Глава 4 Кризис и решение 20 – 24 апреля

Глава 4

Кризис и решение

20 – 24 апреля

20 апреля у Гитлера был день рождения; Геббельс напомнил немцам об этом факте в своем выступлении по радио, призвав их слепо верить в фюрера и звезды, которые вместе выведут страну из нынешних трудностей. На этот день Гитлер планировал уехать в Оберзальцберг и оттуда, из пещеры Барбароссы, руководить сражениями на южном фланге. Десять дней назад в Оберзальцберг были посланы слуги подготовить дом к приему фюрера[143]. Но за эти десять дней катастрофа следовала за катастрофой. «Всю неделю, – писал Шверин фон Крозиг, – в Берлин непрерывным потоком прибывали вестники Иова». Германия была почти полностью захвачена. Лишь узкий коридор отделял американцев, форсировавших Эльбу, от русских, преодолевших Одер и Нейсе и угрожавших одновременно Дрездену и Берлину. На севере британцы вошли в пригороды Бремена и Гамбурга. На юге французы вышли к верхнему течению Дуная; русские взяли Вену. В Италии войска фельдмаршала Александера захватили Болонью и проникли в долину реки По. В самом сердце рейха генерал Паттон пробивался к югу через Баварию, колыбель нацизма, в Альпы, которым было суждено стать его могилой.

Ставка Гитлера размещалась в имперской канцелярии, огромном мавзолее, который был построен для того, чтобы внушать трепет марионеточным царям и возвеличивать немецкую гордость. Огромные помещения, сложенные из глыб порфира и мрамора, внушительные двери и массивные канделябры – все это теперь было никому не нужно и быстро разрушалось от взрывов и пожаров. Никаких кабинетов и учреждений в имперской канцелярии уже не было, уцелевшие строения использовались как командные пункты и господствующие высоты. Однако под зданием старой канцелярии и под садом был за время войны на глубине 8 метров выстроен подземный бункер. Войти в бункер можно было через канцелярию по лестнице, проходившей через продуктовый склад. У подножия этой лестницы находилось узкое пространство, окруженное тремя герметичными водонепроницаемыми переборками. Одна из этих переборок перекрывала путь в склад – проход Канненберга[144], как шутя называли этот путь (Канненберг был дворецким Гитлера). Вторая переборка прикрывала выход на наружную лестницу, выходившую в сад министерства иностранных дел; третья лестница вела в бункер[145]. Сам бункер был разделен на две части. Первая состояла из двенадцати комнат, каждая размером не больше вместительного буфета – по шесть с каждой стороны центрального прохода. Здесь размещались чуланы и комнаты прислуги, а кроме того, находилась Di?tk?che, вегетарианская кухня, где готовили блюда для Гитлера. В конце главного прохода, который теперь использовали как общую столовую для обитателей бункера, начиналась еще одна лестница, ведущая еще ниже, в следующий, больший нижний бункер. Это был личный бункер Гитлера, F?hrerbunker, сцена, на которой разыгрывался финальный акт нацистской мелодрамы. Несмотря на ограниченную площадь, там вполне хватило бы места для постановки некоторых вещей Никола Буало.

Бункер фюрера состоял из восемнадцати тесных, неудобных комнат и центрального прохода. Не могло быть большего контраста, чем контраст между египетской громадностью помещений новой имперской канцелярии, для пересечения которой трепещущим послам требовалась целая вечность, и этими жалкими подземными норами, в которых карликовый двор продолжал воздавать раболепные почести своему фюреру. Перегородка делила центральный проход на две части. С ближней от перегородки стороны находилась комната отдыха, откуда можно было попасть в служебные отсеки и караульное помещение, на телефонную станцию и на аварийную электростанцию. За перегородкой находилась святая святых. Здесь центральный проход становился конференц-залом, где Гитлер проводил совещания ставки. Левая дверь вела в отсек, состоявший из шести комнат, – в личные апартаменты Гитлера и Евы Браун. На половине Евы Браун были жилая комната, совмещавшая гостиную и спальню, ванная и гардеробная; на половине Гитлера была спальня и рабочий кабинет. Шестая комната выполняла функцию прихожей. Две других двери слева вели в маленькую «картографическую комнату», где проводились небольшие совещания, и в узкий пенал, известный под названием «собачий бункер»[146], в котором теперь помещались офицеры, охранявшие фюрера. В конце «собачьего бункера» начиналась лестница, выходившая на неоконченную бетонную наблюдательную вышку. Справа в проходе находились помещения, которые занимали врачи, Морель и Штумпфеггер, а кроме того, здесь же находился кабинет первой помощи доктора Штумпфеггера. В начале апреля Гитлер приказал Штумпфеггеру открыть перевязочную в канцелярии, так как стали возможны ранения. Штумпфеггер перенес в имперскую канцелярию свои хирургические инструменты из Хоэнлихена. Эта перевязочная находилась не в бункере, а в подвале новой канцелярии. Операционная в бункере фюрера предназначалась для одного Гитлера.

В конце прохода находилась дверь, ведущая в маленькую прихожую, где располагалась гардеробная, откуда наверх вели четыре бетонные лестницы. Это был запасный выход.

