Художник и Муза

Художник и Муза

У художника была мечта, в которой он не признавался никому. Да и зачем? Мечта требовала средств, а их у Михаила Александровича Врубеля просто не было. За плечами – блестяще завершенный университетский курс, широчайшая образованность, знание многих, в том числе древних, языков. Но чтобы всем этим пользоваться, следовало отказаться от единственного пристрастия – живописи.

Живопись Врубеля не нужна была никому и в первую очередь знаменитому Павлу Михайловичу Третьякову. Ее не понимали. Глядя на его работы, пожимали недоуменно плечами. Больше всего горя это приносило отцу, который не знал, как отзываться на опыты своего любимца.

И вот годы нищеты, голода. Редких и незначительных заработков. Работа гувернером в чьем-то поместье. Встреча с таким же безнадежно непонятым живописцем – Костенькой Коровиным. Дружба, которой никто из окружающих не мог объяснить. Наконец, поездка в Москву, благо бесплатно, благо с итальянской цирковой труппой. Первый московский адрес – в заезжем дворе на Цветном бульваре. Рекомендательное письмо в Волков переулок на Большой Пресне. Как обычно, бесполезное. Быстро наступившие осенние холода и жилье в нищей мастерской Костеньки Коровина, радостно встретившего его на Малой Дмитровке.

Заказов не было у обоих. По ночам в большом красном тазу – вместо ванны! – около буржуйки замерзала вода. Дворник время от времени приносил заказы на поздравительные ленты к именинным тортам – по пятаку за штуку. Как раз на ситный и самую малость дешевой колбасы. Крошки доставались единственному товарищу по жилью – выходившей на свет от печки мыши. А работа шла над «Демоном»…

Декорации в Частной Русской опере С. И. Мамонтова предоставляли короткие передышки, но не стойкую надежду. Между тем мечта все чаще и упрямее давала о себе знать: городская усадьба в Москве. Пусть самая маленькая. Зато утонувшая в зелени. Непременно с террасой. Растрескавшимися белыми колоннами. Чуть покосившимися ступеньками к заросшим травой дорожкам.

Потом все-таки пришло счастье. Любовь. Собственная квартира в доме шелкового промышленника Жиро, на углу Пречистенки и Зубовской площади. Вся отделанная собственными руками. И рядом – будто нарочно – воплощение мечты: дом № 37 начальника тульских оружейных заводов генерал-лейтенанта Макшеева-Машонова. Она и сегодня существует рядом с полностью переделанным домом Жиро. Мечта Михаила Александровича Врубеля. Пусть несостоявшаяся, но все еще живая.

О тяжелой, странной и загадочной жизни художника и его избранницы, наш рассказ.

Они не могли не встретиться – художник оперной постановки и исполнительница главной партии. Михаил Александрович Врубель и Надежда Ивановна Забела. Это должно было произойти еще в Москве, но случилось в Петербурге. На гастролях Частной русской оперы Саввы Мамонтова. Подправить декорации к опере Гумпердинка «Гензель и Гретель» надлежало Константину Коровину, вместо приятеля приехал Врубель.

Знакомство состоялось за кулисами Панаевского театра. Художник навсегда запомнил щербатые доски сцены, пыльные складки декораций, бухты каната, сладковато-душный воздух и первые слова, обращенные к певице, актрисе. В день смерти он повторит все им сказанное. Слово в слово. Как молитву.

Можно долго и скучно спорить о том, бывает ли любовь с первого взгляда. Отрицать. Соглашаться. Колебаться. Между тем любовь – всегда с первого взгляда. Другое дело – как долго будет прорастать запавшее в душу зернышко, насколько человек себе верит и способен дать свободу собственному чувству. Михаил Александрович и Надежда Ивановна поверили сразу и бесповоротно. Несмотря на возраст и опыт прожитых лет. Певице – почти тридцать. Ему – сорок. И множество нерешенных или попросту неразрешимых проблем. Беззаботное счастье было не для них, и оба отдавали себе в этом отчет…

Фото репродукции картины М. Врубеля «Демон сидящий». 1890 г.

