Часть 5. Возникновение школ фехтования

Часть 5. Возникновение школ фехтования

Ниже, говоря о необходимых для достижения хорошего уровня фехтования качествах и использовавшихся для его обретения методах обучения, мы приведем примеры из жизни прославленных мастеров меча и знаменитых наставников. Многие из них жили в шестнадцатом столетии и в эпоху Токугава. Конечно, и ранее, в столетия войн, их было немало, но школы (рю) в подлинном смысле слова окончательно сформировались и процветали уже в мирный период. Группа учеников собиралась вокруг учителя и его метода (у наставника бывало сто, двести и даже более учеников) — так возникала школа. Количество их быстро возрастало, и вскоре фехтование превратилось из боевого мастерства в своеобразное изящное искусство, которое ставило главной целью совершенствование человека. Это, в свою очередь, привело к тому, что в процессе обучения духовный фактор стали считать наиболее значимым (о чем мы уже говорили в связи со школой Синкагэ). Начался новый этап влияния дзэн на искусство фехтования.

Параллельно развивалась и своеобразная «методика аттестации», которая являлась необходимым условием обретения воином известности, славы, а порой и благополучия. В течение многих столетий, а особенно во время передышек между большими войнами, честолюбивые фехтовальщики постоянно искали способа заявить о себе в надежде поступить на службу к какому-нибудь господину или же привлечь учеников и организовать некое подобие школы. И практически во всех провинциях были свои местные знаменитости, которых считали великими мастерами — по крайней мере до тех пор, пока с ними не расправлялся какой-нибудь странствующий воин.

Даже известный учитель фехтования не мог позволить себе отказаться от вызова на поединок, ибо это было чревато потерей авторитета и учеников. Однако достаточно уверенно чувствовавшие себя мастера порой отклоняли вызов под тем или иным предлогом, а самые знаменитые — просто отсылали неизвестного нахала с мечом прочь или же предлагали ему сразиться с кем-нибудь из учеников. Отказ от поединка многие считали равноценным признанию страха перед противником, ничем не отличающимся от поражения в соперничестве с более сильным. Даже великий Мунэнори, учитель сёгуната Токугава, всеми способами избегавший поединка с Оно Тадааки и при этом хваливший его перед сёгуном Хидэтада, тем самым слегка подпортил свою репутацию. Появились слухи, что он сам тайно брал уроки у Оно Тадааки.

Честолюбием отличался не только ищущий службы странствующий воин. Путешествовали по стране и признанные мастера, надеясь усовершенствовать и отточить свою технику в поединках с другими известными наставниками и выяснить, есть ли кто-нибудь, кто превосходит их. (Несомненно, что тщеславие и уверенность в собственных силах являлись важным психологическим компонентом искусства фехтования!) Кроме того, все время рождались новые молодые звезды, у которых не было иного пути прославиться. Так, в уже описывавшемся поединке Бокудэна с известным воином Отиаи первый хотел доказать себе и остальным ценность своего метода «кажущейся неподготовленности», который позволял ввести противника в заблуждение, расслаблял его и давал возможность в последний момент увернуться от его удара и нанести собственный. Бокудэн любил называть свое изобретение методом «одного удара», которое за ним и закрепилось. А великий фехтовальщик Мусаси сознательно выбирал самых известных и умелых противников, чтобы проверить свое мастерство и совершенствовать его дальше.

Поединок мог иметь несколько исходов. Если противники сражались на настоящих мечах, то бой нередко заканчивался гибелью одного из них. Так должна была закончиться дуэль Бокудэна и Отиаи, но Бокудэн пощадил своего противника. Однако еще за столетие до периода Токугава на дуэли наложили ряд ограничений, а вскоре после 1600 года поединки на стальных мечах запретили вовсе (хотя, конечно, они тайно происходили за пределами Эдо). Нередко деревянные или бамбуковые мечи, издававшие при соприкосновении с телом громкий звук, заменяли. Но и деревянный меч при сильном ударе мог убить или серьезно ранить человека, поэтому самураи стали надевать защитные шлемы и доспехи.

Побежденный воин, будь то бросивший вызов или учитель, оставаясь в живых, терял лицо. Отиаи знал, что если Бокудэн победит, он утратит свое положение. Вот почему он попытался предательски убить Бокудэна, прежде чем тот покинул место схватки, но погиб сам. Кроме того, бросивший вызов мог занять место побежденного учителя, или же проигравший — стать учеником победителя, как это случилось с Мунэёси, уступившим первому ученику Нобуцуна и ставшим, в свою очередь, его учеником. Конечно, подобным образом преемники выбирались не часто. Обычно учителю наследовал его сын. Наследнику, призванному продолжать традицию школы, мастер передавал самые сокровенные секреты своего метода обучения. Он делился не только методологией, но и опытом духовного совершенствования, порой демонстрируя их на словах и личном примере, а порой зашифровывая в непонятных непосвященному посланиях, которые сегодня практически невозможно прочесть. Иногда, если учитель не находил достойного преемника, тайна его умирала вместе с ним.

