2. Сближение с большевиками

2. Сближение с большевиками

На уровне практической деятельности Троцкий активно сотрудничал с большевиками главным образом в Петроградском Совете и на I Всероссийском съезде Советов, состоявшемся 3 – 24 июня (16 июня – 7 июля) 1917 г. Троцкий был избран делегатом съезда вместе с еще девятью делегатами от группы «объединенных социал-демократов», то есть от межрайонцев [994] . Еще до открытия съезда, 1 июня, состоялось «объединенное совещание социал-демократических депутатов», на котором в числе других ораторов выступил Троцкий, посвятивший свою речь обоснованию того, что продолжавшаяся война носила империалистический характер. Однако уже 2 июня на совещании с директивной речью выступил большевик Каменев [995] , после чего большевики, а вместе с ними и Троцкий, отказались участвовать в совещаниях объединенных социалистических фракций. Это был первый экзамен, устроенный Лениным Троцкому, которому пришлось выбирать: оставаться ли с меньшевиками на совещании и сохранить ораторскую трибуну, или уйти с большевиками, пока что в никуда. Троцкий выбрал второе.

Первый раз он выступил на пленарном заседании съезда Советов 5 июня при обсуждении вопроса о продовольственной политике Временного правительства. Оценивая отчет министра продовольствия А.В. Пошехонова, Троцкий соглашался на определенную степень конструктивного сотрудничества с правительством, призывая министров к конкретности и деловитости, хотя и не объясняя, в чем эти качества должны были, по его мнению, состоять. В то же время он предупреждал, что страна живет в состоянии «панического кризиса власти», и полагал, что буржуазные партии будут саботировать промышленность, чтобы углубить кризис: «Представители помещичьего землевладения и крупного капитала занимаются политическим шантажом по отношению к партиям и революционным силам демократии», – утверждал он примерно в том же духе, что и большевистская пресса. Между тем если кто и работал на углубление кризиса в стране, то, конечно, радикальные партии, а не буржуазные.

Троцкий соглашался с тем, что власть расколота, но характер этого раскола он оценивал пока еще несколько иначе, нежели Ленин. У Троцкого речь шла не о двоевластии Временного правительства и Советов, как заявляли большевики вслед за своим лидером, а о том, что Временное правительство является не твердой государственной властью, а «постоянной конференцией, постоянной примирительной камерой между представителями помещиков и крестьян, представителями капитала и представителями рабочих». Выводом было заявление о «двоебезвластии» Советов и Временного правительства, которому наиболее революционное левое крыло противопоставит развитие и углубление революции [996] .

На следующих заседаниях Троцкий продолжал проявлять высокую активность, постоянно вмешивался в прения, причем происходило это, как правило, в унисон с аналогичными репликами Ленина. На заседании 6 июня председательствующий Чхеидзе даже заявил: «Товарищ Троцкий и вообще все товарищи, еще и еще прошу вас соблюдать тишину и еще прошу». Ряд депутатов-меньшевиков в своих выступлениях фактически ставили теперь позиции Ленина и Троцкого на один уровень. Наиболее четко и решительно, разумеется в категорически негативном контексте, такую убежденность высказал известный меньшевик Либер, с которым у Троцкого были столкновения еще со времени II съезда РСДРП [997] .

9 июня Троцкий высказывался дважды. Вначале речь шла о характере государственной власти, причем Троцкий потребовал, чтобы Временное правительство сосредоточило в своих руках «всю полноту народного суверенитета». Оратор, впрочем, не торопился разъяснить, что он имел в виду под этим довольно расплывчатым понятием, которое можно было истолковывать по-разному. Вслед за этим новая речь была посвящена проблеме войны и мира. Он начал ее с заявления, что на съезде замечаются веяния, которые «гораздо ближе к либерализму, чем к революционному социализму». Он открыто высказался в пользу поддержки позиции Ленина и большевиков, возложил надежду на германскую революцию, но тут же оговорился, что если Германия не поднимется, «мы двинем наши полки им навстречу не для обороны, а для революционного наступления» [998] .

