1.13. Так был ли «самовластцем» Ярослав?
1.13. Так был ли «самовластцем» Ярослав?
Смерть Мстислава позволила добиться воссоединения днепровского домена киевских князей, однако Ярославу, чьей постоянной резиденцией с этого момента становится Киев и загородный Вышегород, пришлось принять экстренные меры для закрепления достигнутого результата. «Став в 1036 г. единодержцем Руси, Ярослав обеспечивает себе полную власть на Руси (за исключением Полоцкого княжения), отправив в псковскую темницу единственного оставшегося в живых брата Судислава, — пишет А. В. Поппэ. — Где княжил до того Судислав, остается тайной (не в счет смехотворное предположение, которое место заключения отождествляет с местом княжения). Ясно одно: Судислав предъявлял свои права на юге, вероятнее всего, на Чернигов, после Мстислава. Ярослав весьма опасался неожиданного соперника. Об этом свидетельствует и то, что до конца своих дней его продержали в темнице, и прошло еще 5 лет с лишним, прежде чем наследовавшие Ярославу сыновья в 1059 г., после 24 лет пребывания дяди в порубе, решились его освободить с большой опаской. И чтобы предупредить всякие поползновения „искати стола“, ему велели присягать на кресте и постригли в монахи»{247}.
Устранение последнего конкурента в борьбе за власть привело к тому, что в сознании потомков сложился «культ личности» Ярослава. По крайней мере, к такому выводу приводят нас летописи, да и не только они. Под 1037 г. в ПВЛ говорилось: «Заложил Ярослав город великий, у того же града Золотые ворота; заложил и церковь Святой Софии, митрополию, и затем церковь на Золотых воротах — Святой Богородицы Благовещения, затем монастырь Святого Георгия и Святой Ирины»{248}. Безусловно, всплеск столь масштабного строительства связан с тем, что воссоединение «Русской земли» в несколько раз увеличило экономические возможности Ярослава, которому до этого приходилось принуждать местное население к строительным работам{249}. В летописной статье 1036 г. Ярослав определяется как «самовластец Русской земли». В отношении Поднепровья это определение представляется верным, однако мог ли он оставаться «самовластцем» остальной территории древнерусского государства, продолжив практику рассредоточения волостей в руках своих сыновей, старший из которых, Владимир, как раз в 1036 г. был посажен на княжение в Новгороде?
Храм Св. Софии в Киеве. Восточный фасад. Реконструкция
Еще Н. И. Костомаров писал о том, что «нет ничего ошибочнее, как воображать себе Владимира и Ярослава монархами и, хваля за мудрое строение государства, обвинять их за отеческую слабость, с какою они, по мнению некоторых, разрушив собственную работу, раздавали волости своим сыновьям и тем раскрыли дорогу бесконечным ссорам и усобицам», добавляя при этом, что «если уж приходится хвалить или порицать этих деятелей давно минувших веков нашей истории, то их скорее можно похвалить за тот раздел Руси между сыновьями, за который их порицали»{250}. Необходимо признать, что «Ярослав устранил соперников-братьев, но не отменил „родового сюзеренитета“ над Русской землей» (В. Я. Петрухин){251}. Поэтому вряд ли правомерно считать его единоличным правителем Киевской Руси, деятельность которого «вновь обрела общерусский характер» (М. Б. Свердлов){252}. Наиболее оригинальной из подобных точек зрения, восходящих к представлениям об «империи Рюриковичей», стала гипотеза Б. А. Рыбакова, предположившего, что в 1036 г. Ярослав Мудрый принял царский титул, который был зафиксирован в граффити на стене Софийского собора в Киеве, сообщающим о его смерти 20 февраля 1054 г. По мнению Я. Н. Щапова, этот акт стал возможным в начале 1050-х гг., благодаря тому, что предстоятелем Русской церкви являлся ставленник киевского князя Иларион, ибо «присутствие в Киеве митрополита из Константинополя не могло способствовать такой форме признания»{253}. Даже допуская такую возможность, необходимо признать, что времени для ее реализации было не слишком много. По крайней мере, как заметил Н. Ф. Котляр, «когда Ярослав 20 февраля 1054 г. умер, то погребальную службу провели без участия митрополита — это выполнили обыкновенные священники („попове поющее обычныя песни“). Следовательно, — заключает исследователь, — тогда уже не было митрополита Илариона»{254}.
