Глава седьмая Царская семья

Глава седьмая

Царская семья

Царские свадьбы. — «Желательный елень». — Два правителя

Обстоятельства жизни научили Михаила Федоровича ценить родственную преданность. В самое тяжелое время опал и гонений на Романовых он выжил только благодаря семейной солидарности и навсегда остался в долгу у своих тетушек — княгини Марфы Никитичны Черкасской и Анастасии Никитичны Романовой, воспитавших мальчика и его сестру. Он не забыл и тех своих родственников, с кем совсем маленьким ребенком провел несколько лет в Клинах. Иван Никитич Романов и князь Иван Борисович Черкасский были главными его советниками во все время царствования. Как известно, Михаил Федорович приблизил к себе и родственников матери, братьев Салтыковых и Константина Михалкова — надо думать, также в воспоминание о поддержке, оказанной старице Марфе Ивановне и ее детям в трудные годы. И не его вина была в том, что эти «ближние люди» первых лет его царствования не всегда могли соответствовать царской благодарности. Михаил Федорович питал теплые родственные чувства и к сестре Татьяне, о чем свидетельствует приближение ко двору ее мужа, князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского.

Выше уже говорилось, что насильственное отлучение Михаила от родителей должно было привнести новые оттенки чувств в его сыновнюю любовь, истоки которой нужно искать, конечно, не в приписываемом царю безволии, а в этике христианской добродетели. Если другие могли не ценить возможность находиться рядом со своими отцом и матерью, то Михаил Федорович должен был воспринимать это не иначе как Божий дар. Вот почему ему так тяжело было идти против воли своих родителей, когда это стало необходимым в годы царствования.

Царские свадьбы

Неудачная попытка первой женитьбы царя на Марии Хлоповой уже давно рассматривается как своеобразная «модель» для понимания первых лет царствования Михаила Федоровича. Эта традиция идет от С. М. Соловьева, написавшего в своей «Истории России»: «Дело Хлоповой всего лучше показывает, что делалось без Филарета во дворце, и кто были люди, осыпанные царскими милостями и не хотевшие никого другого видеть у царя в приближении». Действительно, эта неудача стала главным поражением молодого царя, не сумевшего воспротивиться воле матери и отстоять свое право жениться на той, кого и в самом деле полюбил. Но такая трактовка событий была бы слишком легковесным вторжением в этот деликатный сюжет. Ведь дело было не просто в отношениях двух молодых людей. Речь шла о продолжении только что появившейся династии, и никаких ошибок здесь не должно было быть.

Дело о первой царской свадьбе началось в 1616 году. Царю Михаилу Федоровичу исполнялось двадцать лет. В Московском государстве больше не имелось опасных претендентов на трон, главные враги царя — казаки — потерпели поражение под Москвой. Конечно, внешнеполитические проблемы оставались, да и внутри государства было полно неустройсгв, но восстановление страны уже шло. Михаил Федорович, старавшийся во всех своих делах примериваться к тому, «как при прежних прирожденных государях бывало», в деле собственной женитьбы поступил по-другому. Сведений о смотре царских невест, как это было при Иване Грозном, в источниках начала XVII века не сохранилось. Где мог увидеть царь Марию Ивановну Хлопову, почему такой прочной оказалась его привязанность к ней, неизвестно. Обычно, за неимением источников, историки даже не пытаются ответить на эти вопросы. Но некоторые соображения все же можно высказать.

Известно, что Хлоповы принадлежали к рядовому дворянству. Следовательно, царь действовал как частный человек, не имея в виду какие-либо политические расчеты. В противном случае он остановил бы свой выбор на дочери какого-нибудь князя или боярина, не говоря уже об иностранке, что редко, но бывало в практике московских государей. Между тем «Новый летописец» приводит сведения о самом неожиданном и совсем не подходящем пересечении судеб представителей рода Романовых (причем самого Михаила Федоровича) и Хлоповых. Когда семья Романовых и их родственников была переведена в село Клины, то приставами у них оказались Давыд Жеребцов и Василий Хлопов. К этому времени преследование Романовых было ослаблено, от приставов требовались только осторожность и точное следование наказу. Если бы приставы отличались излишним рвением в отношении ссыльных, летописец, надо думать, не преминул бы упомянуть об этом. Позднее представители этих родов продолжали служить по «московскому списку». История с Иваном Сусаниным показывает, что Романовы никогда не забывали о людях, оказавших им услуги во время ссылки. Поэтому кажется возможным предположить, что знакомство будущего царя Михаила Федоровича со своей невестой произошло еще в детстве. Впрочем, с тем же успехом можно посчитать, что старица Марфа Ивановна не приняла выбор сына из-за своих неприятных воспоминаний, связанных с приставством Василия Хлопова.

Почти ничего не знаем мы и о том, как и что происходило во дворце в 1616 году, кроме самого факта наречения Марии Ивановны Хлоповой царской невестой и того, что она была взята во дворец, где ей дали новое имя — Анастасия (вполне прозрачный намек на имя первой русской царицы Анастасии Романовны, сестры деда Михаила Федоровича). Известно и то, что свадьба не состоялась. Детали выяснились позднее, когда из польского плена вернулся патриарх Филарет, взявший устройство свадьбы сына в свои руки. В 1623 году он провел розыск дела о Марии Хлоповой. Возможно, это было сделано по желанию сына, чтобы понять, может ли Хлопова снова стать царской невестой. Проводили розыск ближайшие родственники царя бояре Иван Никитич Романов, князь Иван Борисович Черкасский (когда-то находившиеся под началом у пристава Василия Хлопова), а также Федор Иванович Шереметев. Тогда-то и всплыла неприглядная роль во всем произошедшем родственников матери царя братьев Салтыковых.