Выступивший затем возмущенный лидер меньшевиков И.Г. Церетели демонстративно назвал Троцкого не товарищем, как это было принято на съезде, а гражданином, и в устах темпераментного грузина это было особенно оскорбительно. В свою очередь Плеханов, полемизируя со своим старым оппонентом – нелюбимым «гражданином Троцким» (Плеханов тоже назвал Троцкого «гражданином»), обвинил его в бакунинской тактике и других проявлениях анархизма, а Дан саркастически заметил, что на вопрос о мире Ленин и Троцкий дают ответ о войне [999] .

В те дни почти уже ушедший с политической сцены когда-то грозный лидер революционной конституционно-демократической партии Милюков публично выступил с обвинением, которое одних удивило, а другим объяснило все: с обвинением Ленина и Троцкого в шпионаже в пользу Германии. Нужно отметить, что в отношении Троцкого эти обвинения были необоснованны, и Троцкий это хорошо знал. Он не имел отношения к германским деньгам, выдававшимся революционерам на нужды революции в годы Первой мировой войны в том числе и через структуры, созданные его старым знакомым Александром Парвусом. Ленин же через своих приближенных к этим деньгам имел самое непосредственное отношение, да к тому же в Россию возвращался через Германию. Обвинение Ленина в шпионаже на фоне его требований о прекращении войны с Германией выглядело достаточно правдоподобно. 30 июня Милюков выступил с этим обвинением в кадетской газете «Речь»: «Я, действительно, не доволен тем, что г[оспода] Ленин и Троцкий гуляют на свободе, но я мотивирую для правительства необходимость «быть последовательным» относительно них не тем, что они состоят агентами Германии, а тем, что они достаточно нагрешили против уголовного кодекса».

Ленин конечно же промолчал. Он хорошо знал, что действительно нагрешил против уголовного кодекса. За него ответил Троцкий, совесть которого была чиста: «С этой трибуны революционной демократии я говорю и обращаюсь к честной русской печати с просьбой, чтобы мои слова были воспроизведены: до тех пор, пока Милюков не снимет с нас этого обвинения, на его лбу останется печать бесчестного клеветника» [1000] . Газета Горького (в тот период Горький был всецело на стороне Ленина и большевиков) так отреагировала на эти слова: «Произнесенное с силой и достоинством заявление Троцкого встречает единодушную овацию всего зала. Весь съезд без различия фракций бурно аплодирует в течение нескольких минут» [1001] . Летописец революции 1917 г. меньшевик-интернационалист Н.Н. Суханов (Гиммер) [1002] оценил это выступление чуть иначе: как «ядовитую, негодующую, вызывающую речь» [1003] .

Столкнувшийся со столь враждебной реакцией, Милюков заявил, что был неправильно понят: он не называл Троцкого и Ленина немецкими агентами. Но он полагал, что правительство должно арестовать их за подрывную деятельность [1004] . Понятно, что лавры победителя в этой политической дуэли достались Троцкому, а Ленин сделал еще одну зарубку в своей памяти: Троцкий снова поддержал и выручил его в критическую минуту.

На съезде Троцкий в последний раз встретился и вступил в стычку с патриархом российского социалистического движения Плехановым. В нескольких выступлениях Плеханов проповедовал войну до победного конца. Съезд с видимой прохладой воспринимал его заявления, но из уважения к заслугам и возрасту, как правило, не вступал с ним в споры. Троцкий оказался одним из немногих, кто резко упрекнул Плеханова за «патриотическую проповедь». Плеханов ответил новой высокомерной речью, называя себя Дантоном русской революции. И. Дойчер комментирует: «Больному ветерану революции Плеханову и в голову не могло прийти, что как раз его молодому оппоненту, занимавшему гораздо более скромное положение, предназначено стать русским Дантоном и дать русской армии глоток «живительного сока революции» [1005] .