Помимо бункера фюрера, были и другие подземные убежища, расположенные в подвалах комплекса правительственных зданий. Так, существовал бункер партийной канцелярии, где жил Борман со своим штабом, а также обслуживающий персонал и эсэсовская охрана. В третьем бункере размещался бригаденфюрер СС Монке, комендант имперской канцелярии, и его подчиненные. Геббельс и его штаб укрывались в подвалах министерства пропаганды. Из всех этих укрытий офицеры и чиновники ежедневно ходили в бункер фюрера на продолжительные совещания, проходившие в узком центральном проходе. Йодль и Кейтель приезжали сюда из штаба Верховного командования вермахта – из Цоссена или Потсдама, вместе с новым начальником штаба, так как Гудериан был с этого поста смещен. Как и его предшественники, он не смог приспособиться к вдохновенной стратегии фюрера, и 30 марта, после череды бурных сцен, принял предложение Гитлера уйти в отставку из-за болезни сердца. На посту начальника штаба Гудериана сменил Ганс Кребс. Кребс долгое время был военным атташе в Москве. Способный, но поденщик по натуре, «гладкий приспособленец», по выражению Шпеера, угодник Гитлера и близкий друг Бормана, он исповедовал фундаментальный национал-социализм, и последним его действием как эмиссара издыхающего нацизма станет поездка к его бывшим русским друзьям.

Тогда, 20 апреля, в этот подземный бункер пришли обычные и не совсем обычные визитеры, чтобы принести свои по большей части неискренние поздравления по случаю дня рождения фюрера. Начиная с полудня гости приходили и уходили, а весь день был занят приемами, речами и совещаниями. Несмотря на катастрофическое положение, все гости отметили, что фюрер выглядит очень уверенно. Он все еще верил, что у стен Берлина русские потерпят свое самое сокрушительное поражение. В саду канцелярии Гитлер принял делегацию мальчиков из гитлерюгенда, которых привел Артур Аксман, и в присутствии Гиммлера, Геринга и Геббельса (в саду не было взрослых солдат, чтобы они не затмили юных воинов) поблагодарил их, вручив награды за их подвиги в этой последней, решающей битве. После этого Гитлер удалился в маленький конференц-зал, где по очереди принял Дёница, Кейтеля и Йодля. Остальные выстроились в центральном проходе, и Гитлер, подходя к ним по очереди, пожимал руки и поговорил с каждым. С Кейтелем он был особенно любезен. «Я никогда вас не забуду, – сказал он. – Я никогда не забуду, что это вы спасли меня после покушения и что это вы помогли мне выбраться из Растенбурга[147]. Это было правильное решение и правильное действие для того момента». Среди прочих гостей на этой последней церемонии присутствовали Борман, Риббентроп и Шпеер.

После приемов началось совещание. Главный вопрос, который на нем обсуждали, касался непосредственной угрозы географической целостности рейха. Через несколько дней, а возможно, и часов последний путь на юг будет перерезан. Перенесет или не перенесет Гитлер свою ставку на юг, куда уже переехали или переезжают все штабы и министерства? Советники были единодушны в том, что кольцо русских армий вокруг Берлина неминуемо скоро сомкнется. Если Берлин окажется в окружении, то вырваться из него будет невозможно. Единственная альтернатива – немедленно уезжать в Оберзальцберг, пока дорога туда открыта. Другого случая уже не будет. Геринг и Кейтель, Гиммлер и Борман, Геббельс, Кребс и Бургдорф – все убеждали Гитлера покинуть обреченный город, но Гитлер не отвечал ни да ни нет. Самое большее, что он мог сделать, – это выполнить решения, принятые десять дней назад на случай возникновения сложившейся теперь ситуации. Тогда было решено, что если союзники перережут территорию рейха пополам, то в двух отделенных друг от друга областях будут созданы два независимых командования. На севере командование будет поручено гроссадмиралу Дёницу, на юге – фельдмаршалу Кессельрингу, если Гитлер не переведет свою ставку на один из этих двух театров. Гитлер 20 апреля принял решение возложить командование всеми вооруженными силами Германии на севере на Дёница, но относительно южного театра военных действий решение пока не было принято. Дело было не в том, что Гитлер не доверял Кессельрингу или знал правду, – даже его любимый фельдмаршал простился со всеми надеждами и вел на юге переговоры о безоговорочной капитуляции[148]. Гитлер просто еще не определился со своими дальнейшими действиями. Рано или поздно он примет решение или, как он предпочитал выражаться, оставит это решение на волю провидения. Для Гитлера нерешительность, в отличие от Гиммлера, не была характерным состоянием души; колебания предшествовали принятию решения. Если решение было принято, никто не мог переубедить Гитлера, так же как никто не мог заставить его поторопиться с его принятием. Никто пока не мог сказать, какое именно решение примет Гитлер. После окончания совещания Борман заверил своих секретарей, что через день, от силы два, Гитлер и остатки его штаба покинут Берлин. Правда, полковник Николаус фон Белов, военно-воздушный адъютант Гитлера, проработавший с ним восемь лет, был убежден, что Гитлер теперь ни за что не покинет столицу рейха.

После конференции гости вышли из бункера, и длинные вереницы грузовиков и самолетов начали покидать Берлин в общем направлении на Оберзальцберг. Среди тех, кто улетал из Берлина, были высшие командиры люфтваффе. Улетали они с чувством невероятного облегчения. По крайней мере, в Оберзальцберге они будут избавлены от нескончаемых оскорблений, невозможных приказов и яростных обвинений, которыми Гитлер теперь реагировал на каждую их неудачу. «Надо расстрелять парочку офицеров люфтваффе! – мог он крикнуть какому-нибудь оправдывающемуся генералу. – И тогда все сразу изменится!» «Весь штаб люфтваффе надо повесить!» – орал Гитлер дрожащему генералу Коллеру и яростно швырял трубку на рычаг. Люфтваффе действительно терпели полный крах, и ничто теперь не могло исправить последствия этого краха. Берлин покинул и создатель люфтваффе, виновник краха Герман Геринг. Он покинул своего фюрера вечером 20 апреля. Прощание было ледяным. Они больше ни разу не встретились. Геринг оставил в Берлине двух своих старших офицеров для связи со ставкой фюрера: генерала Коллера, начальника штаба, и генерала Кристиана, начальника оперативного отдела[149]. Генерал Кристиан был молодым человеком, сделал головокружительную карьеру после того, как женился вторым браком на секретарше Гитлера фрейлейн Герде Дарановски; после этого он стал вхож в ближайшее окружение фюрера. Генерал Коллер был не так молод, не так успешен и не так талантлив. Именно на его голову постоянно обрушивались оскорбления и угрозы Гитлера, которые он, будучи добросовестным старым офицером, нервным и воспитанным аристократом, бесконечно и бесплодно отвергал. Тем не менее он является весьма ценным источником в нашей запутанной и сложной истории, так как аккуратно вел дневник.

