Глава 25 «Крупп… вы признаны виновным…»

Глава 25

«Крупп… вы признаны виновным…»

Поздней осенью 1945 года, когда наступили первые морозы и немецкие дети кутались в обрезанные армейские шинели своих отцов, немецкие девушки продавали себя солдатам за пачку крупы, а немецкие матери меняли бесценные шедевры живописи на сигареты, членов семьи Крупп, кроме Альфрида, Берты и Густава, развели разные дороги. В то время никто из них точно не знал о местонахождении других. Бертольд, по его собственному определению, «шатался, как бродяга, по всей Германии». Харальд скрывался под чужим именем в румынском лагере для военнопленных. Где находились Вальдграут и Ирмгард, не было тогда известно вообще, Урсула фон Вильмовски и ее муж Рольф жили в каком-то брошенном эссенском доме. Урсула в последний раз слышала о родителях, будто они, после всех испытаний, вернулись в Мариенталь, встречают крестьян, вернувшихся домой с войны, и готовятся убрать урожай. Это было похоже на правду.

На самом деле – и дочь отказывалась поверить, когда об этом услышала, – они тащились по дорогам, неся на себе собственные пожитки, вместе со множеством других никому не нужных беженцев. В сентябре один офицер Красной армии спросил у Тило: «Вы – свояк Круппа?»

Барон подтвердил это, и офицер сказал ему, что его имение конфисковано. В четырехэтажном главном здании замка открыли детский дом, а на землях барона решено было создать коллективное хозяйство. Сами хозяева получили приказ в двадцать четыре часа покинуть здание, взяв с собой только ручную кладь. Барбара извлекла из сундука старинные часы, которые купил еще ее отец Фриц Крупп в Париже перед Франко-прусской войной. Эти часы были единственной вещью, которая связывала хозяйку со временем ее детства, и она попросила служанку спрятать их (через несколько лет они, целые и невредимые, были доставлены на виллу «Хюгель»). Барон и его супруга едва ли могли бы пешком добраться до Рура, да и зачем? Они принадлежали к старинной аристократии, чьи поместья были разбросаны по всей Германии. Одно из них находилось неподалеку, около Касселя, и там вполне можно было пережить зиму. Супруги занимались меновой торговлей – меняли дорогие вина из своих подвалов и часть дров, заготовленных на зиму, на хлеб, яйца, молоко и цыплят.

Сестра Барбары попала в более трудное положение. Ей также пришлось покинуть замок. Родители Альфрида превратились в пленников армии США. Хозяйке вместе с ее семидесятипятилетним мужем было приказано переселиться в ближайшую придорожную гостиницу около автобусной станции. За больным Густавом ухаживали Берта и приходящая профессиональная сиделка. Его осмотрели американские врачи, но не смогли оказать какой-то помощи пациенту в таком состоянии. У входа в комнату, где находился Густав, сидел часовой.

Бертольд стал вести бродячий образ жизни именно из-за того, что произошло с его родителями. Намерение победителей расправиться с Круппами заставило его, единственного в семье более или менее свободного человека, искать способы помощи родным. Пока он создавал фонд защиты в Эссене, до него дошел слух, что Карл Геренс, бывший когда-то ближайшим сотрудником Альфрида, уже умер, так и не сумев преодолеть горя от гибели сына. А на Лезера, как узнал Бертольд, теперь нельзя было надеяться – он мог бы дать неблагоприятные показания. Английские власти отказывались разговаривать с Бертольдом. Причиной этого была, как он понял, его принадлежность к семье Крупп. «Меня зовут фон Болен», – сказал он одному английскому офицеру. «Вы – Крупп, Крупп. Крупп! – энергично возразил англичанин. – И если вас обнаружат в Эссене после заката, вас расстреляют».

То же самое сказали барону фон Вильмовски, когда он узнал о деятельности Бертольда и, оставив Барбару в Касселе, решил прийти ему на помощь. Хотя к семье Крупп принадлежал не он, а его жена, для англичан и этого было достаточно. Ни Тило, ни Бертольд не подчинились ультиматуму. Они передвигались по городу только ночью и прятались на чердаке в доме Урсулы фон Вальдхаузен. Потом Бертольд случайно встретил старого друга Яна Шпренгера, с которым они некогда вместе учились в университете. Тоже сын крупного промышленника, Ян был офицером на Восточном фронте все четыре года и стал только крепче. Высокий, светловолосый атлет – вылитый плакатный идеал геббельсовского арийца – и талантливый художник, один из самых одаренных скульпторов в послевоенной Германии. Шпренгер занимал дом одного из директоров фирмы, находившихся в то время под арестом в замке Велен. Он предложил Бертольду жить в его студии – они так и прожили вместе десять лет, – и Ян тоже хотел чем-то помочь Круппу.

Но все равно ему пришлось заниматься своим делом практически в одиночку. Он ничего не видел о том, что происходило в Эссене в последнее десятилетие, и только руками разводил, узнав о фактах, открывшихся во время Нюрнбергского процесса. До войны Бертольд находился в Оксфорде, потом на службе в вермахте или работал над пенициллином в Мюнхене. А в то время он просто вел себя как преданный сын. Отец его вообще не поощрял проявлений нежных чувств, а Альфрид всегда держался с братом холодновато-отстраненно. Но Бертольд знал, как относится Берта к мужу и старшему сыну, а перед своей матерью он просто преклонялся. И вот Бертольд, казалось бы наименее выносливый из братьев, исколесил большой регион Германии, от Эссена до Нюрнберга, налаживая связи с адвокатами. В побежденной Германии царил хаос, но, как ни странно, именно это обстоятельство помогло династии сохранить самое себя.

