Глава 20 ВЕРСИЯ СОБЫТИЙ, ИЗЛОЖЕННАЯ ГЕССОМ

Глава 20

ВЕРСИЯ СОБЫТИЙ, ИЗЛОЖЕННАЯ ГЕССОМ

Находясь в Мейндифф-Корте около Абергавенни, Рудольф Гесс изложил свою версию обстоятельств проделанного им полета и пребывания в плену. Когда его отвезли в Нюрнберг, где судили военных преступников, он взял эти записи с собой.

Мы приводим версию Гесса[6]:

«Я приземлился в Шотландии 10 мая 1941 года в 10 часов 45 минут вечера. Меня отвезли на машине в Глазго, где я был помещен в камеру полицейской тюрьмы. Но только после того, как я заявил, что у меня повреждена нога, и потребовал привести врача, меня отвезли в госпиталь. Здесь охранники стояли около моей кровати с примкнутыми штыками. Таков был официальный прием, оказанный мне в Англии!

Однако простые англичане приняли меня совсем по-другому. Мой парашют упал метрах в трех от передней двери небольшого сельского домика. Его обитатели отнеслись ко мне с большой заботой. Они помогли мне войти в дом, поставили кресло-качалку у камина и предложили чаю. Позже, когда меня окружали британские солдаты, молодой парень отдал мне бутылку молока, которую принес с собой на дежурство, чтобы подкрепиться. Он сказал, чтобы я выпил молоко, поскольку после долгого полета я проголодался.

Все эти люди не знали, кто я такой на самом деле. Они приняли меня как невооруженного врага, чье имя им неизвестно. И тогда я понял, что понятие о справедливости и честной игре еще живо в английском народе.

На следующее утро, по моей просьбе, меня посетил герцог Гамильтон. Сообщив ему свое имя, я объяснил, зачем я прилетел. В конце я сказал ему, что предчувствовал, что готовит мне будущее, и это предчувствие появилось у меня еще в Германии. Я сказал ему, что прилетел в Англию, чтобы помочь людям, вовлеченным в эту войну, поэтому не надо отдавать меня в руки тайной полиции и применять ко мне третью степень устрашения. Я рассматривал себя как парламентера и в этом качестве попросил защиты у короля Англии, надеясь, что он поступит со мной честно и справедливо. Герцог Гамильтон заявил, что в Германии неправильно представляют себе деятельность тайной полиции. Вещи, о которых я говорил, в Англии совершенно невозможны. Тем не менее он пообещал передать королю и другим заинтересованным лицам то, что я ему сообщил.

В тот же самый день я был отправлен в госпиталь в Драймене около Глазго. Примерно через восемь дней меня провезли через Лондон и поместили в доме к югу от столицы. Целых полдня никто не говорил мне, где я нахожусь. Это сохранялось в тайне. И лишь незадолго до визита швейцарского посланника, состоявшегося в декабре, охрана посчитала необходимым сообщить мне, что я живу в Митчетт-Плейс близ Олдершота.

Шотландские офицеры, охранявшие меня до этого, вели себя очень корректно. Они даже пытались психологически облегчить мое положение. Зато английский майор, отвечавший за мою перевозку, вел себя отвратительно, как и некоторые офицеры, находившиеся в то время в Митчете-Плейс. Это были офицеры гвардии, и мне заявили, что они находятся здесь по приказу короля, чтобы обеспечивать мою защиту. К тому же врач из Драймена, доктор Грэм, поведение которого до этого было совершенно безупречным, неожиданно стал проявлять дурные манеры. В Митчетт-Плейс мне постоянно мешали спать – в мою комнату часто с шумом входили офицеры охраны и направляли мне в лицо сильный свет, объясняя это тем, что хотели проверить, жив ли я еще или нет. Кроме того, мне мешал спать вой сирен, извещавший о воздушной тревоге и об ее отбое. Тревога объявлялась несколько раз за ночь, и порой это продолжалось до четырех часов утра. Помимо городских сирен, срабатывали сирены и трубы, установленные непосредственно на крыше моего дома[7].

Я не слышал ни шума авиационных моторов, ни стрельбы. Если же я пытался поспать днем, то меня будили постоянно хлопающие двери и топот ног по лестнице. Она находилась, очевидно, сразу над моей комнатой, и по ней все время бегали люди.

Четыре недели мне не давали газет и журналов, а людям, окружавшим меня, было запрещено упоминать о тех вещах, которые помогли бы мне составить представление о том, что происходит в мире.

Когда я приехал в Митчетт, я инстинктивно боялся, что в еду мне будут подсыпать яд. Поэтому в первый день я ничего не ел и не пил. Тогда мне было предложено принимать пищу за одним столом с врачом и офицерами. Хотя, инстинктивно, я не желал есть вместе с представителями враждебного народа, я подумал, что в данный момент гораздо важнее сохранить здоровье, чем поддаваться неприязни. Вскоре стало ясно, что мои опасения оказались справедливыми. Мне постоянно предлагали еду и напитки, от которых отказывались другие. Однажды, утратив бдительность, я выпил немного молока, и через некоторое время у меня закружилась и ужасно разболелась голова, и в глазах все поплыло. Вскоре после этого я стал очень весел и почувствовал прилив энергии. Через несколько часов этот подъем сменился страшнейшей депрессией и слабостью. С тех пор мне каждый день приносили молоко и сыр, но молоко я выливал, а сыр выбрасывал, чтобы у моих тюремщиков создавалось впечатление, что я его съел.

