Глава XIX

Глава XIX

Поселившись в нанятом доме, я скоро убедилась, что покупать его не было никакой выгоды. Дела мои шли очень тихо; я была совершенно довольна своим домашним обиходом и два раза в неделю являлась ко двору.

Однажды вечером мы собрались в кружок в ожидании прихода императрицы. Разговаривая меж собой, мы мимоходом коснулись вопроса о предназначении человеческой жизни. Кто-то заметил, что счастье служит уделом одних, другие, напротив, по-видимому, рождены для постоянной борьбы с препятствиями и неудачами. Я подтвердила истину этого замечания, в котором убеждали меня многие случаи: «Я по собственному опыту знакома с гением зла, преследующего свои жертвы повсюду, на суше и на воде. Чтобы дополнить мои несчастья, остается только сгореть моему дому».

Странное предчувствие: в тот же самый вечер, когда я возвратилась домой, получила письмо из Москвы, от своего управляющего в селе Троицком. Он извещал меня, что работники, окончив постройку моего дома, по неосторожности забыли в одной комнате горящие дрова. От них перешло пламя к строевому лесу и произошел пожар, превративший все здание в кучу пепла.

Относительно моей племянницы Полянской князь Потемкин обещал исполнить просьбу. В то же время он советовал мне не откладывать дальше покупку дома, иначе императрица, заметил он, может подумать, что я отказываюсь от ее предложения, чтобы не оставаться в Петербурге. Поэтому я отправилась посмотреть дом недавно умершего придворного банкира Фредрихса и заключила купчую с его вдовой за тридцать тысяч рублей.

Когда я доложила о том императрице, она заметила, что ее кабинету уже давно приказано заплатить за дом, чего бы он ни стоил. И надобно отдать ей в этом случае справедливость: узнав, что я далеко не сполна воспользовалась ее щедростью, она тут же спросила, отчего я предпочла такой дешевый дом дворцу герцогини Курляндской, который Екатерина сама назначила и рекомендовала мне. Опасаясь, чтобы моя деликатность не была принята за жеманность, я отвечала, что дом я выбрала на Английской набережной, где родилась; а так как только государыня может дать цену моему существованию, я хотела соединить идею ее милости с самим местом моего рождения — это и было главным побуждением моего выбора.

В настоящем случае я очень глупо распорядилась своим бескорыстием. Купленный мной дом был вовсе не меблирован, и, хотя я сократила расходы государыни почти наполовину, не сказав ни слова, я вынуждена была за собственный счет купить мебель. Как ни была она проста и экономична, мне пришлось все же занять три тысячи рублей. Впрочем, я дала себе слово (к сожалению, не сдержала этого слова) в последний раз действовать таким простаком и слушаться больше рассудка, а не языка.

Любовник Ланской был холодно вежлив со мной; может быть, потому, что я со своей стороны не вызывала его на особое расположение. Впрочем, он оказывал мне обычное внимание, очевидно, под влиянием внушений самой императрицы. Когда граф Андрей Шувалов возвратился в Петербург, он сразу сделался нахлебником молодого любимца и не упускал ни одного случая излить на меня желчь своей злости.

Со стороны князя Потемкина я всегда пользовалась добротой и уважением. Вскоре после устройства моего дома он известил меня, что императрица, услышавшая о моих долгах, желает не только освободить меня от них, но и предупредить мои нужды на будущее время: она хотела бы вновь выстроить и отделать мой московский дом. Я убедительно просила Потемкина отклонить намерение Екатерины и лучше вспомнить о моем желании относительно моей племянницы Полянской. Мне совестно смотреть на нее, добавила я, после 1762 года, изменившего ее судьбу под моим влиянием, и этого тягостного чувства не искупят все сокровища императрицы.

До 24 ноября это дело оставалось нерешенным; в этот день Екатерина была именинницей. После придворного бала, данного по этому случаю, я против обыкновения провела остаток вечера вне комнат самой государыни. Увидев адъютанта князя Потемкина, я попросила его сходить и сказать своему генералу, что не выйду из дворца до тех пор, пока тот не исполнит своего обещания, не пришлет мне копию указа, который включит мою племянницу в число фрейлин.

Остававшиеся со мной в одной комнате были очень удивлены, что я после общего разъезда не трогалась с места. Они догадывались о причине и результатах моих ожиданий, и я выиграла дело, столь близкое моему сердцу, хотя и потеряла обещанную уплату долгов и постройку дома в Москве. При этом я еще раз могу назвать себя дурой.