Бертольд торговал американскими сигаретами и ночевал на деревянных вокзальных лавках. Ну разве он значил что-нибудь рядом с представителем американского Верховного суда Робертом Джексоном. И все же Бертольд одолел его и спас жизнь брату. Собственно, в этом была «заслуга» самого мистера Джексона. Если бы он так не настаивал, что главный виновник – Густав Крупп, если бы не совершал юридических ошибок, то Альфрид, пожалуй, был бы обречен. А за то, что не удалось своевременно выявить главного обвиняемого, нужно «благодарить» скверную систему связи в тогдашней Германии. Американские врачи дали заключение о недееспособности Густава, но оно не попало к Джексону – главному американскому обвинителю на процессе военных преступников. Томас Хэррис, блестящий молодой нью-йоркский прокурор, первым установил, что должен быть осужден четвертый «пушечный король», а не его отец, но Джексон не получил и этих документов.

И та и другая информация была весьма важной. Если бы ее своевременно получили Джексон или его коллеги – англичанин сэр Хартли Шоукросс, советский генерал Р.А. Руденко или французы Франсуа де Ментон и Огюст Шампетье де Риб, – то едва ли Альфрид смог бы уйти из Нюрнберга живым. Первый трибунал состоял из судей-вешателей. Из 22 обвиняемых 12 были приговорены к повешению. Один из них, Герман Геринг, принял яд накануне казни. Геринга приговорил бы к казни любой трибунал союзников. Но, как полагает большинство исследователей Нюрнбергского процесса, из остальных 11 приговоренных к повешению некоторые являлись жертвами своего времени. Например, Йодлю трибунал более позднего состава, очевидно, сохранил бы жизнь. Гораздо более виновные немецкие военачальники, такие, как Манштейн, Кессельринг или Бах-Целевский, подавлявший Варшавское восстание, провели в заключении всего по нескольку лет. Один из судей, выносивших приговор Йодлю, впоследствии признал его ошибочным, и вдове казненного была выплачена компенсация. Он был казнен за такие же преступления, за которые позднее был осужден Альфрид, не представший перед первым трибуналом. Круппа спасли везение, преданность брата, ошибки Джексона, но более всего – анархия и путаница, в создании которых он сам участвовал.

Беспорядок в Германии помог ему на первых порах ускользнуть от внимания врагов.

* * *

Для военного поколения немцев Нюрнберг превратился в синоним позора – и потому, что этот город был колыбелью нацизма, мечты, которая их предала, и потому, что в этом городе враг навязал им чужеземное правосудие. На процессах были приняты правила англосаксонской юстиции, против чего обоснованно протестовала защита. Как отмечала газета «Нойе цайтунг», обвиняемые в Германии привыкли к континентальной судебной процедуре, когда у судьи в руках запись показаний обвиняемого, когда он знает в деталях материалы полицейского следствия, по закону обязан больше верить словам официальных лиц, чем частных, и имеет полномочия не допустить перекрестных допросов. На этих процессах все было иначе. Обвинение и защита вели процесс, а судьи слушали их вопросы и ответы свидетелей. Обвиняемые считались невиновными, пока не доказана их вина. Засчитывались лишь показания, данные под присягой в зале суда. Все свидетели могли подвергаться перекрестному допросу, а подсудимые имели право молчать без вреда для себя.

Ясно было, что немцы не могут судить самих себя. Но даже у лидеров союзников имелись разногласия по этому вопросу. Американский госсекретарь Халл хотел, чтобы немецких руководителей судил военно-полевой суд. Черчилль считал, что главных нацистов надо просто расстрелять. Однако Халл ушел в отставку еще в 1944 году, а Черчилля не приняли английские избиратели. Возобладала точка зрения Уолтера Липмана, который сравнивал концепцию Нюрнбергского процесса с Великой хартией вольностей, Биллем о правах и законом о неприкосновенности личности. Президент Трумэн надеялся дать образец нового международного правосудия. Пожалуй, никто так хорошо не чувствовал дух этой новой волны, как Роберт Джексон, который явился в Баварию, считая себя эмиссаром и нравственности, и исторической справедливости.

* * *

Как отмечал Юджин Дэвидсон, исследователь истории Международного военного трибунала, «обвинители были едины в своей решимости отдать под суд одного из Круппов». Джексон играл здесь главную роль. На самого Густава было уже подшито впечатляющее досье, составленное еще из довоенных документов, а также из тех, что были собраны во время войны и доказывали его причастность к тайному перевооружению рейха и участие в подготовке нацистской агрессии. Во Дворце юстиции для него уже было зарезервировано место на скамье подсудимых во втором ряду, позади Геринга и Гесса, рядом с Заукелем, Кальтенбруннером, Зейсс-Инквартом, Шпеером и Штрейхером.

