Бог философов

Бог философов

Конфликт с несколькими нехристианскими учениями привел к тому, что православное христианство сочло необходимым определить свое отношение и к греческий мысли. Его апологеты, полемизировавшие с иудаизмом, утверждали, что христианство приняло его от иудеев, упразднило астрологические учения персов и покончило с заблуждениями Платона и Гомера [2396]. Определение зла не как некоей самобытной реальности, а лишь как отсутствие добра было основным тезисом в полемике с дуализмом [2397], однако христианскому философу надо было пояснить, что это значит [2398]. Особо важную роль греческая философская традиция и отношение к ней христианства играли в спорах с исламом. Отчасти это было обусловлено тем, что "мудрые и ученые мужи народа сего (арабы) постигли свою мудрость от греков" [2399] благодаря знакомству с их книгами и идеями, которое было названо "самым изумительным событием в истории мысли" [2400]. О мусульманах знали, что, беседуя с христианами, они требуют, чтобы доказательства в пользу христианского учения приводились "не только из вашего Писания, но и с обращением к повсюду признанным идеям" [2401]. В свою очередь, христианские собеседники утверждали, что все, что они исповедуют против ислама, "согласуется со святым Евангелием и с разумом" [2402]. Они заявляли, что разделяют со своими мусульманскими оппонентами некоторые общие философские посылки, такие, например, как тождество божественной сущности и Его атрибутов, и на этом основании отстаивали христианское учение [2403]. Иудаизм, дуализм и ислам требовали, чтобы христианство выразило свое отношение к эллинизму.

Это было необходимо даже в том случае, если бы речь не шла о каких-то оппонентах со стороны, — просто в силу самого характера византийской культуры. В Византии богословами становились не благодаря изучению собственно богословских дисциплин, а "через общее классическое образование византийцев, начинавшееся с изучения грамматики и затем предполагавшее усвоение риторики и философии" [2404]. Многие видные византийские богословы, которых мы здесь рассматриваем, являли пример христианского эллинизма как в своей мысли, так и в языке (напрммер, патриарх Фотий). Во времена "литературного ренессанса, расцветшего в Константинополе под покровительством императора (Константина Мономаха в 12-м веке)" [2405] выдающимся представителем христианского эллинизма был Михаил Пселл. Ребенком он выучил наизусть всю "Иллиаду" и мог цитировать самые, казалось бы, несущественные места, что, конечно, делали и другие [2406]. Занимаясь философией [2407], он освоил арифметику, геометрию, астрономию, музыку — и все это так, как оно было унаследовано от древних греков [2408]. Его собственные литературно-художественные вкусы делали его страстным противником некоторых жанров поучительной и агиографической литературы, которая, как он считал, смешно описывает борения святых и никого не может убедить и обратить. Тем не менее его христианский эллинизм не заслонил от него той "ереси", которая была присуща "древнему эллинизму" [2409] и язычеству и которую нельзя было примирить с христианским благовестием [2410]. Византийцы считали, что греков, которые не имели Библии и пророков, просто нельзя причислить к иудеям, ни даже к мусульманам [2411]. Хотя некоторые из них, и особенно философы, что-то знали о Боге, их знание и надежда не шли ни в какое сравнение со знанием и упованием иудеев [2412].

