видимому, современником князя, а затем к ней была добавлена как бы завершающая характеристика всего его княжения. Записи же от второй половины его княжения либо не сохранились, либо были кем-то сознательно уничтожены, что неудивительно в условиях острой борьбы между сыновьями князя.

Некоторый свет на события начала XI столетия проливают два иностранных источника. Один из них — послание архиепископа Бруно-Бонифация к германскому императору Генриху II, в котором рассказывается о пребывании Бруно у киевского князя около 1008 года. Это послание некоторыми авторами подтягивается для подкрепления римской версии. На самом деле никаких оснований для такого прочтения источника нет: киевский князь встречал миссионера уже вполне благопристойным христианином. Тем не менее, некоторые обстоятельства заслуживают внимания.

Бруно попал к русскому князю по пути из Венгрии, где его миссия не имела никакого успеха, к печенегам. «Русский государь, известный могуществом и богатствами», удерживал Бруно от опрометчивого намерения идти в степь, считая, что печенеги совершенно не готовы к восприятию христианства и там можно погибнуть без всякой пользы для дела христианского просвещения. Поскольку государя «страшило какое-то видение» о госте-миссионере, «он сам, с войском своим» в течение двух дней провожал Бруно «до последних пределов своего государства, которые у него для безопасности от неприятеля на очень большом пространстве обведены со всех сторон ограждениями» (знаменитые «Змиевы валы»). На границе Владимир спешился и следовал за миссионерами «со своими старейшинами». Бруно расположился на одном холме, а русский правитель на другом. Миссионер с крестом в руке распевал знаменитую песнь: «любишь ли ты меня Петр?», после чего русский государь прислал одного из старейшин, чтобы вновь попытаться отвратить Бруно от опасной поездки: «Именем Бога умоляю тебя, не губи, к моему бесславию, своей молодей жизни». Бруно отвечал: «Пусть господь откроет тебе рай так, как ты открыл нам путь к язычникам».

В воспроизведенном рассказе нельзя не заметить одной особенности: в окружении князя Бруно не встретил духовных лиц, которые, казалось бы, обязательно должны были встретить миссионера. У Бруно вообще нет никаких упоминаний о клириках, хотя он провел в русской столице целый месяц. Сам князь отговаривает подвижника от сомнительной поездки, сам провожает его до границ своей земли, и последнее предостережение передает через одного из старейшин, а не какое-либо духовное лицо. Самому князю было и дурное видение, предвещавшее гибель миссионеру. Он и действительно погиб вскоре, но в другом месте.

По сообщению Бруно, он от имени киевского князя заключил мир с печенегами, и те даже соглашались креститься, если мир будет соблюдаться русами. Князь согласился с условиями и направил к печенегам своего сына в качестве заложника. О последствиях Бруно ничего не знает. Из летописей же известно, что уже через несколько лет возобновились войны с печенегами, и, во всяком случае, отношение к ним среди сыновей Владимира было неодинаковым.

Бруно просит императора также помириться с королем польским Болеславом, к которому он был особенно расположен. Очевидно, теплый прием был оказан в Киеве Бруно и по этой причине, и, видимо, к этому периоду относится сближение двух крупнейших славянских держав. Где-то около этого времени на дочери Болеслава женился сын Владимира (вернее — Ярополка Святославича) Святополк. Правда, князь не любил этого отпрыска, родившегося «от двою отец», и вскоре именно из-за него вошел в конфликт с польским соседом. Но позднейший летописец в качестве заслуги Владимира отметит, что князь жил в мире со своими соседями, польским, чешским и венгерским государями.

Бруно погиб в 1009 году в Пруссии. Незадолго до этого Поморье было окрещено Болеславом, и в 997 году была создана епархия в Колобжеге. Однако язычники, среди которых особой непокорностью отличались балтийские рутены-русы, почти всюду восстановили язычество. В 997 же году в Поморье погиб Войцех-Адальберт, причем его убийцами в одних списках названы пруссы, а в других — рутены. И в связи с гибелью Бруно-Бонифация также имелась версия о причастности к этому рутенов.

О Бруно-Бонифации рассказывает итальянец Петр Дамиани (ум. 1072) в Житии Ромуальда, написанном около 1040 года. Дамиани упомянул Бонифация потому, что считал его учеником Ромуальда (ум. 1027). Рассказ Дамиани считается попросту фантастическим, и он был бы таковым, если бы надо было привязывать его к Киевской Руси. Но он может получить иное звучание, если учесть, что действие происходило в юго-восточной Прибалтике, где пруссы часто жили вперемежку с рутенами-русами.