В свое время отец недоумевал: зачем его единственному сыну, получившему блестящее университетское образование, оставлять надежную и прибыльную профессию юриста и начинать все сначала в качестве рядового ученика Академии художеств? Профессиональный военный, Александр Врубель сделал для сына все, что только позволяло жалованье, распределявшееся, правда, на очень большую семью. Первый брак отца оказался недолгим. Анна Григорьевна, урожденная Басаргина, умерла, оставив четверых детей, когда Мише едва исполнилось три года. Последовавший через несколько лет второй брак не принес маленьким Врубелям огорчений. Елизавета Христиановна Вессель оказалась добрым и хозяйственным человеком. Художник всегда будет называть ее мамой и никогда не забудет, что именно ей обязан превосходным знанием и пониманием музыки: мачеха была великолепной пианисткой.

Отцовская служба постоянно заставляла семью менять место жительства. За Омском, где родился будущий художник, следует краткое пребывание в Петербурге. Заметивший склонность сына к рисованию, отец пользуется возможностью водить его на занятия в Школу Общества поощрения художеств. На следующий год, уже в Саратове, к Врубелю приглашают учителя рисования местной гимназии. В истории семьи сохранился эпизод с появлением в городе копии с фрески Микеланджело «Страшный суд». Отец не преминул отвести сына ее посмотреть, после чего восьмилетний мальчик сумел воспроизвести фреску по памяти во всех деталях.

Отец заботился об общем культурном развитии сына. И то, что Михаил, занимаясь в пятой Петербургской гимназии и Ришельевской гимназии Одессы, начинает увлекаться естествознанием, и особенно историей, латинскими классиками, кажется ему совершенно естественным. Высшим счастьем для родителей было поступление сына на юридический факультет Петербургского университета. Но помогать ему материально они больше не могли.

Все студенческие годы Врубеля связаны с постоянным репетиторством. Еженедельное посещение петербургской Итальянской оперы, первая поездка в Париж и Швейцарию тоже стали возможными благодаря многочисленным воспитанникам. Врожденная тактичность не позволяла художнику обременять других личными тяготами и неприятностями. Сестра Анна Александровна может о многом догадываться, письма же к отцу и мачехе ни единой строчкой не выдают неудовлетворенности художника.

Живописи нет среди формальных занятий. Но месяц от месяца она все больше заполняет жизнь Врубеля. Восприятие картин в Эрмитаже требует от него столько душевной энергии, что в какой-то момент он лишается чувств в его залах. Студенческие конспекты переложены множеством походя сделанных рисунков. Анна Каренина, Лиза и Лаврецкий из тургеневского «Дворянского гнезда», Маргарита из «Фауста» Гете, шекспировский Гамлет… Заграничные письма к сестре пестрят легкими набросками пером того, что поражало воображение, вызывало волну теплых чувств. Все шло к тому, что, закончив университетский курс и отбыв воинскую повинность, после самой короткой службы по юридическому ведомству Врубель принимает окончательное решение заниматься только изобразительным искусством.

Материальные трудности, о которых с ужасом думает отец? Но ведь он еще не успел от них отвыкнуть! Бессмысленность ранее полученного университетского образования? Врубель так не считает. Константин Коровин прав, называя друга философом-мыслителем в искусстве. Врубель действительно великолепно разбирается в истории русского и мирового искусства, он способен осмыслить пути, по которым развивается живопись. Для большинства тех, кто считает себя художниками – по характеру полученного образования, по роду занятий, – в изобразительном искусстве достаточно добиваться оптического сходства с тем, что видит глаз. Но уже сто лет назад подлинные русские художники задумывались над тем, что искусство – это средство воспитания человеческих чувств, эмоций, средство сообщать тот заряд доброты, способности переживания и сопереживания, без которых в нарастающем ритме жизни может исчезнуть гуманное начало в каждом из нас. И в неизбежной, год от года обостряющейся борьбе за человечность и человеческую личность ни один из видов искусства не способен заменить живописи.

