XI
XI
Доступность Скобелева была изумительна. Нужно помнить, что оп принадлежал военной среде, среде, где дисциплина доходит до суровости, где отношения слагаются совершенно иначе, чем у нас. Тем не менее каждый от прапорщика до генерала чувствовал себя с ним совершенно свободно... Скобелев был хороший диалектик и обладал массой сведений, он любил спорить и никогда не избегал споров. В этом отношении все равно - вольноопределяющийся, поручик, ординарец или другой молодой офицер-раз поднимался какой-нибудь вопрос, всякий был волен отстаивать свои убеждения всеми способами и мерами. Тут генерал становился на равную ногу. Споры иногда затягивались очень долго, случалось до утра, и ничем иным нельзя было более разозлить Михаила Дмитриевича, как фразой:
-Да что ж... Я по дисциплине не смею возражать вам!
-Какая дисциплина! Теперь не служба... Обыкновенно недостаток знаний и скудоумие прикрывается в таких случаях дисциплиной...
Он терпеть не мог людей, которые безусловно с ним соглашались...
-Ничего-то своего нет. Что ему скажешь-то для него и свято. Это зеркала какие-то.
-Как зеркала?
-А так... Кто в него смотрится, тот в нем и отражается...
Еще больше оскорблялся он, если это согласие являлось результатом холопства...
-Могу ли я с вами не соглашаться, - заметил раз какой-то майор. - Вы генерал-лейтенант!
-Ну так что ж?
-Вы меня можете под арест.
-Вот потому-то на вас и ездят, что у вас не хватает смелости даже на это...
-...У нас всякого оседлать можно, - говорил Скобелев. - Да еще как оседлать. Сесть на него и ноги свесить... Поэтому что своего за душой ничего, мотается во все стороны... Добродушие или дряблость, не разберешь. По-моему, дряблость... Из какой-то мокрой и слизкой тряпки все сделаны. Все пассивно, косно... По инерции как-то - толкнешь - идут, остановишь - стоят...
Больше всего он ненавидел льстецов. Господа, желавшие таким путем войти к нему в милость, очень ошибались...
-Неужели они меня считают таким дураком? - волновался он. - Ведь это просто грубо... Разве я сам себя не знаю, что ж это он вздумал мне же да меня самого разъяснять... И не краснея... Так без мыла и лезет...
Зато прямоту, иногда даже доходящую до дерзости, он очень любил.
Ординарцы в этом случае не стеснялись...
-Вы всегда капризничаете и без толку придираетесь!..-отрезал ему раз молоденький ординарец.
-То есть как же это?
-Да вот, как беременная баба...
-А вам, кажись, рано бы беременных баб-то привычки знать...
Молодой, полный жизни - он иногда просто шалил как юноша...
-Ну чего вы, ваше превосходительство, распрыгались... зазорно...-заметил ему адъютант. - Ведь вы генерал...
Потом он стал куда серьезнее. Особенно после Ахалтекинской экспедиции. Но когда я его встречал во время русско-турецкой войны, он умел с юношами быть юношей и Едва ли не более веселым, шумным, чем они. Он умел понимать шутку и первый смеялся ей. Даже остроумные выходки на его счет нравились ему. Совсем не было и следа тупоумного богдыханства, которое примечалось в различных китайских идолах того времени... "Здесь все товарищи", - говорил он за столом - и, действительно, чувствовался во всем дух близкого боевого товарищества, что-то задушевное, искреннее, совсем чуждое низкопоклонства и стеснений... К нему иногда являлись старые товарищи, остановившиеся на лестнице производства на каком-нибудь штабс - капитанстве...
-Он с нами встречался, точно вчера была наша последняя пирушка... Я было вытянул руки по швам... А он: "Ну, здравствуй * * *..." и опять на ты...
Разумеется, все это-до службы. Во время службы редко кто бывал требовательнее его. А строже нельзя было быть... В этом случае глубоко ошибались те, которые воображали, что короткость с генералом допускает ту же бесцеремонность и на службе. Тут он иногда становился жесток. Своим - он не прощал служебных упущений... Где дело касалось солдат, боя-тут не было извинений, милости никогда... Мак-Гахан, с которым он был очень дружен, раз было сунулся во время боя с каким-то замечанием к нему...