20 октября 1945 года первые слухи о болезни Густава появились в прессе. Этого вопроса, однако, никто не расследовал, пока 4 ноября адвокат Густава не представил в суд два медицинских свидетельства, подписанных немецкими врачами (результат тяжкого труда Бертольда), где говорилось, что судебное разбирательство в отношении пациента следует отложить, пока состояние его здоровья позволит ему присутствовать лично на суде. Обвинение сочло это уловкой, одним из тех приемов, которые хорошо были знакомы юристам и в Америке, и в Европе. Суд назначил медицинскую комиссию для осмотра обвиняемого. Председатель суда Джофри Лоуренс собрал впечатляющий консилиум: в него вошли английский генерал медицинской службы Тернбридж, американский нейропсихолог доктор Шефнер, парижский профессор Пьеделивр, а также три советских специалиста. Пациент приветствовал комиссию, хрипло выговорив «гутен таг», после чего сразу впал в бессознательное состояние. На следующий день судья Лоуренс зачитал заключение комиссии пораженным представителям обвинения: «Мы все согласны в том, что пациент страдает старческим размягчением мозга… и состояние его здоровья таково, что он не может предстать перед судом, не способен отвечать на вопросы и даже их понимать. Физическое состояние пациента не позволяет перевозить его без опасности для жизни. Мы считаем, что его состояние едва ли улучшится со временем, но скорее будет ухудшаться. Соответственно, мы все единодушно придерживаемся мнения, что пациент никогда не будет в физическом и психическом состоянии, позволяющем ему предстать перед Международным военным трибуналом».

МВТ высказался за то, чтобы все тщательно взвесить, но при таком медицинском заключении не было сомнений, какое решение он примет. На предварительных слушаниях 14 ноября некоторые обвинители предлагали судить Густава в его отсутствие, но им решительно возразил судья Лоуренс. «Считаете ли вы, – спросил он, обращаясь к Джексону, – что было бы в интересах правосудия осудить человека, который по болезни не может обеспечить себе должной защиты?» Американец, конечно, ответил отрицательно. Такой же ответ дал и английский обвинитель. Суд отказался от заочного процесса над Густавом, хотя, например, Мартин Борман был судим именно таким образом и приговорен заочно к смертной казни, подлежащей исполнению, как только он будет обнаружен. Суд над Густавом Круппом было решено отложить на неопределенное время, до тех пор, когда он будет в состоянии участвовать в заседаниях суда. Представители обвинения посовещались и предложили привлечь к ответственности Альфрида Круппа. Джексон, как и его коллеги, не мог успеть ознакомиться с документами, касающимися Альфрида (только эсэсовские бумаги занимали шесть коробок). Однако Джексон настаивал, чтобы место отца занял сын, говоря, что «нельзя оказать худшую услугу делу мира во всем мире, чем освобождение семьи Крупп от судебной ответственности». Против этого снова возразил судья Лоуренс, заявив, что это не футбольный матч, где травмированного игрока заменяют другим. Все это потом стало источником легенды, будто Альфриду просто пришлось расплачиваться за преступления отца. В конце концов было решено, что место Круппа на скамье подсудимых останется пока свободным.

Но для младших представителей обвинения, которые успели ознакомиться с деятельностью Альфрида, было уже ясно, что он отнюдь не случайный человек в этом деле. У Международного военного трибунала в данном его составе было слишком мало времени для рассмотрения подобных дел, и потому постановили, что он должен быть привлечен к суду «сразу после окончания работы суда в его настоящем составе».

* * *

Таким образом, индустриальный символ «тевтонской мощи» получил передышку. Она длилась гораздо дольше, чем кто-нибудь мог тогда предположить. Прошло около двух лет, прежде чем Альфрид предстал перед судом и, уже как главный обвиняемый, занял на скамье подсудимых место, где прежде сидел Геринг. Привлечь его к суду «сразу после» самоубийства Геринга и казни Риббентропа, Кейтеля, Йодля, Кальтенбруннера, Розенберга, Франка, Фрика, Штрейхера, Заукеля и Зейсс-Инкварта оказалось невозможным из-за того, что в Германии и в остальном мире произошли большие перемены.

В поверженном рейхе нарастали хаос и смятение. Каждый день работы Международного трибунала приносил новые и новые обвинения. Усталым клеркам приходилось переводить и регистрировать около 100 тысяч новых документов. Комиссия по военным преступлениям располагала списком в 36 800 подозреваемых, а русские, которые в те дни со всеми ссорились, бойкотировали работу комиссии. Некоторые свидетели, важные для дела Круппа, где-то скрывались. Тысячи бывших нацистов эмигрировали в Египет или в Аргентину, предоставившие «политическое убежище» бывшим эсэсовцам. В то же время многие бывшие рабы Круппа отправились домой или затерялись в лагерях для перемещенных лиц. Прокуроры союзников публиковали объявления в газетах, предлагая бывшим узникам лагерей Круппа выступить с показаниями, но многие из этих людей хотели покинуть Германию – поскорее и навсегда. А поскольку не было законных оснований их задерживать, то суд лишился многих важных свидетельских показаний.

Главной же причиной проволочек стал фактический развал трибунала. Запад и Восток никак не могли найти общего языка. Очень скоро обычную судейскую хитрость типа «а сам-то ты чем лучше?» или «а судьи кто?» начали использовать нацисты, обрабатывая свидетелей. В результате, конечно, нашлось, в чем обвинить и британцев, и американцев, и французов. А русским вообще припомнили Катынь, где были убиты 11 тысяч польских солдат. Кроме того, русские считали, что каждого обвиняемого надо отправлять на виселицу. И когда, например, Дёница и Шпеера просто приговорили к тюремному заключению, а Фрицше вовсе отпустили, Москва отозвала своих судей и заявила, что теперь будет судить собственным судом.

И все же зимой 1946/47 года накопление доказательств продолжалось, несмотря на трения между союзниками, равнодушие уставших от процесса иностранных журналистов, а также растущее желание администрации Трумэна использовать немцев для «холодной войны».