Врубель безошибочно находит в стенах Академии художеств того единственного учителя, который создает систему воспитания и формирования личности художника. Павла Петровича Чистякова называли «учителем всех русских художников». Без него и его системы, намного опередившей по времени систему Станиславского в театре, мы лишились бы Репина, Сурикова, братьев Васнецовых, Борисова-Мусатова, Остроухова, Серова, Поленова и Елены Поленовой – в том расцвете их дарований, который сегодня известен всему миру. Новый художник, которого формировал Чистяков, строил свое творчество на свободе личности, на чувстве ответственности будущего мастера и перед самим собой, и перед всеми, кто его окружал в жизни. Такая свобода не по нраву ни одному государственному устройству. В Академии тем более Чистяков не мог рассчитывать на сколько-нибудь почетное и независимое место. Профессорские должности занимали те, кто исповедовал искусство академизма, угодное любому правительству, не тревожащее ничьей совести и мысли. А разве не то же происходило и в самом недавнем прошлом?

М. Врубель. Автопортрет. 1904 г.

В 1954 году, на переломе сталинских лет, автору пришлось выступить организатором первой в истории нашей культуры выставки Чистякова и его школы. Больше трехсот пятидесяти работ заняли всю анфиладу залов Академии художеств СССР. Из их числа спорными оказались лишь пятьдесят восемь работ Врубеля. Имя художника подверглось остракизму с конца 20-х годов. О Врубеле не полагалось писать, его не разрешалось выставлять. Одна-две картины в полутемном зале первого этажа Третьяковской галереи исчерпывали допустимый лимит его известности. И вот – сразу почти шестьдесят работ! Президиум Академии художеств оспаривал каждую. Сделанная днем экспозиция ночью менялась. Борьба продолжалась больше месяца. И одним из серьезнейших доводов против художника служило то обстоятельство, что сам Третьяков не приобрел для своей галереи ни одной его картины. Единственная оказавшаяся при нем в музее акварель – «Хождение по водам» – была чуть не насильно и бесплатно вручена Павлу Михайловичу все тем же Константином Коровиным…

Врубель остается в академических стенах ровно столько, сколько находит необходимым для овладения чистяковской системой. Остальные академические классы его, по существу, не интересуют. Но и П. П. Чистяков точно определяет, когда для Врубеля наступает пора заняться самостоятельным творчеством. Удачное стечение обстоятельств – из Киева приезжает в поисках помощника А. В. Прахов, руководивший реставрационными работами в древних киевских храмах. Речь шла о восстановлении фресок Кирилловской церкви XII века, позже – и о Владимирском соборе. И как чуть раньше Чистяков порекомендовал Сурикову взяться за заказ росписи для храма Христа Спасителя и переехать в Москву, так теперь он советует Врубелю отправиться в Киев. Врубель счастлив. Он строит огромные планы. Самозабвенно работает, но его замыслы далеко опережают реальную действительность.

Поначалу все складывается как нельзя более удачно. Врубель внимательнейшим образом изучает фрески Софийского собора, Михайловского Златоверхого монастыря, самой Кирилловской церкви и пишет на стенах последней «Сошествие Святого Духа на Апостолов», «Пророка Моисея», «Двух ангелов с лабарами», «Положение во гроб» и несколько икон для иконостаса. Среди них удивительнейшая по внутреннему трагизму поэма-молитва о женщине – «Богоматерь» (1885). Это воплощение любви, жертвенности и отчаяния перед неизбежным концом самого дорогого существа, которому ничто не может помочь.

Летом того же года Константин Коровин впервые встречается с Врубелем в имении одного из полтавских помещиков. Уже приобретший в Москве некоторую известность театральный декоратор знакомится с безвестным гувернером – Врубель вынужден вернуться к былым обязанностям, чтобы позволить себе провести лето на природе. Ночи напролет новые знакомцы говорят об искусстве, и в порыве необычной для него откровенности Врубель признается в том внутреннем отчаянии, которое им овладевает:

«Знаете, в Киеве я недавно зашел в маленький ресторан, спросил обед, но знал, что денег у меня нет. Я хотел есть. Когда я съел обед, я сказал, что денег у меня нет… „Вот возьмите мою акварель…“ Они не стали смотреть и требовали денег. Но дочь хозяина посмотрела и сказала: „Это стоит все же рубля. Хотя ничего нельзя понять, но красиво“. Понимаете, она сказала „красиво“! И меня отпустили. Я потом выкупил акварель – ее с радостью отдали мне назад. Вы понимаете, Коровин, я художник, и никому не нужен. Вы, Серов, вот В. Маковский, который тут жил и писал по фотографии, вы все признаны более или менее. Я не нужен…»