По словам дяди несостоявшейся царицы Гаврилы Хлопова, все началось с ничтожного случая, который можно было посчитать обычною ссорой между ним и оружничим Михаилом Салтыковым. Царь Михаил Федорович, как и его предшественники в XVI веке, любил показывать приближенным Оружейную палату. На этот раз гостями стали родственники невесты, а своеобразным «гидом» выступил глава Оружейного приказа Михаил Михайлович Салтыков. Когда царю поднесли турецкую саблю и все кругом стали нахваливать иноземную работу, Салтыков вступился за собственных оружейников, заявив: «Вот невидаль, и на Москве государевы мастера такую саблю сделают». И надо ж такому было случиться, что государь передал саблю Гавриле Хлопову и задал ему ни к чему не обязывающий вопрос: а как он думает, и в самом ли деле сделают? Гаврила Хлопов, еще не искушенный в дворцовых интригах, ответил по-простому: «Сделать-то сделают, только не такую», и тем самым словно рубанул этой турецкой саблей по престижу оружничего. Но что-что, а уж «встречю» себе не терпели никогда не только государи, но и временщики. Салтыков вырвал злополучную саблю из рук Гаврилы Хлопова и обвинил его в том, что он ничего не смыслит в оружии; оба поговорили «гораздо в разговор».

Для Салтыковых это столкновение значило нечто большее, чем для Гаврилы Хлопова, «спроста» озвучившего, надо думать, весьма распространенное мнение, бытовавшее в служилой среде. Если еще не став царскими родственниками, Хлоповы проявили самостоятельность, то что же будет потом? И удастся ли Салтыковым и дальше сохранять свое влияние? Из-за этого и началась интрига против Анастасии-Марии Хлоповой. Спустя некоторое время после ее прибытия во дворец у нее открылась рвота, и Салтыковы тут же объявили, что болезнь неизлечима. А к их мнению должны были прислушаться, так как один из братьев возглавлял в 1616 году Аптекарский приказ и все доктора подчинялись ему. В 1623 году доктор Валентин Бильц и лекарь Балцер свидетельствовали уже по-другому: причиной недомогания Марии Хлоповой было обычное желудочное расстройство. Гаврила Хлопов даже придумал ему «умное», по выражению С. М. Соловьева, объяснение: племянница будто бы переела невиданных ею раньше сладостей. Это действительно выглядит правдоподобным, тем более что и духовник, которому должны были поверить больше, чем докторам, также подтвердил, что болезнь у Марии скоро прошла и больше не возобновлялась.

Однако дело было сделано. Марию Хлопову от двора отстранили. Более она уже не рассматривалась в качестве возможной невесты государя.

Гнев патриарха, когда вскрылись все обстоятельства этого дела, был страшен. Салтыковых обвинили в том, что они «государской радости и женитьбе учинили помешку», лишили всего и отослали в дальние города. В указе об их ссылке за «измену» прорвалось то, о чем тайно судачили в Московском государстве: «А государская милость к вам и к матери вашей не по вашей мере; пожалованы вы были честью и приближеньем больше всех братьи своей, и вы то поставили ни во что, ходили не за государевым здоровьем, только и делали, что себя богатили, домы свои и племя свои полнили, земли крали и во всяких делах делали неправду, промышляли тем, чтоб вам при государской милости, кроме себя, никого не видеть (явный намек на дело Хлоповой. — В.К.), а доброхотства и службы к государю не показали».

Памятником всем этим событиям остались два дела из царского архива, хранившиеся рядом друг с другом: «Столпик и дело сыскное и ссылка Бориса да Михаила Салтыковых 132-го году» и «Дело 132-го, как был собор о Марье Хлопове»[209].

С приездом патриарха Филарета грядущий брак царя Михаила Федоровича попытались устроить уже не в соответствии со старыми московскими обычаями, а с учетом возможных внешнеполитических выгод. В династических расчетах полностью исключались католички (хватило одной Марины Мнишек), и взор дипломатов обратился в сторону протестантских стран, из которых самой подходящей казалась Дания. Еще царь Борис Годунов получил согласие датского двора на женитьбу «королевича Егана» (Иоанна) на Ксении Борисовне Годуновой. Однако по приезде в Россию королевич неожиданно заболел и умер, и тело его, по свидетельству «Нового летописца», было погребено «в слободе в Кукуе у ропаты немецкой»[210]. К датскому двору решили обратиться и на этот раз. В 1621 году к королю Дании Христиану отправились послы князь Алексей Михайлович Львов и дьяк Ждан Шипов. В наказе им была сформулирована цель посольства: «По милости Божией великий государь царь Михаил Федорович приходит в лета мужеского возраста, и время ему государю приспело сочетаться законным браком; а ведомо его царскому величеству, что у королевского величества есть две девицы, родные племянницы». Одну из них послы Михаила Федоровича и просили от имени царя выдать за него замуж «которая к тому великому делу годна».

В датской королевской семье, конечно же, не забыли о судьбе несчастного королевича, а потому боялись далекой страны, тем более что непременным требованием русской стороны была смена веры невестой (в наказе послам давались подробные инструкции на этот счет). Не отличалось рыцарским политесом и само предложение сразу к двум племянницам: с одной стороны, короля просили дать согласие, а с другой, послам наказывали сделать свой выбор, не заботясь о личных симпатиях и антипатиях девиц как в отношении жениха, так и вообще в отношении смотрин. Но то, что считалось само собой разумеющимся в Московском государстве, в Европе могло вызвать и отторжение. Очень любопытны в этом документе указания на поиск требуемых добродетелей для идеальной кандидатуры в царицы: «смотреть девиц издалека внимательно, какова возрастом, лицом, белизною, глазами, волосами и во всяком прироженье и нет ли какова увечья». «Годной» признавалась та невеста, которая «была здорова, собою добра, не увечна и в разуме добра». Под предлогом «дипломатической» «болезни» датский король благоразумно уклонился от переговоров, а с ближними королевскими людьми не захотел разговаривать сам московский посол. Так сватовство к датским принцессам расстроилось.

