Глава 4 Дикий Восток

Глава 4

Дикий Восток

Двадцатого июня 1946 года у жителей города Познань, что в Западной Польше, случился настоящий праздник. Люди толпами собирались на площадях и улицах, залезали на заборы и деревья, желая найти себе местечко, откуда будет лучше видно, как казнят ненавистного всем полякам Артура Грайзера – бывшего нацистского губернатора польского Вартегау. Анна Езерковская пришла туда с другом: «Что тут сказать… Когда Грайзера вздернули на виселице, людей охватил такой восторг, что они, не помня себя от счастья, стали целовать друг друга, прыгать, как маленькие, кричать, распевать песни». Анна вернулась домой в чудесном настроении. «После всех бед, что принес нам этот человек, – вспоминает она, – мы имели полное право порадоваться постигшему его возмездию».

Ни одна страна из всех, оккупированных Германией, не подвергалась таким унижениям, как Польша. Именно здесь нацисты явили присущую им свирепость в полной мере, именно здесь нацизм достиг апогея, своей чистейшей и жесточайшей формы. Шесть миллионов поляков погибли в этой войне – примерно восемнадцать процентов всего населения. Сопоставьте цифры: британцы потеряли менее четырехсот тысяч человек.

Артур Грайзер принадлежал к числу людей, причинивших польскому народу наиболее чудовищные страдания. Наравне с Гансом Франком, который управлял «гау», и Альбертом Форстером, наместником Данцига и Западной Пруссии, Грайзер получил в Польше безраздельную власть. Однако, представ перед военным трибуналом, он отнюдь не производил впечатления человека, наделенного такими невероятными полномочиями. Грайзер уверял судей, что на самом деле был другом польскому народу и что за все случившееся в ответе один лишь Гитлер. Грайзер признал, что и сам он стал «жертвой гитлеровской политики», простым «козлом отпущения за злодейства, совершенные его хозяевами». По сути, он утверждал, что всего-навсего исполнял чужие приказы. Но это было откровенной ложью. В действительности людям, подобным Грайзеру, приказы (то есть распоряжения, коих нельзя не исполнить) едва ли отдавались вообще.

Гитлер называл таких людей «расой властелинов, племенем повелителей»¹. Этим «правителям» восточных земель была предоставлена невиданная свобода действий в принятии решений. Гитлер просто-напросто «велел гауляйтерам ровно через десять лет рапортовать о повсеместной и полной германизации соответствующих областей, причем обещал не спрашивать, какими способами они действовали»². Вполне логичное развитие событий для режима, при котором партийные лидеры «силой прибирают к рукам власть», а функционеры «служат идее фюрера» в отсутствие приказов сверху: оккупанты принесли в пределы Польши ужас и хаос. Письмо, которое Грайзер написал в свое время Гиммлеру, также огласили на заседании трибунала. В нем Грайзер уверенно утверждал, что, в сущности, он волен поступать с польскими евреями, как заблагорассудится: «Со своей стороны, считаю: не следует снова беспокоить фюрера по этому поводу, особенно памятуя, что во время совсем недавнего нашего разговора о евреях он разрешил мне действовать по отношению к ним согласно моему собственному усмотрению»³.

Гитлер пообещал установить на Востоке «новый порядок». Вероятно, режим, принесенный им на польские земли, мог и впрямь называться новым, однако порядка в нем наличествовало весьма немного.

Когда 1 сентября на территорию Польши вошли германские войска, их политические хозяева не удосужились принять даже наипростейших решений касаемо грядущего политического устройства на новоприобретенных землях. Какую их часть следует включить в состав рейха? Стоит ли вообще оставлять на политической карте какой-либо клочок земли, именуемый Польшей? Зато совершенно точно было известно, что нацисты намерены сделать с самими поляками: превратить их в рабов, получающих лишь самое скудное школьное образование. Таким образом, Польше предстояло стать «испытательным полигоном» для крупнейшего расового эксперимента во всемирной истории. В ходе упомянутого эксперимента миф о том, что Европу двадцатого века населяли только вполне цивилизованные люди, разлетелся вдребезги.

По отдельным признакам уже изначально можно было понять, что появление немецких войск в Польше не имело ничего общего с обыкновенным военным вторжением. Следуя за регулярными войсками по территории Польши, отряды СС являли неописуемую и бесцельную лютость. Вильгельм Мозес служил в то время в транспортном полку и нагляделся такого, что пришел к выводу: «нацисты свирепствовали в Польше похлеще, чем дикие звери в лесу». Как-то ему пришлось остановиться в одной польской деревне, и он стал свидетелем того, как под звуки духового оркестра из полка СС «Великая Германия» семь или восемь местных жителей были вздернуты на виселицу. Он видел, как эсэсовцы связывали каждой жертве ноги, потом прикрепляли к ступням по камню, и медленно опускали, дабы усилить и продлить мучения казнимых. Языки несчастных вываливались наружу, лица синели и зеленели. «Я никак не мог поверить, что это происходит наяву, – вспоминает Вильгельм Мозес. – У меня даже нет слов, чтобы описать то, что я тогда видел. А оркестр играл, только чтобы заглушить предсмертные вопли».

Позднее эсэсовцы приказали Вильгельму Мозесу перевозить польских евреев из одного города в другой, от одного подразделения СС к другому. Он до сих пор помнит мольбы тех людей. «Выпустите нас, спасите, они ведь убьют нас!» – кричали они.

«С чего вы взяли, что они вас убьют?» – спросил он.

«Конечно, убьют, ведь так случилось со всеми остальными – они уже убили мою мать, моего отца, моих детей. То же самое ждет и нас!»