Еще одним человеком, покинувшим бункер в ночь после дня рождения Гитлера, был Альберт Шпеер. В течение многих недель Шпеер выполнял свой план спасения германской промышленности – германских заводов и путей сообщения от разрушения их по приказу партийных бонз. Везде его преданные техники, промышленники и директора получили приказ спокойно ждать, когда фронт прокатится через их предприятия. Они должны были оставаться на своих местах и, когда стихнут боевые действия, восстанавливать производство уже под контролем союзников[150]. Шпеер приехал в Берлин 20 апреля не только для того, чтобы поздравить Гитлера с днем рождения. Он хотел отстоять свое дело, единственное дело, которое теперь его занимало, – дело спасения не германского правительства, не германской армии или нацистской партии, а спасения материального наследия немецкого народа. За неделю до 20 апреля он написал речь, которую собирался, при благоприятном стечении обстоятельств, произнести по радио, обратившись непосредственно к немецкому народу. Теперь, когда война неумолимо катилась к концу, он опасался преднамеренного всеобщего уничтожения, которым партия возвестит о своей гибели. В этой речи Шпеер собирался сказать, что война проиграна, и приказать немцам в целости и сохранности передать союзникам заводы и фабрики, концентрационные лагеря вместе с заключенными. Он собирался приказать вервольфам немедленно прекратить сопротивление и саботаж. Через несколько дней, так и не произнеся своей написанной речи, Шпеер посетил армии к востоку от Берлина и предложил их командующим при отступлении обойти Берлин с севера и с юга, не ввязываясь в оборонительные бои за город, уменьшив, таким образом, масштабы разрушений и предоставив Гитлера его судьбе. Теперь Шпеер был убежден в том, что должен хранить верность только и исключительно немецкому народу, и чем скорее умрет Гитлер, тем лучше. В то же время Шпеер предложил генералам при отступлении захватить радиостанцию «Вервольф» в Кёнигс-Вустерхаузене. Можно предположить, что именно оттуда Шпеер собирался зачитать свою речь. Генералы согласились с его предложениями. Теперь, 20 апреля, он приехал в Берлин для того, чтобы убедить Геббельса отменить приказ о взрыве сотни мостов в районе Берлина; этот взрыв надолго парализовал бы снабжение огромного города продовольствием. Геббельс прислушался к аргументам Шпеера и согласился с тем, чтобы фольксштурм сражался в пригородах, а не в самом Берлине. Это решение было доложено Кребсом Гитлеру, и тот его утвердил.

Достигнув успеха, Шпеер отбыл в Гамбург. Намерение произнести речь на радиостанции «Вервольф» уже не казалось ему удачным, и он разработал альтернативный план. В Гамбурге Шпеер встретился со своим другом, гаулейтером Кауфманом. Вместе они продумали меры по сохранению предприятий и мостов в Гамбурге. Потом Шпеер рассказал Кауфману о речи, текст которой лежал у него в кармане. Кауфман одобрил и план, и текст. Они согласились на том, что Шпеер запишет свое выступление в студии Гамбургской радиостанции. В подземной студии Шпеер неохотно представил текст своей изменнической речи двум незнакомым чиновникам. Прежде чем начать, он сказал им, что они должны оценить его речь во время ее прослушивания, а потом решить, сохранить или уничтожить запись. Сотрудники радиостанции прослушали речь с непроницаемыми лицами, и так как они ничего не сказали, то Шпеер забрал готовую запись и отдал ее Кауфману. Гаулейтеру Шпеер сказал, что выпустить речь в эфир можно будет, если с ним (Шпеером) что-нибудь случится – если вервольфы, которых он боялся, его убьют или если Гитлер, узнав о речи, прикажет его расстрелять. В ином случае речь можно будет передать в эфир после смерти Гитлера, ибо даже теперь Шпеера удерживала клятва на личную верность тирану, катастрофической политике которого Шпеер сейчас сопротивлялся, но не мог при этом забыть его покровительства. Даже теперь он не мог заставить себя противиться в политике человеку, которому, как он считал, до сих пор доверяет немецкий народ[151]. Речь Шпеера не была направлена против Гитлера лично, но против тех безымянных нацистов, которые продолжат политику уничтожения материальных ценностей после того, как Гитлер погибнет в Берлине. Но не только это сдерживало Шпеера. Скоро мы познакомимся с еще одной, еще более любопытной историей его расщепленного сознания.

После совещания 20 апреля бункер Гитлера покинул и Гиммлер. Поздно вечером он приехал в свой штаб в Цитенском замке и нашел там ожидавшего его неутомимого Шелленберга. У Шелленберга была новость для рейхсфюрера. Пока Гиммлер был в Берлине, Шелленберг находился в Гарцвальде и вел переговоры со своими друзьями из всемирной еврейской организации относительно еврейского вопроса. Туда ему позвонили из шведской дипломатической миссии. Граф Бернадот покинет Германию завтра утром в половине седьмого. Шелленберг отреагировал немедленно. Сейчас Бернадот находится в Хоэнлихене и будет там ночевать. Гиммлер может встретиться с ним за завтраком в шесть часов утра.