Правда, работа в киевских соборах приносит Врубелю еще одну нечаянную радость – поездку в Венецию для изучения мозаик в соборе Святого Марка. Руководители реставрационных работ сочли возможным оплатить ее художнику. Но спустя пять лет после отъезда из Петербурга Врубель приезжает теперь уже в Москву без гроша в кармане. И даже без билета – его привозит с собой направляющаяся на гастроли в старую столицу цирковая труппа. И снова строки воспоминаний Константина Коровина: «Прошли годы. Однажды в октябре поздно вечером я шел в свою мастерскую на Долгоруковскую улицу. Фонари светили через мелкий дождик. На улице грязно. „Костя Коровин!“ – услышал я сзади себя. Передо мной стоял М. А. Врубель. „Миша! Как ты здесь? Пойдем ко мне. Послушай, как я рад, Миша, Миша!“ Я держал его мокрую руку: летнее пальто, воротник поднят – было холодно. „Ты уже здесь давно?“ – „Дней десять“. – „И ты не хотел меня видеть?“ – „Нет, напротив, я у тебя был, но ты все у Мамонтова, а я его не знаю. Послушай, я к тебе не пойду сейчас, а ты пойдешь со мной в цирк – да!“ – „Но он скоро кончится. Сколько времени?“ – „Половина одиннадцатого. Пойдем!“ – „Зачем?“ – „Знаешь, меня там ждут“. – „Миша, приходи ко мне завтра“. – „Хорошо“. – „В три часа“. – „Хорошо“. Мы расстались».

Расстались меньше чем на сутки. На следующий день Врубель перебрался жить и работать в мастерскую Коровина – другого жилья и у «Солнечного Костеньки», как его называли товарищи, не было.

Со временем биографы обоих художников будут писать о счастливом периоде их творчества. Знакомство с Саввой Ивановичем Мамонтовым позволило войти в круг интереснейших людей, дало заказы, новую для обоих работу в недавно организованной Частной опере. Декорациями увлеклись все: от Поленова, Левитана, Серова до Виктора Васнецова, Константина Коровина и позднее других примкнувшего к ним Михаила Врубеля. Это был необычный род живописи, неожиданные возможности. «Я чувствую, что окреп – то есть многое платоническое приобрело плоть и кровь, – пишет в 1890 году Врубель Анне Александровне. – Но мания, что непременно скажу что-то новое не оставляет меня». Новое воплощается в теме Демона. Над этим образом художник работает уже несколько лет. И вот теперь возникает картина «Демон сидящий» – полная смятения, тоски, внутренней смуты. И именно «Демон» заставляет усомниться в отмечаемом всеми биографами благополучии мастера. Именно мастера, каким заявляет о себе Врубель.

Да, в мастерской Врубеля – Коровина стоят начатые холсты, которыми будут восторгаться потомки. Да, оба художника полны интереснейших замыслов. Но в той же мастерской царит лютый холод. Нет денег на дрова, и спать надо ложиться поближе к маленькой печурке, иначе к утру начнет примерзать к спине одеяло. Нет денег и на еду. Неделями друзья сидят на чае с ситным – необходимый для такого меню заработок поставляет дворник. Это – ленты с поздравительными надписями для семейных праздников жильцов. И Врубель изобретает красивейшие, по словам Коровина, шрифты, выводя «Боже, Левочку храни». Единственный приятель художников – мышь, которая выбирается к печурке и которой они припасают крошки хлеба. По утрам Врубель обливается водой в большом красном тазу, на дне которого потренькивают льдинки. О том, чтобы обратиться за прямой помощью к меценатам, не думают ни тот, ни другой. И лишь Коровин понимает, какая драма начинает разыгрываться с самым дорогим ему человеком.