Люди, окружавшие меня, задавали мне все более и более странные вопросы о моем прошлом. Правильные ответы вызывали у них явное разочарование. Тогда я стал симулировать потерю памяти, и это вызвало у них удовлетворение. Наконец я дошел до такой степени, что мог вспомнить только те события, которые произошли в течение последних нескольких недель. Затем, на 9 июня, была назначена встреча с лордом-канцлером Саймоном, о которой мне сообщили заранее. Я был уверен, что попытки ослабить мою память имели самое прямое отношение к этой встрече. Я подозревал, что таким образом мне хотели помешать выступить с предложением о взаимопонимании. Более того, у лорда Саймона должно было создаться впечатление, что психически я не совсем нормален, поскольку не могу ответить на простейшие вопросы, которые он мне задаст. Чтобы уберечься от этого, я последние три дня перед встречей ничего не ел, а только пил воду. Когда он приехал, ко мне в комнату принесли вино, но я вылил его. Майору Ф., офицеру, говорящему по-немецки, который был приставлен ко мне, я заявил, что вино сотворило чудо – ко мне неожиданно вернулась память. Я никогда не забуду, какой ужас и смятение отразились на его лице. Однако беседу уже нельзя было отменить, поскольку лорд Саймон находился в соседней комнате. Во время разговора, длившегося два с половиной часа, я чувствовал себя хорошо, хотя и находился под влиянием небольшого количества яда, оставшегося в моем мозгу. Я сказал лорду Саймону, зачем я прилетел в Англию; я сообщил некоторые факты о периоде, который привел к войне, и некоторые другие вещи, о которых, как я полагал, в Англии не знали, и выдвинул несколько предложений об окончании войны. Поскольку во время нашей беседы в комнате присутствовали другие люди, я сообщил лорду-канцлеру о том, как со мной обращаются, несколько позже. Он, однако, не поверил моим словам и уехал в убеждении, что я стал жертвой тюремного психоза.

После встречи с лордом Саймоном я сообщил британскому правительству сначала устно, а затем в форме письменного протеста, что я прилетел в Англию как парламентер. Я привел следующие доказательства:

1. Я прилетел в Англию по своей воле. У меня не было с собой оружия, а в пулеметах моего самолета не было патронов.

2. Сразу же после своего прибытия я заявил герцогу Гамильтону, что я приехал, чтобы положить конец войне, и хочу сделать по этому поводу предложения британскому правительству.

3. Очевидно, британское правительство не признало истинными заявления германского правительства о том, что я действую не от его имени, – иначе оно отказалось бы разговаривать со мной. Наоборот, британское правительство три недели спустя после публикации немецкого заявления устроило мне встречу, на которой присутствовали свидетели и стенографисты. На эту встречу оно прислало второго человека в империи после короля, который подчеркнул, что явился сюда от имени британского правительства, чтобы выслушать мои предложения и обсудить их.

Итак, следует принять во внимание, что такое отношение проявляют только к человеку, которого британское правительство признает посланником.

Через несколько дней после встречи с лордом Саймоном я сломал ногу. Врач, под видом морфия, вколол мне яд для мозга, причем в шприце было 50 кубических сантиметров раствора! Воздействие этого яда я почувствовал очень скоро. Чуть позже мне снова сделали инъекцию морфия[8], на этот раз в меньшем объеме, после чего мне наложили гипс.

В тот же самый день из британского военного министерства прибыл бригадный генерал доктор Рис, который расспрашивал меня о причинах моего поведения. Он был настроен очень дружелюбно и пообещал провести расследование. На следующий день он явился снова, но его отношение ко мне сильно изменилось. Резким тоном он заявил, что я стал жертвой тюремного психоза и все мои беды происходят от самовнушения, на самом же деле со мной обращаются очень хорошо. Но самым страшным было изменение его глаз. Они стали словно стеклянными и подернулись какой-то дымкой. Разубедить его и доказать правильность моих обвинений я не смог. Доктор Дике, ухаживавший за мной, дал мне какие-то таблетки[9], которые, по его заявлению, должны были снять боль и заставить меня уснуть.

Но они оказали совсем другое воздействие. Мой мочевой пузырь закрылся, и в течение целых суток я не мог его опорожнить. Врач посоветовал мне пить побольше воды, но это только усилило мои страдания. Тогда я попытался обмануть врача, делая вид, что я пью таблетки, которые снимут спазм мочевого пузыря. Я знал, что, если выпью хотя бы небольшую часть этих таблеток, спазмы, из-за которых мой пузырь закрылся, начнутся снова. Я несколько раз повторял этот эксперимент, и результат всегда был одним и тем же.

Когда же я отказался принимать таблетки, они, очевидно, стали подсыпать то же самое вещество в пищу. Я заметил это, проделав еще один эксперимент. Когда, чтобы уменьшить боль, я стал пить совсем немного воды, они принялись сильно пересаливать мою пищу, чтобы заставить меня побольше пить. Среди моих тюремщиков был некий лейтенант М., который отличался исключительной вежливостью. Впрочем, совершенно ясно, что он не мог поверить в то, что таблетки вызывают такой страшный эффект. Он сказал, что такие вещи в Англии совершенно невозможны. Однако ради эксперимента он принял одну из таблеток, которые я для него отложил. Когда же он явился ко мне на следующее утро, я не смог получить ответ, чем же завершился его эксперимент. От его вежливости не осталось и следа, а в глазах появилось такое же странное выражение, как и в глазах бригадного генерала Риса. Через несколько дней он снова стал выглядеть нормально, но поведение его осталось прежним. Через несколько дней лейтенант М. был произведен в капитаны, перескочив через звание старшего лейтенанта, и сообщил мне, что в британской армии такие случаи происходят крайне редко, и то только на фронте. Столь же быстрое повышение получил и лейтенант С, повторивший, без особого успеха, один из моих экспериментов.