«Так вы – евреи?» – удивился герр Мозес.

«Евреи».

«А что же я мог поделать? – говорит герр Мозес. – Я злосчастный человек. Мне стыдно за то, что я немец. Я больше не чувствовал себя частицей этого народа… Причем настолько, что уж лучше бы польскую пулю схлопотал – хоть не пришлось бы зваться немцем потом, после конца войны!»

Вильгельм Мозес ничего не знал ни о причине, по которой эсэсовцы казнили восемь человек, ни о том, какими соображениями они руководствовались, отбирая еврейские семьи, вывозимые на погибель. Даже сегодня, после тщательного изучения всех уцелевших документов, затруднительно сказать, чем был вызван подобный террор. В отличие от систематических убийств, ответственность за которые лежит на айнзацгруппах (печально известных «специальных отрядах» под началом Рейнхарда Гейдриха), свирепствовавших в 1941 году в Советском Союзе, в Польше подобные злодейства творились едва ли не наобум. Вероятно, эсэсовцы убивали всех, кто был им не по нраву, – особенно польских евреев, которые чем-либо их раздражали. В то время не существовало ни одного закона, хоть как-то ограничивавшего жестокость штурмовиков.

Кроме отдельных актов террора против евреев, а также «партизан», которые сопротивлялись вторжению, нацисты устроили настоящий погром среди другого особо ненавистного гитлеровцам польского общественного слоя – интеллигенции. Так родилась политика, которую повторила тридцать лет спустя Камбоджийская коммунистическая партия, руководимая Пол Потом, – политика «генетического очищения» целой страны. Нацисты считали, что если устранить представителей интеллигенции, то будет гораздо проще превратить Польшу в государство невежественных рабов. А если разумные люди не оставят после себя потомства, то следующее поколение будет состоять исключительно из глупцов. На практике эта политика была впервые реализована в ноябре 1939 года в Ягеллонском университете в Кракове.

Оккупанты собрали весь профессорско-преподавательский состав этого университета с богатейшей историей в одной из лекционных аудиторий. Среди них был и Мечислав Брозек, старший преподаватель кафедры филологии. Он думал, что представители новых германских властей просто хотят отдать указания относительно того, чему им будет дозволено обучать своих студентов. Несколько минут он вместе со своими коллегами просидел в аудитории, а затем, обернувшись, увидел, что позади них выстроилась шеренга солдат. Нацисты приказали преподавателям спуститься вниз, к доске, избивая их прикладами на ходу. Потрясенный Брозек глядел, как пожилых профессоров колотят молодые немецкие солдаты. «Меня воспитывали в лучших католических традициях, – рассказывает он, – мне даже в голову не могло прийти, что возможно подобное зло… Да и кто бы на моем месте мог такое подумать! Такого прежде никогда не случалось».

Профессор Станислав Урбанчик также был среди преподавателей, пострадавших от дьявольского плана нацистов, согласно которому «поляки должны были превратиться в низшую расу… рабов». В концентрационных лагерях, куда выслали всех преподавателей, «выжить было попросту невозможно – несчастных морили голодом и холодом. Зима в том году выдалась очень холодная, только за первый ее месяц насмерть замерзло более десяти профессоров». Тех, кто осмеливался нарушить хоть какие-нибудь, даже самые ничтожные правила, немедля начинали истязать. «Один из моих коллег получил письмо от матери и носил его при себе, в кармане, – вспоминает профессор Урбанчик. – Когда во время обыска письмо обнаружили, несчастному туго скрутили руки за спиной и за руки подвесили к столбу. Так он провел более часа. Провинившихся также били палками».

Для этих умнейших людей, привыкших во всем искать здравый смысл, столь начисто незаслуженные страдания были просто невыносимы. Мечислав Брозек поглядел однажды на то, как немецкий охранник любовно прижимает к груди своего маленького сына, и подумал: «Это существо нагромоздило в здешнем подземелье целые горы трупов – и оно же любит своего ребенка, жену, еще кого-нибудь. Подобное раздвоение личности невероятно». Брозек мучился от последствий душевной пытки даже долгие годы спустя. Лагерный опыт «уничтожил всякое понятие о ценностях. Поглядев на подобное, понимаешь: никаких ценностей более нет. Все на свете бессмысленно. Я так мучился этим открытием, что стоял на грани самоубийства».

Через четырнадцать месяцев после памятного собрания в университете почти всех выживших преподавателей выпустили на свободу. Новость об их заточении облетела весь мир, а потому давление мировой общественности – в частности, со стороны Италии и Папы Римского – усилилось. Кажется удивительным, что нацисты в те дни поддавались подобному постороннему нажиму: достаточно вспомнить, как немного времени спустя они действовали в ходе операции «Барбаросса» и после нее. Однако преподаватели Краковского университета сделались жертвами «нового порядка» в начале первого года войны – еще до разгрома Франции; а тогда нацисты еще прислушивались к мнению других европейских держав.

В те первые месяцы войны кое-кто из германского военного руководства оставался недоволен, узнавая о злодействах, творимых солдатами, преимущественно эсэсовцами. Генерал-полковник Иоганнес Бласковиц, главнокомандующий восточной группой войск, дважды возражал против этого в представляемых служебных докладах. Вот выдержка из его докладной записки от 6 февраля 1940 года: «Нынешнее истребление десятков тысяч евреев и поляков – наша немалая ошибка. Акты насилия над евреями, происходящие на глазах у всей общественности, порождают среди богобоязненных поляков не только глубочайшее отвращение, но и искреннее сострадание… Действия эсэсовцев и полиции вызывают у регулярных войск либо негодование, либо ненависть. Солдаты едва сдерживаются, они не хотят терпеть преступлений, которые совершают в Польше подданные рейха и представители государственных органов»⁴.