В то же время брат Альфрида продолжал организацию защиты Круппов. Отто Кранцбюлер, защищавший Дёница, успел продемонстрировать, что он самый эрудированный и искусный адвокат в Нюрнберге. Он стал защитником Альфрида. Желая подобрать себе большой штат помощников, Кранцбюлер обратился к суду с просьбой разморозить некоторые из авуаров Круппа в Швеции, Бельгии, Испании, Франции и США. Он заявил, что ему нужно было около 100 тысяч фунтов (в то время около 400 тысяч долларов). Это была лишь часть зарубежных капиталов Альфрида. Средства, находившиеся в распоряжении защиты, стали одной из причин трудностей, которые встали перед обвинением, потому что на каждого американского обвинителя приходилось по три немецких адвоката. В глазах земляков Круппа его престиж сильно выиграл из-за того, что Кранцбюлеру помогали 24 юриста со степенью доктора права. Они собрали свыше 1300 показаний (против 380 американских) и выставили по два свидетеля защиты против каждого свидетеля обвинения.

Таким образом, утверждения, будто Альфрид во Дворце правосудия остался без защиты, являются абсурдными. После приговора немцы раздраженно говорили, чего же еще можно было ждать, если все судьи – американцы, судебная процедура – американская и даже флаг в зале суда также американский. Конечно, американский флаг в данном случае не был необходим, а у немцев флага тогда вообще не было, если не считать нацистского знамени. Впрочем, в данном случае вовсе не требовались государственные символы. В то же время в суде постоянно использовались документы на немецком языке. Кроме того, большинство основных свидетелей были соотечественниками Круппа, а немцы рассматривали дачу обвинительных показаний как сотрудничество с врагом.

К тому же национальность судей не имела такого уж большого значения, как могло показаться. Андерсон, председатель суда, был консерватором, и во время одного из заседаний он высказал одному из адвокатов Круппа свое мнение, что процессы против Круппов и корпорации «Фарбен» «носят явно антикапиталистический характер». Хотя Андерсон был согласен со своими двумя коллегами, что Крупп является военным преступником и должен быть наказан, этот судья представил особое мнение, возразив против конфискации имущества фирмы, – для него это было нарушением священного права собственности.

Альфрид консультировался с юристами фирмы с августа 1946 года, однако с Кранцбюлером он встретился лишь летом следующего года. Прошел еще год, пока судебная машина подготовила все необходимые обвинения. И клиент, и адвокат понимали, что процесс неизбежен, причем он будет иметь политический характер. По словам адвоката, «хотя всякие параллели между фашизмом и немецкой промышленностью смешны, их будут проводить». Не видел он и возможности избежать клейма военного преступника, поскольку «для победителя проигравший всегда является агрессором». Альфрид выслушивал адвоката, размышлял, задавал технические вопросы, предлагал свои варианты тактики и заранее вырабатывал стратегию защиты. В перерывах между встречами с юристами Крупп был мрачен, не обращал внимания на собственную внешность и мог ходить небритым целую неделю. Вместе с ним ожидали процесса 10 его помощников, членов совета директоров. Незадолго до суда к ним неожиданно присоединили нового обвиняемого – бывшего финансового директора Лезера. Этот человек, который чудом выжил в подвале на Принц-Альбрехт-штрассе при Гиммлере, теперь был арестован американцами. Ему самому это казалось безумием. Так же это выглядит и теперь. Единственным объяснением этой истории может быть лишь сумбурность, присущая тому времени вообще.

Бертольд навещал последнюю тюрьму, которую американцы назвали мусорным ящиком – «Эшкен», раза четыре. Эти поездки стоили ему гораздо большего, чем считал тогда его брат, потому что его хлопотам и странствиям еще не наступил конец. Несмотря на работу Кранцбюлера и его штата, оставались еще дела, которые должен был делать кто-то из членов семьи Крупп. Ветераны фирмы могли поверить только этому человеку; только ему бывшие служащие администрации фирмы могли показать определенные бумаги, а родственники тех, кто тогда скрывался, вообще были безгласными, если не слышали магического имени Круппа. Кроме всего этого, Бертольду нужно было утешать Берту, интернированную в Австрию. Ей запретили навещать арестованного сына. Кранцбюлер пересылал ей письменные вопросы, но Берта ничего не могла сказать; она ничего не знала. Она спрашивала Бертольда с недоумением: «За что они нападают на отца? И что такое говорят о крови? Почему эти иностранцы так настроены против Круппов?» Бертольд для себя объяснил это так: «С американской верхушкой в Германии все нормально, а огонь разжигают немецкие евреи, ставшие натурализованными американцами. Их юристы руководствуются ненавистью. Они сделали процесс политическим». Бертольд был человеком выдающегося ума, но в данном случае ему недостает понимания дела. Обвинил Круппа судья Джексон, главным обвинителем на процессе был Тэйлор, Рэгланд исполнял обязанности секретаря, а вел процесс Тэйер. Если в суде и было нарушение этнического равновесия, то в пользу белых, англосаксов, протестантов, а присутствие на судейских местах еще и Андерсона, Дейли, Вилкинса усиливало это. Однако Эссен так и остался в уверенности, что Альфрид стал жертвой ненависти мстительных евреев.

* * *

Когда со дня ареста Альфрида прошло уже около двадцати месяцев, его привезли в Нюрнберг в бронированной машине под усиленным конвоем военной полиции. Теперь город ничем не был похож на прежний Нюрнберг, где еще недавно собирались многотысячные нацистские митинги и восторженные толпы орали: «Хайль Гитлер!» Два года назад в каких-нибудь полчаса бомбы союзников уничтожили значительную часть старого города. Прекрасная колокольня Фрауенкирхе, простоявшая почти семь веков, теперь была разрушена. Рядом с ней чудом сохранилась часть дома Альбрехта Дюрера, где великий немецкий художник создавал свои гравюры для двух последних правителей Первого рейха. Чуть ли не единственным уцелевшим государственным зданием был Дворец правосудия, в котором, помимо залов суда, размещались также тюрьма и виселица. Вот уж точно – символ немецкой эффективности.

