2. Мальчик со шпагой.

2. Мальчик со шпагой.

Бояре и патриарх Иов уговаривают Бориса Годунова венчаться на царство (с рис. С. Медведева)

Падение Шуйских (многие из них поехали в ссылку) изменило конфигурацию сил при дворе. Начисто.

Резко усилилась «партия митрополита». Естественно, Иван вызвал из ссылки Федора Воронцова, сделал его боярином, а тот подтянул близких ему людей типа брата Василия и князя Ивана Кубенского. Однако очень скоро выяснилось, что Федор вовсе не так просто. Сразу после возвышения, он, как сообщают летописи, «возжелал правити» без всякого вмешательства царя, и вел себя бестактно, «сердяся», когда Иван решал что-то сам или без спроса жаловал кого-то из бояр. А это было недальновидно. Политикой подросток, как отмечают все исследователи, тогда еще не интересовался вовсе, но вновь оседлать себя, почуяв волю, уже не позволял никому. Тем паче, что теперь, когда он заявил о себе и стал самостоятельной фигурой, к нему потянулось «бояр множество». Что и понятно: глядя в уже недалекое будущее, аристократические семьи пытались так или иначе приручить подрастающего государя. Вчера еще всеми забытому мальчишке начали угождать, одаривать, подсылать в «дружки» сыновей-ровесников, приглашать на медвежью охоту и «травли», а то и втягивать в куда более лихие забавы. Как раз тут (редкий случай) можно верить мемуару Курбского насчет «велицые гордые паны (по их языку боярове)» старались потрафить парню, «ласкающе и угождающе ему во всяком наслаждению и сладострастию», потакая даже явному озорству («по стогнам и торжищам начал на конех... ездити и всенародных человеков, мужей и жен бити и грабити»). Да и «Главы поучительны начальствующим правоверно» Максима Грека, наставлявшего подростка, что такое хорошо, а что такое плохо, вполне явно свидетельствуют, что паинькой Иван не был. Хотя и ничего особенно страшного не творил. Волочился за девушками, любил скоморохов, дурачился, любил драться и часто сам задирался, но не любил быть битым. Правда, были характерны для него и приступы внезапного гнева, и склонность к злым насмешкам, и обидчивость, однако это не удивляет: нервы у Ивана были испорчены с детства, а при малейшем намек на обиду он реагировал очень остро. Не знаю, правду ли сообщает Курбский о том, что примерно тогда «за охальное дело» юный князь приказал убить одного из приятелей, Михайлу Трубецкого, - это ничем не подтверждено, - но в летописи есть краткая запись об «урезании языка» за «невежливое слово» другому сверстнику, Афанасию Бутурлину. Впрочем, по мнению Флоря, изучившего источники досконально, «эпически спокойный характер» такого рода записей говорит не столько о нраве Ивана, сколько о нравах Москвы того времени. Тот факт, что в условиях переворотов и явных и тайных убийств, неотъемлемо присущей эре «боярского правления», понятие ценности человеческой жизни, упало ниже плинтуса, понятен. Да оно (по меркам времени) и без того было достаточно условно, и не только на Руси, но и много западнее. И еще раз. Уже в это время отчетливо видно, что, во-первых, давить на себя Иван не намерен позволять никому, а во-вторых, сознает необходимость иметь свою, только свою группу поддержки, - и потомупосле ссоры с Воронцовым у престола появляются Глинские, много лет выживания ради не мелькавшие. Все же родная кровь: бабушка, дяди, кузены По тем временам это считалось надежнее всего, о внутренних же раздорах в семье (Елену в семье очень не любили, и было за что) князь, скорее всего, просто не знал, а родичи ему не рассказывали. Глинские же, меж прочим, добрым нравом не отличались, сразу показав чисто литовский гонор, помноженный на московскую спесь. Приближенные к престолу и обласканные (судя по воспоминаниям Ивана, очень тепло о них отзывавшихся много позже, им он верил всегда), они начали сводить старые счеты по полной программе, прежде всего, зачистив местность от всех, так или иначе «ране чинивших обиды». Мстили беспощадно. Обождав, косвенным образом выместили старое зло даже на покойную Елену, «сугубым» (то есть, без консультации с Иваном) «повелением князя Михаила Глинского и матери его, княгини Анны», казнив молодого князя Овчину-Оболенского, - сына того самого, - «которого посадили на кол» (еще неведомы Москве, чисто европейский изыск) «на лугу за Москвою рекою». И разумеется, атаковали «партию митрополита», ослабленную разочарованием подростка в некогда любимом Федоре Воронцове. Тот, правда, стараниями Макария уже вернулся из очередной ссылки, но былого влияния не имел. Однако Глинские учитывали все, - и в знаменитом «деле пищальников», кончившемся казнью и Федора, и его