2 июля в «Правде» появилось письмо Троцкого о том, что никаких принципиальных или тактических разногласий между «объединенными» и большевиками нет, а значит, нет и мотивов для их раздельного существования, что объединение в Петрограде должно осуществиться немедленно, не дожидаясь партийного съезда, а последний должен будет дать «полное организационное слияние» [1006] .

В это время российские социалисты разных направлений возобновили свои усилия по восстановлению международного социал-демократического объединения в рамках Циммервальдского движения. Они провели свою полуофициальную встречу, на которой присутствовали в качестве зарубежных представителей циммервальдовцев швейцарец Р. Гримм и русско-итальянская революционерка А. Балабанова, которая к этому времени фактически примкнула к большевикам. Обсуждался вопрос об участии в III Циммервальдской конференции, которую планировалось провести в Стокгольме. Большевики и Троцкий возражали против участия в ней, выступив за разрыв с Циммервальдским движением и за создание принципиально нового Интернационального объединения, которое соответствовало бы их радикальным установкам. Троцкий был особенно враждебно и агрессивно настроен по отношению к примиренческой позиции и заходил в своих нападках гораздо дальше, чем большевики, составлявшие внутри Циммервальдского движения левое крыло (Троцкий представлял центр). Балабановой это показалось удивительно, и она, выходя из помещения, где проходило заседание, с нарочитой наивностью задала Ленину вопрос, в чем же все-таки состоит идейное различие между большевиками и Троцким: «Почему он держится в стороне от вашей группы?» Реакция Ленина была вполне ожидаемой: «Вы что же, не знаете?.. Амбиции, амбиции, амбиции!» [1007]

Можно предположить, что у Балабановой создалось несколько субъективное и предвзятое впечатление от позиции Троцкого, вызванное его более высокими ораторскими способностями, чем те, которыми обладал Ленин. Скорее всего, явно досадливая реплика Ленина была вызвана тем же. Когда Троцкий отмежевывался от циммервальдовцев даже решительнее, чем это делал Ленин, амбиции тут были ни при чем, хотя Ленин даже в самую лучшую пору близости с Троцким подозревал его в стремлении обойти большевистского лидера, и общее недоверие к Троцкому Балабанова уловила:

«И большевики, и меньшевики относились к нему с затаенной враждой и недоверием, возможно, памятуя об острой полемике, которую он вел против них в прошлом, и отчасти, несомненно, из страха перед соперничеством с таким ярким писателем и оратором. Более, чем любая другая фигура в русской революции, Троцкий оказался способным поднимать массы силой своего революционного темперамента и блестящего ума. Но он не вызывал личных симпатий или если и вызывал, то не мог долго удерживать их, особенно в близких отношениях среди друзей и товарищей. Его высокомерие было равно его талантам и способностям, а его манера проявлять его в личных отношениях часто создавала дистанцию между ним и людьми из его окружения, которая исключала и личную теплоту, и какое бы то ни было чувство равенства и сотрудничества» [1008] .

Фактически присоединившись к большевикам, Троцкий отдавал себе отчет в сущности большевизма и характере Ленина как политического деятеля. Иоффе в начале лета 1917 г. во время беседы с Троцким возражал против безоговорочного вступления межрайонцев в большевистскую партию. «Лев Давидович! Они же политические бандиты!» – весьма темпераментно воскликнул Иоффе. «Да, я знаю, – ответил Троцкий, – но большевики сейчас единственная реальная политическая сила» [1009] .

Троцкий был избран съездом Советов в состав Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) в качестве представителя все тех же межрайонцев [1010] . Когда большевики в глубокой тайне запланировали провести в Петрограде 10 июня массовую демонстрацию, межрайонцев они предупредили об этом в последний момент. 9 июня, несмотря на возражения Луначарского, фракция межрайонки на съезде Советов по настоянию Троцкого утвердила решение принять участие в демонстрации [1011] . И хотя демонстрация затем была отменена в связи с ее запретом властями, этот факт стал еще одной ступенью к слиянию большевиков с межрайонцами и еще одним плюсиком, который поставил Ленин в отношении Троцкого.