Здесь 15 сентября 1935 года были обнародованы знаменитые Нюрнбергские законы, официально объявлявшие евреев «унтерменшен» – неполноценными, низшей расой. Здесь проходили самые дикие нацистские судебные фарсы. И вот теперь в тюремную камеру этого дворца привезли Альфрида Круппа и ознакомили с новыми правилами. Ему объяснили, что у входа в его камеру будет день и ночь дежурить военная полиция. Ему разрешается одна двадцатиминутная прогулка и раз в день – душ. Но разговоры с другими подсудимыми запрещены, пока не откроются судебные заседания, да и то только во время перерывов. Если он считает, что одет не соответствующим образом, то тюремный портной может сшить ему костюм, но только не для камеры. Альфрид с презрением отверг услуги портного. Нужную одежду ему принес Бертольд. Кроме того, обвиняемый отказался пользоваться английским языком. Как он сам пояснил позднее, «это было дело принципа».

Представ 15 августа перед семидесятипятилетним судьей Андерсоном, Крупп, после того как судья назвал его имя, сразу сказал: «Здесь. Невиновен». На вопрос, есть ли у него защитник, Альфрид ответил: «Да». Было ли ему своевременно предъявлено обвинительное заключение на немецком языке? Снова: «Да». Ознакомился ли он с ним? «Да». Готов ли он отвечать на обвинение? «Да». Признает ли он себя виновным? «Невиновен».

Через три недели его привели в обширный зал суда, где находилось около 600 зрителей. Однако Альфрид не обращал никакого внимания на толпу. Он ждал своих товарищей, других обвиняемых. Наконец они появились и заняли места рядом с ним – Одремон, Эберхардт, Леман, Янсен, Пушка Мюллер, Макс Ин, Купке, Пфирш, Коршан, – все были нацистами, а также Лезер и фон Бюлов, из которых один не вступал в партию из принципа, а второй занимался ее делами слишком активно. Позади Круппа и Бюлова встали двое американских военных полицейских, и нацисты, чувствительные к расовым различиям, с негодованием обнаружили, что оба охранника – негры. В девять утра началось судебное заседание. Обвиняемые и свидетели получили инструкции, каким образом пользоваться наушниками для перевода на немецкий язык и каково значение световых сигналов для свидетелей. Желтая лампочка означала, что следует говорить медленнее, поскольку идет синхронный перевод, а красная была буквально стоп-сигналом: свидетелю следует помолчать, чтобы переводчик успел все правильно изложить. Без таких вещей трудно было обеспечить адекватный перевод. Для подсудимых, впрочем, эти инструкции не имели большого значения. По указанию Альфрида никто из них не должен был выступать сам в свою защиту. В случае необходимости он сам должен был выступать от имени всех. Только Лезер, будучи изгоем, не согласился с этим.

Секретарь суда торжественно объявил: «Начинает свою работу сессия военного трибунала ША! Боже, храни Соединенные Штаты Америки и досточтимых членов трибунала!» Все юристы работали слаженно, и дело продвигалось без особых проволочек. Адвокат Кранцбюлер пожаловался, что «все документы Круппа, может быть, до нескольких тысяч, были конфискованы», и подсудимому трудно будет строить свою защиту без их использования. Генерал Тэйлор согласился с этим, однако сухо добавил, что многие из этих документов были предоставлены защите еще в конце лета, а остальные будут вскоре предоставлены (что и было исполнено). Тэйлор ответил достойно, но адвокату удалось вызвать сомнение в правомерности действий американских властей, чтобы представить своего подзащитного в роли жертвы (потом защита не раз прибегала к подобному приему). Генерал в свою очередь, делая официальное заявление, постарался создать нужное ему впечатление о подсудимом. Генерал заявил, что из всех имен обвиняемых на процессах в Нюрнберге имя Круппа, как никакое другое, символизирует определенные традиции вот уже около ста лет. Не следует, конечно, понимать настоящий процесс как преследование военных промышленников вообще. Производство оружия – не менее законное ремесло, чем дипломатия или профессия военного. И все обвиняемые привлечены к суду не за свою связь с данной фирмой, а лишь за конкретные деяния, совершенные каждым из них. Вместе с тем следует помнить: хотя почти все обвиняемые были нацистами, они не из тех, кто просто пришел к власти на волне национал-социализма. Сам по себе нацизм был лишь конкретным проявлением каких-то более старых традиций, которые, «сплавившись с нацистскими идеями, дали опасную жизненную силу Третьему рейху». Вот почему, продолжал Тэйлор, хотя подсудимые обвинены в преступлениях, совершенных в последнее время, меру их вины или невиновности можно установить, лишь познакомившись с традициями династии Круппов, которая давно превратилась в «символ и средоточие одной из самых зловещих сил, угрожавших миру в Европе».

Подсудимым было предъявлено четыре рода обвинений: в преступлениях против мира, грабеже, преступлениях против человечности (использование рабского труда), а также в «тайном сговоре» (последнее обвинение было связано со всеми предшествующими). Затем генерал добавил, что по самому своему характеру династия Круппов уже готова была пойти за таким, как Гитлер, даже прежде чем он появился, чтобы вести их за собой. Сам нацизм, по словам генерала, был крайней формой выражения устремлений Круппов: «Традиции фирмы Круппов и ее социальная политика весьма соответствовали моральному климату Третьего рейха. Не было такого преступления, которое могло совершить это государство, чтобы в нем не приняли бы участия эти люди, будь то война, грабеж или применение рабского труда».