Как правило, наследнику выдавалось свидетельство, подтверждающее его главенство, которое ценилось необычайно высоко. Так, передача свидетельства Ито Иттосаи Кагэхиса, жившим в шестнадцатом веке и основавшим престижную школу Ито, стоила одному из претендентов на него жизни. В молодости Ито победил собственного учителя и объяснил свой успех так:

«Учитель, вы напали на меня. Все, что я делал — это инстинктивно защищался. То состояние сознания, которое я обрел, позволило мне достичь цели. Пытаться победить — это пустое, стремиться избежать поражения вот что существенно».

(Сугавара)

«Метод» он обрел, защищаясь от напавшего на него однажды сзади разбойника. Позднее Ито превратил его в особый тип техники «одного удара». Своим первым учеником он сделал паромщика по имени Дзэнки, который бросил ему вызов и отважно бился жердью. Через несколько лет обучения Дзэнки попросил Ито дать ему свидетельство, подтверждающее уровень мастерства, но учитель отказал. Вскоре появился еще один одаренный ученик — Мигогами Тэндзэн. Дзэнки продолжал просить у учителя свидетельство, и какое-то время спустя Ито объявил условие, при котором он выдаст его: два ученика-претендента должны драться за него насмерть.

В назначенный день поединок начался. Противники отчаянно сражались, как вдруг Дзэнки, притворившись, что готовится к решающей атаке, нырнул вниз, бросился вперед, схватил заветный свиток и побежал прочь — Ито и Тэндзэн погнались за ним. Тэндзэн оказался проворнее и догнал вора. Убегая, Дзэнки вырвал с корнем молодое деревце, намереваясь защититься им. Но это не спасло его. Тэндзэн разрубил дерево на части, расправился с Дзэнки и стал преемником Ито (Сугавара).

Великого фехтовальщика отличало еще одно качество — сверхъестественное чувство опасности. Отчасти его можно считать следствием тренировки, ведь самурая учили в любую минуту быть готовым к сражению и возможной смерти. Но также несомненно, что оно являлось и врожденным свойством, выпестованным в ходе дзэнской практики. Известно много случаев, когда именно эта необычайная чуткость спасала жизнь знаменитым мастерам меча. Приведем лишь два примера из жизни Мунэнори, наследника школы Ягю Синкагэ и учителя сёгунов Токугава. Как-то сёгун Токугава Иэмицу, недовольный результатами своих занятий фехтованием с Мунэнори, решил проверить, насколько на самом деле хорошо развито у того ощущение опасности:

«Войдя на аудиенцию к сёгуну, Мунэнори сел и положил ладони на татами, как делали все вассалы, выказывая тем самым свое почтение господину. Внезапно Иэмицу схватил копье и попытался ударить "ничего не подозревавшего" Мунэнори — и с удивлением обнаружил себя распростертым на полу! Мунэнори почувствовал намерение сёгуна еще до того, как тот сделал первое движение, и сбил его с ног, когда он собирался нанести удар».

(Сугавара)

А вот другой пример. Он тем более удивителен, что в данном случае догадаться о таящейся угрозе по выражению лица или положению тела было просто невозможно. Однажды, весенним днем, Мунэнори любовался в своем саду цветущими вишнями и пребывал в удивительно безмятежном расположении духа. Позади него, как и положено по обычаю, стоял слуга с поднятым вверх мечом. И вдруг Мунэнори пронзило ощущение близости беды; он огляделся по сторонам, но не заметил ничего необычного. Он перешел в другую комнату и сел, погруженный в тревожные думы; за спиной его вновь встал слуга. На вопрос слуги о том, что его беспокоит, Мунэнори ответил:

«Когда я наслаждался в саду видом цветущих вишен, я вдруг почувствовал дуновение опасности. Я быстро собрал все свое внимание, но не увидел около себя врага. Не была ли это галлюцинация? Если да, то мне нет оправдания. Это непростительно. Я отдал много лет (тогда ему было уже около шестидесяти) постижению искусства фехтования и считаю умение распознавать признаки, предшествующие движениям противника, воплощением данного искусства. Если же ощущение близкой опасности оказалось лишь галлюцинацией, значит, мой уровень мастерства далек от должного».

И тогда слуга пал ниц и признался, что пока Мунэнори любовался цветущими вишнями, у него промелькнула мысль: «Если бы я ударил господина сзади мечом в тот момент, когда он забылся, то даже мой господин, Мастер меча, не имеющий себе равных, не смог бы отразить нападение» (Сугавара).