Ровно в шесть часов Гиммлер и Шелленберг прибыли в Хоэнлихен, где позавтракали с графом Бернадотом. Шелленберг был полон радужных надежд. Наконец-то, думал он, Гиммлер признает логические следствия своего поведения, разорвет невидимую цепь, приковывавшую его к Гитлеру и мешавшую следовать советам Шелленберга. Теперь Гиммлер непременно воспользуется так неожиданно представившейся последней возможностью говорить с Бернадотом не как второстепенный чиновник, ограниченный в своих полномочиях, но как фактический фюрер германского рейха, способный самостоятельно принимать ответственные решения. Но Гиммлер не сделал ничего подобного, а пустился обсуждать технические детали – например, предложил выпустить из концентрационного лагеря Равенсбрюк небольшую группу польских женщин, и при этом настаивал на том, чтобы заручиться санкцией Гитлера, представив эту акцию как антирусскую. Через полчаса Бернадот уехал, и возможность – вероятно, последняя – была безвозвратно упущена. Шелленберг провожал его часть пути. Он всегда гордился своей способностью читать чужие мысли и всегда обнаруживал, что они совпадают с его желаниями и чаяниями. «Гиммлер втайне надеялся, – пишет Шелленберг, – что я попрошу графа по его собственной инициативе нанести визит генералу Эйзенхауэру и подготовить почву для прямых переговоров между Эйзенхауэром и Гиммлером». Но Бернадот смотрел на факты и возможности более трезво, чем Шелленберг. Только прямое и недвусмысленное предоставление полномочий от Гиммлера могло заставить Бернадота обратиться к союзному командованию. «Рейхсфюрер совершенно оторвался от реальности, – сказал граф Шелленбергу, когда они ехали в Варен, – и теперь я уже ничем не могу ему помочь. Он должен был взять в свои руки власть в рейхе после моего первого визита». Вернувшись в Хоэнлихен, Шелленберг застал Гиммлера в мучительных раздумьях и сомнениях. «Шелленберг, – сказал он, – я боюсь будущего». Неунывающий Шелленберг тут же ответил, что этот страх может побудить рейхсфюрера к активным действиям. Гиммлер не ответил. Такая вот мятущаяся душа.

Судьба Германии между тем решалась не в этом безумном опереточном балагане. Все это время продолжалась эвакуация министерств из Берлина. Гитлер оставался в бункере, решив не покидать его, по крайней мере до последней попытки отбросить русских от столицы. 21 апреля Гитлер, который в эти дни лично руководил перемещениями каждого батальона, приказал организовать массированное наступление. Командование было поручено генералу СС, обергруппенфюреру Штайнеру. Войска должны были атаковать в южных пригородах Берлина. В последнем отчаянном наступлении должны были участвовать все солдаты, все танки, все самолеты. «Любой командир, который посмеет отвести свои войска, – кричал Гитлер, – поплатится жизнью в течение пяти часов!» «Вы отвечаете головой, – сказал он генералу Коллеру, – за то, чтобы в наступлении участвовал каждый солдат».

Таков был приказ Гитлера, но его приказы уже не имели ни малейшего отношения к действительности. Он распоряжался воображаемыми батальонами, строил академические, оторванные от всякой реальности планы и полагался на несуществующие части и соединения. Наступление Штайнера было последним, символическим актом личной стратегии Гитлера. Оно так и не состоялось.

Этот факт открылся на совещании в ставке 22 апреля. В течение всего утра этого дня из бункера один за другим следовали телефонные звонки: Гитлер желал знать, началось ли, наконец, наступление. Один раз Гиммлер по телефону ответил, что долгожданное наступление началось. Из штаба люфтваффе поступило, однако, сообщение о том, что войска не сдвинулись с места. К трем часам пополудни никаких новостей не было. Потом началось совещание. В нем участвовали Борман, Бургдорф, Кейтель, Йодль и Кребс. Протокол вели стенографисты Хергезелль и Хаген. Дёниц на совещании не присутствовал, он вместе со своим штабом отбыл на свой командный пункт в Плоэне (Шлезвиг-Гольштейн), оставив в бункере для связи со ставкой адмирала Фосса. Фосс, вместе со своими офицерами Хевелем и Фегеляйном, с адъютантами и штабистами, остался за перегородкой, готовый явиться в зал совещаний по первому требованию. Не присутствовал на совещании и генерал Коллер, начальник штаба Геринга. Он занимался вопросами непосредственного командования; кроме того, как он плаксиво жаловался впоследствии, «я в любом случае не мог больше выносить нескончаемые оскорбления». В бункере он оставил за себя генерала Кристиана.

Совещание началось, как обычно, с изложения ситуации, представленного Кребсом и Йодлем. Ситуация была тяжелой, но не безнадежной. Потом началось обсуждение наступления Штайнера. Оно не состоялось. На фронте не произошло ровным счетом ничего. Несмотря на всю тщательную подготовку, несмотря на свирепые угрозы, ни один самолет не поднялся в воздух, так как от Штайнера не поступило ни одного приказа. После этой негативной информации начали поступать сообщения о реально произошедших событиях. В то время как все наличные войска были стянуты к югу и отданы под командование Штайнера, русские нанесли удар на севере, прорвали оборону, и их танковые части появились на улицах Берлина.

После этого разразилась буря, сделавшая совещание 22 апреля поворотным пунктом в истории последних дней Гитлера. Эта буря была описана как участниками совещания, так и дрожавшими за перегородкой адъютантами и секретарями, ожидавшими выхода из зала участников совещания, измотанных трехчасовым неистовством Гитлера. Первые впечатления были изложены путано и фрагментарно из-за переполнявших людей эмоций, но в основном все рассказывали одно и то же[152]. Гитлер пришел в неописуемую ярость. Он кричал, что все его покинули, он ругал армию, он назвал всех предателями, говорил о повальной измене, халатности, развале и лжи. Устав от собственного неистовства, он в конце своей речи сказал, что все кончено. Наконец впервые он отчаялся в своей миссии. Все было действительно кончено; Третий рейх оказался несостоятельным, а его творцу оставалось только одно – умереть. Это был конец всех сомнений. Он не поедет на юг. Все, кто желает, могут теперь это сделать, но он, Гитлер, останется в Берлине и встретит в нем свой конец.