Альфрид Крупп, сын Густава, внук Фрица и правнук Альфреда – Большого Круппа, сидел неподвижно, внимая речам генерала. Глаз Круппа не было видно. Может быть, он слушал внимательно, а может, быть скучал.

* * *

Когда все закончилось и сочувствующие американцы выражали сожаления по поводу унижения, перенесенного самым знаменитым промышленным бароном Рура, а взбешенные немцы на чем свет стоит ругали защиту, – в это время адвокат писал, что Альфрид в дни процесса был «окружен холодом изоляции, который только усиливали своими репортажами журналисты, полностью находившиеся под влиянием обвинителей».

В действительности Альфрид не был окружен «холодом изоляции», хотя страдал от самого обычного, прозаического холода в зале суда, как, впрочем, и все присутствующие. В ту зиму системы отопления в Германии еще толком не действовали. До конца января в зале был «настоящий холодильник», а один из свидетелей даже задал риторический вопрос, вроде того – в Баварии он или в Сибири. Хансен, пытавшийся дать показания о предприятии «Бертаверк», по свидетельству очевидцев, говорил так: «Про-про-про-ект эв-в-вакуации з-з-завода». Все участники процесса и зрители натягивали на себя по сто одежек.

Что до газетных репортажей о процессе, то здесь существовали свои оттенки. Немецкие газеты писали, что обвинители «даже не скрывают своей ненависти и мстительности». Тут трудно почувствовать холодность к Альфриду. Однако и в американской прессе были корреспонденции иного характера, чем это представил адвокат. Один американский корреспондент регулярно звонил юристам, помощникам Кранцбюлера, чтобы в деталях узнать, как идут дела. Другой репортер, который вел форменную личную войну против американской оккупации вообще и Клея в частности, использовал дело Круппа как пример «безответственности» американской оккупационной администрации. Лучше обстояло дело с такой респектабельной газетой, как «Нью-Йорк таймс». Информация Катлин Маклафлин была взвешенной и объективной. Однако, хотя процесс Круппа продолжался около девяти месяцев, газета за весь 1948 год опубликовала всего четыре заметки Маклафлин, в целом – менее двух колонок, и то не на первых страницах.

Процесс Круппа, удивлявший во многих отношениях, заслуживал, конечно, большего внимания. Несмотря на холод и связанные с ним неудобства, зал суда стал местом, где разыгрывалась высокая драма. Трибунал выглядел величественно, и каждый из его членов был по-своему ярок. Однако Крупп выделялся и на их фоне. Это был его процесс, он был здесь самым известным человеком, и все присутствующие невольно чувствовали его безмолвную власть. Сесилия Гец, участница процесса со стороны обвинения, признавала его невероятное обаяние. Она напоминала себе, что это «немецкий эквивалент Генри Форда Второго». Мисс Гец писала: «Очень трудно соединить это благородное патрицианское лицо с той безжалостностью и жестокостью, которую он проявлял во время Гитлера». В отличие от большинства обвиняемых в Нюрнберге он никогда не выказывал раскаяния. Даже когда он слушал самые тяжелые показания, лицо его внешне казалось непроницаемым. Для Тэйлора, ровесника Круппа, который обычно хорошо понимал людей своего поколения, Альфрид до конца процесса оставался загадкой.

Вступив в СС, Альфрид принял на себя вполне определенную ответственность. Но конкретно этот вопрос не поднимался на процессе. Как говорил Тэйлор, «на него и без этого было достаточно материалов». У обвинения были свои слабые места. Во-первых. Кранцбюлер, как обычно в таких случаях, старался свалить вину на отсутствующих. Во-вторых, обвинение в агрессии основывалось лишь на небольшом числе данных. Роль Альфрида в последние годы правления его отца была не вполне ясной. Однако, судя по нескольким секретным телеграммам, переданным в Вашингтон из Парижа в марте 1937 года американским послом, Альфрид был среди двадцати промышленников, к которым тогда обратился Гитлер, изложив им нацистский план завоевания Европы. Госдепартамент по каким-то своим причинам не желал предоставить подлинники этих телеграмм в распоряжение юристов, что увеличило трудности обвинения. Впрочем, во время таких больших процессов невозможно обойтись без проблем. Окончательные решения о войне принимал один человек (даже у Геринга были колебания на этот счет). Конечно, Альфрид следовал за своим фюрером, но влиять на Гитлера в этом деле не мог никто. Но даже если снять вопрос об агрессии, то ограбление всего континента, произведенное Круппами, само по себе было грубым нарушением международного права. В 1899 году на Международной мирной конференции в Гааге представитель Германии, вместе с посланцами 25 других государств, подписал конвенцию о законах и обычаях войны. Там, в частности, было такое положение: «Если в результате военных действий воюющая сторона захватывает территорию противника, она не имеет права распоряжаться собственностью на этой территории иначе как в соответствии со строгими правилами, прописанными в настоящем документе». Альфрид нарушал все эти правила, и у обвинения были доказательства.

Американцы у себя в стране по-разному реагировали на отчеты о процессе. Крупные собственники не могли простить Круппу разграбления чужого имущества; однако для большинства самыми главными были обвинения в преступлениях против человечества.