брата, и князя Кубенского, еще одного столпа «митрополичьих», явственно прослеживается их след. Судя по всему, вины на казненных не было: летопись четко фиксирует, что казненных подставила родня князя, «ложно оклеветав», да и дело расследовал дьяк Василий Захаров, близкий к Глинским, - так что, случись сюжет на Москве, митрополит, возможно, отмазал бы своих. Но дело было как раз вне столицы, на воинских сборах. А кроме того, заподозренные начали хамить. Потому и расправа была коротка: Иван вспылил («с великие ярости наложил на них свой гнев и опалу») и приказал рубить головы «тот час у своего стану перед своими шатры». При этом дядя царя, Михайло, распоряжавшийся казнью, так спешил что к боярам (невиданный случай) даже не допустили «отцов духовных», чтобы те исповедались. Была, видимо, опаска, что племянник, остыв, передумает. Заодно арестовали и конюшего (главу администрации) Ивана Федорова («в те же поры ободрана нага держали»), но он, судя по всему, вовсе ни в чем не был повинен, зато готов был признаться во всем («против государя встреч не говорил, а во всем ся виноват чинил»), так что его казнь Иван, вопреки мнению дяди, не санкционировал. Но вакантный пост по возвращению в Москву занял тот самый Михайло Глинский. В сущности, Иван, утверждая позже, что именно тогда, в 15 лет, «сам начал строити свое государство», выдает свое понимание за реальность. Он (этого не отрицает никто, ни летописи, ни исследователи) делами по-прежнему не интересовался, наверстывая упущенное в «травлях, ловах и забавах». У руля, потеснив «партию митрополита», плотно встали Глинские. Как раз они и были инициаторами (именем князя) первых, - «странных», «самостоятельных» и «необъяснимых», - казней, которые либеральные историки, начиная с Карамзина, приписывают Ивану Однако, как показало ближайшее время, Глинские быстро зарвались. «И яко прежде сего, тако и по сих, многа бяше междоусобной крамолы и ненасытного мздоимства даже до самого возраста великого князя», который им полностью доверял. В итоге, родственники царя стали в глазах всей Москвы ответственными за все никак не прекращающиеся беды и несправедливости, чем, безусловно, не могла не пользоваться ослабленная, но никуда не девшаяся «партия митрополита». Вытесненный на периферию Макарий пошел другим путем. Сознавая, что переть буром против Глинских опасно и едва ли перспективно, он предложил юному и амбициозному князю венчаться на царство по византийскому образцу. То есть, повысить статус от владыки земного до «василевса», отражения Господня на земле. Официальная версия, правда, гласит, что желание венчаться на царство «по примеру прародителей» высказал митрополиту сам Иван 13 декабря 1546 года, но это, по-моему, чепуха. Не говоря уж о том, что никакого «примера прародителей» (если не считать Константина Мономаха, что бред) не было, эта идея, по факту, революционная, напрочь ломающая традицию, просто не могла родиться в мозгах неопытного мальчишки, и сам сломать сопротивление аристократии, понимавшей, что к чему, мальчишка не смог бы. Очень многие (есть основания полагать) были против, но Макарий передавил. Заодно и обыграв Глинских, по «литовским» понятиям которых предложение было чистой «византийщиной». Так что, торжественный обряд, прошедший уже 17 января (все месяц спустя после якобы появления идеи!) был, помимо всех отдаленных последствий, явным и очевидным укреплением влияния митрополита. Как и подготовленная параллельно женитьба царя на «захудалой» Анастасии Захарьиной-Юрьевой. Тоже государственное мероприятие. И тоже непростое. Кроме того, что женатому человеку, по правилам и взглядам тех времен, просто стыдно было «забавляться и озорвать», - опять удар по Глинским! – так еще и без консультаций с аристократией. По собственному выбору (симпатия, а потом и любовь там были!), из московских, к родне по маме отношения не имевших. Плюс неизбежное появление во дворце новых людей, пришедших с ночной кукушкой, которая всех перекукует. Короче говоря, для ликвидации Глинских были созданы все условия. Препятствовала только вера в них молодого царя, и переломить эту веру было нелегко. Поневоле возникает мысль, что великие пожары, начавшиеся в Москве в апреле 1547 года и в июне уничтожившие весь город, а по последствиям своим сравнимые с государственным переворотом, возникли не сами по себе. Тем паче, что версия о «колдовстве» Глинских, в первую очередь, бабушки Анны, возникла как-то очень вовремя и быстро. Да еще и с жуткими подробностями («з своими детми и с людми волховала: вымала сердца человеческие да клала в воду да тою водою ездячи по Москве да кропила, да