Генералы и политики в один голос принялись протестовать. Они напомнили фюреру о своих былых заслугах, о жертвах, которые не всегда были напрасными. Они говорили о сохранивших боеспособность армиях Шернера и Кессельринга. Они убеждали Гитлера в том, что нет никаких причин для отчаяния. Снова и снова призывали они его уехать в Оберзальцберг, пока не стало слишком поздно. Фегеляйн позвонил Гиммлеру, Фосс позвонил Дёницу. Дёниц и Гиммлер стали убеждать Гитлера в том, что все силы СС и весь личный состав флота будут брошены на освобождение Берлина. В бункер позвонил Риббентроп и передал свое личное сообщение фюреру. Риббентроп заявил, что питает большие надежды на дипломатический прорыв, который позволит все уладить. Но Гитлер отказался его слушать. Второй Бисмарк утратил наконец последние остатки своего влияния. Гитлер еще раз повторил, что останется в Берлине и лично возьмет на себя руководство его обороной. Он приказал подготовить обращение к жителям Берлина о том, что фюрер находится в городе, что фюрер никогда не оставит Берлин и что фюрер будет защищать Берлин до последнего вздоха. На следующий день это обращение было обнародовано. Берлин и Прага, объявило германское радио, останутся двумя нерушимыми цитаделями рейха, и Гитлер и Геббельс (фюрер и гаулейтер) останутся в Берлине до конца.

На этом совещание окончилось, и изумленные и ошеломленные участники перешли во внешнюю часть бункера, где их ждали адъютанты и секретари. Свидетели этой бурной сцены были полны возмущения и чувства обреченности. Все были растеряны. «Они вышли из конференц-зала, – говорит одна из секретарей[153], – совершенно расстроенными, говоря, что это конец». «Во мне что-то сломалось, – воскликнул генерал Кристиан, присутствовавший при этой сцене, – сломалось настолько, что я не сразу смог понять смысл произошедшего. Атмосфера бункера действовала на меня угнетающе. У меня нет слов, чтобы передать это ощущение»[154]. Даже Кребс признался своему адъютанту, что фюрер сильно разволновался и бросал необоснованные обвинения в лицо высшему командованию армии[155].

Между тем драма на этом не закончилась. Она продолжилась в личных апартаментах фюрера в присутствии более узкого круга свидетелей. Гитлер послал за Геббельсом, а потом за фрау Геббельс и ее детьми. До тех пор Геббельс с семьей жил либо в своем доме, либо в министерстве пропаганды. С этого момента его жилищем стал бункер фюрера. Фрау Геббельс с шестью детьми поселилась в верхнем бункере, а самому Геббельсу отвели комнату в личном бункере Гитлера. Все вместе они сидели и обсуждали будущее. Геббельс сказал, что тоже не оставит Берлин и, когда наступит конец, покончит с собой. Магда Геббельс, несмотря на увещевания Гитлера, сказала, что и она сделает то же самое и отравит детей. После этого Гитлер приказал принести документы и принялся лично отбирать бумаги, подлежащие уничтожению. После этого адъютант Юлиус Шауб вынес отобранные документы в сад имперской канцелярии и сжег их.

После этой сцены, словно для того, чтобы придать себе больше решимости, Гитлер вызвал Кейтеля и Бормана и объявил им: «Я никогда не покину Берлин – никогда!» Снова в ответ посыпались возражения, но Гитлер был непреклонен. Потом он вызвал человека из отдела прессы и поинтересовался, вывешено ли его обращение на улицах Берлина. Потом он ткнул пальцем в Кейтеля и сказал: «Я приказываю вам завтра же отбыть в Берхтесгаден». Кейтель ответил, что покинет Берлин только вместе со своим фюрером. В ответ Гитлер вызвал Йодля и сказал ему, что и он тоже должен покинуть Берлин. После этого он велел Борману выйти из комнаты.

Последовавшая сцена является кульминацией того богатого событиями дня, так как имела драматические последствия. Свидетелями этой сцены были только Кейтель и Йодль, и, несмотря на то что оба описывают ее разными словами, смысл их сводится к одному и тому же, если отбросить несущественные частности. Гитлер подтвердил свою решимость остаться в Берлине и руководить его обороной. Если оборона окажется безуспешной, сказал Гитлер, то в последний момент он застрелится. Он не может сражаться сам из-за болезни, но ни живым, ни мертвым ни в коем случае не попадет в руки врагов. Йодль и Кейтель тщетно старались его переубедить. Они предлагали снять войска с запада, отдав Западную Германию британцам и американцам и, таким образом, попытаться спасти Берлин от русских. Они говорили, что три четверти вооруженных сил находятся на юге, и если Верховное командование вермахта и его штаб передислоцируются на юг, то как фюрер собирается руководить действиями вооруженных сил из Берлина? Если же возникнет необходимость переговоров[156], то вести их придется опять-таки из ставки, то есть с юга. Но Гитлер не желал ничего слушать. «Я принял окончательное решение, – сказал он, – и не намерен его менять». Не было больше нужды ни в каких приказах, так как рейх просто разваливался. Делать было больше нечего. Это был конец. Кейтель и Йодль просили приказов. Если даже Гитлер сам потерял всякую надежду, то ему все же следовало помнить, что он – Верховный главнокомандующий вооруженными силами. Генералы ждут его распоряжений – что им делать? «Это же невозможно, чтобы вы, будучи на протяжении стольких лет во главе армии, вдруг отослали бы свой штаб и возложили на него всю ответственность!» Гитлер еще раз повторил, что у него нет никаких приказов и распоряжений. Потом он произнес слова, имевшие далекоидущие последствия: если им нужны приказы, то пусть обращаются к рейхсмаршалу. «Ни один немецкий солдат, – возразили Кейтель и Йодль, – не будет драться под командованием рейхсмаршала!» – «Речь не идет о том, чтобы драться, – ответил Гитлер. – У нас нет сил сражаться. Сейчас речь идет о переговорах, а в них Геринг разбирается лучше, чем я»[157].