Мы уже отмечали, что «самовластие» Ярослава не подвергается осуждению древнерусской историографией, в отличие от «самовластья» Святополка или Андрея Боголюбского, пытавшегося в третьей четверти XII в. установить режим единоличного правления на территории «всей Суждальской земли»{255}. С одной стороны, он продолжил политику «окняжения земель», проводниками которой стали Владимир, Изяслав и Святослав Ярославичи, хотя политический коллапс 1014–1015 гг., одним из инициаторов которого был сам Ярослав, являлся красноречивым свидетельством того, насколько опасной оказалась практика рассредоточения князей по волостям, эффективной альтернативы ей не существовало. С другой стороны, в результате законодательной деятельности Ярослава были урегулированы правовые взаимоотношения Киева и Новгорода, заложившие конституционные основы новгородской государственности.
Ярослав Мудрый. Деталь фрески «Семья Ярослава Мудрого» собора Св. Софии в Киеве. Реконструкция по фрагментам и рисунку А. ван Вестерфельда. 1651 г.
Летописные свидетельства, сконцентрированные в хронологическом диапазоне 1016–1036 гг., позволяют говорить о поэтапном характере этой «конституционной реформы», санкционированной так называемыми «Грамотами Ярослава», упоминаемыми НIЛ в первой трети XIII в., на которых приносили присягу Новгороду приглашаемые на новгородский «стол» князья{256}. Уже более двух столетий в историографии продолжается спор об их содержании: если одни исследователи отождествляли их с «Русской правдой» в Краткой или Пространной редакции (которые помещены, соответственно, в НIЛМ под 1016 г. и Софийской I летописи под 1019 г.){257}, то другие рассматривали их как не сохранившийся до наших дней документ конституционного или финансового характера{258}. Следует, однако, заметить, что если «Грамоты Ярослава» регулировали не юридические, а финансовые вопросы, вряд ли бы на них присягали правители Новгорода, поскольку это выглядело бы так, как если бы глава государства приносил присягу не на конституции, а на государственном бюджете.
Как свидетельствует НIЛМ, по утверждении в Киеве (очевидно, в 1019 г.), Ярослав наделил каждого из новгородцев десятью гривнами «и отпусти их всех домов, и дав им правду, и устав списав, тако рекши им: „по се грамоте ходите, якоже списах вам, такоже держите“»{259}. После этого летопись приводит текст «Русской правды». Можно предположить, что если «Русская правда» регулировала правовые отношения внутри Новгорода, то упоминаемый летописцем «устав» определял характер новгородско-киевских взаимоотношений.
Мы склонны рассматривать этот политический акт как первый этап «конституционной реформы» Ярослава. Второй ее этап следует отнести к 1036 г., когда, по свидетельству Новгородской IV летописи, «пошел Ярослав к Новгороду и посадил сына своего в Новгороде — Владимира, и епископа поставил — Жиряту; и людям написал грамоту, сказав: „по этой грамоте платите дань“»{260}. Этот заключительный этап реформы, который «знаменует существенную грань в политических взаимоотношениях киевских князей с правящей знатью новгородской земли» (Л. В. Черепнин){261}, в условиях реставрации новгородского княжения был призван исключить рецидив «конфликта администраций» на экономической почве, имевшего место в 1014–1015 гг. (В. Я. Петрухин){262}. Однако это была далеко не последняя «реформа» Ярослава Владимировича.
В ПВЛ под 1054 г. при описании кончины князя приводится текст, служащий основанием для суждений о так называемом «ряде» Ярослава, суть которого сводится к следующему: «…Вот я поручаю стол мой в Киеве старшему сыну моему и брату вашему Изяславу; слушайтесь его, как слушались меня, пусть будет он вам вместо меня; а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Владимир, а Вячеславу Смоленск». Далее следует комментарий: «И так разделил им города, запретив переступать пределы братьев и сгонять со стола…»{263}.