Таким образом, сдержанное отношение к христианскому эллинизму было нормой православия, главенствовавшего над ним. Все христианские эллинисты предпочитали "косноязычно говорить истину (Евангелия)", нежели "изрекать ложь, пусть даже с красноречием и силою Платона" [2413]. Не дозволялся выборочный подход к преданию, при котором во что-то верили, но что-то отвергали [2414]. Вместо этого ясные и недвусмысленные высказывания отцов надо было использовать как герменевтическое орудие, позволяющее осмыслить их более темные речения. Пселл понимал, что "знаменитый Ориген… был зачинателем всего нашего богословия, заложившим его основы, однако, с другой стороны, в нем находят свое начало все ереси" [2415]. Учитывая это, он стремился избежать тех моментов в греческом философском наследии, которые смутили Оригена, и способствовал развитию православного вероучения, животворящего людские души [2416]. Критерием православного богословствования долгое время оставалось учение о Деве Марии [2417]. Пселл не только усматривает в Соломоновой Песни песней пророчество о Богородице [2418], но и, толкуя приветствие ангела Михаила, обращенное к Марии в момент благовещения [2419], торжественно говорит о ней как о новой Еве, изгладившей последствия грехопадения первой Евы, а также как о новой Мариам, водительствующей народом Божиим в его славословии Господу [2420]. Не умалив ее девственности, от нее родилось Слово; земля смешалась с небом, человечество с Божеством [2421], и стало возможным спасение [2422]. Без спасения, завоеванного Христом и обретаемого чрез крещение в Его имя, человеку не будет никакой пользы от всей его нравственной честности и добродетельности [2423]. Несмотря на все свое восхищение греческой философией, Пселл отвергал как еретические идеи Платона о "воспоминании" (anamnesis) и "переселении душ" (metempsyhosis), осужденные Церковью [2424].

Однако несмотря на такие заблуждения философия не утрачивала своего законного места в христианской мысли. Восточные богословы давно считали, что для точного изложения христианского учения необходимо использование философских терминов и концепций [2425]. Как бы там ни было, но для христианских философов Востока важнее было отстоять позицию, согласно которой "использование силлогизмов не противоречит учению Церкви, не чуждо философии, но, по сути дела, является единственным орудием истины и единственным средством отыскания того, что мы ищем" [2426]. Знание, полученное из философии, и знание, дарованное откровением, исходят из "единого источника" (apo tes heniaias peges) [2427], каковым является Бог. В противоположность известному высказыванию Блеза Паскаля о "Боге Авраама, Боге Исаака и Боге Иакова, но не философов и ученых", эти философы и ученые просто отождествляли "великого Отца" с Перводвигателем и Первопричиной [2428]. Поступая таким образом, они считали, что сохраняют преемство с учителями и отцами Церкви, черпавшими свое знание не только из откровения, но и из учений языческих философов [2429]. Не допуская, чтобы присущне им риторические дарования затмили философскую задачу [2430], отцы предавались "философии сокровенными глубинами своей души" [2431].

Говоря о "философии", Пселл обычно имел в виду Платона и те размышления, которые им вдохновлялись. "О мой Платон! — пишет Пселл. — Не ведаю, как снести груз сего слова. Разве не издавна я превыше всего почитал божественный крест?" [2432]. Отстаивая право на то, чтобы отделять правильные взгляды Платона от ложных, он заявляет: "Я всецело могу принадлежать Христу, но не могу не признать мудрейшего из наших писателей и отвергнуть ведение реальности, в равной мере постигаемой и чувствуемой. Вознося Богу молитву в меру моих способностей, я буду жадно принимать все, что может быть мне даровано" [2433]. Его учитель и вдобавок ритор и поэт Иоанн Мавропус молился с таким же настроем, полагая, что, если бы пришлось кого-нибудь из язычников избавить от угрозы осуждения, это непременно были бы Платон и Плутарх, "в мыслях и делах показавшие, как близки они были Твоим законам" [2434]. В диалоге "Федр" Пселл был готов усмотреть параллель учению о Троице и как в приводимом трактате, так и в других утверждал [2435], что речь идет не о вчитывании "нашего учения" в текст, но о "следовании самому Платону и богословам из среды греков" [2436]. Однако в этом же трактате он не колеблясь указывает на "нелепости" Платона [2437] и заявляет о своей преданности догматам православия [2438], пусть даже вопреки "тысячам Платонов и Аристотелей" [2439].