Здесь важно отметить два момента. Во-первых, главной целью изучения и практики фехтования является не только овладение искусством меча, но и развитие духовных качеств человека. Необходимо учитывать «японско буддийский» контекст искусства фехтования. Если человек рождается в определенной семье, имеющей традиционный род занятий (в нашем случае — самурай), то этим исполняется «божественное», или кармическое, предначертание. Воину суждено следовать пути и исполнять свой долг. Если ему удастся это, то он сможет исчерпать собственную судьбу. Совершенство в каком-либо деле есть прежде всего личное совершенство. Кроме того, безупречность понималась шире, чем просто необходимый набор умений: человек обретал превосходные качества — предельную чуткость и ясность ума. Взаимосвязь этой ясности ума с дзэнскими учением и практикой мы рассмотрим ниже.

Во-вторых, центральной для концепции искусства фехтования Мунэнори является «философия разума» — еще одна составляющая состояния «ощущения опасности». Смысл ее в том, что разум человека должен уподобиться зеркалу, дабы никакие пятна (то есть идеи, чувства) не замутняли его способности к непосредственному восприятию окружающей действительности или внутреннего состояния противника. Если разум-зеркало закрыт собственными переживаниями, надеждами, страхами, ощущениями и раздумьями, человек перестает ясно чувствовать то, что происходит вокруг него, будь то опасность или настроение противника. Мунэнори на протяжении многих лет занятий фехтованием никогда не забывал о самодисциплине, поэтому разум его, свободный от подобных «пятен», позволил уловить даже мимолетную мысль слуги об уязвимости хозяина.

МИЯМОТО МУСАСИ

В качестве вступления к рассказу о жизни Миямото Мусаси (1584-1645) можно привести слова Эдвина Рейс-хауэра из его предисловия к роману Эйдзи Ёсикава «Мусаси»:

«В мирную эпоху самураи могли позволить себе отказаться от столь ненавистного им огнестрельного оружия и вновь взять в руки традиционный меч. Однако поскольку возможностей использовать меч в битве стало немного, боевые навыки постепенно превратились в боевые искусства. Теперь главное внимание в фехтовании уделялось внутреннему самоконтролю и духовному совершенствованию, а не боевой эффективности, тем более, что проверить последнюю на практике было трудно. Так появилась мистика меча, более похожая на философию, чем на военное искусство».

Мы уже отчасти говорили о качественных изменениях в фехтовании, но жизнь и судьба Мусаси дают нам возможность увидеть, как они воплотились в конкретном человеке. Никакого внезапного перехода от поединков насмерть к проповеди «просветления через фехтование», конечно, не было. Но было постепенное обращение Му-саси-свободного ронина, жаждущего померяться силами с каждым, кто вызовет его на бой, или самому бросить перчатку любому, в Мусаси-художника, каллиграфа и испытавшего влияние дзэн философа и государственного деятеля. Считается, что первый период его жизни заканчивается после драматического поединка с Ганрю. Вся же остальная жизнь — это жизнь мастера-мудреца.

Сам Мусаси всегда говорил, что родился в деревне Миямото (провинция Харима) в 1584 году. Отец его также занимался фехтованием. Очень быстро молодой Мусаси овладел всем, чему его мог научить отец, между ними стали возникать ссоры, и вскоре Мусаси покинул отчий дом и отправился в странствие. Он отличался прямым воинственным нравом, никогда ни при каких обстоятельствах не отказывался от поединка и думал только о совершенствовании своего искусства. Особенно его интересовала техника фехтования двумя мечами одновременно — с длинным катана в правой руке и коротким мечом в левой — хотя описания его современников свидетельствуют, что в поединках он часто пользовался и классическим ударом двумя руками. Именно так он расправился с Ганрю.

Мусаси был личностью неординарной во всех отношениях. Современникам казалось, что он имеет прямо-таки врожденную неприязнь к чистоте тела. Согласно всем описаниям, он любыми путями избегал мытья, как будто оно могло привести к роковым последствиям, и ходил в грязной и рваной одежде. Даже в последние годы жизни, когда он несколько помягчел и согласился, после мятежа Симабара (1637-1638), занять должность у одного даймё, он являлся на аудиенцию к своему господину Хосокава Тадатоси одетый в короткий полуплащ (хаори) и длинную рубашку (хакама), с длинными, спутанными и нечесаными волосами.