В 1623 году в Московском государстве вновь взглянули в сторону Скандинавии в поисках возможной царской невесты. Предтечей будущих союзных отношений со Швецией в Тридцатилетней войне могло стать сватовство к Екатерине, сестре бранденбургского курфюрста и одновременно сестре жены короля Густава-Адольфа. Острие такого союза, скрепленного родственными узами, естественно было направлено против общего врага — Речи Посполитой. Но и в этом случае вопрос смены веры оказался непреодолимым.

Оставалось выбирать жену по старинке, из своего отечества. И снова не видно, чтобы для Михаила Федоровича был организован какой-то смотр невест. Да этого и не требовалось. Приглашая племянницу датского короля в Московское царство, послы говорили, что «у великого государя на дворе честных и старых боярынь и девиц отеческих дочерей много». Можно думать, что будущий имперский институт фрейлин в зачатке существовал уже в кремлевских теремах. Выбор царя пал на дочь боярина князя Владимира Тимофеевича Долгорукова — Марью. Вряд ли тут имелись в виду какие-то особенные заслуги князей Долгоруковых, младшей ветви князей Оболенских, выдвинувшейся в опричнину. Скорее наоборот. «Новый летописец», который не мог пройти мимо служб отца царской жены, вынужден был сообщать не о ратных победах, а о том, как воевода князь Владимир Тимофеевич оставлял города или попадал в плен. Еще при царе Федоре Ивановиче в 1593/94 году он был послан на Кавказ ставить города Койсу и Терки (Терек): в первом из них он оставался воеводой несколько лет, пока уже в начале царствования Бориса Годунова горцы, обратившиеся за поддержкой к Турции, не выбили русские войска из обоих городов. Терки храбро защищали; «все воеводы и ратные люди на том сташа, что ни единому человеку живу в руки не датися». В итоге почти все погибли, а в плен взяли лишь немногих, которые «от ран изнемогоша». По другому было с Койсой. Узнав о поражении, воеводы «град Койсу сожгоша, а сами отойдоша на Терек». Затем уже в Смутное время князь Владимир Тимофеевич Долгоруков был захвачен в плен отрядом Александра Лисовского в Коломне в 1608 году. И, наконец, самая известная и самая неудачная служба боярина: именно князь Владимир Тимофеевич Долгоруков был послан проводить семью сандомирского воеводы Юрия Мнишка из Московского государства в Речь Посполитую. И именно он позволил тушинскому отряду перехватить Марину Мнишек и отвезти ее к Лжедмитрию II, создав проблему, с которой вынуждены были справляться еще в начале царствования Михаила Федоровича. Как записал автор «Нового летописца», «ратные ж люди, кои проводили, розъехались по себе, а князь Володимер не с великими людми прииде к Москве»[211]. Вот уж, действительно, ирония судьбы. Будущий отец царской жены сопровождает жену самозванца!

Царь Михаил Федорович, «поговоря с отцем своим… и с своею матерью… и похотясь сочтатись законному браку», взял княжну Марью Владимировну Долгорукову в жены. Это произошло 18 сентября 1624 года. Был разработан подробный церемониал, показывающий, кто был тогда ближе всего молодому царю. Роль тысяцкого исполнял боярин князь Иван Борисович Черкасский, царскими дружками были бояре князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский и князь Дмитрий Михайлович Пожарский «со княгинями». Дружками «з царицыну сторону» были: боярин Михаил Борисович Шеин и князь Роман Петрович Пожарский «з женами».

Судя по некоторым спискам свадебного разряда, старая боярская гвардия как будто ждала этого момента, чтобы выяснить старые споры. Их перессорило назначение первым «сидячим боярином» у царя князя Ивана Ивановича Шуйского. С ним местничался князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, первый «сидячий боярин» у государыни. Дальше всех в местническом споре пошел неудовлетворенный своей ролью на свадьбе князь Иван Васильевич Голицын, имя которого было написано следующим в списке «сидячих бояр» после князя Ивана Ивановича Шуйского. Князь Иван Васильевич Голицын местничался и с князем Иваном Ивановичем Шуйским, и с князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким, а в итоге вообще не явился на свадьбу. За этот неслыханный по дерзости поступок «его отдали за пристава… и после свадбы его сослали в Пермь Великую, там и умер»[212]. Князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому местничество на свадьбе тоже принесло несчастье. Он был назначен на воеводство в Тобольск, где умер в 1625 году. Наконец, всего тяжелее были старые счеты («недружба») бояр Федора Ивановича Шереметева с отцом царицы боярином князем Владимиром Тимофеевичем Долгоруковым. Последний хоть и исполнил все, что требовалось, согласно свадебному разряду, но подал челобитную государю «о местах», которая оказалась плохим предвестником.

Свадебные торжества («радость велия») продолжались только один день. Что случилось с царицей — неизвестно, но назавтра она уже заболела. По терминологии того времени, царицу «испортили»: «И бысть государыня больна от радости до Крещения Господня». 7 января 1625 года, «в самое Крещенье», царица Мария Владимировна умерла и была похоронена с подобающими почестями в кремлевском Вознесенском монастыре.

В течение года царь соблюдал траур, а затем состоялась его вторая свадьба — с Евдокией Лукьяновной Стрешневой.