В рассказе Дамиани указывается, что события происходили там же, где незадолго перед этим пострадал Адальберт. Вслед за мученической смертью миссионера «блистающими знаками чудес обращены были многие из славянского племени». И теперь язычники щадят преемника Адальберта, дабы не повторилась такая же картина. Когда Бруно пришел к королю руссов, тот, увидев его одетым в рубище, подумал, что проповедник попросту собирает деньги. А потому обещал, что если Бруно «откажется от подобного вздора, то одарит его бедность богатствами с величайшей щедростью». Уязвленный столь корыстной постановкой вопроса, Бруно возвращается в гостиницу, «одевается подобающим образом в драгоценнейшие первосвященнические украшения и в таком виде снова является во дворец короля».

Теперь король испытывает его другим традиционным для житий способом: огнем. Надо было пройти между двух рядом зажженных костров, не пострадав при этом. Подвиг совершен, язычники просят прощения и крещения. В большом озере подвижник окрестил массу народа. Король решил, оставив королевство сыну, последовать за праведником. Жившего с ним брата он за отказ креститься умертвил, а другой его брат, живший отдельно, схватил пришедшего к нему Бруно и приказал обезглавить его на глазах у собравшейся толпы. Тотчас он, однако, и сам ослеп, к ужасу присутствующих. Король хотел наказать виновных, но, увидев их в состоянии оцепенения, решил предоставить выбор: если крестятся — простить, не крестятся — поразить «отмстительными мечами». Крещение привело в чувство оцепеневших. На месте гибели святого новообращенные построили церковь, и, заключает Дамиани, «ныне Русская церковь хвалится обладанием этого блаженного мужа».

Разумеется, говорить о Киевской Руси в этой связи не приходится. Но Дамиани и не указывает на нее. Действие происходит в Поморье, где некогда просвещал Адальберт и где борьба язычества с христианством затянется еще на два столетия. В смешении же поморских и киевских русов Дамиани не оригинален: оно наблюдается во многих источниках.

Другой сюжет также имеет некоторое отношение к Поморью. Речь идет о сообщении Титмара Мерзебургского, по которому Святополк вместе с колобжегским епископом Рейнберном готовил втайне восстание против отца. Владимир захватил сына, его жену (дочь Болеслава) и епископа. Последний в заключении скончался, и Болеслав стремился отомстить свату. Под 1013 годом у Титмара сообщается о походе Болеслава на Русь, окончившемся, однако, неудачей. Подробностей распрей Титмар тоже не сообщает. Неясно, примирился Владимир со Святополком или нет. Вполне вероятно, что примирился, по крайней мере, внешне. Ведь Владимиру предстоял поход на Ярослава, который отказался выплачивать дань Киеву, фактически подняв оружие на отца. Да и известно, что ко времени кончины киевского князя Святополк был на свободе, причем находился не у себя в Турове, а либо в Киеве, либо в Вышгороде, являвшемся резиденцией киевских князей.

Означало ли «дело» Святополка уклон в католичество? Как было показано ранее, традиция христианства, исповедуемая клиром Десятинной церкви, имела многие западные черты. Однако эти черты не вели в Рим. Скорее даже наоборот: чем далее, тем более вскрывалась несовместимость русского христианства с католичеством при относительной взаимной терпимости с восточным его пониманием.

В 1006 году, то есть как раз в рассматриваемое время, папский двор, наконец, решился окончательно включить в Символ веры добавление «филиокве», и это решение сразу же встретило осуждение на Востоке. Тем более добавление не могло быть принято на Руси. Рейнберн, конечно, так или иначе ратовал за интересы Рима. Но нам неизвестно, как он сам относился к богословским спорам, которые шли не только между Востоком и Западом, но и внутри Западной церкви. Ирландская церковь никогда не принимала добавления «филиокве». И хотя положение ее теперь пошатнулось, она еще сохраняла влияние в некоторых областях, в частности, как раз у варягов, на балтийском Поморье. Значительным оставалось влияние кирилло-мефодиевской традиции, распространявшееся и на территорию Польши. В Польше местами сохранялось богослужение на славянском языке, и сам Болеслав выпускал монеты с кириллическими надписями.