Спустя добрый час тот же адъютант возвратился с копией в руке и прочитал мне приказание возвести молодую Полянскую в достоинство фрейлины. Я побежала с этой новостью к сестре, которая ужинала в этот вечер у графа Воронцова; она была в полном восторге от нового назначения, дававшего ее дочери положение и вес в свете.

В следующем месяце был дан новый придворный пир, не помню, по какому обстоятельству. Императрица, обходя общество, перемолвилась несколькими словами с некоторыми статс-дамами и иностранными министрами, а потом, обратившись ко мне, сказала: «У меня есть до вас, княгиня, особое дело; но теперь, я вижу, нельзя говорить о нем». Затем она оставила меня и снова заговорила с посланниками на другой стороне залы. Потом вдруг, остановившись в небольшом кругу посреди комнаты, она подала мне знак подойти к ней. Я приблизилась. И если бы я упала прямо с облаков, то менее удивилась бы, чем в ту минуту: императрица предложила мне место директора Академии искусств и наук.

Мое безмолвие (я не могла поначалу ничего сказать) заставило Екатерину повторить свое предложение, сопровождаемое тысячью самых лестных выражений.

«Нет, государыня, — сказала я наконец, — не по моим силам эта обязанность. Если вы шутите, то я могла бы еще принять ради насмешки над собой это место, но никогда не соглашусь унизить ваше личное достоинство и умение избирать людей, вступив в такую должность, для которой я вовсе не гожусь».

Императрица, желая убедить меня, приняла мой отказ за выражение не совсем искренней привязанности к ней. Я думаю, каждый, кто подходил к Екатерине, чувствовал влияние ее неотразимого красноречия и ловкости, когда она хотела овладеть волей и умом известного лица.

Со мной ей не было надобности употреблять эти средства. Вследствие моей непоколебимой преданности я всегда готова была повиноваться Екатерине, лишь бы она не требовала от меня обязанностей выше моего собственного долга. В настоящем случае она напрасно расточала свое искусство. «Назначьте меня, — отвечала я, — директором ваших прачек, и вы увидите, как ревностно я отслужу свою службу». — «Ну вот, вы начали и сами шутить, — возразила императрица, — обрекая себя на такое смешное дело».

«Вы, государыня, хорошо знаете мой характер, и при всем том вы недостаточно взвесили цену такого предложения. По моему мнению, человек дает достоинство своему месту, и если бы я была поставлена во главе ваших прачек, я смотрела бы на свое назначение как на самое завидное и почетное из придворных мест. Положим, что я не занималась мытьем белья, но ошибки, следствие моего невежества в этом деле нисколько не повредили бы вам. Напротив, директор Академии наук не может сделать ни одного ложного шага, который был бы вреден сам по себе и подрывал доверие к государыне, определившей его».

Императрица, несмотря на мои возражения, настаивала, напомнив мне о моих предшественниках, занимавших это место с меньшими способностями, чем мои. «Тем хуже, — сказала я, — для тех, которые так мало уважали себя, принимая обязанности выше своих сил».

Взоры всего собрания обратились к нам.

«Хорошо, хорошо, — сказала Екатерина, — оставим вопрос как он есть. Что же касается вашего отказа, он еще больше убеждает меня в том, что лучшего выбора я не могу сделать».

Этот разговор бросил меня почти в лихорадку, и на лице, вероятно, отразилось сильное душевное волнение, потому что окружавшая нас толпа с бесконечным самодовольством, как я заметила, подумала, что между нами произошло что-нибудь очень неприятное.

Старая графиня Матюшкина, редко умевшая сдерживать свое любопытство, очень желала допытаться, о чем шел разговор с Екатериной. «Вы видите, — сказала я, — мое необыкновенное волнение, и виной тому единственно доброта и расположение ко мне государыни».

Я пламенно желала поскорей уехать с бала и, прежде чем лечь в постель, написать императрице и еще сильней выразить причины моего отказа. Возвратившись домой, я тотчас же принялась за письмо, которое и более хладнокровного монарха, нежели Екатерина, могло бы оскорбить. Я сказала ей прямо, что жизнь государыни может пройти незамеченной перед судом истории, но вредная и безрассудная раздача общественных должностей никогда не кончится, что по самой своей природе, как женщина, я не могу руководить Академией наук. По недостатку своего образования я никогда не искала ученых отличий, хотя в Риме предоставлялся мне случай купить его за несколько дукатов. Было около полуночи, когда я окончила свое письмо; посылать его императрице было уже поздно. Но горя нетерпением как можно скорей отвязаться от этого нелепого предложения, я отправилась в дом князя Потемкина, у которого никогда в жизни не была, и приказала доложить ему о себе; а если он в постели, то разбудить его.