Отец царицы Лукьян Степанович Стрешнев и его предки происходили из рядового провинциального дворянства. В годы Смуты лишь Иван Филиппович Стрешнев добился существенного повышения местнической чести своего рода: в царствование Василия Шуйского он служил в думных дворянах. К началу царствования Михаила Федоровича из всех Стрешневых получил известность лишь Василий Иванович, служивший в стольниках. Другие Стрешневы заметны мало; так, например, жилец Степан Стрешнев в 1619 году возил царскую грамоту патриарху из костромского села Домнина.

Появление во дворце представителей младшей ветви Стрешневых, в отличие от истории с Хлоповыми, не могло никого задеть. После 1616 года прошло целых десять лет, и за это время многое в обществе изменилось. Вернулась привычная и понятная людям иерархия. Да и трудно представить себе последствия царского гнева, если бы и в третий раз невеста по какой-либо причине оказалась «испорчена».

Как подчеркивал автор «Нового летописца», был повторен, без всяких изменений, чин царской свадьбы с Марией Владимировной Долгоруковой. Это касалось и назначенных на первой свадьбе тысяцких, дружек и свах. Но жизнь, как мы видели, сама внесла коррективы: князь Иван Иванович Шуйский остался первым среди «сидячих» бояр, остальные писались вместе с ним «с товарищи». Были приняты меры, чтобы пресечь челобитные, доставившие столько неприятностей на прежней свадьбе. Поэтому всем, кто участвовал в церемонии, «велено быти без мест». Специальный указ об этом должны были запечатать думные дьяки государственной печатью «для того, что вперед теми случаи никому в отечестве не считаться, и случаев ни у кого не приимати, и в место того никого не ставити»[213].

Церемония свадьбы царя Михаила Федоровича и царицы Евдокии Лукьяновны подробно расписана в «Дворцовых разрядах». Такие источники давно интересовали читателя. Еще в XVIII веке описания старинных царских свадеб были опубликованы в «Древней Российской вивлиофике» Н. И. Новикова. В 1785 году они выходили в отдельном издании, составленном М. Комаровым. П. П. Бекетов в 1810 году издал «лицевую» (иллюстрированную) рукопись разряда свадьбы царя Михаила Федоровича: «Описание в лицах торжества, происходившего в 1626 году, февраля 5 дня, при бракосочетании государя царя и великого князя Михаила Федоровича с государынею царицею Евдокиею Лукьяновною, из рода Стрешневых». Эти документы служили также историкам русского быта И. Сахарову, Н. И. Костомарову, М. Забылину и другим как источник для изучения свадебных обычаев.

Основные этапы царского свадебного церемониала не отличались от обычных свадеб, как одинаков был сам чин свадебного венчания. Хотя церемонии, происходившие во Дворце и в кремлевском Успенском соборе, с участием царя и всей боярской знати, несомненно, выглядели особенно пышно и великолепно. Главное было показать, что свадьба совершается «по их государскому чину, как бывало у прежних великих государей». 29 января 1626 года царь Михаил Федорович просил благословения своих родителей, «чтоб ему государю сочтатися законному браку, в наследие рода его государскаго». За три дня до свадьбы невесту ввели во дворец и с этого времени стали называть царевною. Торжества начались в воскресенье 5 февраля 1626 года, когда «в неделю… после ранние обедни» царь Михаил Федорович приехал к своему отцу патриарху Филарету. Источники приводят слова, с которыми патриарх обратился к молодым: «И да узриши сына сынов своих и дщери дщерей твоих, и благочестивое ваше царство соблюдет ото всех ваших врагов ненаветно, роспространит и умножит от моря и до моря и от рек до конец вселенныя». Патриарх благословил царя Михаила Федоровича и его невесту образом Корсунской Божьей Матери, «обложен сребром сканью», а мать инокиня Марфа Ивановна даровала им «образ Спасов, обложен сребром чеканом, да образ Пречистыя Богородицы Одегитрия, обложен чеканом с каменьем». Царь Михаил Федорович и его двор сначала объехали кремлевские Чудов и Вознесенский монастыри и Архангельский собор. Затем торжества начались в Золотой палате (средней), куда царь пришел из своих хором в сопровождении бояр и стольников, «нарядився в кожух златой аксамитной на соболях, да в шубу рускую соболью, крыта бархатом золотным, заметав полы назад за плеча, а пояс на государе был кованой золотой». Под стать жениху нарядили невесту: «в платье и в венец золотой с дорогим каменьем и жемчюгом». Когда царь Михаил Федорович пришел в Золотую палату, невесту в сопровождении дружек провели «постельным крыльцом» в Грановитую палату. С этой процессией шли «свещники, коровайники, фонарники» и несли «богоявленскую и обручальные свечи». Думный дьяк Федор Лихачев нес «осыпало, на золотой мисе… а положено было на мису на три углы хмелю, да тридеветь соболей, да тридеветь платков золотных участковых… да тридеветь белок, да осмнадцать пенезей золоченых чеканены, да деветь золотых угорских». Во все время свадебной церемонии самое большое внимание уделялось тому, чтобы никто «не переходил» царю и царице пути. Показательна и ремарка составителя разрядных книг, которую мог включить только очевидец: «А с свечами, пришед в палату, стали направе, против государева места у лавки; а коровай с фонари стали по левой стороне, поотодвинувся подале, подле поставца». Дьяки позаботились и о том, чтобы их собственные имена не были забыты, записав в разрядах: «А чины свадебные урежал думной дьяк Иван Курбатов сын Грамотин, да Михайла Данилов».