На основании последних слов можно думать, что платонизм Пселла не мешал ему изучать и других философов. Он сравнивает Платона и Аристотеля, задавшись вопросом, есть ли что-либо превыше небес, причем воззрения второго рассматривает более обстоятельно, нежели первого [2440]. Кроме того, в какой-то мере был знаком и с учением Пифагора о математической природе реальности [2441]. Кроме Платона почти все любимые им философы были неоплатониками: Плотин, Ямвлих и, прежде всего, Прокл. Он пишет, как, поскитавшись по различным философским морям, в конце концов пристал к "предивному Проклу, как к превеликому пристанищу", где постиг "всякое знание и точную истину об идеях" [2442]. С некоторыми оговорками философскую систему Пселла можно назвать эклектизмом, но таким, где "основные интенции остаются неоплатоническими" [2443]. В его языковом обиходе слово "философ" относится не только к языческим мыслителям, но и употребляется в более широком смысле, например, там, где речь заходит о Деве, описанной в Песни песней Соломона [2444]. Особым образом оно подходит для обозначения философствующих богословов греческого христианства, и, прежде всего, для самого "Богослова", то есть Григория Назианзина [2445]. Пселл ставит его выше Платона, Сократа, Фукидила, Исократа и прочих звезд на греческом небосклоне [2446], а Иоанна Златоуста чтит как "нашего Демосфена и Платона" [2447]. Многие философские идеи Пселла пришли к нему косвенным путем через христианское философское богословие, так что его "прямая зависимость от древней философии невелика" [2448].

Как в первоначальном столкновении христианского учения с классической философией [2449], так и в позднейших дискуссиях основными темами были темы Бога и души. Говоря об "Аристотелевом учении о Боге и учении Платона о начале души" [2450], Пселл подчеркивал, что эти философские системы отвергнуты Церковью, а также отмечал, что "философы вообразили, будто есть две реальности — разум и Бог" [2451]. Он признавал, что между теми, кто "следует апостольскому слову", и Платоном (его "Тимеем" в истолкованным Прокла), есть определенное сходство, поскольку в обоих случаях существование духовного миропорядка полагается как нечто среднее между Богом и человеком; Платон говорил о "мировой душе", тогда как апостол — о "началах и силах" [2452]. Однако нельзя было забывать, что православное христианство не отождествляло Бога с разумом, душой или космосом; здесь уместно говорить не о тождестве, а о подобии (homoiosis) [2453]. Для восточного христианства подобие души Богу означает нечто особенно важное — в силу учения о спасении как обожении. Такое богоподобие мыслилось по-разному, однако, в конечном счете, означало "способность обожить человека, извести его из этого вещественного мира, освободить от страстей и наделить способностью к обожению другого — вот самое совершенное подобие" [2454]. Пселл и его товарищи повторяли восточную формулу, ставшую нормой и мерилом богословствования: божественное Слово стало человеком, чтобы человек обожился [2455].

В сущности, христианский образ Бога отличался от всех прочих своим тринитарным монотеизмом. "Первое", что надо усвоить — это "поклонение Отцу, Сыну и Духу, единому Богу". Свою компиляцию философских и богословских учений, названную "Всеобщей наукой", Пселл начинает с исповедания веры в Троицу, состоящую из трех ипостасей и одной божественной усии [2456]. Истинное благочестие заключается в этом исповедании и вере в евангельскую весть. Верен Богу тот, кто в согласии с постановлениями вселенских соборов наставляет других в учении о Троице, унаследованном от отцов на основании Нового Завета [2457]. Термин "монада" использовали Платон, Аристотель и Прокл, однако в контексте христианского монотеизма, систематизированного Дионисием Ареопагитом [2458], божественная монада мыслилась как превосходящая жизнь, разум и даже бытие [2459]. В своих высказываниях о Троице Пселл примыкает к строгому направлению православного греческого богословия: отвергает Filioque [2460], учит о том, что в воплощении природа Слова была сокрыта во плоти [2461] и отстаивает учение о единосущии, основываясь на "слове "человечество", которое едино" различным людям, но в то же время едино в себе [2462]. Христианский монотеизм отличался от иудейского и мусульманского идеей троичности, а от эллинизма — верностью библейскому учению о едином Боге [2463].