Действительно, он уже спал. Я рассказала ему, что было в этот вечер между мной и императрицей. «Я уже слышал об этом от государыни, — сказал он, — и хорошо знаю ее последние намерения. Она непременно желает поручить Академию наук вашей дирекции». — «Но ведь это невозможно, — возразила я. — Каким образом я могу принять эту обязанность, не унизив себя в своих собственных глазах? Вот мое письмо к императрице, в котором я отказываюсь. Прочитайте его, князь, а потом я запечатаю и вручу его вам. Вы передадите его Екатерине утром, как только она проснется».

Князь Потемкин, пробежав письмо глазами, разорвал его в клочки. Изумленная и рассерженная, я спросила, как он смел разорвать мое письмо, написанное императрице.

«Успокойтесь, княгиня, — сказал он, — и послушайте меня. Вы искренне преданны государыне, в этом никто не сомневается. Зачем же вы хотите беспокоить и огорчать ее предметом, который в эти последние два дня исключительно занимал ее мысль и на который она твердо решилась? Если вы действительно неумолимы, вот перо, чернила и бумага — напишите новое письмо. Поверьте, я советую вам как человек, преданный вашим интересам. Кроме того, должен добавить, что императрица, определяя вас на это место, имеет в виду удержать вас в Петербурге и тем самым иметь случай чаще видеться с вами. Говоря правду, ведь она утомлена этим сборищем дураков, которые ее вечно окружают».

Мой гнев, редко когда продолжительный, и тут почти прошел. Я согласилась написать более умеренное письмо, которое я хотела послать со своим слугой, чтобы передать его государыне через одного из ее придворных лакеев, как только она встанет поутру. В заключение я умоляла князя употребить все свое влияние, чтобы разубедить императрицу в таком беспримерном и странном назначении.

Приехав домой, я села за другое письмо и, несмотря на раздраженное состояние, кончила его в том же платье, которое надела с утра для придворного бала. В семь часов письмо было отправлено, и я получила на него ответ. Заметив о моем раннем пробуждении, императрица наговорила мне очень много лестных и обязательных фраз, но ни одного слова об отказе, который она, очевидно, сочла не заслуживающим никакого внимания.

В конце того же дня я получила письмо от графа Безбородко и копию указа, уже переданного Сенату и определившего меня директором Академии наук. В силу того же указа была упразднена прежняя комиссия с общего согласия всех профессоров, недовольных дурным управлением последнего директора, Домашнева.

Окончательно сбитая с толку, я приказала запереть дверь и никого не принимать. Сама начала расхаживать по комнатам, обдумывая все трудности вновь возложенной на меня обязанности. Между другими последствиями, по всей вероятности, она должна породить многие недоразумения между мной и императрицей. В письме Безбородко заключались следующие строчки: «Ее Величество приказали мне известить вас, что вы можете свободно являться, утром или вечером, для совещаний с государыней о делах вашего управления: она всегда готова устранить всякое затруднение на пути вашей деятельности».

Таким образом, я очутилась в положении вьючного животного, запряженного в непривычное ярмо, без всякого определенного руководства моих трудов, даже без комиссии, которая, на первый случай могла быть полезной, сообщив мне первоначальный толчок.

Первым моим делом после этого назначения была отсылка копии указа в Академию. Я хотела, чтобы комиссия еще два дня заседала и немедленно довела до моего сведения отчет о различных отраслях академической деятельности, о состоянии типографии вместе с именами библиотекарей и смотрителей разных кабинетов, чтобы начальники каждого отделения представили мне на другой день рапорт о своих должностях и обо всем, что подлежит их управлению. В то же время я просила комиссию сообщить мне все, что она считает наиболее важным относительно обязанностей директора. Прежде чем приступить к своей должности, мне необходимо было составить хотя бы общее понятие о ней. В заключение я уверила почтенных членов академии в полном моем уважении к их ученому обществу, столь отличному по своим заслугам.

Действуя таким образом, я думала с самого начала избежать всякого повода ко взаимному неудовольствию и зависти ученых академиков.

На другое утро я присутствовала при туалете императрицы, когда обыкновенно собирались ее секретари и начальники различных управлений для выслушивания приказаний. С удивлением я увидела между ними Домашнева; он предложил мне свои услуги, желая познакомить с делами моей новой обязанности. Меня изумила дерзость этого человека, но я вежливо отвечала ему, что главным моим правилом будет сбережение интересов и доверия академии, а чтобы действовать беспристрастно, я должна в наградах и отличиях руководствоваться единственно истинными заслугами. Что же касается всего другого, заметила я, то неопытность заставляет меня обратиться за советами к самой государыне, которая так великодушно обещала помочь мне.