Наступил один из самых торжественных моментов. К царю Михаилу Федоровичу в Золотую палату пришел посланный от посаженного отца Ивана Никитича Романова со словами: «Время тебе итти к своему делу». Царь, получив благословение от протопопа Благовещенского собора Максима, двинулся с поезжанами и дружками в Грановитую палату, ведомый под руки тысяцким князем Иваном Борисовичем Черкасским. В Грановитой Михаила Федоровича и Евдокию Лукьяновну посадили рядом друг с другом. Состоялся обряд причесывания голов, и на царицу одели кику — головной убор замужней женщины, «и покров положили, и покрыли убрусом; а убрусец был низон жемчюгом с дробницами золотыми». Молодых осыпали золотыми деньгами, материями, мехами и хмелем из принесенного осыпала. По благословению царского отца и матери резали калач («перепечю») и сыр; невеста отсылала дары царю — «убрусец», «ширинку» и каравай, и царским родителям — убрусец и сыр. Такие же дары отсылались жившей на покое в Тихвине вдове царя Ивана Грозного царице Дарье (Анне Алексеевне Колтовской) и другим участникам свадебных торжеств.

После этого царь и царица отправились в Успенский собор, где должно было происходить собственно венчание. Спустившись «сенми да лесницею, что у Грановитой палаты», царь сел верхом на специально приведенного из государевой конюшни аргамака — дорогого коня, а государыня устроилась в сани. Аргамака подводили к царю боярин и конюший (главный дворцовый чин) князь Борис Михайлович Лыков, и ясельничий Богдан Матвеевич Глебов. Впереди царя ехали поезжане во главе с кравчим Василием Яншеевичем Сулешевым; всего поезжан было сорок человек, в основном молодые стольники, дети знати, в том числе Борис Иванович и Глеб Иванович Морозовы, а также «дворяне большие». За поезжанами шли дружки и тысяцкий князь Иван Борисович Черкасский «мало поперед государя». Боярин князь Борис Михайлович Лыков во время следования процессии «площадью» шел пешком рядом с царем. За санями «царевны» назначены были идти «дворяне московские сверсные»; из двадцати трех человек шестеро принадлежали к роду Стрешневых — это были дядя и другие родственники царицы, сумевшие в будущем извлечь достаточно выгоды из родства с государем. Царицыны дети боярские (чин служилых людей) в это время смотрели, «чтоб никто меж государя и государыни пути не переходил».

В Успенский собор царь и царица вошли «в сторонные двери, что от Архангела» (то есть в ближние к Архангельскому собору). В самом соборе царские шатерничие приготовили места, на которые царь и царица должны были сесть после совершения обряда: «а у левого у столба поставлено было скамейка, на скамье послан был ковер кизылбаской золотой, да положены два зголовья, бархат червчет с золотом в один цвет». Михаил Федорович и Евдокия Лукьяновна встали «близко царских дверей, на том месте, где стоял анбон (амвон. — В.К.), а анбона в то время не было». Наконец, благовещенский протопоп Максим «обручал государя и царицу и венчал по священному преданию». Молодым трижды, переменяясь, дали выпить «фрязского вина», после чего скляницу отдали в алтарь. Затем царь и царица сели на заранее приготовленные места и приготовились слушать речь протопопа. Максим прочел поучение «и им государем здравствовал». Вслед за протопопом, под торжественное пение певчих дьяков («демесвом большое»), тысяцкий, дружки и все бояре, которые были в церкви, тоже «здравствовали государю и царице». Совершив обряд, вся процессия двинулась в Грановитую палату, где начался пир. Не пришлось присутствовать на нем боярину князю Борису Михайловичу Лыкову: у него была в это время особенная роль — разъезжая на царском аргамаке с обнаженным мечом, он должен был охранять сенник от злых сил.

В «Дворцовых разрядах» содержится масса разных деталей обряда царской свадьбы, последовавшей за венчанием. В частности, подробно расписано в них убранство сенника, в котором молодые провели первую брачную ночь. За всеми деталями устройства царской постели («тридевять снопов ржаных, на верх того семь перин…» и т. д.) наблюдали боярин Федор Иванович Шереметев, окольничий Лев Иванович Долматов-Карпов (тоже из ближней родни Романовых) и отец царицы Лукьян Степанович Стрешнев. На этой свадьбе у Федора Ивановича Шереметева уже не было разговоров о «недружбе», как с отцом несчастной Марии Долгоруковой.

Когда для новобрачных закончился праздничный стол, большой царский дружка приготовил для царя и царицы «куря верченое», то есть завернул в скатерть курицу «с блюдом и с перепечею и с солонкою» и отнес в сенник. От составителя разрядов не ускользнула и такая деталь: царь Михаил Федорович, «из-за стола встав, шел к сеннику… взяв ее государыню за руку». Молодых провожали до дверей сенника боярин Иван Никитич Романов, произнесший им напутственное слово, а также боярин и боярыни сидячие, князь Иван Иванович Шуйский с товарищами. После того как царь Михаил и царица Евдокия остались в сеннике, пир в Грановитой палате продолжился.