Тэйлор, как и его помощники, также считал, что ключевым является вопрос об использовании рабского труда. Тот факт, что лично Крупп никогда не убивал военнопленных, не мучил беременных женщин, не хоронил детей под плитами с номерами, мало что менял в сути обвинения. Как сказано было в приговоре израильского суда по делу Эйхмана, «юридическая и моральная ответственность того, кто является причиной гибели жертвы, не меньше (если не больше) того, кто непосредственно уничтожает жертву». Вдобавок один из свидетелей очень емко сформулировал ответственность, которая всегда лежала именно на главе концерна Круппов: «Обезличенность в этом бизнесе была бы невозможна. Решения всегда принимались не управляющими, но только владельцем, не важно, был ли это человек выдающийся или очень средний».

В зале трибунала Тэйлор и его помощники вели себя по-боевому. Но после окончания утомительных заседаний все их участники обычно отправлялись отдохнуть и перекусить в недавно построенный неподалеку «Гранд-отель». Там было тепло, кормили хорошо, обслуживали в высшей степени прилично. Приходил туда и Кранцбюлер, и таким образом возникли условия для встреч судей, обвинителей и защитников в самой непринужденной обстановке, чего не бывало во время других процессов. Однажды адвокат Круппа заявил, обращаясь к американцам: «Я хотел бы посмотреть на такого американского промышленника, который отказал бы своему правительству в военное время». Возникло неловкое молчание. При всем своем уме этот человек не хотел понять, что за пределами Германии игра велась по иным правилам, что были вещи, о которых не осмелилось бы просить правительство США и которых не выполнили бы американские индустриальные короли, даже имея официальное предписание.

Однажды вечером один американец решил съездить на стадион, где Гитлер ежегодно в сентябре произносил речь на партийных митингах. Призрачная луна как будто прятала в глубокой тени квадраты штурмовых отрядов. Когда-то они стояли здесь, слушая своего фюрера. Теперь они были среди семи миллионов немцев, которых убила война. Американец вспомнил одну из прочитанных им речей фюрера, где были такие слова: «С нервозным XIX веком мы покончили навсегда! Тысячу лет в Германии больше не будет революций!» Возвращаясь в отель, он думал о том, сколько немцев, из тех, кого он каждый день встречает, слушали здесь речи Гитлера, вскидывали в приветствии правую руку и верили, что Германия останется неизменной целое тысячелетие. Хотелось бы знать, как они вспоминают об этом.

* * *

Между тем в послевоенном рейхе подул другой ветер и принес тепло разгромленной нации. Отто Кранцбюлер понимал, откуда подул этот ветер, повернул свой парус и – с согласия и одобрения Круппа – повел защиту совсем по-другому, чем делали другие. Обвинение жило в только что ушедшем – в мире, где штурмовики горланили «Знамена выше», но адвокат понимал, что теперь, невзирая на судебное решение, судьба его подзащитного гораздо больше зависит от политики, чем от правосудия. Потому что новый ветер, набиравший ураганную силу, был политическим.

Первые признаки перемен появились осенью, перед вынесением обвинения Альфриду. В сентябре госсекретарь США Бирнс проехал по Германии с севера на юг в роскошном поезде покойного фюрера. При этом Бирнс спал в постели Гитлера, а его советник Коэн – в постели Геринга. Прибыв в Штутгарт, на разбитый бомбами вокзал, Бирнс пригласил в городской театр представителей германской элиты и предложил им стать союзниками Запада в «холодной войне».

В обмен они получат шанс реформировать рейх. Им будет разрешено под протекторатом союзников создать собственную государственную структуру, и что особенно интересно для Круппа и его главного адвоката – США проследят, чтобы Рур сохранил свой тевтонский характер, промышленность Германии восстановилась, а план создания аграрного государства в Западной Германии, таким образом, будет забыт. Слова Бирнса были встречены овацией.

В свое время Фриц Тиссен порвал с Гитлером, написав ему, что такая политика будет означать «конец Германии», но Тиссен не учел удивительной близорукости политики России в отношении его страны. Любопытно – хоть кто-нибудь в Кремле побеспокоил себя изучением географии рейха? Все ошибки Советов, начиная с Потсдама, основывались на уверенности, что они действуют с позиции силы. А это не так. Красная армия захватила Берлин, и это стало их козырным тузом. Но почти все остальные-то карты были у Запада. По сути, Восточная Германия – это одна большая ферма, Западная же и больше, и населеннее, и богаче природными ресурсами. Там Рур – источник индустриальной мощи рейха.

В итоге Вашингтон – не вполне заслуженно, поскольку Госдепартамент также не умел проводить в Германии толковую политику, – одерживал победу за победой. Сталин старался оттеснить Францию от участия в послевоенном дележе и толкнул ее тем самым к военному альянсу с Америкой. Потом он решил, что незачем отличать британских лейбористов от консерваторов, добавив третью державу к блоку, который скоро превратился в НАТО. В момент капитуляции немцев русские заявили свои претензии: контроль над Дарданеллами, небольшая часть турецкой территории, фиксированная доля в добыче ближневосточной нефти, контроль над югославским Триестом, своя роль в оккупации Японии и физическое присутствие в Руре. Эти притязания не были удовлетворены. По словам Теодора Уайта, все, что реально получил Сталин, – это «треть немецкого флота, 100 миллионов долларов репараций из Италии, три голоса и право «вето» в ООН».

Таков был исторический фон трибунала. Все эти события не могли не повлиять на процесс Круппа. Теперь действительно, независимо от приговора, судьбу Круппа должны были определять не юристы, а государственные деятели. Время медленно, но верно работало на Альфрида. Когда генерал Тэйлор произносил обвинительную речь, в Лондоне произошла встреча В. Молотова и Дж. Маршалла, знаменовавшая распад союза четырех держав-победительниц. Затем, 1 апреля 1948 года, пришла весть о новой безрассудной авантюре Москвы – Красная армия блокировала Берлин.