-Молчать!.. Уезжайте прочь от меня! - крикнул он ему.
Полковник английской службы Гавелок, корреспондент, кажется, "Таймса", при занятии Зеленых гор 28 октября, сунулся было с указанием на какой-то овраг.
-Казак!-крикнул Скобелев.
Казак подъехал.
-Убери полковника прочь отсюда... Неугодно ли вам отправиться обратно в Брестовец? - обратился он к Гавелоку по-алглийски.
Скобелева обвиняли в том, что он заискивал в корреспондентах, что этим только и объясняются те похвалы, которые они расточали ему.
Я уже говорил выше о том, какая эта низкая и глупая клевета.
Он понимал права печати и признавал их. Он относился к прессе не с пренебрежением залитого золотом болвана, а с уважением образованного человека. Он давал все объяснения, какие считал возможным, разрешал корреспондентам быть на его боевых позициях. Они разом входили в товарищескую среду, окружавшую его. Знание пяти иностранных языков позволяло ему входить в теснейшие отношения с английскими, французскими, немецкими, итальянскими корреспондентами, и те, таким образом, могли лучше и ближе узнавать его, но я, ссылаясь на всех бывших около Скобелева свидетельствую, что перед нами там не лебезили и никакими особенными преимуществами мы в его отряде не пользовались. Напротив, у других в смысле удобств было гораздо лучше. Там корреспондентам давали казака, который служил им, отводили палатки и т. д. Ничего подобного не делалось у Скобелева. Когда один корреспондент попросил было у него казака, Скобелев разом оборвал его за неуместную претензию.
-Казаки - не денщики... Они России служить должны, а не вам!
Чем же объясняется, что они, несмотря на эти неудобства, постоянно приезжали именно к нему? Тем, что помимо искренности отношений тут всегда было интересно. Не только во время боя, но и в антракты молодой генерал со своей неугомонной кипучей энергией не оставался без дела. Он предпринимал рекогносцировки, приучал войска к траншейным работам, объезжал позиции... Тут всегда было что смотреть, о чем писать. Кроме того, его общество оказывалось поучительным. Тут слышались и споры и шли серьезные беседы, поднимались вопросы, выходившие совсем из пределов военного ремесла... А главное, сам он был полон обаяния, к нему самому тянуло...
Благоприятели, разумеется, все это объясняли иначе... Да позволено будет мне рассказать здесь один факт, касающийся меня лично.
После войны уже, года через полтора, еду я в Москву. В одном купе со мной - военный. Сначала было он на меня пофыркал, потом успокоился и разговорился. Зашла речь о войне.
-Вы участвовали тоже? - спрашиваю я его.
-Как же-с. Только ничего не получил.
-Почему же?
-Четверташников при мне не было.
-Каких это?
-А которые с редакций-то по четвертаку за строчку... Скоропадентов... Они меня не аттестовали - я ничего и не получил...
-Разве корреспонденты представляли к наградам?
-А то как же-с... Газетчики в большом почете были.
Зашла речь о Скобелеве... Мое инкогнито для него было еще не проницаемо.
-Его, Скобелева, Немирович-Данченко выдумал.
-Это как же?
-Да так... Пьянствовали они вместе, ну тот его и выдумал.
-Да вы Немировича-Данченко знаете?.. Лично-то его видели?
-Как же-с... Сколько раз пьяным видел... И хорошо его знаю... Очень даже хорошо.
-Вот - те и на... А я слышал, что он вовсе не пьет.
-Помилуйте... Валяется... До чертиков-с...
Под самой Москвой уже я не выдержал. Отравил генералу последние минуты.
-Мы так с вами весело провели время, что позвольте мне представиться.
-Очень рад, очень рад... С кем имею честь?
-Немирович-Данченко...
-Как Немирович-Данченко?..
-Так...
-Тот, который?..
-Тот, который...
Генерал куда-то исчез... На московской станции кондуктор явился за его вещами...
-Да где же гетерал-то?
-Господь его знает, какой он...
-Да где же он прячется?
-Они сядят-с давно уж... в... Запершись в...
Предоставляю читателю догадаться, куда сокрылся он от четверташника и пьяницы.
Но это еще тип добродушный. Были и подлее...
Данный текст является ознакомительным фрагментом.