После этого заявления Гитлер обсудил с Кейтелем меры по возможному освобождению Берлина. 12-я армия под командованием любимца Гитлера генерала Венка находилась в то время на Эльбе, к северо-западу от Берлина. Венк должен будет с боями прорваться к Потсдаму и деблокировать Берлин, имперскую канцелярию и вызволить Гитлера. Кейтель вызвался немедленно отправиться к Венку и передать ему этот приказ, но Гитлер предложил ему сначала поужинать, так как было уже восемь часов вечера. Он велел принести еду и ждал, пока Кейтель поест. К этому времени Гитлер полностью успокоился. Приступ ярости прошел, и Кейтель снова видел перед собой доброго и заботливого хозяина, каким Гитлер бывал в Оберзальцберге. Фюрер лично проследил за тем, чтобы Кейтелю дали в дорогу бутерброды, полбутылки коньяка и шоколад, снабдив его словно для пикника.

Кребс получил приказ остаться в бункере в качестве военного советника Гитлера, а Кейтель и Йодль – покинули Берлин вместе. Кейтель отправился к Венку, а Йодль в новую ставку Верховного командования вермахта в Крампнице[158]. Кейтель был всего лишь послушной куклой в руках Гитлера, а Йодль – утомленным генералом, через которого Гитлер продолжал контролировать вооруженные силы. Но теперь было ясно, что Гитлер осознанно отказался от командования. Часть пути Кейтель и Йодль проделали вместе. «Я могу сказать Венку только одно, – сказал Кейтель, когда они садились в машину. – Битва за Берлин началась, и ставкой в ней является судьба фюрера». Что ответил Йодль на эту угодливую фразу верноподданного и ответил ли он что-нибудь вообще, мы не знаем, но можем предполагать, что у него на этот счет были другие взгляды. Он разделял мнение многих ортодоксальных, более независимых генералов, на которых мелодрама, разыгранная Гитлером, произвела куда меньшее впечатление, чем его сумасбродные военные решения. Какими бы лизоблюдами они ни были, эти услужливые генералы, трижды пережившие чистку командования армии, среди них все же остались люди, помнившие, что Гитлер считал себя солдатом, а долг солдата заключается в том, чтобы отдавать приказы и брать на себя ответственность. Но Верховный главнокомандующий пренебрег своим долгом и повел себя как капризная примадонна. Угрозы самоубийством и истерическое отчаяние представлялись им трусливой халатностью; такие сцены не производили благоприятного впечатления на их холодные практичные души. Они отбыли на место новой дислокации штаба, исполненные тайного презрения и вынужденные сами планировать стратегию, заниматься которой отказался их самозваный военачальник.

Между тем новость об этом знаменательном совещании вызвала потрясения и в других местах. Гиммлер, в полдень переместивший свой штаб в Хоэнлихен, получил сообщение об этой поразительной новости от Фегеляйна. В тот момент с Гиммлером находились двое его непосредственных подчиненных: профессор Гебхардт, его «злой гений», кандидатуру которого Гиммлер только вчера предложил на пост шефа немецкого Красного Креста[159], и обергруппенфюрер Готтлоб Бергер, начальник Главного управления СС[160]. Кроме того, в Хоэнлихене находилось гиммлеровское управление лагерями военнопленных[161], готовое к переводу в Баварию (это была идея Шелленберга), подальше от влияния костолома Кальтенбруннера.

«В Берлине все сошли с ума! – сказал Гиммлер Бергеру, услышав новость Фегеляйна. – Фюрер в ярости, говорит, что армия его обманула, а теперь и СС покинули его в беде[162]. В моем распоряжении еще остался батальон эскорта, шестьсот человек, почти все – раненые и выздоравливающие. Что мне делать?»

Бергер был простым швабом, добродушным, открытым и словоохотливым. Ему были неведомы сложные чувства и эмоции. Политические игры и психологические упражнения Шелленберга были ему чужды и ничего для него не значили. Он не сочувствовал сомневающимся душам, не понимал внутренних душевных конфликтов и сомнений в верности, которые так долго мучили Гиммлера. Для него сложившаяся ситуация в моральном плане была совершенно ясна, и он сказал Гиммлеру уверенным тоном не знающего колебаний служаки: «Вам надо немедленно отправляться в Берлин, господин рейхсфюрер, и взять с собой батальон эскорта, если фюрер изъявил намерение остаться в имперской канцелярии…» «У меня не было слов, – вспоминает он, – чтобы выразить мое раздражение. Я едва сдерживался и сказал: «Я еду в Берлин, и ваш долг – сделать то же самое»[163].