Гитлера такие доводы не трогали. В своем дневнике его военный адъютант, майор Энгель, описывает реакцию фюрера на первую докладную генерал-полковника, полученную 18 ноября 1939 года: «[Гитлер] в пух и прах раскритиковал “ребячество”, которым страдают его военачальники; заявил, что вермахт – это не Армия Спасения и милосердием не выиграть войны. Должно быть, фюрер снова намекал на неугодного ему генерала Бл., которому никогда не доверял»⁵.

В окружении Гитлера все отлично понимали, что он никогда не примет сторону Бласковица. И все же одно то, что такие сведущие генералы позволяли себе высказываться против злодеяний, ужасавших германскую армию, в известной степени свидетельствует: бесчисленные и бесчеловечные убийства в Польше были, по-видимому, чистым произволом. Менее чем через два года, сразу после вторжения в пределы Советского Союза, верховное германское командование станет глядеть на зверства эсэсовцев гораздо спокойнее.

Через шесть недель после вторжения, принесшего хаос на польские земли, планы нацистской администрации относительно Польши приняли более четкие очертания. Страну поделили между Германией и Советским Союзом согласно тайному протоколу германо-советского пакта, подписанного в августе 1939 года Молотовым и Риббентропом. Земли, отошедшие Германии (сто восемьдесят восемь тысяч квадратных километров с населением более двадцати миллионов), вошли, подобно Восточной Пруссии, в состав тогдашнего Рейха, где их разделили на три новых области. Управление каждой из них доверили убежденному нацисту. Альберт Форстер стал гауляйтером Западной Пруссии, Артур Грайзер получил власть над Вартеландом (сердцем коего был город Познань, или Позен, как его называли немцы), в 1940 году переименованным в Вартегау. Под управление Ганса Франка отошла остальная оккупированная территория, поименованная Генерал-губернаторством. Западная Пруссия и Вартеланд сразу вошли в состав рейха. Такая же судьба ожидала и Генерал-губернаторство, по крайней мере, так намечалось изначально, однако этим землям было суждено стать местом ссылки для ненавистных нацистам евреев и поляков.

Возможно, у Гитлера имелся особый «взгляд» на будущее Польши – фюрер собирался расово изменить ее, так чтобы Западная Пруссия и Вартеланд полностью «онемечились», в то время как Генерал-губернаторство стало бы своеобразной «свалкой для общественных отбросов», куда сгоняли бы всех неугодных. Однако столь обширную затею нелегко довести до успешного конца во время войны. Это обстоятельство в сочетании с хаотичным стилем нацистского правления значило, что гауляйтеры, осуществлявшие гитлеровский замысел, получали весьма широкую свободу решений и действий – как мы увидим, настолько широкую, что могли действовать вопреки самому духу этого замысла.

Всего важнее для расового переустройства Польши было передвижение и перемещение. Нацисты швыряли поляков с места не место, словно мешки на складе, покуда не оставались довольны итогом. Руководил этой обширной деятельностью Генрих Гиммлер. Важнейшей задачей было освободить на вновь объединенных территориях место для постоянно прибывающих в страну этнических немцев, которым, согласно секретному соглашению, подписанному с Советским Cоюзом, позволили выехать из стран Прибалтики и других держав, оккупированных Сталиным. Тем временем «неугодных» поляков (например, представителей интеллигенции и других людей, представляющих угрозу режиму) высылали на юг, в Генерал-губернаторство. Кроме того, всех местных жителей оценивали и классифицировали в зависимости от их расовой принадлежности как «второстепенное население» или «расово нежелательных». Евреев (которые, разумеется, оказались в числе «неугодных») собирали в районах гетто до новых распоряжений об их дальнейшей судьбе. При режиме, который и так уже был предрасположен к абсолютному хаосу в органах правления, это повсеместное «разупорядочение» польского населения привело к анархии в государстве.

Чтобы понять, как воздействовал безумный нацистский замысел на людей, мы искали ныне здравствующих представителей каждой «расовой категории» – от немцев, изначально живших в Вартегау, до евреев из польской Лодзи, от обездоленных поляков Познани до прибывавших туда из балтийских стран этнических немцев. Благодаря их показаниям удалось восстановить полную картину бесчеловечной политики.

Часть Польши входила в состав Германии до подписания Версальского договора, а потому ее населяло множество этнических немцев. Эта категория не представляла особой сложности в плане нацистской классификации – разумеется, их тут же причисляли к полноценным немцам, «сливкам» национальной иерархии. Карл Бликер-Кользат принадлежал к старинному немецкому роду, который испокон веков жил в Позене (Познани). Его дед и бабка владели шестьюстами гектаров земли и роскошным помещичьим домом. В конюшнях насчитывалось пятьдесят четыре лошади, а во всем имении служили двадцать восемь польских семей – в общей сложности почти триста человек. Бликеры гордились своим немецким происхождением и не сменили гражданство даже после того, как по Версальскому договору Позен стал частью Польши. Еще до вторжения германских войск на польские земли бабушка Карла Бликера, намеренно пренебрегавшая местным языком и выучившая из него лишь несколько слов, полагала, будто немцы – высшая раса по сравнению с поляками. «Она частенько говаривала, что в наших жилах течет немецкая кровь и мы находимся на высшей ступени эволюции. А это мужичье – просто полячишки, посему и языка их учить незачем, – вспоминает Карл Бликер. – Мы были богаты, и местным жителям напоминалось об этом всегда и недвусмысленно».