Титмар Мерзебургский с большой неприязнью говорил и о Владимире, и о Болеславе. Напротив, Рейнберна он ценит высоко и расценивает кончину его в темнице как христианский подвиг. Но никаких догматических вопросов при этом немецкий анналист не затрагивает. Похоже, что Рейнберн упрекал Владимира примерно в том же, в чем некогда Мефодий упрекал Святополка Моравского: в неправедной жизни, в чрезмерном любострастии, может быть, как раз в том разгуле, который с таким восторгом описал один из ранних летописцев. И очевидно, что именно эти упреки могли вызвать гнев всесильного князя. В собственно догматических вопросах он вряд ли разбирался, да и интересовать его могли не символы веры, а формы церковной организации. А этот вопрос он решал так, как ему было удобно, как это делал Карл Великий, как это практиковали и германские императоры X века. В обычных для памятников XI века сравнениях Владимира с Константином Великим просматриваются не только заслуги в деле христианизации, но и неограниченные возможности князя в решении организационных проблем.

Едва ли не ключевой фигурой в понимании характера внутрицерковной борьбы в начале XI века является личность Анастаса. В разных вариантах Жития Владимира и Корсунском сказании город Корсунь Владимиру помогает взять либо Анастас, либо варяг Жьдьберн. Делалось допущение, что это одно и то же лицо. Такое допущение помогало снять многие вопросы и даже в известной мере обелить Анастаса, снять с него естественное обвинение в предательстве родного города, да еще, если верить корсунскому преданию, предававшему христиан язычникам. В общей антиваряжской тенденции клириков Десятинной церкви вполне могла быть произведена замена, в результате которой варяг превратился в корсунянина.

Так или иначе, несомненно, что Владимир испытывал по отношению к Анастасу полное доверие. Почти тридцать лет возглавлял он при нем Десятинную церковь, в которую стекалась десятина со всех княжеских доходов. Очевидно, в 988 году Анастас был молод: он переживет и своего покровителя, и Святополка. Никаких церковных чинов за 30 лет пребывания на высшем церковном посту и в должности своеобразного казначея князя Анастас не приобрел. Очевидно, не чинами определялось достоинство священника в той системе, которой следовал Владимир.

В литературе Анастас часто предстает как «дважды предавший». Первое предательство — по отношению к корсунянам, второе — по отношению к самой Десятинной церкви. В 1018 году Анастас ушел с Болеславом в Польшу. По летописи, этому предшествовали бурные события в Киеве и вообще на Руси, события, в которых, к сожалению, трудно разобраться из-за отсутствия или противоречивости источников.

Титмар Мерзебургский отмечает, что после смерти Владимира осталось три его сына, между которыми и разгорелась борьба за власть. На самом деле сыновей у Владимира было значительно больше. Но в реальной борьбе за власть действительно участвовали трое: Борис, Святополк и Ярослав. У Святополка были права старшинства, у Бориса, возможно, отеческое завещание и княжеская дружина, Ярослав не имел никаких прав. Позднейший летописец, оправдывая притязания Ярослава, попытается представить его старшим в роде и в статье-некрологе укажет его возраст — 78 лет. Получается, что вроде бы Ярослав родился в 978 году. Но в летописи же сохранились сведения, что он лишь третий сын Рогнеды. Более того, есть версия, что он вообще не сын Рогнеды. И, наконец, женился Ярослав лишь в 1019 году, и, конечно, не в сорокалетнем возрасте. Антропологическое обследование останков Ярослава, сделанное еще в довоенное время, показало, что был он значительно моложе указанного летописью возраста. Конечно же, он был узурпатор. Не случайно, что в нашей литературе (Н. Н. Ильиным) отстаивалась версия, что именно Ярослав повинен в убийстве Бориса и Глеба!

Святополк, по-видимому, тоже не пользовался особой любовью киевлян. Их взаимная неприязнь с Владимиром уже, по меньшей мере, отнимала у него симпатии приверженцев правившего почти сорок лет властелина. Не может нравиться населению в Киеве и обращение для решения внутренних дел за помощью вовне. Ярослава и в Киеве, и даже в Новгороде не любили за привязанность к варягам, Святополка — за пристрастие к полякам и печенегам. Борис, может быть, и действительно, как сообщают об этом сказания, пользовался наибольшей симпатией киевлян, как не связанный ни с варягами, ни с печенегами.

После гибели Бориса у киевлян оставался выбор, в котором они, пожалуй, не проявляли особого энтузиазма; битва при Любече была проиграна Святополком. Описание ее в летописи довольно живо и обстоятельно, что свидетельствует о записи близкой по времени к событию. Три месяца два войска — варяги и новгородцы с одной и печенеги и киевляне — с другой стороны — простояли, разделенные Днепром. Наконец, когда уже наступили заморозки, «воевода нача Святополчь, ездя возле берег, укаряти новгородце, глаголя: „Что придосте с хромцемь симь, а вы плотници суще, а пристави вы хоромы рубити наших“». Новгородцы пришли в ярость от таких оскорблений и потребовали от Ярослава решительных действий, угрожая даже расправиться с теми, кто откажется переезжать на другой берег.