После отмены демонстрации 10 июня Троцкий совместно с Каменевым «по предложению Ленина» подготовил проект заявления ЦК РСДРП(б) и большевистской фракции на съезде Советов о запрете демонстрации Временным правительством. Заявление зачитывал большевик В.П. Ногин. Но дочитать текст до конца ему не дали. Он был лишен слова, а съезд принял резолюцию, осуждавшую действия большевиков [1012] .

В начале июля в Петрограде возникли волнения, которые правильнее назвать бунтом. Распропагандированные большевиками солдаты первого пулеметного полка, размещенного в Выборгском районе столицы, заполнили улицы. Перед ними произносил речи Троцкий, в частности 2 июля, накануне их открытого антиправительственного выступления, и можно полагать, что его речь отчасти спровоцировала пулеметчиков, к которым присоединились моряки Кронштадта.

Кронштадтцы были хорошо знакомы с Троцким. Он несколько раз отправлялся в эту морскую крепость, рассматривая команды размещенных здесь военных кораблей в качестве наиболее надежной базы революции. Несколько раз он называл Кронштадт «крепостью революции». В действительности кронштадтские матросы и младшие флотские офицеры проявляли не столько «революционную сознательность», сколько традиционно свойственную морякам непокорность властям, анархизм, нежелание выполнять распоряжения «штатских начальников», введенных Временным правительством, которое не доверяло офицерам. Именно на этих чувствах и играл Троцкий.

Еще в конце мая – начале июня в Кронштадте произошли волнения, Троцкий 29 мая выступил на митинге в центре города-крепости, на Якорной площади. Об этом выступлении и последующих событиях рассказал в своих воспоминаниях меньшевик B.C. Войтинский [1013] : «Я слышал и видел его много раз в Петрограде, но никогда так близко, как на Якорной площади. Он был среднего роста, но казался выше, когда говорил. Было что-то привлекательное и в то же время злобное, дьявольское в его угловатых чертах. Его голос был сильным и ясным, идеальный голос для оратора на открытом воздухе. Я слушал его и пытался определить, говорил ли он искренне, одурманенный идеями, которые он проповедовал, и на самом деле являлся призраком революции, подобно Ленину, или бессовестным демагогом. Приветствуемый овацией, он говорил о крови и насилии как о необходимом выражении воли народа в революции», призывал моряков последовать примеру Французской революции XVIII в. и ввести в действие гильотину. Это, по словам Войтинского, было «хладнокровным призывом к убийствам. Троцкий понимал, конечно, что матросы Кронштадта не воздвигнут гильотину на Якорной площади. Его ссылки на Французскую революцию были ораторским украшением, и его главной целью было возбудить зверя в [душах] слушателей». Войтинский пришел к выводу, что слушает «блестящего мошенника, для которого революция была сценой для демонстрации своих талантов и обретения силы и славы» [1014] .

В тот день Кронштадтский Совет вновь принял резолюцию о разрыве отношений с Временным правительством, о том, что из всех членов правительства он признает только Керенского (в тот момент самого левого члена правительства). Тогда Исполком Петроградского Совета вызвал к себе кронштадтских руководителей, обвинив их в том, что Кронштадт намеревается «отложиться от России». 2 июня руководители Кронштадтского Совета Ф.Ф. Раскольников [1015] и С.Г. Рошаль [1016] прибыли в Петроград, где на заседании Петросовета выступили с разъяснениями своей резолюции. Несмотря на протесты Троцкого, Петросовет, в котором большевики и межрайонцы были все еще в меньшинстве, потребовал от кронштадтцев исполнения распоряжений Временного правительства [1017] .