Для Бликеров новость о приближении немецких войск стала настоящим праздником: «Все взрослые очень хотели снова жить в Германии», – утверждает Карл Бликер. Ему самому тогда только исполнилось одиннадцать. Он помнит, как в деревню въехал на мотоцикле самый первый немецкий солдат, ознаменовав своим появлением их освобождение. «Я учтиво поздоровался с ним, – рассказывает он, – а тот посмотрел на меня и ответил: “Здравствуй, мальчик. Как ты хорошо по-немецки говоришь!». А я гордо улыбнулся: “Потому что я немец!”. Настал его черед удивляться – он ведь думал, что в Польше живут одни поляки. Я с любопытством разглядывал его мундир: еще бы – передо мной стоял настоящий немец! Меня в нем восхищало абсолютно все – его речь, его прекрасный мотоцикл, его поведение. Я был вне себя от счастья!» Но через несколько дней всеобщее ликование сменилось страхом. Как немцам по происхождению, Бликерам разрешили оставить себе имение – нацисты даже переименовали деревню в их честь, назвав ее «Бликердорф». Однако польских соседей, тоже владевших земельными наделами, ждала совсем другая судьба. «Их изначально велели угнать куда-то, – вспоминает Карл Бликер, – и поляки приходили к нам, на коленях умоляли вступиться, походатайствовать, чтобы им позволили остаться на родной земле. Но мы не взяли их под свою защиту – просто не хватило смелости. А потом поползли слухи о том, что кого-то из наших соседей лишили собственности, кого-то застрелили, взяв в заложники. Мы подумали тогда: “Силы небесные! Должно быть, эти люди в чем-то провинились, иначе германское правительство не стало бы отбирать у них имущества, расстреливать их как заложников”. Наверняка они были не без греха…»

В поисках объяснений страданиям, которые причинялись окружающим их полякам, Бликеры отправились на вокзал, чтобы встретить прибывающих этнических немцев из Прибалтики, Бессарабии и других регионов, оккупированных сталинскими войсками. Однако там их ждало еще одно разочарование: с поездов сходили отнюдь не представители высшей расы, которых они себе представляли. «Нам они совсем не понравились, во всяком случае, нашей семье. Эти люди едва объяснялись по-немецки, с поистине устрашающим выговором, мы их не понимали, а сначала и вовсе приняли за поляков».

Среди этнических немцев, вернувшихся наконец на родину, было и семейство Эйги. Они согласились переехать в нацистскую Германию из Эстонии, после присоединении Эстонии к СССР. Семнадцатилетняя Ирма Эйги вместе со своей семьей проделала длительное путешествие на корабле, чтобы бежать из Советского Союза в Польшу. «Разумеется, мы отнюдь не радовались, – рассказывает она. – Мы не верили в реальность происходящего, все было как во сне». Ирме нравилось жить в Эстонии, семья Эйги считала эту страну прекрасной, удивительной. Однако у них не было особого выбора, кроме как уплыть на германском судне. Разумеется, они могли остаться, но при этом прекрасно помнили, что Сталин может выслать их в Сибирь. Поэтому Эйги сели на корабль, полагая, будто отправляются на историческую родину. Но, как и Бликеров, нацистское «расовое переустройство» неприятно поразило их. Семья Эйги возмутилась, узнав, что на самом деле отправляется не в Германию, а в Польшу. «Мы не ждали подобного и были потрясены, узнав о том, что движемся в Вартегау», – возмущается Ирма. Когда корабли причалили, первая остановка оказалась пересыльным лагерем, который устроили в какой-то школе, попросту набросав соломы на пол. Однако эти неудобства не шли ни в какое сравнение с методами, которыми нацисты обеспечивали прибывающим этническим немцам жилье. «Поляков выселяли из дому, чтобы мы могли занять освободившиеся квартиры, – негодует Ирма. – Мы не ждали ничего подобного».

Фрау Эйги до сих пор с ужасом вспоминает тот день накануне Рождества 1939 года, когда семья оказалась в нацистском жилищном управлении Познани. Эйги спросили, не сыщется ли для них какого-нибудь жилища. Сотрудники отдела тут же выдали им разрешение на заселение. Им вручили ключи и карту города с отмеченным на ней адресом, и семья Эйги отправилась на поиски своего нового дома. «Мы чувствовали себя ужасно, когда вошли в высокий старинный дом, запущенный, с какими-то странными окнами», – рассказывает Ирма. Поднялись по лестнице, отомкнули квартиру. Внутри царил полный беспорядок. «Было заметно, что хозяева покидали свое жилье в большой спешке, – вспоминает Ирма. – Шкафы стояли открытыми, пустые ящики валялись на полу. Столы были усеяны объедками, на неприбранных кроватях разбросаны вещи». Отец фрау Эйги не мог позволить своей семье вселиться в чужую квартиру, поэтому они вернулись в жилищный отдел. Там сказали, что в канун Рождества не смогут предложить ничего лучшего, и семья снова очутилась в той же квартире. Порешили временно обустроиться в одной лишь комнате, и тесно жались друг к другу, содрогаясь при мысли о случившемся. «Странно: я до сих пор помню каждую мелочь, увиденную там, – рассказывает женщина. – И каждый раз, когда начинаю вспоминать, мурашки ползут по коже. Та квартира возникает у меня перед глазами каждый раз, когда я чем-либо испугана – чем угодно».