Конечно, все это делалось для того, чтобы у меня сдали нервы. Тем же самым объясняется и то, что книги и газеты, которые мне давали читать, были строго ограничены. Мне сказали, что во всей Англии невозможно купить книг Гете. Нельзя их позаимствовать и в частных библиотеках, объяснили мне[10].

То же самое можно сказать и о немецких книгах по истории. Я не мог получить немецкие учебники по высшей математике или медицине. Лишь время от времени мне приносили несколько английских книг. Один раз мне дали английский роман о мальчике – ровеснике моего собственного сына. Каждая страница заставляла меня вспоминать о нем, и все это было сделано для того, чтобы я понял, что надежды увидеть его у меня нет, а если я его все-таки увижу, то к тому времени превращусь, сам того не осознавая, в сумасшедшего. Потом один из моих врачей спросил, будет ли моя семья горевать, если со мной что-нибудь случится. «Конечно», – ответил я. Тем не менее он произнес: «Будем надеяться на это». Здесь он совершил ошибку, ибо в тот же день другой офицер задал мне тот же самый вопрос и отреагировал на мой ответ той же самой фразой.

9 сентября 1941 года меня посетил лорд Бивербрук, и я высказал ему мои соображения по поводу недавно начавшейся германо-русской войны.

Через несколько дней, 15 сентября 1941 года, я послал британскому правительству протест по поводу получаемого мной лечения. До этого я уже высказывал свой протест по этому поводу коменданту моей тюрьмы. Я описал несколько случаев, произошедших со мной. Не важно, случилось ли это с ведома британского правительства или нет, оно все равно должно нести за них ответственность. Я ожидал, что правительство тут же займется расследованием этого скандала и накажет виновных. Кстати, моя честь никоим образом не была задета подобными методами лечения, пострадала лишь честь тех, кто приказывал со мной так обращаться. Ответа я не получил.

Я не стал передавать свой протест по официальным каналам, поскольку о нем, несомненно, стало бы известно германскому правительству. Проинформировать его мог швейцарский посланник. Я же хотел уберечь фюрера от всего этого. Явившись в Англию по своей собственной воле, я сам вверг себя в пучину страданий и должен был выбраться из нее сам.

После того как с меня сняли гипс, я был переведен в комнату, окна которой выходили на улицу. Каждый день в течение нескольких часов на ней тренировались мотоциклисты, и мне объяснили, что я был помещен неподалеку от школы мотоциклистов чисто случайно. Позже мне сообщили, что в этой школе обучалось шестьдесят человек. И конечно же дорога, проходившая прямо под моими окнами, была выбрана для тренировок опять же по чистой случайности. Рев, издаваемый моторами, был слишком громким даже для мотоциклов, и это можно объяснить тем, что глушители были сняты специально. Если не тренировались мотоциклисты, то в течение всего дня, с небольшими перерывами, раздавалась пулеметная стрельба. Над домом, на ужасающе низкой высоте, кружили самолеты.

В промежутках между этим ревели мощные сирены воздушной тревоги, и мне сообщили, что эти звуки рождаются в аэродинамической трубе[11].

Конечно, я постоянно думал о том, чем можно объяснить ужасное поведение людей, которые меня окружали. Я исключил возможность того, что все они уголовники, поскольку как люди они производили очень приятное впечатление. Да и их прошлое не было связано с преступным миром.

Бригадный генерал Рис был крупным невропатологом мирового уровня, и во многих странах у него были ученики. Он принимал участие в медицинских конференциях, проводившихся на континенте, в Америке и даже в Германии. Он немного говорил по-немецки и утверждал, что относится к Германии с симпатией.

Комендант тюрьмы, подполковник С, служивший в шотландской гвардии, в мирной жизни был художником. Он был очень восприимчивым человеком. Подполковник великолепно играл на фортепьяно, насколько я могу судить по тем звукам, которые доносились до моей комнаты[12]. Он с необыкновенным чувством исполнял произведения Гайдна и Моцарта.

Майор Ф., по его словам, до войны работал в британском генеральном консульстве в Берлине; он говорил по-немецки без акцента. Это был очень милый престарелый джентльмен. Когда его переводили в другое место и он явился проститься со мной, в его глазах стояли слезы. Я замечал их и в глазах других офицеров.

Лейтенант, а потом капитан шотландской гвардии М. был сыном командира полка из Новой Зеландии, убитого на Галлипольском полуострове в 1915 году. (Дарданелльская, или Галлипольская, операция проводилась с 19.02.1915 по 9.01.1916 г. с целью овладения проливами Дарданеллы и Босфор и столицей Турецкой империи Константинополем. Несмотря на огромные силы и технические средства, операция закончилась неудачей. Англ о– французские силы потеряли 6 линкоров (из 17) и 146 тыс. чел. убитыми, ранеными и пропавшими без вести, турки – 1 линкор и 186 тыс. чел. – Ред.) Он был исключительно порядочным человеком. После войны он по своему собственному желанию стал работать в молодежной организации.

Капитан гвардии П. был сыном придворного капеллана при дворе Георга V, бывшего английского короля. Он имел утонченную душу и хрупкое телосложение. Когда он охранял меня, его отец умер. Он рассказал мне, как глубоко скорбит о его смерти. Однако это не помешало ему чуть позже, когда я получил весть о смерти своего собственного отца, принять участие в общих усилиях по доведению меня до нервного срыва, тем более что обстоятельства этому благоприятствовали.

Были еще и другие офицеры, среди них – представители лучших британских семейств. Почти все они мне нравились. То же самое можно сказать о врачах и санитарах.