Гиммлер с готовностью согласился, но тем не менее он не забыл и о Шелленберге. Что он скажет, если Гиммлер уедет сейчас в Берлин? Шелленберг как огня боялся встречи Гиммлера с Гитлером, во время которой в простой душе рейхсфюрера могла с новой силой вспыхнуть никогда до конца не исчезавшая верность. Шелленбергу стоило большого труда отговорить Гиммлера от посещения дня рождения Гитлера, но сейчас Шелленберга рядом не было, и отговаривать рейхсфюрера было некому. Тогда, оставшись после обеда наедине с Гиммлером, Шелленберг услышал от него долгожданные слова, которые привели его в восторг: «Я склонен думать, Шелленберг, что вы правы. Мне надо принять то или иное решение». Это было не слишком определенное высказывание, но Шелленберг был доволен и этим. Он отлучился, чтобы еще раз встретиться с Бернадотом – на этот раз на датской границе, – и информировать графа о том, что Гиммлер готов к переговорам. Пребывая в радостном возбуждении, Шелленберг сел в машину и поехал на северо-восток. Через несколько часов из бункера позвонил Фегеляйн и принялся убеждать Гиммлера приехать в Берлин и уговорить фюрера покинуть Берлин. К тому же Бергер безапелляционным тоном сказал, что долг Гиммлера – немедленно отправиться в Берлин. Гиммлер снова оказался перед нелегким выбором, и душа его снова рвалась на части.

Гиммлер сам позвонил в бункер, лично поговорил с Гитлером, попытавшись склонить его к отъезду, но тщетно. Потом он говорил с Фегеляйном, который снова принялся убеждать Гиммлера приехать лично. В конце концов они достигли компромисса. Гиммлер приедет в Науэн (расположенный на полпути до Берлина), туда же приедет Фегеляйн, и они обсудят положение. С наступлением сумерек Гиммлер сел в машину и отправился в Науэн в сопровождении своего адъютанта Гротмана. Гебхардт следовал за ними в другой машине, у него были свои мотивы для поездки в Берлин. Он хотел, чтобы Гитлер лично утвердил его на посту шефа немецкого Красного Креста. По этому поводу он утром разговаривал со своим бывшим учеником, доктором Штумпфеггером.

Маленькая кавалькада доехала до перекрестка у Науэна, где Гиммлер стал ждать Фегеляйна. Он ждал час, потом второй, но Фегеляйна все не было. Потом Гебхардт спросил, нельзя ли ему одному продолжить путь в Берлин. Гиммлер согласился, но, так как Фегеляйн так и не приехал, а сам Гиммлер опасался ехать в Берлин, он передал Гебхардту свои предложения Гитлеру – использовать батальон эскорта для обороны имперской канцелярии.

Было уже около одиннадцати часов ночи, когда Гебхардт прибыл в бункер. От Штумпфеггера он узнал подробности того памятного совещания, а затем, дождавшись приглашения Гитлера, передал ему предложения Гиммлера. Во-первых, по согласованию с Штумпфеггером Гебхардт предложил эвакуировать из бункера женщин и детей – Еву Браун, секретарей, Магду Геббельс и ее детей. Гитлер ответил, что все эти женщины по доброй воле решили остаться с ним. Потом Гебхардт передал предложение относительно батальона эскорта. Гитлер принял это предложение и даже показал на карте место в Тиргартене, где батальону предстояло занять оборону. И наконец, Гитлер утвердил Гебхардта на посту шефа немецкого Красного Креста. Их беседа продолжалась около двадцати минут. Потом Гебхардт собрался уходить. Перед уходом он спросил Гитлера, что передать Гиммлеру, и Гитлер ответил: «Передайте ему мой привет». С этим Гебхардт отбыл.

Едва Гебхардт успел покинуть кабинет Гитлера, как явился другой визитер. Это был Бергер, которого вызвали в бункер по телефону для доклада Гитлеру перед отъездом на юг. Бергер немедленно сел в машину и приехал в Берлин. Когда он прибыл, русские снаряды уже падали близ имперской канцелярии. Бергер доложил о своем приезде, но Гитлер был занят на совещании, и Бергеру пришлось ждать. Потом он был принят Гитлером. В кабинете было, кроме того, несколько армейских офицеров. Гитлер, по словам Бергера, был окончательно сломлен. Они поговорили о миссии Бергера, об измене, которая пышным цветом расцвела на юге, и о том, что все ее случаи должны быть расследованы, а виновные сурово наказаны. Потом они обсудили решение Гитлера остаться в Берлине. Гитлер рассказал о своем долгом телефонном разговоре с Гиммлером, который пытался переубедить его, говоря, что оставаться в Берлине бессмысленно, если есть возможность уехать на юг, в Альпийский редут, который еще можно было защищать. Однако сам Бергер, если верить его рассказу, убеждал Гитлера остаться. Простому человеку все вещи кажутся простыми. Простому, как бойскаут, Бергеру были ясны как долг фюрера, так и долг Гиммлера. «Я сказал ему, что этот вопрос даже не подлежит обсуждению. Он не может, не имеет права предать немецкий народ. Это, конечно, очень просто – выстрелить себе в голову, или принять таблетку, или раздавить во рту ампулу с мгновенно действующим ядом. Но нельзя бросить на произвол судьбы людей, так долго хранивших верность…» Долго хранивших верность – это совсем не то, что думал Гитлер о немецком народе в эти часы. «Все это время, – вспоминает Бергер, – фюрер молчал, не произнося ни слова, а потом внезапно закричал: «Все меня обманули! Никто не говорил мне ни слова правды! Генералы мне лгали!» – и дальше все в том же духе. Он долго и громко кричал, а потом лицо его стало бледно-синюшным. Я подумал, что его в любую минуту может хватить удар. Мне с самого начала показалось, что он уже перенес удар – с левой стороны, но окружение фюрера все время это скрывало. Левая рука, которая всего за две недели до этого непрестанно дергалась, была странно неподвижна, и, кроме того, фюрер не опирался на левую ногу. Левой рукой он не опирался о стол, как раньше, а пользовался только правой рукой».