На другой день в суде выступил Фридрих Флик, он был свидетелем защиты по делу коллеги-промышленника. Это закончилось провалом – во время перекрестного допроса он не привел ни одного примера, когда бы немецкий предприниматель был отправлен в концлагерь за срыв производственного задания. Теперь уже трудно было защитить Круппа от обвинений в использовании рабского труда. Обвинители торжествовали, но адвокат, смотревший вперед, сохранял спокойствие. Начался первый серьезный кризис в отношениях Востока и Запада, чему способствовали задержка генералом Клеем поставок по репарациям в СССР, валютная реформа и первые шаги по созданию независимого Германского государства с центром в Бонне. Дней через десять генерал Клей обратился к русскому главнокомандующему с вопросом по поводу Берлина: «Сколько времени будет продолжаться ваш план?» Маршал Соколовский ответил: «Пока вы не оставите своих планов создания западногерманского правительства». Американцы не оставили своих планов. Это нарастающее противостояние косвенным образом влияло и на работу трибунала, куда начали приходить сообщения о несчастных случаях. В те дни, когда судьи решили пригласить в Эссен советских представителей для участия в деле Круппа, как раз и началась блокада Западного Берлина, на что США ответили созданием мощного воздушного моста, используя транспортные самолеты. А дальше еще хуже – английский самолет над Берлином сбит советским снайпером. Клей вышел из Союзного совета, и США закрыли для русских зональную границу. Была объявлена частичная мобилизация. Положение обвинителей в Нюрнберге стало напряженным. Американская военная администрация желала, чтобы процесс поскорее был завершен. Поступали сведения о прибытии новых военных частей из Америки и о сооружении новых военных аэродромов. СССР формально вывел своих представителей из берлинской комендатуры, довершив раскол городской администрации. Пентагон был готов к открытой демонстрации силы в самом Берлине. Французский лидер Бидо выразил опасения, что теперь любой инцидент может спровоцировать войну. В это же время советские ВВС начали ночные полеты над Западным Берлином.

В такой обстановке Нюрнбергский трибунал выносил приговоры по делу Круппа и корпорации «Фарбен». Судьи спешили поскорее покинуть Европу. Приговоры выглядели внешне убедительно, но осужденным оставили возможность подавать апелляции.

* * *

Понять ход процесса Круппа можно лишь помня о темных тучах, сгущавшихся над Берлином. Во время заседаний постоянно происходили разного рода инциденты, такие, как вмешательство архиепископа Фрингса, самоубийство шефа эссенского гестапо Петера Нолеса, множество петиций о помиловании, которые поступали судьям, а также попытки защиты заставить служащих Круппа изменить показания.

Приятельское общение в «Гранд-отеле» быстро пошло на убыль. Процесс принял нервозный, конфликтный характер. Прокуроры оказывали давление на свидетелей и демонстрировали неприязнь по отношению к самим членам суда. Однажды прокурор долго добивался и добился-таки от свидетеля подтверждения, что Мюлузский завод был переведен с французского берега Рейна на немецкий не вследствие приказа, а просто в интересах Круппа. Один из адвокатов выразил протест и закричал, что допрос свидетеля напоминает допросы в нацистских «народных судах». Подобное сравнение с нацистским «судом», где даже запрещено было давать показания в пользу обвиняемого, оскорбило членов суда, и председательствующий Дейли ответил холодно: «У нас не было подобного опыта, доктор, поэтому нам неизвестно, какого рода допросы там проводились».

Но еще более грубым нападкам подвергся последний свидетель Тэйлора, Отто Заур. Он был приближенным фюрера, слишком много знал, и защита была бессильна. Заур подтвердил под присягой, что Крупп обратился прямо к фюреру, чтобы получить право на использование евреев из Аушвица в строительстве «Бертаверк». Эти показания шли вразрез с объяснениями защиты – почему на заводах Круппа трудились иностранные рабочие. Адвокатам оставалось лишь применить испытанный ход «сам дурак», то есть скомпрометировать свидетеля. Кранцбюлер заявил, что Заур, «подобно китайскому мандарину, пользовался всеми благами при диктатуре, но притворяется, что был только мальчиком на побегушках». Другой немецкий адвокат обозвал толстощекого Заура «грязной свиньей», а третий заявил, что «выставлять свидетелем этого человека – все равно… что привлекать Геббельса в качестве свидетеля в пользу нацистской «демократии».

Это было совсем не то же самое, но адвокатов волновало только одно: представить дело так, будто немецкие магнаты лишь следовали правилу «с волками жить – по-волчьи выть» и вынуждены были выполнять приказы.

Была у них и другая цель – затянуть процесс, особенно ввиду мрачных новостей из Берлина. Им не раз делали замечания за нарушения регламента и процедурных правил, но они продолжали тянуть время разными способами. Например, они измучили всех нескончаемыми статистическими данными по концерну Круппа.

По версии защиты, к 1 июля 1914 года лишь 5 процентов стали Круппов использовалось для производства пушек. (По другим данным – до 39 процентов, но обвинение, изнуренное процессом, не стало в это вникать.) В период между двумя мировыми войнами, по словам свидетелей защиты, всего 14 процентов продукции фирмы использовалось в военных целях; в 1939 году военную продукцию производили лишь около четверти рабочих фирмы, и только когда фюрер провозгласил тотальную войну, число занятых военным производством увеличилось до 42 процентов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.