Теперь, обеспечив Эйги жильем, согласно программе переселения, нацисты должны были подыскать работу для отца семейства. В Эстонии герр Эйги работал управляющим в гостинице. В Позене таких вакансий не нашлось, однако осталось несколько ресторанов, еще не отобранных нацистами у поляков. Поэтому герру Эйги предложили прогуляться по улицам и присмотреть себе кафе по вкусу из числа подлежащих экспроприации. Он взял с собой жену и дочь. «Большинство ресторанов уже были заняты немцами, – рассказывает Ирма, – должно быть, мы приехали позже остальных. Балтийские переселенцы разобрали наилучшие рестораны». В конце концов, Эйги набрели на маленькое кафе, принадлежавшее поляку, после чего вернулись к нацистам за разрешением на работу. Герр Эйги «занял» понравившийся ему ресторан, просто подписав необходимые документы. Подобное повторялось при нацистском режиме не раз, поскольку полностью соответствовало новой идеологии. Именно так, по мнению нацистов, должны были вести себя все немцы, представители «высшей расы». Если понравился польский ресторан – отчего же не отнять у «недочеловека» того, что тебе понравилось?

Ирма Эйги не помнит, что случилось тогда с поляком, владевшим этим кафе, она даже не уверена, что они когда-нибудь с ним встречались. «Вполне возможно, этого человека уже выслали прочь, – рассуждает она. – Мы не хотели мириться с подобным, не хотелось жить, помня, каким образом нашей семье достались жилье и работа. Нельзя жить с таким грузом на душе. В душе не спишешь вину на государственную политику. Но, с другой стороны, у всех возобладал инстинкт самосохранения. Что еще оставалось делать? Куда идти?»

Фрау Эйги и по сей день гадает, что случилось с прежними жителями квартиры, в которой поселилась ее семья. Но Анне Езерковской гадать не приходится – ей самой довелось пройти через все эти испытания. Вечером 8 ноября 1939 года Езерковские, все до единого поляки, спокойно сидели у себя дома, в Позене, покуда мать Анны случайно не выглянула в окошко и не ахнула: «Немцы идут!» К их дому один за другим подъезжали грузовики и военные машины, а минуту спустя в двери уже колотили немецкие солдаты. «Они ворвались в гостиную, – рассказывает Анна Езерковская, – заглянули в каждую комнату, даже на кухню. Повсюду царило смятение, до нас доносились крики, плач. Немцы вытолкали нас в коридор, ударили отца по лицу, мы перепугались и принялись рыдать. Братишка был совсем маленький, его вырвало прямо на пол». Немецкие военные потребовали, чтобы родители вынесли им все деньги и драгоценности, а затем выгнали несчастных поляков из квартиры. Мать отдала им все свои украшения, даже обручальное кольцо. «Я до смерти напугалась, – вспоминает Анна, которой тогда было всего десять, – ребенку сложно вынести такое». Семью Езерковских вместе с соседями отправили в пересыльный лагерь, где им пришлось спать на соломенных тюфяках. «Для детей условия, в которых нас содержали, были невыносимыми, – говорит Анна. – Нас не кормили горячим. Давали только абсолютно несъедобный суп с репой».

Несколько дней спустя Езерковским сообщили, что их прежнюю квартиру заняли немцы. «Я расплакалась, – рассказывает Анна, – мы с сестрой забились в угол, прижавшись друг к другу, и со слезами на глазах вспоминали свои игрушки и старые добрые времена, которых уже не вернуть. Ужасное чувство, словами его не опишешь, мне и поныне больно вспоминать те дни». Через пять месяцев семью отправили на новое место – в железнодорожных вагонах, предназначенных для перевозки скота. Почти десять дней Езерковские провели в полной темноте, дрожа от холода, после чего оказались в Голице, небольшом городке в Генерал-губернаторстве. Ошарашенную семью бросили на городской площади, потом какой-то старик сжалился над ними и пригласил поселиться у него, хотя и сам жил довольно скромно. «Условия, конечно, были не из лучших, – вспоминает Анна. – Кроватей не было, мы спали на полу, без всяких удобств, без водопровода… Тяжело нам пришлось. Но все же у нас была комната – совсем крошечная комнатенка».

Подобные выселения и депортации происходили повсеместно – судьбу семьи Езерковских разделили многие поляки, как в городах, так и в селах. В сельских районах с насиженных мест выживали целые деревни. Франц Ягеманн, немец польского происхождения, служил у нацистов переводчиком. Он отлично помнит день, когда его привезли в глухую деревеньку неподалеку от города Гнезно, который немцы называли Гнесеном. Местные эсэсовцы остановили грузовики с двадцатью – двадцатью пятью полицейскими на въезде в деревню. Нацисты караулили местных жителей, которые так ничего и не заподозрили. Затем прибыли фургоны с эсэсовцами из дивизии «Тотенкопф» («Мертвая голова»). В три часа ночи полиция и эсэсовцы вошли в деревню и начали врываться в дома, в то время как местные штурмовики оцепили деревню. «Людей жестоко избивали, – рассказывает Франц Ягеманн, – повсюду была кровь. Мне стало совсем не по себе, когда я увидел одну пожилую пару, лет за семьдесят, которые растерянно озирались по сторонам, не понимая, что происходит. Их тоже избили и бросили в грузовик. Один эсэсовец, родом из Верхней Силезии, кричал на селян и с силой расталкивал их по машинам, едва ли не рыча от ярости. Поляков беспощадно пинали, били ногами, угрожали им пистолетами. Это был самый настоящий вооруженный налет».

Стефан Каспшик, сын польского крестьянина, до сих пор не может забыть ту ночь, когда в их селении появились эсэсовцы: «Они окружали хуторы так, чтобы никто не сумел сбежать. Люди брали с собой все, что могли унести. Лишь немногим удалось впоследствии вернуться в родные места. Моего отца едва не замучили до смерти, он скончался после выселения. У нашего соседа погибли двое детей».