Поскольку среди них не было уголовников, естественным образом возникала другая мысль: все они сумасшедшие. Впрочем, это проявлялось только по отношению ко мне, в обычной жизни они вели себя совершенно нормально. Они и на меня производили впечатление совершенно нормальных людей. Единственной ненормальностью, которая бросилась мне в глаза, были глаза Риса и М., с которыми время от времени происходили какие-то странные перемены. Впрочем, это, быть может, объясняется тем, что они слишком много пили. Помимо всего этого, я не знал, что есть препараты, с помощью которых можно преднамеренно ввести человека в состояние частичного умопомешательства, после чего он будет делать то, что ему внушат или прикажут.

Потом мне пришла в голову мысль, что все эти люди находятся под воздействием гипноза, хотя в то время я не знал, можно ли вызвать такое длительное и сильное гипнотическое состояние. Я искренне поделился этим подозрением с майором Ф., но он, очевидно, принял это за шутку. Майор заявил, что он и все остальные люди, окружавшие меня, совершенно нормальны, а я, к сожалению, стал жертвой самовнушения. Он глубоко сожалел об этом. Да иначе и быть не могло: мысль о том, что я внезапно оказался в плену, сильно повлияла на мою психику. Все люди, окружавшие меня, стараются сделать мою жизнь как можно приятнее. Поэтому им было очень обидно раз за разом сталкиваться с моей подозрительностью и выслушивать обвинения в том, что они совершают преступление.

Словом, люди, окружавшие меня, играли свою роль с большим мастерством и старанием. Иногда мне казалось, что они и сами верят в то, что говорят. Однажды подполковник В. собрал всех офицеров моей тюрьмы, пригласив и доктора Грэма, и все они дали мне слово чести, что в мою еду или лекарства не добавляют никаких вредных для здоровья веществ. Мысль о том, что офицеры принесли ложную клятву, стала для меня последней каплей.

В ноябре 1941 года я связался со швейцарским посланником в Лондоне и попросил его посетить меня в качестве представителя страны-защитницы. Не успел я отослать это письмо, как в мою пищу снова стали добавлять огромное количество яда для мозгов, чтобы лишить меня памяти, – а ведь долгое время мне не давали ни этого яда, ни какой-либо другой отравы, из-за которой я не мог опорожнить свой мочевой пузырь. И снова я обманул их, прикинувшись, что потерял память. После того как мои тюремщики решили, что я полностью лишился памяти, приехал посланник. На этот раз вина, которое совершило чудо в день визита ко мне лорда Саймона, мне не дали, но моя память снова восстановилась. Я передал гостю письмо, адресованное королю Англии, и копию письма, датированного 13 ноября 1941 года, которое я отослал самому посланнику. В них я настаивал на защите, которая была мне обещана, и описывал лечение, которому подвергался. Кроме того, я приложил копию протеста, посланного мной британскому правительству 15 сентября 1941 года. В нем я высказал свое подозрение в том, что психика людей, окружавших меня, была нарушена в результате преступного воздействия. Только так можно объяснить их поведение. Я посоветовал конфисковать без предупреждения все лекарства, которые мне давали местные врачи, и исследовать их, чтобы подтвердить мои предположения. Далее я заявил, что специально не стал сообщать об этом посланнику в своем письме, поскольку хотел дать королю возможность вмешаться, ибо если бы в Швейцарии узнали о том, как со мной обращаются, то немедленно сообщили бы об этом германскому правительству, а я этого не желал. Я во второй и последний раз воззвал к справедливости и чести короля Англии. Я попросил посланника передать это письмо лично его величеству, а если это окажется невозможным, то отдать его герцогу Гамильтону.

После того как посланник уехал, мне в течение восьми недель ежедневно давали яд для мозгов. После второго провала они, вероятно, решили проверить, нет ли у меня иммунитета к этой отраве. Когда же они поняли, что память моя сохранилась в полной исправности, то перестали кормить меня ею.

Тогда они стали делать все, чтобы довести меня до нервного срыва, и показать всем, что мои заявления были сделаны сумасшедшим и потому не надо принимать их всерьез. Каждый день они давали мне лекарства, из-за которых мой мочевой пузырь охватывал спазм, и они снимали его лишь на короткое время один раз в сутки, чтобы я мог опорожнить его. Кроме соли, мою пищу обильно сдабривали жгучим индийским перцем карри, от чего меня постоянно мучала жажда. В течение всего этого времени мои страдания были неописуемы. Наконец, лекарства перестали оказывать на меня нужный им эффект. Однажды, когда очень дружелюбно настроенный врач стал расспрашивать меня, какими болезнями я болел, я ответил ему, что у меня не в порядке одна из почек и поэтому мне приходится есть недосоленную пищу безо всяких специй. Тогда они стали класть столько соли в мою еду, что даже санитары, которым я дал попробовать ее, признали, что эти блюда невозможно есть, хотя привыкли к пище, содержащей большое количество специй. Но на мои жалобы никто не обращал внимания. Майор Ф. заявил, что в тюрьме теперь новый повар и он не помнит, чтобы его просили класть в пищу поменьше соли. Через несколько дней мне сделали анализ мочи; очевидно, результат его был таков, что они оставили все надежды испортить мне почки и после этого стали солить мою еду нормально.

В течение трех лет лекарства, которые добавляли мне в пищу, вызывали спазмы моих внутренних органов, которые можно было снять лишь специальным спазмолитиком. Одновременно, опять же с едой, мне давали сильнейшие слабительные, из-за которых у меня по нескольку раз в день возникали ужасные боли в желудке и кишечнике. Несмотря на эти слабительные, мой кишечник опорожнялся лишь раз в несколько дней, а после следующей еды вновь возникал длительный запор.