Сугавара полагает, что слова Мусаси, сказанные им на склоне лет другу, позволяют понять, почему он ходил в таком неряшливом и отталкивающем виде. Когда друг пришел к нему, смертельно больной Мусаси лежал в постели. Друг начал что-то говорить, но Мусаси, казалось, не слушал его, погруженный в свои думы. Вдруг он вскочил, задрал со лба волосы и закричал: «Посмотри на это! Посмотри на эти рубцы экземы, которые у меня с самого детства... Я не могу бриться (от лба до макушки, как все самураи). Я не могу завязывать волосы в узел!» Сугавара делает предположение, что, возможно, именно этот врожденный недостаток психологически повлиял на Мусаси и заставлял его чувствовать себя изгоем среди самурайского сословия.

Кроме того, скитальческий образ жизни Мусаси мог стать следствием как его собственного раннего боевого опыта, так и состояния всего японского общества в первые годы после битвы при Сэкигахара в целом. Похоже, что Мусаси, которому тогда едва исполнилось шестнадцать лет, принял участие в сражении, причем на стороне проигравших. Ёсикава утверждает, что его, раненого, вытащил с поля боя Такуан Сохо, дзэнский монах, впоследствии пользовавшийся значительным влиянием при дворе сёгуната в Эдо. Если так, то Мусаси ничего не оставалось, как вступить на тернистый путь ронинов — тех, чьи хозяева были лишены владений пришедшим к власти Токугава, и потому потерявших место службы — и пытаться прожить своим мастерством фехтования.

Быть может, такая судьба и подходила ему, прирожденному одинокому волку. Он стал странствующим фехтовальщиком, неустанно совершенствующим свое искусство и готовым принять вызов от любого. Мы читаем о многочисленных поединках, проведенных им за эти годы. Порой он сражался с внешне превосходящими его противниками, но ему всегда удавалось выйти из поединка Целым и невредимым благодаря отточенной технике владения мечом и, что не менее важно, необычной тактике, которая всегда приводила соперников в замешательство. Он часто являлся на поединок позже назначенного времени заставляя тем самым противника терять спокойствие и хладнокровие.

Незадолго до своей смерти Мусаси написал «Книгу пяти колец», в которой обобщил свой богатый опыт, накопленный во многих поединках:

«С молодых лет мое сердце питало склонность к Пути стратегии. Мой первый поединок состоялся, когда мне было тринадцать лет. Тогда я победил воина синтоистской школы по имени Арима Кихэй. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я одолел известного воина Тадасима Акияма. Когда мне был двадцать один год, я отправился в столицу, где участвовал в поединках со многими мастерами и ни разу не потерпел поражения.

Впоследствии я путешествовал из провинции в провинцию и мерялся силами со стратегами многих школ, и при этом, проведя не меньше шестидесяти поединков, не уступил ни одному из них».

Так он жил до двадцати восьми лет, когда, в 1613 году состоялся его поединок с известным фехтовальщиков ГанрЮ (Сасаки Кодзиро), основателем школы Ганрю в Вджной Японии, прославившимся своим блестящим владением длинным мечом. (Далее мы следуем художественной версии Ёсикава.) Мусаси, путешествуя по Кюсю, узнал, что Ганрю находится там же, и вызвал его на поединок. Хотя на поединки на стальных мечах в то время уже был наложен официальный запрет, местные власти смотрели на это сквозь пальцы. Местом для пое-ДИНка выбрали маленький островок, временем — восемь часов утра. Посмотреть за противоборством двух мастеров собралась огромная толпа сторонников Ганрю. Все с нетерпением ждали появления бросившего вызов смельчака, а сам Ганрю нервно ходил по берегу реки, поглядывая в ту сторону, откуда должен был появиться Мусаси. Так прошло около двух часов. Толпа начала склоняться к тому, что Мусаси испугался и бежал. Ганрю же просто кипел от гнева, ибо не исключал, что Мусаси опаздывает намеренно.

Наконец, уже около десяти часов, показалась плывущая по реке лодка, в ней сидел Мусаси. Волосы его были перевязаны тесемкой. Он плел из бумаги пояс, намереваясь подвязать им ниспадавшее платье. Затем он взял короткий меч и принялся строгать лежавшее в лодке сломанное весло. Он намеревался оставить оба своих меча в лодке, а «оружием» ему должен был послужить этот обрубок весла. Мусаси приближался к острову; Ёсикава так описывает его состояние:

«Жизнь и смерть казались ему лишь пеной. Он чувствовал, как кожа его покрывается пупырышками, но не от холодной воды, а от пробивавшей тело дрожи. Разум его поднялся над жизнью и смертью, но тело еще не достигло гармонии с разумом. Когда не только разум, но каждая пора кожи забудет о поединке, внутри его существа не останется ничего, кроме воды и облаков».