Нацисты, терроризировавшие эту крошечную польскую деревеньку, освобождали место для немцев, которые должны были прибыть в страну в тот же самый день. И они решили проблему, избавившись от всех местных жителей разом. Франц Ягеманн тоже видел, как этнические немцы селились на новых местах. «Постели наверняка еще не успели остыть, а в дом уже въехали новые жильцы», – рассказывает он. Некоторые немцы были ошарашены тем, что им придется занять чей-то дом в чужой для них деревне. «Люди недоумевали: “И что же, нам теперь жить в чужом доме? Здесь ведь жили другие!» – я слышал такое собственными ушами, – вспоминает Франц. – Но чего уж тут скрывать… Большинство из них считали, что имеют полное право заселиться в чужой дом, только лишь потому, что рейх победил в войне с Польшей».

Став очевидцем зверств, учиненных охранными отрядами, Франц Ягеманн каждый раз пытался предупредить селян, которых ждала депортация, однако не считает себя героем: «Да, я участвовал в том, что сегодня мы осторожно зовем “этническими чистками”. И отлично сознавал собственную вину… Я ведь так и не осмелился сбежать или скрыться от нацистов, не присоединился к движению Сопротивления. Смелости недостало».

У крестьян, схваченных эсэсовцами и впоследствии депортированных, не было ни малейшей надежды повлиять на свою судьбу, даже заявляя: дескать, я немецкого происхождения – занесите меня в иную расовую категорию. И все же многие поляки пытались воспользоваться такой возможностью. В своем стремлении «германизировать» польские земли (кроме Генерал-губернаторства) нацистские чиновники пользовались полной свободой действий. Именно они решали, кого считать поляком, а кого рейхсгау немцем. И именно эта неограниченная свобода действий стала причиной столкновения между двумя наместниками на оккупированных Германией польских территориях, – Артуром Грайзером, гауляйтером Вартегау, и Альбертом Форстером, гауляйтером Данцига – Западной Пруссии. Это столкновение в очередной раз доказало: в военное время «служение идее фюрера» может привести к непредвиденным и противоречивым последствиям огромного размаха.

Артур Грайзер, ученик самого Гиммлера, был наихудшим из твердокаменных нацистов. Его цель заключалась в том, чтобы превратить Вартеланд в образцовую немецкую рейхсгау (область). Он пренебрежительно относился к коренным полякам, а потому взял на себя труд составить перечень подробных критериев, согласно коим поляк подлежал или не подлежал «германизации». Он горой стоял за безжалостное, последовательное расовое разделение. Гауляйтер соседней рейхсгау Данциг – Западная Пруссия Альберт Форстер, который был не менее предан идеям нацизма, чем Грайзер (за военные преступления позднее приговорен к смерти), придерживался несколько иных взглядов на расовую политику. Говорят, что однажды Форстер отпустил шутку: «Если бы я обладал внешностью Гиммлера, я бы не стал столь рьяно защищать Расовую Теорию».

Ромуальд Пилачинский из Быдгоща, польского города, пребывавшего в юрисдикции Альберта Форстера, на собственном опыте прочувствовал последствия разногласий между двумя гауляйтерами. Форстер не утруждал себя утомительной классификацией населения в индивидуальном порядке. Он решил классифицировать поляков en masse[10], не вникая в подробности. В конце концов, разве Гитлер не сказал «не важно, какими способами» наместники достигнут заветной цели – «германизации»? «Если мои подсчеты верны, – рассказывает г-н Пилачинский, – примерно восемьдесят процентов населения Быдгоща откликнулись тогда на призыв Форстера подписать так называемый фолькслист, «список германских граждан». После подписания этого документа семью Пилачинских отнесли к «третьей категории немцев»[11]. Благодаря этому они получили некоторые привилегии, недосягаемые для обычных поляков: льготы на выдачу продуктов питания, право на образование и проживание в пределах оккупированных земель. Но эта формальность никак не повлияла на личные впечатления Ромуальда Пилачинского: «Мы все равно жили, как и раньше: говорили по-польски. Никто из тех восьмидесяти процентов, кто получил удостоверения о принадлежности к третьей категории, на самом деле не считал себя немцем». Но у г-на Пилачинского также был дядя, семья которого жила близ Позена (Познани), в области, вверенной заботам Артура Грайзера: «Моему дяде никто не предлагал подписать фолькслист – семью немедля депортировали». Разумеется, Пилачинские и по сей день не находят объяснения событиям, происходившим в то время. Все они принадлежали к одному роду одного и того же этнического происхождения. Немецкой крови не было ни у тех ни у других, и все же Пилачинским из Быдгоща удалось избежать тягот депортации, выпавших на долю их познаньских родичей.

В отличие от Форстера, Грайзер всячески унижал поляков и их культуру – из чисто идеологического рвения. В сентябре 1940 года он издал распоряжение, гласившее: «Должно пройти немало времени, прежде чем мы воспитаем в каждом германском гражданине отношение к полякам, приличествующее нашему национальному достоинству и целям Германского рейха»⁶. Иными словами, немцы по-прежнему слишком дружелюбно относились к полякам. Теперь всем, не желавшим числить поляков рабами добровольно, «за совесть», числили поляков рабами поневоле, «за страх». Далее в распоряжении говорится следующее: «Каждый член немецкой общины, продолжающий поддерживать с поляками отношения, выходящие за рамки обслуживания либо торговли, будет взят под стражу ради его же безопасности. В любом случае слишком частое и дружелюбное общение с поляками будет расцениваться как нарушение предписанных правил поведения».