«Он изверился в понимании окружающих и вечной травле его, – это какое-то внушение извне, – и горьки часто были его глаза, и сирота жизни был этот дивный философ-художник. Не было ни одного человека, который бы больно не укусил его и не старался укусить. И знакомство богатых московских домов, где его общество любили, любили как оригинала, но все же было то, что вот те все настоящие художники, а этот такой, которого надо доделать – учить… Нет в нем положительного, а пишет черт знает что такое – за него совестно: то какими-то точками, то штрихами. Однажды один из важных московских граждан спросил у другого важного: „А что это такое делает у вас этот господин – какого страшного пишет?“ Тот важный господин сконфузился за Михаила Александровича и сказал: „Это проба красок для мозаики“. „А я думал!..“ – успокоился другой важный господин». Речь шла о декоративных панно на тему «Фауста», исполненных Врубелем в 1896 году для готического кабинета А. В. Морозова в Москве.

Это горькое полупризнание со снисходительным похлопыванием по плечу означало и невысокие цены за работы. Да и стоило ли платить Врубелю, когда он не умел ни копить, ни толком распоряжаться тем, что зарабатывал. Даже Коровин не догадывался, что отсылались почти все средства отцу – для младших сестер: на их образование, заграничные поездки, свадьбы. То, что оставалось, Врубель действительно широко тратил, угощая знакомых и незнакомых, так что едва ли не на следующий день после получения гонорара наступало очередное затяжное безденежье… И вот – встреча за кулисами Панаевского театра.

Надежда Ивановна жила в совсем иных условиях. Она из состоятельной семьи и сама располагает определенными средствами, чтобы не зависеть целиком от жалованья в театре. Ей не пришлось стеснять себя для получения музыкального образования. Ее сестра Екатерина Ивановна – жена сына знаменитого художника Николая Николаевича Ге, хозяйка земельных угодий на Украине. Мать годами живет в Швейцарии вместе с третьей дочерью, больной туберкулезом. Первые же выступления на сцене приносят Надежде Ивановне большой успех, внимание композиторов. Забела считается лучшей исполнительницей в операх Римского-Корсакова, который специально для нее пишет Марфу в «Царской невесте». А какая она, по отзывам современников, Волхова в «Садко», Царевна Лебедь в «Сказке о царе Салтане», Тамара в «Демоне», Татьяна в «Евгении Онегине»!

И снова сомневается Врубель-отец: неужели правда, что материально независимая, к тому же известная артистка согласится на брак с его сыном? Как хочется отцу, чтобы к сыну пришла слава, как ищет он каждую заметку о нем в газетах, как расспрашивает знакомых, случайно попавших на оформленные сыном постановки в Москве, на выставки! И как огорчается, не находя ни похвал, ни даже упоминаний. Искренняя забота, как часто бывает в жизни, оборачивается своей противоположностью. Врубель, не признаваясь самому себе, старается избегать свиданий с теперь уже живущей в Севастополе семьей, не давать повода для сочувствия и сожалений. Даже о свадьбе он сообщит только письмом, хотя в душе тоскует по родительскому дому.

Кто бы мог догадаться, что свадьба станет его спасением! Между сделанным в марте 1896 года предложением и состоявшимся в конце июля венчанием пролегла самая страшная полоса жизни Врубеля. По заказу Мамонтова он пишет для Всероссийской Нижегородской выставки два огромных панно: «Микула Селянинович» и «Царевна Лебедь». Заказчика они устраивают, зато, по словам К. Коровина, «художники Академии и другие взбесились как черти. Приехало специальное жюри из Академии, смотрели панно и картоны, было заседание, где поставлен был вопрос – быть или не быть панно Врубеля на выставке». Панно сняли. Правда, Мамонтов специально для них выстроил павильон на той же выставке. Но травля началась, и спасти от нее не могло ничто. Через много лет Коровин будет с ужасом вспоминать: «…Что за озлобленная ругань, и ненависть, и проклятия сыпались на бедную голову Михаила Александровича. Я поражался, почему это, что, в чем дело, какие стороны души, какие чувства, почему возбуждают ненависть эти чудные невинные произведения. Я не мог разгадать, но что-то звериное в сердцах зрителей чувствовалось».

Фото репродукции картины М. Врубеля «Царевна-лебедь». 1990 г.