Свадьба продолжалась четыре дня. Следующий день был посвящен царскому выходу в «мылну». Тогда же должен был совершиться и известный обычай, когда присутствовавшие впервые могли увидеть лицо невесты: «и роскрывал государыню царицу боярин Иван Никитич Романов, покров поднел стрелою». Царь пожаловал всех членов Боярской думы: «велел свои государские и государынины очи видети». Молодых кормили кашею, причем горшки для каши были не обычные, а «фарфурные» (фарфоровые). Далее царь проследовал в «мылну» со своими ближними и поезжанами. Начиналось всеобщее веселье: «а в то время, как государь пошел в мылню, во весь день и до вечера и в ночи на дворце играли в сурны и в трубы и били по накром (нечто среднее между барабаном и литаврами. — В.К.)». У царя также были «ествы» со своими ближними людьми в «мылне», а бояр и окольничих царь жаловал, «подавал раманею в кубках». И во второй и третий дни царские «столы» накрывали в Грановитой палате. На четвертый день, «в среду, в третьем часу дни», царь принимал отца, патриарха Филарета, и высшее духовенство в малой Золотой палате. Знаком особого внимания к отцу была встреча патриарха «в сенех». Патриарх Филарет благословил сына и невестку иконою и крестом, после чего были объявлены дары, «по росписи, а что было даров и тому записка на казенном дворе». Следом свои дары приносили митрополиты, епископы, архимандриты и игумены «по чину»: «кубки сребрены, и стопы, отласы золотые, и соболи». За ними шли с дарами гости и торговые люди, свои подарки дарили в этот день государыне бояре. Для встречи патриарха у царя был стол в Грановитой палате, «по обычею», свадебный чин соблюдался только при подаче «взваров и овощей».

Так царь Михаил Федорович, подходивший к почтенному, по московским понятиям, тридцатилетнему возрасту, наконец-то мог успокоиться и вполне предаться радостям семейной жизни, которой больше не угрожали непонятные болезни его избранниц. В мае 1626 года царская семья совершила паломничество в Троице-Сергиев монастырь, и, надо думать, что одной из его целей была молитва о даровании наследника. 22 апреля 1627 года у Евдокии Лукьяновны родилась дочь Ирина (день ее ангела приходился на 5 мая). Через год, почти день в день, 20 апреля 1628 года родилась дочь Пелагея, но она прожила недолго и умерла, когда Евдокия Лукьяновна Стрешнева ждала третьего ребенка. Им оказался мальчик, наследник престола царевич Алексей Михайлович, родившийся 17 марта 1629 года.

Рождения, крестины, именины царских детей стали занимать большое место в придворном церемониале. Первых детей царя Михаила Федоровича крестил сам патриарх Филарет Никитич, а их крестным отцом был келарь Троице-Сергиева монастыря Александр Булатников. Всего же из десяти царских детей до взрослого возраста дожили только четверо: Ирина (1627–1679), Алексей, будущий царь (1629–1676), Анна (1630–1692) и Татьяна (1636–1706/07). Тяжелые испытания выпали на царскую семью в 1639 году, когда один за другим умерли пятилетний царевич Иван и только что родившийся царевич Василий. В тот год Панихидный приказ работал, не переставая. Больше братьев у наследника престола царевича Алексея Михайловича не было.

«Желательный елень»

Для описания частной жизни царской семьи в первой половине XVII века в распоряжении историка почти нет никаких данных. Повседневность вообще плохо поддается описанию, если только счастливый биограф не обретет дневников или переписки своего героя. Но здесь явное преимущество у тех, кто изучает жизнь русских людей начиная с петровского времени.

Находясь на троне первые годы, царь Михаил Федорович не имел никакой возможности вести переписку с отцом. Он лишь облегчал, как мог, материальное положение ссыльного отца, задержанного в Речи Посполитой. В 1615 году русский посол Федор Желябужский добился встречи с митрополитом Филаретом, чтобы на словах передать ему послание сына. Правда, сказать многого было нельзя, так как встреча происходила в присутствии враждебно настроенного литовского канцлера Льва Сапеги.

Поэтому в нашем распоряжении лишь грамоты, датированные временем после возвращения патриарха Филарета в Москву. Царь и патриарх обменивались ими, когда кто-нибудь из них оставлял столицу и возникала необходимость совета или ускорения дела: во время поездок Михаила Федоровича на богомолье — в Макарьев-Унженский монастырь (1619), Николо-Угрешский монастырь (1620), Троице-Сергиеву Лавру (1620-е), и патриарха Филарета — в Саввино-Сторожевский, Пафнутьев-Боровский и владимирские монастыри (1630). Обычно послания писали под диктовку дьяки, иногда грамоты готовили по уже установленному образцу, и их текст лишь правился царем или патриархом.

Первые письма царя Михаила Федоровича отцу написаны в конце августа 1619 года, когда он с матерью, «по обещанию» (то есть по обету), отправился в Макарьевский на Унже монастырь и оставил патриарха Филарета управлять в столице. Именно в этих письмах формировался особый стиль в обращении между сыном-царем и отцом-патриархом. Вырабатывая его (ибо никакого прецедента не имелось), Михаил Федорович использует торжественные, высокопарные формулы, которые для лучшего восприятия можно записать подобно стихотворным строфам:

Честнейшему и всесвятейшему о Бозе,

отцу отцем и учителю православных велений,

истинному столпу благочестия,

недремательну оку церковному благолепию,

евангельский проповеди рачителю изрядному и достохвалному,

преж убо по плоти благородному нашему отцу,

ныне ж по превосходящему херувимскаго Владыки

со ангелы равностоятелю и ходатаю

ко всемогущему и вся содержащему,

в Троице славимому Богу нашему,

и Того повеления и человеколюбия на нас проливающу великому господину и государю,

святейшему Филарету Никитичю,

Божьею милостию патриарху Московскому и всеа Русии,

сын ваш, царь и великий князь Михайло Федорович всеа Русии,

равноангильному вашему лицу сердечными очыма и главою,

целуя вашего святительства руку и касаяся стопам вашего преподобия, челом бью[214].