В собственном поместье за Позенской городской чертой Грайзер стремился жить согласно своим идеалам. Данута Павельчак-Грохольская служила у гауляйтера горничной и вспоминает: он был «высокого роста и мощного телосложения. Выглядел человеком гордым и надменным. Грайзер был донельзя тщеславен, полон самим собой – словно выше его не стояло никого и ничего. Эдакий земной божок… Все боялись лишний раз попадаться ему на пути, а при встрече кланялись и отдавали честь. Поляков он откровенно презирал, относился к ним как к рабам, которые годятся только для черной работы». Данута Павельчак-Грохольская пришла в ужас, узнав, что ей предстоит работать у самого Грайзера: «Один только звук его имени заставлял людей дрожать от страха: все ведали, каков он». Грайзер был немцем по происхождению, однако вырос в Польше, говорил по-польски, учился в польской школе. А теперь его прозвали «полякоедом». Данута уже знала, на что способен этот человек, – она видела, как по его приказу на местной сельской площади расстреляли двадцать поляков. «Расстреляли только за то, что они были поляками, – с ужасом вспоминает Данута, – страшное зрелище. До сих пор, когда пересекаю площадь, на которой это случилось, у меня перед глазами стоят казнимые. Вина за их смерть лежит на Грайзере, и только на нем». Узнав, у кого предстоит работать его дочери, отец Дануты не смог скрыть своих опасений: «Ты отправляешься волку в зубы! Кто знает, удастся ли тебе вернуться оттуда живой». Данута пробрела в слезах шесть километров от дома до поместья Грайзера. Ее тут же заставили прибрать весь дом – в полном соответствии немецким требованиям: «Нельзя было и пылинку проглядеть. Бахрому на ковре нужно было расчесывать, и Боже упаси, чтобы хоть одна прядка лежала криво. Всю эту роскошь нужно было каждый день доводить до совершенства. Помню, экономка поручила нам вымыть окна, это было незадолго до сочельника, на улице стояла стужа. У нас руки примерзали к оконному стеклу, мы пытались согреть их своим дыханием, но отрываться от работы нам строго-настрого запретили». Все в этом семидесятикомнатном дворце, равно как и во всем поместье, принадлежавшем Грайзеру с женой, должно было содержаться в идеальном порядке: «Оранжерея, рыбные садки, охотничий домик… И все хозяйство велось только во имя и ради этих двух людей. Повсюду царила роскошь, истинная роскошь».

Грайзер не просто эксплуатировал покоренный народ для того, чтобы самому жить в чистоте и уюте, – он считал, что имеет на это полное право, равно как и весь немецкий народ. Он находился на вершине расовой иерархии и, как представитель высшей расы, должен был жить лучше представителей рас подчиненных, согласно законам самой природы. Позднее Грайзер пояснял свою философию следующим образом: «История знавала много наций, которые долгие века пользовались благами цивилизации, заставляли других работать на себя бесплатно. Так же и мы, немцы, хотим поучиться у других народов. Нечего нам топтаться за кулисами, следует выйти на сцену как раса господ!»⁷

Грайзер глядел на расовое разделение как условие, неотъемлемо важное для будущего рейха, а потому «германизировал» свою гау последовательно и всеусердно. Легкомысленное отношение его соседа, Альберта Форстера, к вопросу расовой классификации выводило Грайзера из себя. В письме от 16 марта 1943 года Грайзер жалуется Гиммлеру на халатность Форстера: «…с самого начала я не пытался добиться легкого успеха и германизировать тех, у кого нет достоверных доказательств немецкого происхождения… Я неоднократно обращал Ваше внимание на то, что этническая политика, осуществляемая в гау Данциг – Западная Пруссия, угрожает успеху моих собственных реформ, поскольку поверхностным наблюдателям она кажется более действенной»⁸.

Гиммлер в ответ заверил своего ученика, что «более чем доволен» работой по германизации, проводимой Грайзером. Более того, оказалось, что почти полутора годами ранее рейхсфюрер уже делал Форстеру письменный выговор. В нем он цитировал слова самого Гитлера: «“Я не хочу, чтобы гауляйтеры восточных земель устраивали соревнование в процессе германизации, толкаясь локтями в гонке за право первым доложить спустя уже два-три года о том, что «германизация в гау полностью завершена⁹. Я всего лишь хочу, чтобы тамошнее население сделалось расово безукоризненным, и буду вполне доволен, если об успехе на этом поприще вы доложите мне лет через десять, – пишет Гиммлер и добавляет: – Вы ведь сами национал-социалист старой закалки, поэтому знаете: стоит одной капле нечистой крови попасть в жилы человека, и ее уже ничем не вытравишь».

Тот факт, что Гиммлер написал подобное письмо Форстеру в 1941 году, но продолжал получать жалобы по существу вопроса от Грайзера и в 1943-м, свидетельствовал о том, что даже Гиммлеру было свойственно ошибаться. Все, что интересовало Форстера, – это выполнение приказа фюрера касательно германизации польских земель. Здесь ему предоставили полную свободу действий. По мнению Форстера, он служил идее фюрера так, как ему казалось целесообразным. И едва ли гауляйтера беспокоило то, что Гиммлеру казалось, будто его приемы германизации в корне противоречат положениям расовой теории. Он прекрасно знал: Гиммлер здесь может поделать немного. То есть отсутствие прямых указаний и четкого перечня обязанностей, присущих каждому партийному функционеру, – все особенности нацистского режима, присущие ему изначально еще с 1920-х годов, оставили кровавый след в истории польского государства.