Именно с подобного рода насмешек начинались обычно многие битвы, особенно междоусобные. Достаточно характерна и следующая картина: «Святополк стояше межи двема озерома, и всю нощь пил бе с дружиною своею». Много сражений, и не только в Средневековье, было проиграно из-за пристрастия дружин к подобным возлияниям. А иначе и быть не могло: ради этого и служили дружинники и наемники.

Ярослав рано утром перевез свою дружину, «отринута лодье от берега». Путь к отступлению, таким образом, был отрезан. Святополк же, не ожидавший нападения, не успел соединиться с печенегами, отгороженными озером. Дружина его была оттеснена на слабый лед озера, где многие нашли себе погибель. Сам Святополк бежал «в Ляхы».

Получается, что Святополк потерпел поражение из-за пассивности наемных печенегов. Летописцы всегда с удовольствием отмечают такие факты. Тем не менее, и позднее Святополк будет искать помощи у печенегов. Как было сказано, при заключении мира с печенегами около 1008 года в степь был отправлен в качестве заложника один из сыновей Владимира. Вероятно, им-то и был Святополк. Известно, что в войне Болеслава с Владимиром 1013 года польскому князю помогали печенеги. Это было нарушением мирного соглашения. Но нарушителем в данном случае мог выступать и сам Святополк. Иначе и не объяснить, как заложник вновь оказался в Киеве без каких-либо последствий для отношений со степью.

Как вел себя Ярослав в Киеве и на кого он пытался опереться? «Повесть временных лет» практически ничего не говорит об этом. Больше сведений в новгородских летописях, особенно в новгородско-софийских, написанных в XV веке, но использовавших раннее новгородское летописание. При сопоставлении этих летописей с «Повестью временных лет» складывается впечатление, что в последней события и короче изложены, и иначе оценены. Особенно существенно при этом, что записи, относимые в новгородских летописях к 1017 году, оказываются в «Повести временных лет» под 1036–1037-м. Имеется в виду, прежде всего, дата заложения киевской Софии.

В софийско-новгородских летописях под 1017 годом сообщается о приходе к Киеву печенегов и сражении с ними Ярослава. Печенеги были разбиты и бежали «посрамлени». После этого «заложи Ярослав град великый Киев и Златая врата постави и церковь святую Софию заложи». В «Повести временных лет» эти события будут отнесены на 1036–1037 годы, но статьи эти напоминают обобщенную характеристику княжения Владимира под 996 годом, то есть они могут восходить к рассказу, в первоначальном виде не имевшему разбивку по годам, а потому включавшему и более ранние, и более поздние события. Наиболее надежным ориентиром в этом случае являются сведения Титмара Мерзебургского. Хронист знал о нападении на Киев печенегов по наущению Болеслава именно в 1017 году, знает он и о том, что в этом году погорел «монастырь» Софии. В «Повести временных лет» также имеется глухое упоминание под этим годом: «Погоре церкви».

Таким образом, на месте победы над печенегами Ярослав в 1017 году построил (очевидно, деревянную) церковь Софии. Термин Титмара «монастырь» обычно трактуется в смысле кафедрального собора, хотя употребление такого понятия также нуждается в объяснении, а не просто в отыскании какой-то аналогии. За ним может стоять, в частности, практика ирландской церкви.

София, очевидно, должна была противостоять Десятинной церкви и ориентировалась на иную христианскую общину. Личные наклонности в данном случае особого значения не имели: в политике больше сказывается логика борьбы. Ярослав устойчиво опирался на варягов и к их советам в первую очередь прислушивался. А варяги в первой половине XI века находились в основном в орбите влияния византийской и ирландской церквей. Практически это означало поворот в сторону именно Константинопольского патриаршества, тем более что и держава Самуила окончательно рушилась как раз в это время, а Охридское патриаршество переводилось на уровень архиепископии.

В 1017 году, однако, поворот осуществить не удалось. Глухое сообщение о пожаре, нацеленном на церкви, возможно, свидетельствует о серьезных столкновениях в самом Киеве. Недовольство киевлян и могло побудить к новому выступлению Святополка и Болеслава против Ярослава. На сей раз Ярослав был совершенно разгромлен и бежал в Новгород «с 4-ми мужи». Он собирался бежать и далее за море. Но посадник Константин Добрынич с новгородцами «рассекоша лодье Ярославле» и собрали крупную сумму денег для найма новых варяжских отрядов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.