Лодка уткнулась в прибрежную отмель, и Мусаси выскочил из нее с деревянным «мечом» в руках. Ганрю обрушился на него с обвинениями в бесчестной тактике, но Мусаси лишь тихо ответил: «Ты проиграл, Кодзиро». Противники какое-то время маневрировали, выбирая позицию, «их жизни растворились в смертельном поединке, а сознание полностью освободилось». Внезапно Ганрю издал пронзительный крик, «Мусаси немедленно ответил тем же». Ганрю нанес удар: меч прошел в миллиметре от кончика носа Мусаси. Подняв меч высоко над головой, воодушевленный Ганрю бросился в атаку. Но Мусаси, к удивлению Ганрю, смело шагнул ему навстречу и выставил «меч» вперед, готовый нанести удар в глаза противнику. Решающий момент настал; Ганрю ничего не смог противопоставить тактике Мусаси:

«Мусаси подпрыгнул и в воздухе поджал ноги. В результате, когда он приземлился на согнутых ногах, его рост сократился с шести футов до четырех или даже менее... Меч Ганрю лишь рассек воздух над его головой, задев кончик обвязывавшей голову тесемки.

Ганрю подумал, что задел голову противника, и широкая улыбка разлилась по его лицу. Но в следующее мгновение голова его раскололась как тыква под ударом деревянного меча Мусаси...

Мусаси смотрел на плывущее в небе маленькое облако. Душа его возвращалась в тело, и он вновь обретал способность различать себя и облако, свое тело и вселенную...

Что же помогло Мусаси победить Кодзиро (Ганрю)? Мастерство? Помощь богов? Сам Мусаси понимал, что ни то и ни другое, но не мог выразить свои мысли словами. Несомненно лишь, что это было нечто более важное, чем сила или божественное провидение.

Кодзиро верил в меч силы и искусства. Мусаси же доверял мечу духа. Вот единственное, что их различало».

(Ёсикава)

Сугавара полагает, что этот поединок стал пограничной чертой в жизни Мусаси. Отныне искусство фехтования являлось для него способом духовного самосовершенствования. (Ёсикава говорит, что Мусаси отдал должное великому мастерству и боевому духу Ганрю.) Практически сразу же после поединка Мусаси отправился в Киото и основал там собственную школу — победа над Ганрю принесла ему широкую известность и славу. Существуют предположения, что спустя два года он принимал участие в сражениях при Осака. Рейсхауэр считает, что он вновь выступил на стороне противников Токугава. Однако надпись на монументе на могиле Мусаси, предположительно поставленном его приемным сыном, гласит: «(Подвиги, совершенные Мусаси во время сражений) столь величественны, что выразить это не в состоянии даже языки морей и языки долин. Поэтому я недостоин того, чтобы начертать надпись» (Ёсикава). Если подвиги его, совершенные на стороне врагов Токугава, так несравненны, то как же он мог избежать преследования сёгуната? А Виктор Харрис, например, твердо убежден, что при Осака Мусаси сражался за Токугава.

Как бы то ни было, участвовал Мусаси в битве при Осака или нет, сражался он за Токугава или против него, это не принесло ему никакого вреда. Какое-то время он служил учителем фехтования у господина Акаси (недалеко от сегодняшнего Кобэ). Однажды ему бросил вызов некий выскочка. Мусаси взглянул на него и его украшенный ленточками меч и велел принести вареный рис. Он положил одно зернышко на голову мальчика-пажа, размахнулся и со всей силы ударил по нему мечом — зернышко разлетелось надвое! Он повторил это еще два раза, после чего нахал в страхе бежал, а вслед ему гремел голос Мусаси: «Ты и твой пустой хвастливый меч! Красная ленточка — это ничто!» (Сугавара). В одном из поединков на деревянных мечах Мусаси, орудуя длинным и коротким мечом одновременно, легко одолел своего противника, который в смятении просто напоролся лицом на меч Мусаси и получил глубокую рану. Так Мусаси впервые продемонстрировал свой знаменитый стиль Энмё — фехтования двумя мечами. Будучи принужденным вступить еще в один поединок, он победил соперника одним лишь железным веером. После чего Мусаси вновь отправился в путешествие по стране. Он не принимал вызова на бой и не вызывал никого сам, но давал уроки молодым воинам.

Затем он несколько лет скромно прожил в Эдо, дважды уклонившись по неизвестным причинам от поединка с Мунэнори, в ту пору учителем фехтования самого сёгуна. У него был любовный роман с одной столичной куртизанкой, о которой мы также почти ничего не знаем. Этот период его жизни закончился, когда в 1637 году на Кюсю, самом западном из четырех крупнейших японских островов, вспыхнул мятеж Симабара. Мусаси было уже пятьдесят четыре года, но он поспешил туда, чтобы предложить свои услуги одному господину, вассалом которого он ранее недолгое время являлся. Часть, в которой он находился в Симабара, так ни разу и не вступила в сражение. Зато на Кюсю Мусаси вновь встретился с человеком, за двадцать пять лет до того устроившим его поединок с Ганрю, теперь вассалом даймё клана Хосокава, который порекомендовал своему господину предложить Мусаси пост советника.