Ярким примером разногласий между нацистскими правителями Польши и свойственное им отсутствие подробного плана действий правящей верхушки может служить ряд столкновений между Гансом Франком, который управлял Генерал-губернаторством, и Артуром Грайзером. Гиммлер и Грайзер стремились очистить оккупированные территории от «нежелательных» элементов: они попросту сажали «неугодных» на поезда и высылали их из Вартегау, как мы уже знаем из трагической истории Анны Езерковской. Франк выступал против таких мер: ведь поезда привозили к нему в область все новый и новый «человеческий груз», и уже негде было размещать прибывающих поляков. «Каждую ночь в Генерал-губернаторство прибывала бесконечная череда поездов, в которых ютились и теснились многочисленные переселенцы, – рассказывает доктор Фриц Арльт, бывший штурмовик, в 1940 году занявший должность главы отдела по вопросам населения и благосостояния в Генерал-губернаторстве (ему, кстати, не предъявили никаких обвинений в военных преступлениях). – Людей просто выкидывали из поездов, где придется – на рыночной площади или на вокзале. Никому не было до них дела… Однажды нам позвонил по телефону один местный начальник, заявивший: “Не знаю, что и делать. Они все едут и едут. Мне негде их расселить, нечем кормить…” Вне сомнения, тогда творились чудовищные дела…» Положение вещей не улучшалось из-за вражды между Франком и обергруппенфюрером Фридрихом Вильгельмом Крюгером, который руководил отрядами СС в Генерал-губернаторстве. Франк считал, что коль скоро его назначили гауляйтером этой области, то Крюгер ему подчинен. Гиммлер же настаивал на том, что Крюгер назначен Франку «в помощь», а никак не в «подчиненные». Гитлер так и не решил, кто тут прав, а кто виноват…

Разногласия, возникшие между Франком, с одной стороны, и Гиммлером и Грайзером – с другой, сказывались не только на административных сложностях с организацией железнодорожного расписания – поскольку поезда привозили тысячи депортированных «в никуда», оставляя людей бездомными и неприкаянными. По сути, конфликт начался на почве коренных идеологических противоречий. Франк хотел превратить Генерал-губернаторство в «житницу» рейха, намеревался оставить местных крестьян возделывать родные земли, чтобы довести экономическую эксплуатацию территорий до возможного предела, сведя неудобства, чинимые бессмысленными, по его мнению, депортациями, к минимуму. Грайзер и Гиммлер глядели на дело гораздо шире: для них первейшей задачей было не решение насущных экономических проблем, а достижение поставленных идеологических и расовых целей на оккупированных территориях – то есть превращение их в жизненное пространство для чистокровных немцев. И если это означало, что Генерал-губернаторству предстоит стать «свалкой» для всех «неугодных» рейху, то быть по сему.

12 февраля 1940 года Геринг устроил в своем поместье, Каринхалле, расположенном неподалеку от Берлина, встречу, на которой должны были разрешиться все внутренние разногласия. Туда пригласили всех непосредственных участников конфликта: Гиммлера, Франка, Грайзера и Геринга. Франк выступал бок о бок с Герингом, который решил поддержать его. Действительно, из Генерал-губернаторства лучше всего было бы сделать «житницу», утверждал Геринг, это непременно укрепило бы военный потенциал государства. Гиммлер возражал: по его мнению, в стране наблюдалась острая нехватка жизненного пространства для прибывающих этнических немцев. Наконец они пришли к компромиссу – Гиммлер объявил, что «согласует процедуру последующих выселений» с Франком¹⁰. Франк ликовал: он считал, что нанес расовой политике Гиммлера чувствительный удар. Должно быть, аргумент Геринга касательно первостепенной важности тылового обеспечения в начавшейся войне с Францией возымел действие.

Однако Гиммлер не собирался отступать так легко. Он последовал примеру Франка, обратившегося за помощью к Герингу, и решил искать поддержки у самого Гитлера. Нацистская система не знала манипулятора более искусного, чем Гиммлер, – и так он начал свою большую игру. Он образцово выбрал время для того, чтобы вручить Гитлеру докладную записку, красноречиво озаглавленную «Несколько мыслей об отношении к инородному населению на Востоке» – 15 мая 1940 года. Как раз тогда стало совершенно ясно, что германские войска одерживают на французском фронте победу за победой. В записке он вновь подчеркнул, что Генерал-губернаторство и впредь должно оставаться свалкой для расовых отбросов, а поскольку нацисты на тот момент захватили уже почти всю Францию и получили в распоряжение все французские колонии, Гиммлер предложил новое решение польско-еврейского вопроса. Он придумал для всех неугодных лиц новый пункт назначения – африканские колонии. Рейхсфюрер также кратко перечислил способы, с помощью которых «неонемеченных» поляков можно превратить в «бесправный рабочий класс».

Позднее Гиммлер отмечал, что фюрер нашел его записку «очень правильной и полезной». Более того, заручившись поддержкой Гитлера, он сообщил всем участникам спора, что вождь полностью одобрил его идеи. Профессор Кристофер Браунинг, изучающий нацистскую политику в Польше, говорит следующее: «Решения в рейхе принимались так: Гитлер ничего не планирует подробно, не подписывает, не отдает распоряжений подчиненным. Он лишь поощряет Гиммлера сцепиться с остальными, улаживая намеченный вопрос, и влиять на принимаемые решения. Но никто бы не обвинил Гитлера в ошибке, он всегда мог отказаться от своих слов. Таким образом, фюрер остается при своем мнении, просто принимая сторону Гиммлера, умело угадывающего, какую именно “дальнобойную затею” тот желает осуществить».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.