Когда я говорила с Домашневым, императрица приоткрыла дверь, но, заметив нас, тотчас же захлопнула ее и позвонила в колокольчик своему дежурному слуге. Тот пригласил меня в кабинет Екатерины.

«Очень рада вас видеть, княгиня, — сказала императрица. — Но скажите, пожалуйста, о чем говорил вам это животное — Домашнев?».

«Он давал мне некоторые наставления по академии. Хотя бескорыстие мое в кругу новой деятельности, кажется, не нуждается в его уроках, относительно ученых достоинств могу и проиграть в сравнении с его опытностью. Не знаю, государыня, благодарить ли вас за такое лестное мнение обо мне или, напротив, жалеть за такое неслыханное и странное назначение женщины директором ученого общества».

Императрица уверяла, что она не только вполне довольна своим выбором, но гордится им.

«Да, все это очень лестно, мадам, — сказала я. — Но труд — направлять слепую волю — скоро наскучит вам».

«Перестаньте, пожалуйста, — возразила она, — смотреть на это дело с такой смешной точки зрения и не говорите мне больше об этом».

Оставив царский кабинет, я встретилась с придворным маршалом, которому императрица приказала позвать меня на ее домашний обед. С этого дня меня всегда просили являться без церемоний. Разумеется, при всей своей неограниченной свободе я больше сообразовалась с собственными наклонностями и приличиями, нежели с добрым желанием государыни.

После того начались поздравления с царской милостью и вниманием. Некоторые, впрочем, из моих знакомых, знавших, что я вовсе не радовалась такому непредвиденному отличию, удержались от комплиментов, которые еще больше приводили меня в замешательство. Это назначение возбудило зависть, потому что такой почетный пост считали совсем не свойственным лицу, отнюдь не подготовленному для дворцовой политики.

На третий день после моего назначения, в воскресенье, посетили меня профессора, инспектора и другие чиновники академии. Я обещала явиться на следующий день в академию и предупредила их, что во всех случаях, когда они захотят переговорить со мной о делах, дверь моего дома всегда радушно открыта для них.

Весь этот вечер я провела в занятиях, перечитав некоторые из представленных рапортов с величайшим желанием выбраться на свет из сплетений этого непроходимого лабиринта. Я наперед знала, что всякий мой шаг будет предметом критики, которая не простит мне ни одной, даже самой ничтожной ошибки.

Я также решила познакомиться с лучшими членами академии и на другое утро, прежде чем явилась туда, заехала к знаменитому Эйлеру. Он знал меня уже давно и всегда был добр и почтителен ко мне. Недовольный поведением Домашнева, он отдалился от академии и посещал ее только для того, чтобы единодушно с другими академиками противостоять гибельным распоряжениям директора, о чем не один раз доходили письменные жалобы до Екатерины.

Этот ученый, без сомнения, был одним из величайших математиков своего века. Кроме того, он был хорошо образован по каждой отрасли наук. Его умственные силы и неутомимая деятельность были так велики, что он даже после потери зрения не оставил свои обычные труды. С помощью Фусса, мужа своей внучки, читавшего ему и писавшего под его диктовку, он подготовил множество материалов, которые долго обогащали академические издания даже после его смерти.

Я попросила Эйлера проводить меня в академию, чтобы под его руководством представиться в первый раз ученому собранию, обещав никогда не беспокоить его подобной просьбой в иных случаях. Знаменитый математик, кажется, охотно принял мое предложение и в сопровождении своего сына, непременного секретаря, и внука, водившего славного слепца, в моей карете отправился в академию.

Войдя в залу, я обратилась к обществу профессоров и членов академии, извинилась за свое невежество, но засвидетельствовала высокое уважение к науке. Присутствие Эйлера, сказала я, показавшего мне путь в академию, надеюсь, может служить торжественным тому ручательством.

После этой коротенькой речи я села в кресло, заметив, что Штелин, так называемый профессор аллегории, поместился около меня. Этот господин, ученые притязания которого, может быть, не превышали его чина, получил это необычное звание в царствование Петра III, a вместе с тем чин статского советника, который равнялся генерал-майору и, по его мнению, давал ему неоспоримое первенство между прочими членами академии. Обернувшись к Эйлеру, я сказала: «Садитесь, милостивый государь, где хотите; на какой бы стул вы ни сели, он всегда будет первый».

Эта импровизированная дань уважения его талантам вызвала всеобщий восторг и одобрение. Не было ни одного профессора (за исключением «аллегорического»), который бы не сочувствовал моему отзыву и со слезами на глазах не признавал заслуг и первенства этого почтенного ученого.