И вот теперь наступило 3 июля. Солдаты-пулеметчики и моряки Кронштадта фактически осадили Таврический дворец, бывшую резиденцию российской Государственной думы, где проходили заседания столичного Совета. Каких-либо определенных требований, кроме настойчивого повторения лозунга «Вся власть Советам», они не выдвигали, но находились в лихорадочно-возбужденном состоянии после шествия по городу, которое сопровождалось пьянством, хулиганскими действиями, выстрелами по окнам и грабежами. В кругах «братишек-матросов» в те дни и недели в моде было употребление кокаина, который под маскировочным названием «балтийский чай» использовался вначале для поддержания сил вахтенными ночью или в плохую погоду, а уже во время войны получил широкое распространение.

По отношению к волнениям Троцкий занял двойственную позицию. Он был приглашен на заседание ЦК большевиков 3 июля и на нем поддержал предложение умеренного Каменева и других лидеров предпринять все усилия для того, чтобы сдержать массы. На следующем заседании, проходившем той же ночью, удостоверившись, что предотвратить выступление невозможно, Троцкий принял сторону тех, кто стоял за поддержку начавшегося выступления, планируя овладеть его руководством [1018] . Когда же агрессивная толпа оказалась перед Таврическим дворцом, несколько членов Совета, включая вездесущего Троцкого, вышли к бунтовщикам, формально – чтобы их успокоить. На деле Троцкий, не упустив случая, произнес речь, в которой заявил кронштадтцам, что они «цвет и слава революции», и добавил, что Советам пора брать власть [1019] .

Во время его выступления группа матросов окружила вышедшего вместе с Троцким лидера эсеров министра земледелия Чернова и пыталась затолкать его в автомобиль, чтобы увезти в неизвестном направлении как «заложника». Если бы не проявленное Троцким мужество и самообладание, Чернова, скорее всего, просто бы убили [1020] . Чтобы добиться освобождения Чернова, Троцкому пришлось выступить с длинной речью. Вот как описывал эту речь спасенный Троцким Чернов: «Он указал, что кто-то хочет арестовать одного министра-социалиста, что это какое-то недоразумение, что кронштадтцы были всегда гордостью и славой революции, что они не могут потому хотеть никаких насилий над отдельными личностями, что отдельные личности ничего не могут значить, что здесь, вероятно, никто не имеет ничего против того, чтобы министр-социалист возвратился в зал заседания, а что матросы останутся мирно обсуждать жизненные вопросы революции. После этой краткой речи он обратился к толпе с вопросом: «Не правда ли, я не ошибаюсь, здесь нет никого, кто был бы за насилие? Кто за насилие, поднимите руки». Ни одна рука не поднялась, тогда группа, приведшая меня к автомобилю, с недовольным видом расступилась. Троцкий, как мне кажется, сказал, что «вам, гражданин Чернов, никто не препятствует свободно вернуться назад, что это было недоразумение. Все, находившиеся в автомобиле, могли свободно выйти из него, после чего мы и вернулись во дворец» [1021] .

На заседании ВЦИКа 16 июля эпизод по спасению Чернова в устах самого Троцкого оброс уже совсем другими именами, нюансами, выводами: «Когда кадеты вышли из министерства, чья-то преступная рука инсценировала попытку ареста Керенского [1022] и Чернова… Кто присутствовал при этой попытке, тот знает, что ни рабочие, ни матросы не видели и не слыхали того, что происходило у колонн Таврического дворца. А именно: у колонн находилась кучка негодяев и черносотенцев, которые пытались арестовать Чернова. И еще раньше, чем они пытались это сделать, я говорил Луначарскому, указывая на них: вот это провокаторы».

Луначарский не поспешил подтвердить слова Троцкого. Так что в существовании «черносотенцев» и «провокаторов» нам приходится усомниться. Другое дело, что весьма авторитетный лидер крупнейшей социалистической крестьянской партии – социалистов-революционеров – Чернов испытал чувство глубокого унижения, а Троцкий сыграл роль благородного и снисходительного спасителя, сохранившего присутствие духа, проявившего великодушие и обладавшего несравненно бо?льшим влиянием и авторитетом в среде народных низов, нежели несчастный министр, считавший себя крестьянским вождем.