Несколько раз в течение двух лет Мусаси отклонял повторявшиеся приглашения от Хосокава Тадатоси. Он исколесил Кюсю, занимаясь каллиграфией и живописью. В конце концов Мусаси все-таки согласился поступить на службу к Хосокава с очень скромным годовым содержанием в 300 коку. Несмотря на это, он быстро достиг влияния и пользовался авторитетом, и Тадатоси очень ценил его советы. Пожалуй, то был самый безмятежный и счастливый период в жизни Мусаси, запоздалое тихое пристанище после бурной бродячей жизни, которое он обрел лишь в пятьдесят семь лет.

Но «золотая осень» продлилась недолго. Через два года Хосокава умер — вскоре после того, как Мусаси написал по его просьбе «Тридцать пять статей по искусству фехтования». Возможно, смерть Тадатоси подорвала душевное состояние Мусаси, хотя сын Тадатоси продолжал оказывать ему дружеское внимание. Здоровье его начало ухудшаться; он стал совершенным затворником и удалился в близлежащую пещеру, где и написал уже упоминавшуюся «Книгу пяти колец». Умер он 19 мая 1645 года.

ПОСТСКРИПТУМ: ПУТЬ МЕЧА — ВЕЛИЧИЕ МУДРОСТИ МУСАСИ

Мусаси оставил два сочинения о правильном Пути использования меча. Первое, «Тридцать пять статей по искусству фехтования», было написано по просьбе его господина Тадатоси незадолго до кончины последнего. Второе же, «Книгу пяти колец», он закончил уже перед самой смертью. Эти две книги позволяют нам хотя бы отчасти проникнуть в то, как Мусаси понимал принципы искусства меча, которые, по его собственным словам, он искал двадцать лет. Мы приведем лишь один фрагмент из «Тридцати пяти статей», который показывает, как Мусаси уже в зрелые годы рассматривал столь необходимое каждому хорошему фехтовальщику чувство проницательности :

«Большинство людей предпочитают смотреть в глаза противнику. В таком случае, глаза должны быть уже, чем обычно, но разум должен быть широк.

Зрачки должны быть неподвижными. Когда противник рядом, смотри так, как если бы глядел вдаль. И тогда сможешь видеть не только лицо противника, но и все его тело, что позволит предугадать любой атакующий выпад с его стороны. Я считаю, что существует два типа глаз: одни просто смотрят на вещи, а другие смотрят вглубь вещей и проникают в их внутреннюю природу. Глаза первого типа не должны быть напряжены (чтобы видеть как можно больше), а глаза второго типа — сосредоточены, (дабы ясно различать разум противника). Иногда человек по глазам может прочесть разум другого. В фехтовании можно позволить глазам выразить предельную решимость, но никогда не позволяй им выдать свой разум».

Таков стиль Мусаси, да и любого хорошего фехтовальщика — подавить противника своей волей к победе и несокрушимым духом, и в то же время быть внимательным и «прислушиваться» к разуму противника и его возможной тактике. В целом же сочинение представляет собой своеобразный учебник по фехтованию, в котором содержится много советов технического характера.

«Книга пяти колец» — совершенно иная. Это в большей степени философия и психология фехтования, описание «стратегии» искусства меча, да и вообще любой стратегии. Вновь и вновь Мусаси подчеркивает, что читатель обязан «постигать», то есть не просто читать, а тщательно обдумывать и впитывать в себя написанное им, «поглощать» содержание своим разумом и телом. «Книга пяти колец» — это не описание технических приемов, а методология духа.

Мусаси критикует большинство школ фехтования своего времени за то, что они говорят лишь о технике, а не о том, что является самым главным, не о духе фехтовальщика. Ведь именно этому его научил поединок с Ганрю, который превосходил Мусаси в мастерстве и, кроме того, сражался настоящим мечом. Но Мусаси даже со своим деревянным «мечом» одержал верх, ибо решающее преимущество ему дало внутреннее наитие. Он оказался мудрее в выборе тактики и момента для нападения. В течение двадцати лет он неустанно совершенствовал это внутреннее чувство, пока к пятидесяти годам не постиг представленный в «Книге пяти колец» Путь стратегии полностью. Вот лишь несколько из его стратегических, или интуитивных, принципов:

«Стратегия против только техники

С ранних лет мое сердце склонялось к Пути стратегии. Я полностью отдавал себя тренировке рук, закаливанию тела и обретению духовного совершенства в фехтовании. Если посмотреть на представителей других школ, рассуждающих о принципах, но уделяющих главное внимание лишь технике рук, то даже если они внешне выглядят весьма искусными, на самом деле они ни в малейшей степени не обладают подлинным духом.