Врачи отказывались давать мне обезболивающие таблетки, предпочитая кормить теми, которые не оказывали никакого эффекта. Немного снижало боль тепло – мне давали бутылки с горячей водой, тяжесть которых, однако, усиливала колики. Когда я попросил достать для меня электрогрелку, мне объяснили, что в Англии их нет. Надо заметить, что в это же время в английских газетах публиковались рекламные объявления о продаже электрогрелок. Например, на первой странице газеты «Таймс» от 8 ноября 1941 года я увидел такую рекламу: «Теплая сухая постель – компания «Глав», «Чапел-эн-ле-Фрит». Но все мои ссылки на него были бесполезными.

Два или три раза мне все-таки давали настоящее обезболивающее. Но вскоре, однако, мне было сказано, что такие лекарства в Англии больше достать невозможно. Через несколько недель я получил пятьдесят таблеток анадин-анзина, чтобы принимать их, когда потребуется, хотя до этого мне давали лишь одну-две таблетки за раз. Вполне понятно, что прием нескольких таблеток ежедневно должен был еще сильнее расшатать мои нервы. Только огромным усилием воли я сдержался и не стал пить это лекарство. В том положении, в котором я оказался, передача мне пятидесяти таблеток означала, что мне давали возможность раз и навсегда покончить со своими мучениями, причем самым удобным способом. Но, увидев, что я не воспользовался ею, мои тюремщики стали ежедневно сдабривать мою пищу огромным количеством карри, от чего живот у меня разболелся еще сильнее. Я стал протестовать, но майор Ф. заявил, а доктор Джонс поддержал его, что карри прекрасное средство от проблем с желудком и кишечником, так что все мои протесты не принесли никакой пользы.

Поскольку книг у меня почти не было, я проводил большую часть дня, рисуя архитектурные сооружения, – неожиданно мое зрение так сильно ухудшилось, что я не мог уже ни писать, ни читать. К тому времени я завтракал в одиночестве, и это давало прекрасную возможность подсыпать мне в пищу яд. Несколько дней я только делал вид, что завтракаю, и мое зрение сразу же улучшилось. Но только я начал снова пить какао, как опять начались проблемы с глазами. Когда тюремщики заметили, что я больше не завтракаю и мои глаза выздоровели, мне, без сомнения, стали подмешивать яд в другие блюда. Впрочем, я подозреваю, что его клали в куски пищи, которые врач, разделявший со мной трапезу, не ел. Вскоре мое зрение ухудшилось так сильно, что я видел только расплывчатые очертания объектов. Мне пришлось смириться с тем, что я могу совсем ослепнуть. Мои глаза, кроме того, начали так сильно слезиться, что по утрам я не мог их разлепить; когда я сообщил об этом врачу и майору Ф., на их лицах появилось выражение демонического удовлетворения. Однако они заявили, что это ужасно, и пообещали пригласить глазного врача. Впрочем, глазной врач, который уже обследовал однажды мое зрение, так и не появился. Через некоторое время мои глаза выздоровели сами собой, и я снова мог читать и рисовать. Тем не менее глаза продолжали слезиться до самого конца моего плена. Врач-глазник, осмотревший меня более чем через год, заявил, что мои глаза в абсолютном порядке.

Что касается того времени, когда я лежал в кровати с подвешенной ногой, я попросил разрешения слушать радио – ведь более чем четверть года у меня не было радиоприемника. Майор Ф. сообщил мне, что мистер Черчилль оставил за собой право принимать решения, касающиеся всех деталей моего содержания, и пока еще не вынес никакого постановления в отношении моей просьбы. Наконец, я получил радио; когда же они заметили, что радиопередачи из-за болезни глаз заменяют мне чтение и рисование, то стали делать все, чтобы и прослушивание радиопередач стало для меня невозможным. То, что помехи создавались преднамеренно и специально для моего приемника, я легко установил с помощью простейшего опыта. Они случались только на волнах той длины, которые избирал я, если я резко менял частоту, то прием сначала был очень чистым. Однако через некоторое время помехи появлялись и здесь. Когда я возвращался к первоначальной станции, прием становился идеальным, пока не возникали помехи. Тогда радиоприемник у меня забрали, чтобы починить. После этого он уже ловил только несколько немецких и английских радиостанций. Тогда я настроил приемник на волну английского радио и стал слушать симфонии и произведения немецких композиторов, которые оно передавало. Майор Ф. спросил меня, люблю ли я слушать симфоническую музыку, и после того, как я ответил утвердительно, на волнах всех английских станций появились такие же помехи, как и на немецких музыкальных программах. Майор Ф. выразил свое сожаление, что в то время, когда я из-за болезни глаз не мог читать и единственным моим развлечением стало прослушивание радиопередач, на радио появились помехи. Единственное, что мне оставалось, – это восстанавливать в своей памяти содержание книг, которые я когда-то читал, и случаи, происходившие со мной давным-давно, а также обдумывать различные проблемы – только так я мог оградить свою личность от деградации, вызванной отсутствием деятельности. К сожалению, мои тюремщики, очевидно, догадались об этом. В любом случае у меня неожиданно начались страшные головные боли, из-за которых дальнейшая умственная деятельность стала совершенно невозможной. И снова, опытным путем, я установил, что отраву мне добавляли в какао; помимо головных болей, меня одолела страшная сонливость. Врач в моем присутствии высказал офицеру охраны, что это первые симптомы воспаления мозга в начальной стадии.