Это начало самого первого письма, отправленного царем Михаилом Федоровичем патриарху Филарету 25 августа 1619 года. В дальнейшем в обращениях к патриарху встретятся новые оттенки: «равноангильному жизнию», «вселенскому пастырю», но особенно торжественным выглядит обращение в письме по случаю встречи новолетия 1 сентября 1619 года:

Превысочайшему во архиереех,

Подражателю Христовых велений,

Святых апостол приемнику,

Церковных кормил правителю,

Карабль православия неблазненно направляюще

во пристание благоверия…[215]

Царь Михаил Федорович называет отца в грамотах «ваше святительство», «драгий отче и государь мой», «святый владыко и государь мой» и просто «государь». Когда он пишет о себе, то не довольствуется сухим «сын ваш», а все время добавляет, как он скучает вдали от отца и как снова стремится воссоединиться с ним «равноангильному вашему лицу сердечными очима и главою, целуя вашего святительства руку и касаяся стопам вашего преподобия, челом бью». В одном из писем царь Михаил Федорович уподобил себя оленю, жаждущему напиться: «желаем бо, святый владыко и государь мой, предобрый твой глас слышати, яко желательный елень напаятися»[216]. Упоминание о духовной жажде лучше всего передавало состояние царя во все время поездки. Он еще раз повторил свое сравнение с «желательным еленем» и составил целое рассуждение об отце и сыне: «Обычай есть человеком, дражайший отче государь и владыко наш, егда во уме любезнаго восприимет, тогда от радости в слезы производится. Что же ли в человеческом естестве любезнейши рожшаго и что сладчайши рожденнаго»[217].

Царь и его мать посылают патриарху Филарету с дороги маленькие подарки — из Троице-Сергиева монастыря «220 яблок» от царя и «15 калачиков» от великой старицы и инокини Марфы Ивановны. В ответ Филарет Никитич отправляет с кравчим М. М. Салтыковым «часы воротные, боевые». С Волги патриарху отослали рыбу, пойманную государем: «царских трудов рыбные ловитвы… пять осетров, да колушку, да шевригу».

Путешествие в Макариев-Унженский монастырь затянулось, царский кортеж попал на обратной дороге в осеннюю распутицу. В довершение ко всему начались болезни. Великая старица и инокиня Марфа Ивановна почувствовала себя плохо по прибытии в село Великое под Ярославлем 20 октября 1619 года. «Припомянулася мне прежняя болезнь портежная (вероятно, от слова «порча». — В.К.)», как писала она патриарху Филарету, не упоминая, в отличие от сына, о более серьезных симптомах, что «к тому кабы лихоратка». Одновременно заболел патриарх Филарет. «И яз, государь, призрением Божиим понемог, — писал он царю Михаилу Федоровичу, — к моим старым болезнем прикинулась лихорадка и конечно меня утруднила». Понимая, как тяжело будет сыну узнать об одновременной болезни обоих родителей, патриарх стремится утешить его и даже шутит: «А о том благодарю Господа Бога моего Иисуса Христа, что нас обоих посетил болезнью: а вам бы, великому государю, об наших старческих болезнях не кручинитися; то наше старческое веселие, что болезни с радостью терпети». Однако убедить сына в том, что ничего серьезного в его хворях нет, патриарх Филарет не смог. В ответной грамоте 29 октября 1619 года царь Михаил Федорович писал: «Точию малу утеху совнесе нам твоя государская грамота, что ты, государь, писал к нам, что болезни вашей есть мало полехче, и тому мало веры емлем; а чаем того, что ты, государь, пишешь о том, облехчевая нам нашу о тебе, государе отце нашем, плачевную скорбь»[218]. Действительно, болезнь патриарха Филарета напугала царя и его мать, которые не видели своего отца и супруга больше двух месяцев. Великая старица и инокиня Марфа Ивановна даже забыла о собственной болезни: «Сугубо скорбию уязвляюся и в плаче низвождуся и, свою скорбь забыв, и яко не имев, о тебе, свете и государе нашем, конечною скорбию сокрушаюся». Патриарх Филарет сообщил новые подробности о своей болезни, а главное о том, что началось облегчение: «Совершенные легости нет, а от старого от лихоратки есть немного полегче; а камчюгом (подагрой. — В.К.), государь, изнемогаю и выйти ис кельи не могу». Он должен был также попросить сына, чтобы тот успокоил великую старицу Марфу и позаботился о ней, «чтоб она к немощи болезни не прикладывала, с разсужденьем бы о нас скорбела». Когда царь прислал проведать о здоровье своего отца боярина Бориса Михайловича Салтыкова, патриарх Филарет явно растрогался и просил сына: «Молю вас, вселюбезнейшего сына нашего и государя, света очию моею, подпор старости моей, утешение души моей, да не даси себя в кручину о моей немощи»[219].

В свою очередь, и царь Михаил Федорович искал у родителей поддержки в болезнях. Во время летнего путешествия в Троице-Сергиев монастырь в 1627 году царь делился с патриархом Филаретом Никитичем: «Болезнь, государь, ногам моим от ездов и тяжеле стало, до воска и из воска в креслах носят». Рядом была мать — инокиня Марфа Ивановна, которая также извещала Филарета о болезни сына, о том, что царь Михаил Федорович «скорбел ножками»[220]. Все это немногие крупицы обычных человеческих отношений, которые сохранила переписка царской семьи. Хотя и они* при внимательном прочтении могут пролить какой-то свет не только на частную жизнь, но и на обстоятельства совместного правления царя Михаила Федоровича и его отца.

Два правителя

Переписка двух «великих государей» носила официальный характер и составлялась при участии дьяков. Немало места отведено в ней решению неотложных государственных дел. Сам характер этих дел, которые всегда сообщали царю во время его ежегодных отлучек из Москвы, весьма показателен. Прежде всего они были связаны с проблемами на самых острых внешнеполитических направлениях — крымском и литовском.