Уничтожающий удар

Если вы с противником атакуете одновременно, одним движением руби ему голову, руки и ноги. Если ты смог одним ударом поразить сразу несколько целей, это — "непрерывный удар".

Стремись нанести удар

Когда бы вы ни скрестили мечи с противником, думай не о том, ударить его с силой или нет; думай просто о том, чтобы нанести удар и убить его. Ставь перед собой одну-единственную цель — убить врага... В любом случае. Путь стратегии заключается в том, чтобы убить врага, и этот Путь не нуждается в изяществах.

Следуй собственному ритму, старайся разрушить ритм, противника

В противоборстве стратегий следуй за противником. Атакуй, когда дух его слаб; ошеломи и напугай его, вызови его раздражение. Если ритм врага нарушился, воспользуйся преимуществом, и тогда сможешь победить. Не кричи, когда размахиваешь длинным мечом. Кричи во время поединка, чтобы поймать его ритм.

Старайся проникнуть в замыслы противника

"Стать врагом" значит мысленно поставить себя на место врага.

Будь гибким

Я не люблю закрепощенности ни в длинном мече, ни в руках. Закрепощенная рука — мертвая рука. Пластичная рука — живая рука... Как бы ты ни держал меч, главное — чтобы можно было нанести удар в соответствии с ситуацией, местом и положением по отношению к врагу.

Путь Пустоты

Когда дух твой не замутнен, когда ты свободен от малейшей тени замешательства, тогда подлинная Пустота воплощена... Пустотой я называю то, что не имеет ни начала, ни конца. Обрести этот принцип значит не обрести этот принцип. Путь стратегии — это Путь природы».

Как мы должны понимать Мусаси, когда он в стиле «просветленного» дзэнского наставника говорит, что к пятидесяти годам постиг Путь стратегии? В одном из последних пассажей своей книги он выражает это еще более величественно: «Используйте стратегию широко, верно и открыто. Когда вы задумаетесь о вещах в широком смысле и выберете Пустоту в качестве Пути, вы постигнете Путь как Пустоту». Таким образом, Мусаси утверждает, что через искусство фехтования он обрел всепро-ницающее знание космического принципа Пустоты, реализация которого есть основание подлинной мудрости.

Если попытаться выделить главную цель, которую упорно и настойчиво проповедует «Книга пяти колец», то ее можно сформулировать так: научить воина-самурая побеждать противника в стиле Нито Ити, намного превосходящем стили всех других школ фехтования. Для Мусаси Путь воина — это Путь Пустоты: «Люди должны совершенствовать свой собственный Путь». «Путь воина заключается в том, чтобы овладеть добродетелью (особыми качествами) оружия». Вселенная реализуется через особенное — в данном случае через меч. Поэтому подлинный Путь самурая состоит в том, чтобы через культивирование в фехтовании свободы Пути Пустоты стать насколько возможно более совершенным мастером меча.

Мусаси заявляет, что он, после того, как полностью постиг Путь стратегии (меча), более не следовал никакому «конкретному Пути». Он не прибегал «ни к закону Будды, ни к учению Конфуция». Можно ли верить ему? Или какие-то элементы даосизма и дзэн-буддизма столь глубоко проникли в японскую культуру в целом — и самурайские традиции в частности — что в своем «Пути» Мусаси почти бессознательно воплощал их сокровенную сущность? И сохраняются ли сегодня в японском отношении к жизни эти даосско-дзэнские элементы?

В дальнейшем мы поговорим и об этом, а пока, в следующей главе, мы попытаемся выяснить, какую на самом деле роль играл дзэн в подготовке самурая к сражению и что в связи с этим можно сказать о природе самого дзэн-буддизма.

БУСИДО: ЦЕННОСТИ САМУРАЯ

По самым разным причинам — островное положение страны, горные цепи, отделяющие один район от другого, сильные семейные и клановые связи, наконец, специфика исторического развития — японское общество в течение длительного времени оставалось сословно-замкнутым. Начиная еще с эпохи Хэйан, все слои населения — от придворной аристократии до париев, все сословия и профессиональные группы подчеркивали и охраняли присущие собственно им и только им отличительные черты, причем порой весьма агрессивно. Но именно в период Токугава, когда в стране господствовали самураи, замкнутость и кастовость, всегда занимавшие в мировоззрении воина одно из первых мест, стали частью философии общественной жизни и управления и достигли своего наивысшего воплощения.