И вот, как завершение травли – свадьба в Женеве, куда Врубель чуть не пешком добирается к невесте. Надежда Ивановна в курсе всех событий, но ничто не может ее остановить. Она любит человека и безоглядно верит в его искусство. Первые два года молодые живут квартирантами на пансионе в одной из московских семей: нет возможности позволить себе собственный дом. Жить на средства жены Врубель не хочет. К 1899 году заканчивается строительство нового доходного дома на углу Пречистенки и Зубовского бульвара. Врубели становятся чуть ли не первыми его жильцами. Меблировку заменяет фантазия художника. С помощью дешевых тканей Врубель превращает кухонные табуретки в изысканную по цвету стильную мебель. Необычные драпировки отделяют уголок, который он оставляет себе для работы. В новых стенах рождаются лучшие его полотна: «Пан», «Валькирия», «Наяды», иллюстрации к Пушкину, эскизы декораций к «Царской невесте» (премьера состоялась в Частной опере 22 октября того же года) и к «Кавказскому пленнику» Ц. Кюи, показанному 10 декабря. Почти ежедневно художник работает над майоликой в гончарных мастерских Мамонтова у Бутырской заставы. В доме полно гостей – артистов, художников, и среди них Римский-Корсаков.

Кажется, жизнь наконец-то налаживается. Лето молодая чета проводит у княгини Тенишевой в Талашкине или на хуторе у Ге, где в распоряжении Врубеля мастерская покойного Николая Николаевича с сохраняющимся на стене огромным рисунком его картины «Голгофа». В 1901 году они ждут рождения первенца. И кто бы мог предполагать, что это вымечтанное родителями дитя переломит жизнь художника! Саввочка рождается точно таким, каким писал Врубель младенца Христа в киевских храмах: с непонятно осмысленным взглядом трагических глаз и – заячьей губой. Художник погружается в глубочайшую депрессию. У Надежды Ивановны на руках ребенок, муж, которого надо любой ценой вернуть к творчеству, – и театр. Она слишком большая артистка, чтобы отказаться от дела своей жизни.

Медленно и трудно Врубель начинает возвращаться к жизни, чтобы спустя два года пережить новый ошеломляющий удар. Весной 1903 года по пути на юг, в Киеве, умирает от крупозного воспаления легких Саввочка. Новый вариант написанного художником Демона – «Демон поверженный», – в обломках переломанных крыльев, без проблеска света в глазах. К отчаянным усилиям Надежды Ивановны спасти мужа присоединяется Анна Александровна. Отныне она все время рядом, меняются специалисты и клиники. Надежда Ивановна не задумывается над тратами. Самое большое для нее счастье, когда муж берет в руки кисть или карандаш, когда просит ее позировать. Никого, кроме нее, он не хочет писать и рисовать. Ее величавый, полный внутреннего достоинства образ появляется на бесчисленных портретах и набросках: в концертном платье, которое для нее придумывает сам Врубель, и в театральном костюме, в гостиной их квартиры или на фоне тонкоствольных берез в московском Петровском-Разумовском. Надя, Наденька, его Муза и Надежда. Теперь Надежда Ивановна получает приглашение в труппу Петербургского Мариинского театра и перевозит мужа в петербургскую клинику, лишь бы иметь возможность каждый день его видеть, каждую свободную от работы минуту провести с ним. Облегчение Врубелю приносят только музыка и она. Надежда Ивановна привозит в клинику аккомпаниатора, чтобы петь для мужа.

Но худшее еще впереди. В 1906 году Врубель теряет зрение. Страшно ли ей, примадонне императорской оперы, окруженной вечным праздником восторженно приветствующих ее театралов? Наверно. Но она не признается в своем отчаянии даже Анне Александровне. Зачем? Главное, быть рядом с ним, оттянуть неизбежную разлуку. В одну из последних своих прогулок по Петербургу Врубель втайне от жены направляется в Панаевский театр. За кулисы. Она понимает: он прощается. Последние четыре года – годы больничной тишины, темноты и ощущения руки жены в своей руке. Перед самой смертью он коснется ее губами в благодарном поцелуе. Надежда Ивановна переживет Врубеля всего на три года. А Анна Александровна продаст весь немудреный скарб, и свой, и Врубелей, чтобы соорудить черную мраморную балюстраду над их общей могилой на кладбище московского Новодевичьего монастыря: М. А. Врубель и Н. И. Забела-Врубель. Художник и его Муза.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.