Надо сказать, что порой эллинизм тоже учил о единстве Бога, однако, с одной стороны, не мог избежать учения о вечности материи, а с другой — некоторой формы пантеизма. "Что общего у материи и идей согласно нашим воззрениям? — спрашивает Пселл. — Когда же Аристотель говорит, что материя безначальна, мы отмежевываем Церковь от сего учения" [2464]. Согласно христианскому учению о творении ни материя, ни время не могут быть совечными Богу, Который один подлинно вечен [2465]. Кроме того, Он истинно един [2466]. Если рассматривать космос как нечто целое, как все (to pan), то его тоже можно назвать единым, но только потому, что он берет начало в едином Боге. По причине же его многообразия, его надо именовать не единым, а множеством [2467]. Основываясь на этом учении Дионисия, Пселл утверждал, что в строгом смысле слово "единый" относится только к Богу [2468]. Если вспомнить, что множества материальных космосов просто не существует, то имеющийся действительно един, и это вселенная. "Но как он может быть единым, если он сложен и многообразен?" Единство Бога трансцендентно, оно превыше всякого числа и самой простоты, так что в конечном счете космос можно назвать "единым" только вследствие того, что, будучи творением, он причастен единству Творца [2469]. Подобным же образом Бог — это начало (arhe) всякого бытия, однако не в том смысле, что Он — первый в каком-то ряду, а в том, что превосходит всякое бытие и все от него зависят [2470]. Согласно православному вероучению Бог "превышает и превосходит все известное и все существующее" [2471]. Надо утверждать как различие, так и связь между Творцом и Его творением: имманентность без пантеистического отождествления со всем сущим и трансцендентность без деистской обособленности.

Православное учение о Боге как Творце означало, что Он — конечная причина всякой реальности. Касаясь причин таких природных явлений, каким, например, землетрясения, Пселл приводит стих из 103-го псалма: "Призирает (Бог) на землю, и она трясется" (103:32), хотя в то же время подчеркивает, что "непосредственной причиной" является исхождение воздуха из земли [2472]. Учитывая, что мир зависит от Бога как конечной причины, его нельзя назвать "самосуществующим" (autosoon), как это делал Платон (а по сути дела, Прокл) [2473]. Как согласованная система естественных и непосредственных причин он заслуживает научного исследования, однако оно незаконно, если, например, следуя за некоторыми врачевателями, усматривает причину бесовства не в сверхъестественных силах, а во "влагах" [2474]. Согласно Пселлу "безрассудно не признавать проявления сверхъестественной силы только потому, что нет никакого научного объяснения" ее причины [2475]. Согласно учению Платона, изложенному в диалоге "Федр", все существующее "пребывает в своих причинах и выходит за них" и "причина его вращения и возвышения — в Зевсе" [2476]. Причинно- следственная связь, природный миропорядок, упорядоченность движения небесных тел, а также "промысл, простирающийся на все сущее" закладывают основу для естественного богопознания [2477]. Веру в божественный промысл надо отличать от любой формы причинно-следственного детерминизма, а также от идеи случайности [2478]. Кроме того, важно, чтобы мысль о провидении и верховной воле Бога не приводила к "роковой бездеятельности", подавляющей "обязанность человека действовать" [2479], которая является должным ответом Богу даже в свете естественного знания о Его путях в человеческой истории.

Как в учении о Боге, так и в учении о душе связь между философией и вероучением была непростой. Ясно излагая учение о душе, Пселл говорил своему державному покровителю, что некоторые идею о ней он собрал "из наших святых чаш", но что большая их часть была взята "из соленых вод, — разумею греческие". Он говорил, что приложил все силы, чтобы согласовать эти последние с "нашими истинными учениями", однако преуспел не совсем. В любом случае он желает, чтобы его читатель воспринял это краткое изложение греческих учений как "перечень", надеясь, что учения "наших Писаний, как розы" будут явно отличаться от яда языческого наставления [2480]. Сейчас мы не будем касаться тех аспектов учения о душе, которые представляли собой простое повторение греческой мудрости (например, деление души на растительную, животную и разумную части), если, конечно, они не сказались на христианском вероучении. Одним из моментов, где это действительно произошло, была идея предсуществования души. Будучи наставником Пселла и вообще всей восточной мысли, Григорий Назианзин [или "Богослов"], выстраивая свою христологию, учил, что душа и тело начинают существовать одновременно [2481]. Отталкиваясь от Григория, Пселл усматривал в этой одновременности тот аспект учения о душе, в котором отражались ценностные ориентации христиан. "Душа и тело, — писал он, — отличаются друг от друга по существу… однако согласно христианскому учению они соположены" (homoupotata)" [2482]. Те, кто вслед за греками утверждает, что "душа не рождена, а время совечно Богу", суть христианские еретики [2483]: согласно христианскому учению о творении душа не безначальна и не беспричинна, ибо только Бог не имеет никакой причины вне Себя Самого [2484].

