Идиотизм

Идиотизм

Эдуард Лимонов однажды абсолютно справедливо заметил, что наша нация отравлена «трупным ядом XIX века». Каковы же симптомы этого явления? И кто выступил в роли отравителей? Ответ очевиден — творцы великой, многобуквенной отечественной литературы.

Культ «униженных и оскорбленных», «бедных людей», безграничное сочувствие к их малости и слабости, оправдание и тем самым поощрение их — главные свойства чудовищного яда сего. Христианское сострадание и уважение к «последним», которые «станут первыми», не имеет к этому никакого отношения. «Малый» по человеческим меркам может обладать духовным величием. Вот, о чем речь в Евангелиях. У классиков же совсем не об этом.

XIX век — апофеоз материализма и гуманизма. Человек становится мерилом всех вещей, целью и смыслом всего. Причем «человек» этот начисто лишен духовного измерения, зато обладает гипертрофированной «душой» — вместилищем истероидных чувств и буйных эмоций.

Стартовало это безобразие в эпоху Возрождения на Западе отречением от идеала Богочеловека. Однако тогда на его место была водружена не среднестатистическая человекоособь, но микельанджелловский Давид с макиавеллиевским Государем — существа с очевидными сверхчеловеческими свойствами.

Но в строгом соответствии с непреложными законами энтропии удержаться на этих страшных вершинах не удалось. Сизифов камушек под горку покатился. В пределах среднерусской возвышенности он через бедную Лизу и Акакия Акакиевича докатился аккурат до генерала Иволгина и прочих дегенератов из «идиотской» компании. Легионы «маленьких людей» полезли из-под «шинели» Гоголя, подобранной в петербургской грязи Достоевским.

Ничуть не стыдясь своей малости, пронырливые как клопы, они заполнили страницы романов. Темой пудовых томов становится изучение и описание внутреннего мира обывателей, каковые, читая сии творения, проникались сознанием собственной значимости, оправданности и ценности своего бессмысленного существования.

Подобные тексты — чудовищная аномалия в истории мировой культуры. Человек Средневековья (т. е. человек нормальный) вообще не понял бы, как подобная тусклая и непутевая жизнь может быть предметом описания. Безымянных творцов саг, например, ни в малейшей степени не интересовал человек, как некий психо-эмоциональный комплекс, вовлеченный в бытовые коллизии.

Саги рассказывают о людях только в связи с их деяниями, причем, деяниями героическими. Предмет описания — всегда конфликт, чреватый гибелью. Слушатели скальдов обретали образец для подражания, эталон поведения в экстремальных ситуациях.

В христианских текстах средневековых никакого сочувствия к «ветхому человеку» тем более не наблюдается. Жития подвижников (от слова подвиг) рассказывают о существах, упразднивших в себе всё человеческое, распявших «маленького человека» своей души. Описывая, как кого-нибудь из святых поджаривают, к примеру, на сковороде, автор никоим образом не стремится вызвать сочувствие к его мукам, он, как и скальд, приводит образец правильного поведения.

В ситуации выбора: предать Бога или быть поджаренным на медленном огне, следует, ни секунды не колеблясь выбирать сковородку. Более того, в процессе обжаривания, надо не сетовать по этому поводу, но радоваться тому, что тебе довелось презрением к страданиям собственной плоти посрамить бесов, всячески стремящихся к тому, чтобы человек сломался — пожалел себя.

Потворствование своей слабости, сирости, самооправдание их, таким образом, есть самая натуральная бесовщина. Тексты, мешающие человеку осознать, что он «есть нечто, что следует преодолеть» — бесовские писания (ибо сатана — преграда по древнееврейски). Так, что, хвостатые и рогатые опекают отнюдь не только героев одноименного произведения Достоевского.

Мотивы творцов понятны. Задавленные казенной сталью и гранитом Империи, окруженные «мундирами голубыми», тосковали они по живому сердцу человеческому. Но в тоске этой, не замечали, как выдают «униженным и оскорбленным» бессрочную индульгенцию, снимают с них личную ответственность за дегенеративность. И всю ее без остатка взваливают на «режим». Тогда как христианство акцентирует именно личную ответственность за все, вне зависимости от тяжести внешних обстоятельств. И ничего не обещает человеку взамен здесь. И даже не гарантирует там.

А что говорят классики? «Человек создан для счастья, как птица для полета», — с чего бы это? Подобная формула — очевидная ересь. Но и сегодня она работает и много чего определяет. Потому как, впитана нынешними россиянами с молоком своих советских матерей, воспитанных в материалистическо-гуманистической школе.

И в погоне за «положенным» им, вроде как, по праву рождения, счастьем готовы резать и буквально есть ближних своих. Ведь, если классики все же подразумевали «счастье» всеобщее, то каждому россиянину требуется личное по спецзаказу. Но, о них, впрочем, позже.

Что же касается проповеди всеобщей гармонии, которой грешили практически все поголовно гиганты отечественной литературы, то она, вне зависимости от их намерений, воспитывала материалистов-интернационалистов. Давняя мечта о «христианском житии мирном, любовном» на «острове Руси», окруженном океаном разворачивающегося уже, во времени и пространстве Апокалипсиса, трансформировалась в веру, что таковое можно учредить во всемирном масштабе коммунистическими методами. А вот, прилагательное «христианское» при этом, и вовсе лишнее.

Константин Леонтьев, блестящий консервативный мыслитель упрекал Достоевского за абсолютно, по сути своей, не православную надежду на некое космополитическое всемирное братство. Роль славянского фактора виделась в нем именно, как носителя и пропагандиста таких качеств, как «вселюбовь» и «всетерпение».

Леонтьев искренне удивлялся, как можно любить либеральных общечеловеков, и жестко напоминал, что никакого рая на земле Христос не обещал. А даже, совсем напротив, предупреждал о грядущих войнах и катастрофах.

Характерно, что сегодня даже многие православные люди грезят о некоем общественном устройстве, которое было бы чуть ли ни навеки стабильно и благостно. Не отдавая себе отчет, что единственно возможная земная гармония — гармония борьбы добра и зла, света и тьмы. И любая попытка избежать ее, уклониться от призыва на службу «христово-воинскую» чревата гибелью и для конкретной души и для всей цивилизации.

Апостол Павел предупреждал: «Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба и не избегнут». То есть, руководствуясь принципом «лишь бы не было войны», движешься, на самом деле, по накатанному пути в пропасть.

Кстати, Византийская империя, больше тысячи лет успешно отражавшая натиск врагов на всех фронтах, внутренне никогда стабильна не была. Ее то и дело сотрясали перевороты. Но у государства имелся несокрушимый внутренний стержень — Вера Православная. И пал Константинополь никак не вследствие конфликтов внутри элиты, а из-за общей деградации ее, утраты ею живого чувства Истины Христовой.

Русский высший класс в значительной своей части, утратил его задолго до 1917 года. Утратил, во многом, благодаря тем, кого большевики назовут «инженерами человеческих душ».

Так, «матерый человечище» и «зеркало русской революции» Лев Толстой богохульно изобразил самого Христа безвольным пацифистом. Это Его, который «не мир принес, но меч». Этот безмерно фальшивый образ позже репродуцировал в «Мастере и Маргарите» Михаил Булгаков и отравил своим Иешуа поколения советской интеллигенции.

«Трупный яд XIX века» — фирменное зелье русской литературы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.