А Ленина в эти опасные дни в городе не было. Он выехал в Финляндию и находился на Карельском перешейке в деревне Нейвола, на даче большевика В.Д. Бонч-Бруевича [1023] , так как еще 14 июня получил анонимное предупреждение о том, что будет убит, если не покинет Петроград через две недели. Узнав о бунте в Петрограде, Ленин, однако, немедленно возвратился, хотя до конца не понимал, как именно использовать июльское восстание, которое большевики не столько организовывали, сколько провоцировали. Луначарский писал своей первой жене А.А. Луначарской, что «большевики и Троцкий на словах соглашаются придать выступлению возможно более организованный характер, но на деле уступают стихии» [1024] . Однако вслед за этим Ленин смог более или менее трезво оценить соотношение сил. Особой проницательности для этого не требовалось. Достаточно было появления в городе одного только Волынского пехотного полка, сохранявшего верность Временному правительству, чтобы дезорганизованная масса солдат, матросов и городских люмпенов в течение нескольких часов полностью рассеялась. «Теперь они нас перестреляют, – говорил Ленин Троцкому 5 июля. – Самый для них подходящий момент» [1025] . Но Ленина с Троцким Временное правительство не тронуло.

Еще до возвращения Ленина из добровольной ссылки в Финляндию и в связи с отсутствием Ленина руководящая группа большевиков фактически признала Троцкого «своим», большевиком. Их фракция во ВЦИКе, избранном I съездом Советов, попросила Троцкого выступить с докладом о создавшемся положении, хотя последний членом партии не являлся. В докладе Троцкий высказал мнение, что за кризисом последует подъем революционного движения, что масса «вдвое привяжется к нам, когда проверит нашу верность на деле» [1026] . По существу дела, речь шла о необходимости усилить те демагогические лозунги, которые проповедовали большевики со времени Апрельской конференции под давлением Ленина, прежде всего лозунги рабочего контроля над производством, передачи земли крестьянам, заключения немедленного мира без аннексий и контрибуций. Весьма показательно, что Троцкий говорил о большевиках и своих сторонниках, употребляя местоимение «мы».

Уже после победы большевиков в революции (и пока еще Троцкий был при власти) некоторые партийные функционеры писали о том, что Троцкий фактически стал большевиком с момента возвращения в Россию. Об этом писал, например, Ф.Ф. Раскольников, который действительно сблизился с Львом Давидовичем с начала лета 1917 г.: «Отзвуки былых разногласий довоенного периода совершенно изгладились. Между тактической линией Ленина и Троцкого не существовало различий. Это сближение, наметившееся уже во время войны, совершенно отчетливо определялось с момента возвращения Льва Давидовича в Россию; после его первых же выступлений все мы, старые ленинцы, почувствовали, что он – наш» [1027] .

Мнение Раскольникова, стремившегося представить Троцкого «верным ленинцем» с самого начала революции 1917 г., было крайне неточным и упрощенческим. Однако остаточные разногласия с большевиками к началу июля действительно сошли на нет. Теперь выступления Троцкого в цирке «Модерн», на предприятиях, в университете и прочих учебных заведениях, в театрах, на площадях и во многих других общественных местах носили уже фактически большевистский характер и следовали одно за другим. «Я возвращался обессиленный за полночь, открывал в тревожном полусне самые лучшие доводы против политических противников, а часов в семь утра, иногда раньше, меня вырывал из сна ненавистный, невыносимый стук в дверь, меня вызывали на митинг в Петергоф, или кронштадтцы присылали за мной катер» [1028] .

Где же был в это время Ленин? В это время он боролся за власть внутри своей большевистской партии, где все было не гладко и не едино. Поглощенный этой аппаратной возней Ленин, по выражению Луначарского, стал быстро тускнеть: «Но действительно, в тот период, после первого громового успеха его приезда в Россию и перед июльскими днями Ленин несколько стушевался, не очень часто выступал, не очень много писал, а руководил главным образом организационной работой в лагере большевиков, между тем как Троцкий гремел в Петрограде на митингах» [1029] .