31 августа 1619 года в Москве были получены отписки о крымских делах от посланника Абросима Лодыженского. В русско-крымских отношениях назревал кризис, так как крымский царь, раздраженный заключением Деулинского перемирия, нарушавшего существовавшие договоренности между Московским государством и Крымом, стал готовиться к походу на своих врагов в Литву через русские земли. Дело можно было уладить с помощью «поминков», но их не привезли в положенный срок, чем поставили Московское государство под угрозу татарского набега. Сначала с полученными в Москве грамотами ознакомились патриарх и Боярская дума. «И я, государь, отец твой и богомолец, — писал патриарх Филарет царю Михаилу Федоровичу, — те отписки чел и бояром чести велел». Затем патриарх спрашивал государева совета: «А о крымском, государь, деле как вы, великий государь, укажете?»

Между прочим, переписка царя и патриарха дает возможность проверить распространенные взгляды о «безвольном царе», находившемся в полном подчинении у своего родителя. Кто же в итоге принимал решения по вопросам, действительно жизненным для Русского государства? Быть может, патриарх, задавая свой вопрос, всего лишь следовал этикету, а царь только одобрял его решения? Именно так должно было бы быть, если правы те, кто говорит о слабом царе Михаиле Федоровиче, так и не вышедшем из власти своего отца.

Действительно, патриарх Филарет очень настойчив в крымском деле: «А мне, государь, кажетца, чтоб крымским послом и гонцом сказать, что вы, великий государь, с братом своим, з государем их царем в дружбе и братстве стоишь крепко, и посланника с поминки и з запросом посылаешь и их всех отпускаешь вскоре». Однако несколько слов могут насторожить скептика. Во-первых, употребление патриархом слова «кажетца», не слишком подходящего к какому-либо распоряжению. Во-вторых, патриарх Филарет вполне допускал, что его совет может быть не принят, и просил тогда сохранить его в тайне: «А будет, государь, наперед в Крым гонцов не отпущати, и того б, государь, и не объявляти, что от нас писано»[221]. А что же царь Михаил Федорович? Он пишет патриарху Филарету в ответном письме 3 сентября 1619 года: «И яз, государь, вашего святительства грамоту вразумел и Обросима Лодыженского отписки слушел и бояром чести велел». Дальше, по обычной практике Боярской думы, на обороте этих документов писали распоряжение со слов царя и отсылали в приказ по ведомственной принадлежности: «И те отписки посланы от нас в Посолской приказ, и указ на них подписан». В указе царя Михаила Федоровича, в целом последовавшего совету патриарха Филарета и доверившего ему последующую переписку, содержатся некоторые нюансы, которые царь не мог почерпнуть из письма отца. Царь Михаил Федорович заботится, чтобы грамоты были отправлены, «примерясь к прежнему», и чтобы уверения в дружбе, кроме крымского царя, получили его ближайшие военачальники и советники — калга и нурадын.

Царь Михаил Федорович отсылал и прямые просьбы-распоряжения патриарху Филарету, например, когда до него дошло челобитье стрельцов, сидевших в московской осаде в 1618 году, относительно задержки им в выдаче денег за службу. Патриарх, получив царское письмо, обратился к производившему выдачу денег князю Ивану Никитичу Одоевскому и подробно выяснил причину неуплаты денег. Оказалось, что в Новую четверть с момента отъезда царя на богомолье не поступило никаких сборов, а все, что имелось, распределили по приказанию патриарха «на нужные розходы, без которых быти нельзя». Получалось, что сам патриарх косвенным образом повинен в задержке выплат стрельцам. К грамоте патриарха Филарета приложена роспись всех расходов, сделанных в Новой четверти с 24 августа по 15 сентября 1619 года. Было показано, что деньги в основном пошли на жалованье ратным людям, отправлявшимся на службу в Вязьму, а также городовым воеводам. Патриарх обещал, что стрельцы обязательно получат деньги из новых доходов, и заступался за боярина княза Ивана Никитича Одоевского: «А князь Иван, государь, Никитич о твоем государеве деле радеет».

В той же грамоте патриарх рассказывает о сделанных им распоряжениях по коллективным челобитным дворян разоренных Путивля, Чернигова, Рославля, Почепа, Торопца, Холма и Ржевы Пустой, также искавших свои деньги (15 тысяч рублей), о которых было «помечено». Но патриарх Филарет «велел отказывати до вашего царского приходу», хотя и сам писал царю, что «не дати, государь, тем городом твоего государева жалованья никакими мерами нельзя». Пришлось патриарху решать вопрос о сохранении поместий новгородских дворян и детей боярских, получивших в возмещение земли в центре государства. Их отправляли на службу в Великий Новгород, и патриарх обнадежил их тем, что данные им новые поместья пока останутся за ними. В грамоте царю Михаилу Федоровичу патриарх Филарет подчеркивал, что он велел «подписать» их челобитную «по прежнему вашему государеву указу». Более того, он сам бил челом за новгородских дворян: «А я вам, великому государю, о том, Бога моля, челом бью»[222]. Конечно, в этом случае новгородские дворяне должны были посчитать своим благодетелем патриарха Филарета, а не царя Михаила Федоровича, хотя очевидно, что все распоряжения делались с его ведома.

Конечно, эти примеры, датированные 1619 годом, немного говорят о менявшейся с течением лет системе высшего управления. Но и из них видно, что с самого начала не было диктата патриарха Филарета, самовольного его вмешательства в царские указы. Даже в тех случаях, когда патриарх Филарет оказывался единственным советчиком и информатором государя, все равно требовался государев указ. Рассказывая о том, как встречали царский поезд, возвращавшийся с богомолья, «при дяде твоем» царе Федоре Ивановиче, патриарх Филарет все-таки спрашивал сына: «А ныне, как вы, великий государь, укажете?»[223]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.