В вопросах официального вероучения Михаил Пселл умел сочетать непогрешимое православие с точным обозначением тех аспектов, где греческая философия показывала свою действительную осведомленность, и благодаря этому (как два века назад Фотий) мог занимать позицию, которая уживалась как с христианским преданием, так и с классическими традициями. Когда же раздавалась критика, усматривавшая в такой установке отступление от норм православия, речь шла "не о том или этом вероучительном положении", а о "несходстве двух идеологий" [2485]. В конце 11-го века, когда ученик Пселла Иоанн Итал начал тяготеть к ереси, оно вылилось в дискуссию. Среди прочего его обвиняли в возрождении древнего философского лжеучения о душе, о вечном существовании материи и об идеях. Здесь он интересен нам как пример "догматических конфликтов, вызванных к жизни возрождением философских учений, которые дают возможность непрерывно следить за ходом дел, начавшихся с Пселла и развивавшихся в последние пять веков существования Византии" [2486]. В эти пять веков апологеты христианского эллинизма, представленного Пселлом, были вынуждены постоянно утверждать его значимость в рамках православного учения. Иногда его неприятие исходило от представителей монастырской духовности, о месте которой в вероучительном развитии мы поговорим в следующей главе. Порой неприязнь чувствовалась и у западных богословов, особенно когда в их построениях стал ощущаться аристотелевский дух, не мирившийся с философским богословием Византии, в значительной мере платоническим и неоплатоническим.

Еще раз точное изложение православной позиции было сделано в 15-м веке. Виссарион, богослов и объединитель, экуменическое богословие которого мы рассмотрим в последней главе, акцентировал внимание на том, что, наверное, стало самой полной византийской апологией Платона. В своем трактате "Против злословящих Платона" он не только защищал последнего от различных обвинений в житейской и философской безнравственности [2487], но особенно стремился доказать, что между учением Платона и христианским учением есть много точек соприкосновения. Не соглашаясь с теми, кто стремился оклеветать греческого философа за то, что тот якобы повинен в возникновении лжеучений Оригена и Ария [2488], Виссарион взывал к авторитету западных и восточных богословов. Августин [2489], а до него Цицерон, превозносили Платона выше всех прочих философов [2490]. Среди богословов греческого христианства "его философия была столь любезна нашим отцам, что в своих сочинениях о Боге они не стыдились обращаться не только к идеям, но и к самим словам Платона" [2491]. Дионисий Ареопагит и Григорий Назианзин особым образом зависели от него в своей терминологии. Хотя в учении о Боге [2492] он не был подлинным тринитарием, однако учил, что Логос — это Творец мира [2493]; некоторые из его учеников еще сильнее сблизились с православным христианством, особенно Плотин, писавший о "трех ипостасях" [2494]. Ясно также, что Платон придерживался монотеизма [2495]. Речь идет не о том, чтобы сделать из Платона христианина, но чтобы показать, что его учение в большей степени согласуется с кафолической верой, нежели учение Аристотеля [2496].

Основополагающий принцип христианского эллинизма заключался в том, что единый Бог есть источник всякой истины, независимо от способа ее передачи, будь то философия, богословие или даже "многие истинные и ясные учения о Боге и Господе Иисусе Христе, которые и мы тоже исповедуем" [2497], но которые содержатся в иудейском, манихейском и мусульманском преданиях. Тем не менее только в христианском учении о Троице все упомянутые учения сходятся воедино, так что (как бы то ни было странно человеку стороннему) оно предстает как окончательное обоснование монотеизма, исповедуемого его самыми непримиримыми врагами.