Я стал очень осторожным в выборе пищи: прежде всего я перестал пить какао. Так мне удалось немного снизить количество яда, поступавшего в мой организм. После этого появился майор Ф. и в очень трогательной форме выразил свои сожаления по поводу того, что я сам сильно усложняю себе жизнь. Он просил меня отказаться от подозрений, подчеркнув, что это в моих же интересах, и вновь начать принимать пищу. Он дал мне слово чести, что если раньше мне в еду и подсыпали что-то, то теперь этого делать не будут. Чтобы показать, что я верю ему и что началась новая эра взаимного доверия, я должен начать пить какао. Я согласился. И в следующий же раз, когда мне принесли какао, в нем оказалось небывалое количество яда.

Но через несколько недель я уже стал нечувствителен к нему. Во всяком случае, головные боли прекратились. Мои глаза выздоровели, и я уже снова мог читать, но слезоточивость продолжалась все время, пока я был в плену. Через год меня осмотрел окулист, который конечно же не нашел никаких отклонений в моих глазах. Прошло уже больше четверти года с тех пор, как я передал письмо для английского короля и для швейцарского посланника, но положение мое ничуть не изменилось, и я снова попросил посланника приехать ко мне. Он пообещал, но прошло три недели, а он так и не появился. Я понял, что он приедет только тогда, когда у меня появятся все признаки безумия или, по крайней мере, такой нервозности, что люди решат, что верить моим словам нельзя. Я догадался об этом потому, что мне стали добавлять дополнительный яд, а шум вокруг меня усилился. Я сделал вид, что день ото дня становлюсь все более взвинченным, и после того, как моя нервозность достигла максимальной точки, явился посланник. Я рассказал ему о том, что делали мои тюремщики, чтобы задержать его приезд, но он объяснил мне, что в течение нескольких недель сильно болел – его болезнь возникла внезапно и сопровождалась параличом; только в последние несколько дней ему стало лучше, и он смог приехать ко мне. Одним из последствий паралича стало то, что он теперь с трудом может писать. Он повторил то, что уже говорил мне, а именно, что не получил разрешения передать мое письмо королю лично. Герцог Гамильтон заявил, что он больше не хочет иметь со мной никаких дел. Полагая, что я не буду возражать, посланник в конце января 1942 года отдал мое письмо личному секретарю короля, сэру Александру Хардингу. Сейчас уже наступил апрель, а ответа все не было. Не получил я его и позже, да и отношение ко мне охранников ничуть не изменилось. Во всяком случае, оно не улучшилось. Это было во второй раз, когда я безуспешно апеллировал к чести и справедливости короля Англии. Потом я сообщил посланнику обо всем, что случилось со времени его последнего визита, поскольку я избавился от нервозности, которую я на самом деле симулировал. Посланник посоветовал мне побольше двигаться, хотя в то время я еще передвигался на костылях. Он был уверен, что все вещи, о которых я ему рассказал, скоро пройдут – из чего я сделал вывод, что ему тоже сообщили о том, что я страдаю от навязчивых идей. В качестве доказательства моих обвинений я дал ему несколько заранее приготовленных таблеток. Он пообещал, что отдаст их в какую-нибудь швейцарскую лабораторию для проверки.

Я хочу подчеркнуть, что посланника нельзя винить в том, что он поверил россказням окружавших меня людей и посчитал, что они более достоверны, чем мои слова. Разве мог он предположить, что дюжина офицеров и даже сами врачи, производящие на всех очень приятное впечатление, не только лгут, но и подвергают меня лечению, которое можно назвать самой настоящей пыткой? Кое-какие мои жалобы показались ему обоснованными, и он сделал все, что было в его силах, чтобы добиться улучшения моего положения. Он был настроен исключительно дружелюбно и желал сделать для меня гораздо больше, чем было в его силах. Он привез мне несколько книг из своей собственной библиотеки, а потом отдал мне принадлежавшее ему собрание сочинений Гете.

После визита посланника наступила тишина. Мотоциклисты и пулеметчики закончили курс своего обучения, а у летчиков больше не возникало желания кружить над домом, где я жил. Авиаконструкторам стала больше не нужна их аэродинамическая труба. Ремонт в соседних помещениях надо мной и подо мной, во время которого раздавался непрерывный стук, закончился. Солдаты неожиданно научились закрывать дверь без стука – короче, у меня наступила не жизнь, а рай. Не прошло и года, как мне передали книги, присланные мне из дома. Я начал получать также английские книги из библиотеки. Целый год я не мог добиться, чтобы мне дали пальто, – теперь я его получил. Люди, окружавшие меня, стали необычайно вежливыми. Произошли поистине удивительные перемены.

Впрочем, я прекрасно понимал, что тюремщики хотели убедить меня, что такие грандиозные перемены в отношении ко мне были вызваны посещением посланника, – они надеялись, что после того, как я вздохну с облегчением и стану тешить себя несбыточными надеждами, возобновление прежнего лечения и шума вызовет у меня сильнейший шок.

Прошло две недели, и все началось сначала – в город прибыли новые курсанты мотоциклетной школы, в тот же самый день пулеметчики обнаружили, что должны продолжать свое обучение, а пилоты снова заинтересовались моим домом, двери вновь захлопали, а врачи и офицеры стали соревноваться в том, кто грубее со мной обойдется.

В июне прошел слух, что меня переведут в очень тихий госпиталь, расположенный где-то в деревне. Меня и вправду перевели в госпиталь в конце месяца, который находился около Абергавенни в Уэльсе. Мне предоставили две комнаты в крыле, отделенном от главного здания.