Из академической залы я прошла в канцелярию, где мне был подан список всех экономических дел заведения.

Чиновники были на своих местах. Я заметила им, что за стенами академии носится слух о великих беспорядках при последнем директоре, который будто бы не только разорил академическую казну, но и ввел ее в долги.

«Поэтому, — сказала я, — давайте общими силами изживать злоупотребления. А так как нет надобности приводить в упадок какую бы то ни было отрасль академии, чтобы поправить ее общее состояние, то употребим все данные нам средства помощи из собственных же ее источников. Я не хочу обогащаться за ее счет и отнюдь не позволю своим подчиненным разорять ее взятками. И если я увижу, что ваше поведение совершенно отвечает моему желанию, я не замедлю наградить ревностного и достойного повышением в чине или прибавкой жалованья».

Академия сначала ежегодно издавала комментарии в двух томах in quarto; потом они сократились до одного тома и затем были прекращены из-за нехватки печатного шрифта. Типографию я нашла в ужасном беспорядке при полной бездеятельности. Первой моей заботой было восстановить ее и обзавестись необходимыми шрифтами. Вскоре после этого снова появились два тома академических записок, составленных большей частью из статей Эйлера.

Князь Вяземский, генерал-прокурор Сената, спросил императрицу, нужно ли приводить меня к присяге, что требуется от всех коронных чиновников.

«Без сомнения, — отвечала Екатерина, — я не тайком назначила княгиню Дашкову директором академии. Хотя я не нуждаюсь в новом доказательстве ее верности мне и Отечеству, но этот торжественный акт мне очень угоден: он дает гласность и санкцию моему определению».

Вследствие этого князь Вяземский прислал ко мне своего секретаря сказать, чтобы я на другой день явилась в Сенат для произнесения присяги. Мысль о таком публичном обряде не совсем была мне по сердцу, хотя я знала, что все, кто служит России, сверху донизу, клянутся в своей верности ей. В назначенный час я вошла в Сенат. Проходя в церковь той залой, в которой совещались сенаторы, я нашла их в полном собрании, на своих местах.

Они встали, когда я появилась, а некоторые из моих знакомых вышли мне навстречу.

«Господа, — сказала я, — вы, конечно, не меньше моего изумляетесь этому моему появлению среди вас — я иду присягать императрице, которая так давно правит всеми моими чувствами. Но долг, обязательный для всех, не может обойти и меня; вот объяснение того единственного явления, что женщина находится в кругу вашего августейшего собрания».

Когда кончился обряд (по обыкновению я очень стеснялась и чувствовала неловкость своего положения), я воспользовалась этим случаем и просила генерал-прокурора снабдить меня теми документами, в которых объяснялись причины академических неурядиц. Я хотела ближе ознакомиться с жалобами на отставного директора, с его защитой и протестом, чтобы уяснить свою собственную деятельность.

С величайшим трудом я устроила два источника академических доходов — экономическую сумму и деньги, получаемые из государственного казначейства. Оба источника были истощены, отчеты по ним, вместо того, чтобы вести их отдельно, были смешаны и запутаны.

Академия была в долгах у различных книгопродавцев, русских, французских и голландских. Не докладывая императрице о вспомоществовании, я предложила академии пустить в продажу книги ее собственного издания, на тридцать процентов ниже обычных цен. Из этого источника я уплатила долги, по мере возраставшего дохода восполняла недоимки казенного фонда, которым заведовал государственный казначей князь Вяземский. Я старалась увеличить экономическую сумму, находившуюся под безусловным контролем директора, равно как и средства ее увеличения. Так как трудно было предвидеть все случаи расходов, ее употребление не определялось никаким положительным актом. Например, из этой суммы выдавались награждения, производилась покупка новых изобретений и восполнялись недоимки других фондов.

В академических аудиториях я застала семнадцать студентов и двадцать одного ремесленника, получавших образование за казенный счет. Я увеличила число тех и других; первых довела до пятидесяти, а вторых — до сорока. Я сумела удержать Фусса (молодого человека, внука Эйлера, желавшего оставить академию), увеличив его жалованье, как и другого достойного академика, Жоржа.

Менее чем через год я нашла возможность повысить оклады всех профессоров и открыть три новых кафедры — математики, геометрии и естественной истории — для всех желающих посещать лекции, читаемые на русском языке. Я часто сама слушала их и с радостью убедилась в том, что это учреждение принесло большую пользу сыновьям бедных дворян и низших гвардейских офицеров. Вознаграждение, получаемое каждым профессором в конце курса, равнялось двумстам рублям, отпускаемым из экономических сумм.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.