Между тем в общественных кругах России все более настоятельно распространялись сведения о том, что большевики являлись платными германскими агентами. Об этом твердили известные журналисты-сатирики А. Аверченко, А. Бухов и др. Последний в журнале «Новый Сатирикон» летом 1917 г. писал: «Когда из Германии большевикам были сделаны соответствующие предложения, они возмущенно заявили: – Это вам даром не пройдет! Действительно, Германии это даром не прошло». Российские власти воспользовались показаниями некоего прапорщика Ермоленко, который заявил, что возвратился в Россию из германского плена для проведения антивоенной агитации и что такое же поручение дано было Ленину и другим большевикам [1030] . Скорее всего, в данном случае речь шла о политической провокации, хотя позже финансирование антивоенной пропаганды большевиков германскими службами было убедительно доказано документально [1031] , и, даже если показания Ермоленко были сфабрикованы, они оказались весьма точным предположением, хотя и не основанным в те дни на неоспоримых фактах.

В связи с кампанией в прессе против Ленина и других социал-демократов, которые возвратились в Россию через германскую территорию, правые и либеральные печатные органы вновь выдвинули обвинения против Троцкого. Милюковская «Речь» сообщила, например, что Троцкий получил от немцев в США 10 тысяч долларов для «ликвидации Временного правительства». При этом использован был действительный факт сбора денег отъезжавшим, который проводили их сторонники разных национальностей. Но немецкие военнопленные (немцы) в числе этих людей доминировали. По словам Троцкого, сбор дал только 310 долларов, которые были распределены между всеми членами группы, отправлявшейся тогда на пароходе в Россию [1032] . Всю эту историю Троцкий рассказал в газете Горького «Новая жизнь», завершив ее следующими патетическими и в основе своей, видимо, правдивыми словами: «Для того чтобы на будущие времена ввести необходимый поправочный коэффициент в измышления обо мне гг. лжецов, клеветников, кадетских газетчиков и негодяев вообще, считаю полезным заявить, что за всю свою жизнь я не имел одновременно в своем распоряжении не только 10 000 долларов, но и одной десятой части этой суммы. Подобное признание может, правда, гораздо основательнее погубить мою репутацию в глазах кадетской аудитории, чем все инсинуации г. Милюкова. Но я давно примирился с мыслью прожить свою жизнь без знаков одобрения со стороны либеральных буржуа» [1033] .

Когда же Временное правительство все-таки отдало распоряжение об аресте Ленина, Зиновьева, Каменева и других большевистских лидеров по обвинению в попытке организации государственного переворота 3 – 4 июля 1917 г. и по подозрению, что они действовали на основе указаний и на средства германского правительства (Ленин и Зиновьев предпочли скрыться, некоторые большевистские лидеры действительно были арестованы), Троцкий счел своим прямым долгом 10 июля обратиться к Временному правительству с открытым письмом [1034] . Он заявлял о своем полном одобрении «принципиальной позиции» большевистского руководства, о том, что защищал эту позицию во всех своих публичных выступлениях, что его отношение к событиям 3 – 4 июля было «однородным с отношением названных товарищей»: далее следовали разъяснения в ряде пунктов. В письме говорилось: «Неучастие мое в «Правде» и невхождение мое в большевистскую организацию объясняются не политическими разногласиями, а условиями нашего партийного прошлого, потерявшими ныне всякое значение». Письмо завершалось патетическим призывом к властям поступить с ним таким же образом, как с большевистскими лидерами: «У вас не может быть никаких логических оснований в пользу изъятия меня из-под действия декрета, силою которого подлежат аресту тт. Ленин, Зиновьев и Каменев. Что же касается политической стороны дела, то у вас не может быть оснований сомневаться в том, что я являюсь столь же непримиримым противником общей политики Временного Правительства, как и названные товарищи».

Временное правительство поверило в искренность заявления Троцкого и пошло ему навстречу. В ночь на 23 июля он и преданный ему в тот период Луначарский были арестованы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.