Вскоре я догадался, что в нескольких сотнях метров отсюда находится железнодорожная станция, где в течение всей ночи с громким лязгом сцепляли вагоны. Когда вагоны сталкивались, постоянно слышались свистки и скрежет. О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи; если же я пытался поспать днем, то меня будило хлопанье дверей и стук молотков, как и в моем прежнем месте пребывания. Один из санитаров тайно признался мне, что тоже не может уснуть из-за грохота, доносящегося со станции, несмотря на то что он днем специально побольше ходит, чтобы посильнее устать к вечеру. Доктор Джонс заявил, что, если бы он знал, что на новом месте будет так шумно по ночам, он ни за что бы не стал настаивать на моем переводе. Ведь даже совершенно здоровые люди могли испортить здесь себе нервы. Начальник госпиталя, доктор Филлипс, сказал мне, что вынужден признать, что шум совершенно непереносим. Впрочем, со временем к нему все привыкли. Он тоже привык – хотя на это ушло два года. Когда же я спросил, почему он поместил в таком месте человека с расстроенными нервами, он не смог дать ответа.

Когда швейцарский посланник в июле снова посетил меня, я пожаловался, что совершенно не могу спать в этом месте. Он провел ночь неподалеку от госпиталя – в эту ночь стояла полнейшая тишина. Обычно через каждые несколько минут раздавался свисток паровоза, теперь же между ними проходили часы. Но не успел посланник уехать, как весь этот грохот возобновился с новой силой.

В следующий раз посланник прибыл без предварительного предупреждения. Я сам попросил его сделать так из наших же общих интересов – его не разобьет неожиданный паралич, а я не буду страдать от сильного шума. Когда он появился, мои тюремщики очень переполошились. Посланник привез с собой заключение, в котором было написано, что лекарства, переданные ему мной, не содержат никаких вредных веществ. Это заключение было сделано в лондонской лаборатории. Он сказал, что отправил таблетки туда, а не в швейцарскую лабораторию, чтобы не возникло никаких проблем. Правда, он указал фиктивное имя, чтобы сотрудники не знали, для кого они делают анализ. Разумеется, сотрудникам британской секретной службы не составило труда узнать, откуда были доставлены лекарства, и отдать приказ, чтобы в них не было обнаружено ничего вредного, – это конечно же было сделано ради победы в войне. Посланник, однако, был уверен, что с моим лечением все в порядке, и еще сильнее утвердился в мысли, что я страдаю от навязчивых идей.

Я понял, что все мои попытки убедить его в обратном совершенно бесполезны, и оставил их. И мне стало ясно, что единственный способ спастись из заточения, на который я возлагал такие надежды, не сработал и мне суждено провести за решеткой, огражденной британскими штыками, всю свою жизнь, терпя самое бесчеловечное обращение. Если я вообще откажусь от пищи, мне начнут вводить яд с помощью принудительного кормления. Письма, в которых я пытался хотя бы намекнуть на то, как со мной обращаются, терялись и не доходили до адресата, посещать меня никому не дозволялось. Если же чей-нибудь приезд предотвратить было нельзя, как в случае со швейцарским посланником, то мне давали лекарство, от которого у меня ухудшалась память. Если же это не срабатывало, то посещавших меня людей предупреждали, что я страдаю галлюцинациями. Кроме того, мои тюремщики прекрасно понимали, что длительное заточение оказало столь разрушительный эффект на мою психику, что никаким моим жалобам никто уже не поверит.

У меня также сложилось впечатление, что они собирали доказательства хорошего отношения ко мне. Мне был предоставлен автомобиль, чтобы я мог отправиться в какое-нибудь место, где можно было спокойно погулять, не натыкаясь на людей. Поскольку я старался использовать каждую возможность, чтобы укрепить свои нервы, я ухватился за эту возможность побыть на свежем воздухе и сменить обстановку. Помимо центрального отопления, в одной моей гостиной была установлена электроплитка. Но, поскольку я ею почти не пользовался, чтобы не платить огромные деньги за электричество, они включали ее за моей спиной на всю ночь. Мне предложили принимать каждый день горячую ванну с проточной водой. Но, поскольку у меня не было никакого желания делать это, необходимый расход воды был достигнут таким способом: санитары забывали выключить кран, и вода бежала часами. Я подозревал, что, когда придет время, в газетах будет написано, что я использовал огромное количество горячей воды, в то время как англичане вынуждены были отказывать себе во всем. Это должно было показать, что мои тюремщики выполняли любой мой каприз, чтобы сделать мое пребывание в плену как можно более приятным. Кроме того, в мою комнату всегда ставили очень много цветов, пока я не заявил, что в моем положении лучше обходиться вообще без них.

Поскольку шум сортировочной горки на железной дороге не умолкал ни на одну ночь, врачи предложили мне каждый вечер принимать снотворное. Негативное влияние на психику постоянного использования седативных средств хорошо известно, поэтому я отказался. Впрочем, я постепенно привык к шуму и стал спать, не обращая на него никакого внимания. Когда они это поняли, свистки и лязг сталкивающихся вагонов прекратились. Теперь до меня доносился лишь шум проходящих мимо поездов. Из этого становится понятно, что шум, раздававшийся до этого в течение всей ночи, создавался преднамеренно – вероятно, поблизости от моего дома в кустах были установлены свистки.

Тогда были придуманы новые шумы, к которым я еще не привык. Под моей спальней время от времени раздавались громкие хлопки; над потолком спальни и гостиной в течение многих часов слышался непрерывный стук, словно били молотком, от чего у меня начинала болеть голова. Когда же тюремщикам показалось, что я привык к этому монотонному звуку, они стали усиливать или ослаблять его, а то и совсем прекращать на короткое время. Очевидно, этот стук исходил от труб центрального отопления. Но мои тюремщики, по своей глупости, не прекращали стучать даже в те сезоны, когда центральное отопление отключалось.