В конце беседы они обсудили вопрос об именитых британских и американских военнопленных, которых удерживали в качестве заложников. Эти люди раньше находились в одном лагере на западе Германии, но, когда началось быстрое продвижение союзных войск, их отделили от других пленных и перевели в Австрию и Баварию, где они находились под надзором Бергера. Когда он собрался уходить, Гитлер, сидевший до этого за столом, поднялся. Все его тело сильно тряслось. «Дрожали его рука, нога и голова, и единственное, что он сказал на прощание, было: «Расстреляйте их! Расстреляйте их всех!» – или что-то в этом роде». Однако из этого рассказа неясно, кого следовало расстрелять – пленных или австрийских и баварских сепаратистов.

Был час ночи, когда Бергер покинул Берлин, содрогавшийся от огня русской артиллерии, и полетел в Баварию на четырехмоторном самолете Гиммлера. Другие обитатели бункера тоже уезжали. «Все, кто хочет, могут уходить! – сказал Гитлер. – Я остаюсь здесь!» Всю ночь люди группами отправлялись в Оберзальцберг. Это был последний акт великого исхода. Из Берлина бежали адъютант Гитлера Шауб, военно-морской адъютант адмирал фон Путткамер, два стенографиста Херргезелль и Хаген, две из четырех секретарш – фрейлейн Шрёдер и фрейлейн Вольф, и многие другие. Был среди них и одиозный профессор Морель. «Мне больше не нужны ваши лекарства», – сказал ему Гитлер на прощание, и профессор тоже отправился на аэродром. От имперской канцелярии тоже отошли три автобуса с беженцами. Остался только Мартин Борман со своим помощником штандартенфюрером СС Цандером и секретаршей фрейлейн Крюгер. Остался Борман не по капризу, а из чисто политических амбиций. Своим практичным умом он не одобрял мрачный спектакль гибели богов и поддержал генералов, которые убеждали Гитлера уехать. Но, так как Гитлер отказался оставить бункер, Борман не решился покинуть единственный источник своего авторитета и тоже остался в Берлине.

Еще одним человеком, покинувшим в ту ночь имперскую канцелярию, был генерал Коллер. Коллер сидел на своем командном пункте, когда раздался телефонный звонок и генерал Кристиан взволнованным голосом объявил, что в бункере только что произошло «событие исторической важности». Однако, когда Кристиан лично прибыл к Коллеру, его рассказ был настолько эмоциональным и путаным, что Коллер принялся разыскивать Йодля, чтобы уяснить картину, и нашел его в Крампнице. Йодль все рассказал, и Коллер пришел в отчаяние от этого прискорбного рассказа. «Когда бургомистр Лейпцига убил свою семью и застрелился сам, фюрер сказал, что это было «бессмысленное и трусливое бегство от ответственности» и что теперь фюрер сам делает то же самое». Йодль согласился. «Есть ли шанс, что фюрер передумает?» – спросил Коллер. «Ни малейшего», – ответил Йодль. Но самой главной новостью из всего рассказанного Йодлем для Коллера стало известие о том, что Гитлер возложил всю полноту власти на рейхсмаршала. Рейхсмаршал в тот момент находился в Оберзальцберге, а Коллер был его представителем в бункере. Лететь в Оберзальцберг и известить Геринга о новом повороте событий было его прямой обязанностью. «Он будет очень недоволен, если я этого не сделаю, а в радиограмме я не смогу ничего ему объяснить». Йодль согласился и с этим. В половине четвертого утра 23 апреля Коллер вылетел из Гатова в Мюнхен. У драмы появился новый сюжет.

В полдень 23 апреля Коллер прибыл в штаб Геринга в Оберзальцберге. Слово в слово он пересказал рейхсмаршалу свой разговор с Йодлем. От таких подробностей у Геринга глаза едва не вылезли из орбит. Он собрал группу адъютантов и советников и послал за Ламмерсом – руководителем аппарата имперской канцелярии и знатоком нацистского законодательства. Когда-то Ламмерс по влиятельности не уступал Борману. Оба изо всех сил старались выдвинуться, и в конце концов Борман сумел оттеснить Ламмерса, и теперь он был в общем-то весьма незначительной фигурой в нацистской иерархии. Геринг оказался в очень щекотливой ситуации. По декрету, он был полноправным преемником Гитлера; и теперь, если верить Коллеру, он, помимо этого, и устно возложил на него, Геринга, всю полноту государственной власти. С юридической точки зрения все было ясно. Геринг велел принести шкатулку, откуда извлекли текст гитлеровского декрета от июня 1941 года. Все согласились с тем, что содержание текста не допускало никаких двусмысленных толкований. Но как быть с Борманом? Все знали, что заветной мечтой Бормана было устранение Геринга как претендента на пост, который вот-вот окажется вакантным. Правда, все понимали, что в отсутствие других подходящих кандидатов никто не мог оспорить право Геринга, хотя любая неосмотрительность в этом деле могла стать фатальной. Геринг принялся осторожно лавировать, стараясь избежать возможных ловушек. «Мог ли фюрер за прошедшее с 1941 года время издать новый декрет, отменявший старый?» – спрашивал Геринг. Ламмерс ответил, что нет; если бы Гитлер издал какой-то новый декрет, то Ламмерс бы наверняка об этом знал. Президент сената Мюллер, личный помощник Бормана, присутствовал на этой встрече, но не вмешивался и не создавал никаких помех. Потом Геринг по очереди спросил у всех присутствующих, что они думают по этому поводу. Мнение было единодушным. Если сообщение Коллера было достоверным, то закон просто обязывал Геринга принять наследие Гитлера. После этого Геринг предложил направить телеграммы Гитлеру, а также Кейтелю, Риббентропу и фон Белову[164], чтобы заручиться их согласием с такой интерпретацией событий. С этим согласились почти все. Не согласились лишь Ламмерс, Мюллер и оберштурмбаннфюрер СС Франк, руководитель СС в Оберзальцберге, но это было лишь проявлением осторожности, а не выражением мнения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.