сорокою летала да зажигала»), которые с бухты-барахты не придумаешь. Недаром же Иван позже обвинял в подстрекательстве неких неназванных поименно бояр, и современные исследователи факт подстрекательства подтверждают. Но правда и то, что Москва готова была поверить: Глинские своими художествами достали уже всех. Так что, не будь пожара, было бы что-то еще. А уж само по себе загорелось или поджигал кто, того уже не выяснить. Главное, что Город встал на дыбы. Впервые за полтора столетия собралось непривычное Москве вече. 26 июня вооруженная толпа ворвалась в Кремль, убила Юрия Глинского, разнесла в прах терема его людей, перебила множество слуг, пытавшихся сперва защищаться, а затем прятаться. А 29 июня «поидоша многые люди черные» в Воробьево, где находился царь. Причем не просто так, и не с топорами-вилами, а в полном боевом снаряжении, требовать выдачи Михайлы и бабушки Анны. Причем, как свидетельствует летопись, царь «удивися и ужасеся», но «не учини им в том опалы», - то есть, не имея никаких сил, вынужден был клясться, что родственников не прячет. Этот день («И от сего убо вниде страх в душу мою и трепет в кости моа») он запомнил навсегда. И в этот же день, судя по всему, понял, что верить в политике нельзя даже своим, а с чужими вообще надо быть настороже, ожидая только зла и бия на упреждение, при первом намеке на конфликт («бояре научили были народ и нас убити, бутто мы тот их совет ведали»). В том, что Великая Гарь изменила Ивана, согласны все. Мало того, что Глинские были сметены с доски навсегда, и формировать правительство, а значит, и отвечать за выбор и последствия теперь должен был он сам. В этом-то, - и подборе кадров, и в определении задачи, и в исправлении ошибок, - как раз очень даже мог помочь Макарий, «государственный человек» высокого уровня. Но. В те времена бедствия такого масштаба воспринимались, как проявление гнева Господня, выраженного конкретно в отношении высшего руководства, представлявшего страну. Тем более, что случилась беда после венчания, когда царь был уже не просто владыкой земным, а следовательно, и ответственность его была много больше, чем у всяких князей или королей. Искреннее признание его на Стоглавом Соборе, - «И смирися дух мой», - тому явное и бесспорное подтверждение. Грубо говоря, Иван вспомнил о долге перед Богом, государством и народом. Тем паче, что не умедлило и подтверждение: первый настоящий военный поход царя, несмотря на многие молитвы и щедрые вклады, провалился в связи с необычным потеплением, объясним только «смотрением Божьим». Утонули пушки, утонули люди, и молодой царь вернулся в Москву «с многими слезами» и пониманием, что исправлять следует прежде всего самого себя. Что и происходит. Причем, традиционное объяснение: дескать, познакомился с Алешей Адашевым, порядочным парнем чуть старше себя, тот свел с Сильвестром, озабоченным вопросами морали, и с этого началось, не подходит. Новые друзья, как известно, появились чуть позже, уже где-то в конце 1548 года, а образ жизни молодой царь неузнаваемо и беспощадно изменил, - это тоже не секрет, - сразу после пожаров. Из дворца исчезли скоморохи. Прекратились «срамы» и «озорство». Участники веселых «потех» исчезли из царского окружения. По свидетельству летописца, «потехи же царьскые, ловы и иные учрежения, еже подобает обычаем царским, все оставиша», - отныне царь посвящал все время только молитвам и активному участию в обсуждении государственных дел, чем раньше пренебрегал. А если очень уже застаивался и хотел проветриться (молодой же очень был), уезжал с женой на богомолье или дачу, а то и развлекался совсем иными, чем раньше, занятиями: например, весной 1548 года уехал за город пахать с крестьянами и сеять гречиху, по вечерам участвуя в деревенских играх, - как сообщает летопись, «то ходяше на ходули, то на смех обряжаясь в саван аки страх». Но это уже исключение. Главное: молитва и труд. Плюс ежедневное покаяние. Не только наедине с собой, но и публично: в самом начале 1549 года, на церковном Соборе, царь обратился к митрополиту и святителям, «припадая с истинным покаянием, прося прощения, еже зле съдеах». Только так. И свой, самим подобранный «ближний круг», та самая Избранная Рада, никогда не существовавшая формально, но основанная на доверии, тогда казавшемся нерушимым и вечным, - Адашев, Сильвестр, Макарий и (чуть позже) Курбкий. И главная жизненная программа, - по собственному, чуть позже, чистосердечному признанию, - в соответствии с формулой Сильвестра: «Вся твоя и земныа законопреступлениа хощет Бог тобою исправити». А о том, что было после, разговор уже позади.