Ночью охранник сидел за решеткой перед дверью моей спальни – его постоянно одолевали приступы кашля; кроме этого, он тренировался в заряжании своей винтовки и лязгал оружием. Когда я пожаловался, что это мешает спать, мне заявили, что охранники в британской армии всегда стоят за решеткой, что конечно же свидетельствовало не в пользу этой армии. Они играли в футбол и крикет, лупя мячом по гофрированному железному забору, окружавшему мой так называемый сад.

Однажды врач в беседе со мной проговорился, что его очень раздражает, когда непрерывно играет радио. Я неосторожно согласился с ним, и с тех пор из окна дома, расположенного в нескольких метрах наискосок от моей гостиной, с половины седьмого утра до позднего вечера стали доноситься звуки радио или граммофона, включенного на полную мощность. Песенки, исполняемые в кабаре, гимны, постоянные разговоры, оперная музыка, джаз, проповеди и отрывки из оперетт следовали безо всякого перерыва. Когда я жаловался, звук уменьшали или выключали передачу минут на десять, а потом включали опять. И это продолжалось месяцами.

Возможно, для человека со здоровыми нервами весь этот шум покажется нормальным. Но в сочетании с лекарствами, вредно действующими на нервную систему, он способен довести не совсем здорового человека до нервного срыва или даже до сумасшествия, чего, вероятно, и добивались мои тюремщики.

Помимо этого, санитары в соседней комнате нередко роняли подносы с посудой и без конца ссорились у дверей моей комнаты, и это доводило меня до того, что я вскакивал и бросался к двери, думая, что сейчас изобью или даже задушу их. Но мне всегда в последний момент удавалось взять себя в руки, порой, когда я уже хватался за дверную ручку, я понимал, что эти уголовники подсознательно именно этого и добиваются. Я представлял себе, как они надевают на меня смирительную рубашку и ведут в сумасшедший дом. Я знал, что должен вытерпеть все и дождаться того времени, когда можно будет призвать к ответу тех, кто издевался надо мной.

Кроме главного врача, доктора Филлипса, который мне очень нравился, в Абергавенни был еще доктор Джонс, под чьим наблюдением я находился. Приехав сюда, он заявил мне, что сделает все возможное, чтобы избавить меня от желудочных и кишечных колик. Он дал мне понять, что интересуется многими вещами. В социальных вопросах он разделял взгляды национал-социалистов и фашистов. Его критика социального положения Англии была не лишена сарказма. Он читал «Майн кампф» на английском языке.

В первый день глаза его были ясными и он держался прямо, но на следующее утро с ним произошла разительная перемена. У него появился уже знакомый мне рассеянный взгляд. Он шел согнувшись, ноги его заплетались, а колени были полусогнуты. Мне врезалось в память, что все то недолгое время, что он пробыл у меня, он непрерывно зевал.

Рассеянный взгляд и зеванье продолжались несколько дней, после чего прошли без следа. Но ноги у него заплетались до конца моего плена.

Однако его поведение по отношению ко мне не менялось до самого конца – именно он несет основную ответственность за то, что отношение ко мне становилось все хуже и хуже, а яд, который добавляли мне в пищу, – все сильнее.

Теперь уже у меня не было никаких сомнений: изменения во взгляде порождались вовсе не алкоголем. Доктор Джонс не пил, да если бы и пил, то не стал бы прикладываться к бутылке утром. Взгляд моих тюремщиков говорил о том, что они были введены в ненормальное психическое состояние с помощью какого-то лекарства, еще неизвестного в других странах. И люди находились на грани безумия или в состоянии, которое можно вызвать только длительным гипнотическим воздействием в течение определенного времени. Люди ведут себя как мошенники или враги какого-то человека и даже могут совершить убийство. В определенное время, назначенное гипнотизером, они приходят в сильное возбуждение и выполняют внушенное им действие. Страдающие от последствий подобного гипнотического внушения, они действуют не по своей собственной воле, а выполняют желания посторонних людей, как и случилось с теми, кто окружал меня. Но даже в их поведении не было заметно ничего необычного.

Что касается странного взгляда, то я вспомнил обвиняемых на процессах, происходивших в Москве до войны. Эти люди признавались в самых немыслимых преступлениях, и, согласно отчетам, имели точно такой же рассеянный взгляд. Так что они тоже находились под воздействием неизвестного препарата и утверждали, что их под гипнозом заставили говорить то, что они говорили. Точно так же люди, окружавшие меня, делали то, что им было внушено под гипнозом. В Абергавенни запоры у меня продолжались по три недели, а поскольку слабительные, которые мне давали, почти не оказывали никакого эффекта, мне стали давать более сильные, добавляя в них яд. Отраву мне подсыпали и в пищу, тогда я стал есть не три, а два раза в день, чтобы в течение суток у меня было не больше двух приступов боли. Тогда они стали давать мне несколько слабительных, которые действовали в разное время, добавляя их в разные блюда, чтобы я не мог избавиться от них одним махом. Но, несмотря на это, я все-таки не сошел с ума, и тогда, чтобы усилить боли в животе, в мою пищу стали добавлять кислоты, которые разрушали мою печень и почки. Даже хлеб и пирожки, которые до этого приносили мне облегчение, в конце концов стали содержать кислоту. В отчаянии я соскребал со стен известку, надеясь нейтрализовать ею действие кислоты, но мне это не удалось.

Однако постепенно мой организм приспособился к избытку кислоты. Увидев это, они перестали класть ее в пищу, и все мои проблемы, связанные с повышенной кислотностью желудка, прошли сами собой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.