О мироощущении самурайского сословия мы можем судить по дошедшим до нас сочинениям, которые большей частью представляют собой внутренние уставы и «правила» домов и кланов. Эти обрывчатые «завещания», написанные высокопоставленными вассалами и главами домов, отражают понимание их авторами места самураев в обществе и сущности воинского духа. По форме они представляют собой сугубо доверительные «советы» и наставления, часто изложенные в виде максим. Естественно, что различный социальный статус и личные воззрения конкретных людей привели к появлению разных концепций и идей относительно того, что значит быть самураем. Определенное влияние на эти сочинения накладывало время и место их создания, хотя в них во всех прослеживается ряд общих тем. Так, например, когда при Токугава в стране воцарился мир и вчерашним воинам суждено было стать управляющими, счетоводами и секретарями, самураям пришлось переосмысливать и свои ценности, и свою роль в обществе.

Некоторые из этих сочинений, изначально не предназначавшихся для чужих глаз, впоследствии были опубликованы, и именно по ним мы можем судить о том, что самураи думали о самих себе. Пожалуй, самое знаменитое из подобных сочинений — «Хагакурэ» (любимая книга великого писателя и самурая двадцатого века Мисима Юкио (1925-1970)), написанное в начале восемнадцатого столетия преданным вассалом одного из влиятельных западных даймё. В это время, век спустя после воцарения Токугава, самурайское сословие усиленно приспосабливалось к непривычной для себя мирной роли, старалось не утратить и «аутентичного» самурайского духа.

Еще одно сочинение — «Будосёсинсю», или «Кодекс самурая». Оно было создано за тридцать-сорок лет до «Хагакурэ» и принадлежит кисти Дайдодзи Юдзана Си-гэсуки. Наиболее же известной западному миру является книга Инадзо Нитобэ «Бусидо: душа Японии». Именно благодаря ей слово «бусидо» вошло в западный лексикон. Она написана в начале нашего столетия и рисует несколько романтизированный и идеализированный портрет самурая, одновременно пытаясь «подогнать» традиционные ценности самурая под западные этические стандарты.

На основе доступных нам документов и исторических материалов можно с достаточной степенью уверенности утверждать, что называть ценности самурая «кодексом», как это сделал Нитобэ, пожалуй, слишком сильно. Они не были едиными для всех, и никогда никем «официально» не утверждались; ценности самурая в огромной степени зависели от клана, которому он служил, и времени, в которое он жил. В лучшем случае, существовали какие-то общепринятые правила поведения в обществе. При режиме Токугава некоторые самурайские обычаи, например, ритуалы и «установления», связанные с сэппуку (самоубийство), стандартизировались. К этому можно добавить существовавшую еще с незапамятных времен предрасположенность японской культуры к тщательной регламентации социального этикета в целом.

Данную модель поведения едва ли можно называть собственно этикой, как это пытается делать Нитобэ. Гораздо более точным суждением о природе бусидо нам представляется характеристика, данная Роджером Эй-мсом:

«Бусидо, сущностью которого является решимость умереть, нельзя считать этической системой в строгом смысле слова... По сути, оно не выражает ни какой-либо особенной модели поведения, ни нормативных стандартов. Наоборот, бусидо свободно от каких бы то ни было скрытых предписаний в отношении заданных верований или ценностей. Конечно, следовавший бусидо самурай выбирал ту линию поведения, которая наиболее соответствовала господствующей морали, или, точнее, он рождался в такой социальной обстановке, когда выбор этот был предопределен».

Таким образом, само слово «бусидо», «Путь воина», нуждается в пояснениях. «Буси» изначально называли воинов, принадлежавших к высшим слоям общества. Соответствующая китайская идеограмма состоит из двух компонентов, общий смысл которых интерпретировался по-разному. В любом случае, в Китае данный термин обозначал принадлежность к высшей «касте», в руках которой находилось управление. И в Китае, и в Японии необходимыми составляющими облика «благородного человека» считались два начала — ученость и военное искусство. Слово «буси» впервые появляется в «Секи Нихонги» (завершена в 797 году) в следующем пассаже:

«Светлейший владыка (император) сказал: "Ученые люди и воины — это те, кого ценит народ"». Слово же «бусидо» как официальное обозначение должной модели характера и поведения воина, которое иногда кратко определяют как «верность, самодисциплина, хладнокровие», вошло в обиход лишь в конце шестнадцатого столетия, перед началом мирной эпохи Токугава.

Термином «самурай» — которым уже в наше время стали называть всех воинов подряд — начали пользоваться в десятом веке. Тогда так называли профессиональных солдатов невысокого звания, находившихся на службе у государства, но отнюдь не всадников-аристократов, описанных в «Хэйкэ моногатари». Однако со временем, когда изменились и социально-политический климат, и армия в целом, слово «самурай» практически полностью вытеснило слово «буси». К периоду Токугава (1600~1867) — эпохе единоличного правления сёгуна (верховного полководца) и его сторонников — самураем называли всякого, кто имел право носить два меча, за исключением разве что самураев высшего ранга — даймё.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.