Сомнения в достоверности Ярославова «ряда» высказал еще С. М. Соловьев{264}. Со времени А. А. Шахматова этот текст считается результатом летописного творчества Никона{265}. Но даже если допустить, что он был создан позже описываемых в нем событий и не фиксирует «заповедь» Ярослава документально, следует обратить внимание на тот факт, что автор летописного текста говорит не о разделе «Русской земли», а лишь о разделе городов. Для сравнения: если в статье 1026 г. говорится о том, что князья разделили по Днепру Русскую землю, то в статье 1054 г. — лишь о том, что Ярослав разделил между ними города. В лучшем случае здесь можно видеть очередное ограничение юрисдикции киевского князя, получившего лишь формальное преимущество перед братьями (сеньорат). По мнению В. Я. Петрухина, «„ряд“ Ярослава не был равнозначен позднейшим „завещаниям“ князей XIII–XV вв., оставлявшим „уделы“ своим сыновьям (или родственникам) в наследство на правах собственности, но это был уже шаг к „отчинному“ — феодальному распределению и наследованию столов»{266}.
Еще академик В. О. Ключевский обратил внимание на «двойное соображение», которым руководствовался Ярослав при разделе «Русской земли»: «Он распределил ее части между сыновьями, согласуя их взаимное отношение по степени старшинства со сравнительной доходностью этих частей. Чем старше был князь, тем лучше и богаче волость ему доставалась. Говоря короче, раздел основан был на согласовании генеалогического отношения князей с экономическим значением городовых областей»{267}. Можно думать, что, с точки зрения современников Ярослава, речь шла не об утрате территориальной целостности «Русской земли», а лишь о перераспределении контроля над ключевыми городскими центрами, от которых были зависимы окраинные земли. Как отметил В. Л. Янин, «ряд» 1054 г. касался лишь первого поколения Ярославичей{268}. Из числа наследников был исключен старший внук киевского князя Ростислав Владимирович, чей отец скончался ранее. Это обстоятельство в середине 1060-х гг. послужило причиной первого династического конфликта.
Вопрос о том, насколько новаторской являлась последняя реформа Ярослава, направленная на установление полицентризма в «Русской земле», остается спорным{269}. Попытки установить мотивы, побудившие «самовластца Русской земли» к столь беспрецедентному решению, вряд ли выйдут когда-нибудь за рамки гипотез. Не исключено, что Ярослав Владимирович, исходя из своего богатого политического опыта, хотел предотвратить таким образом рецидив братоубийственного династического конфликта. Но, поскольку «ряд» 1054 г. касался в первую очередь днепровских владений киевских князей, то, делая заключение по аналогии, можно предположить, что Святополк Окаянный четырьмя десятилетиями ранее тоже стремился к сохранению их территориальной целостности.
Интересно, что европейские современники Ярослава демонстрировали противоположные тенденции{270}: чешский князь Бржетислав I (1034–1055) ограничился тем, что разделил между тремя сыновьями только Моравию{271}, в то время как старший его сын Спитигнев II (1055–1061) унаследовал княжеский престол в Праге. По утверждению «Чешской хроники» Козьмы Пражского, умирающий правитель Чехии объяснил свое решение представителям аристократии тем, что «так уж пошло от сотворения мира и от начала Римской империи, так уж продолжается и до нашего времени, что любовь между братьями — явление редкое… Вот почему, чем более могущественными и сильными я вижу своих сыновей, тем худшее [будущее] предчувствую своим великим духом», поэтому «верховное право в нашем княжестве будет всегда получать старший по рождению среди сыновей моих и внуков и что все его братья и те, кто происходит из княжеского рода, будут под его властью», ибо «если княжеством не будет управлять самодержец, то дело дойдет до того, что вы, вельможи, погибнете, а народу будет нанесен большой ущерб»{272}.
Разумеется, этот текст не более достоверен, чем «ряд» киевского князя. Как отмечает А. В. Назаренко: «Вряд ли приходится сомневаться, что в настоящем его виде завещание Бржетислава I является плодом литературного творчества самого Козьмы Пражского. Распознать существо династической реформы Бржетислава I, если таковая действительно имела место, за риторической пеленой, наброшенной стилизованным изложением Козьмы, крайне трудно. И все же ясно, что в завещании имелась в виду какая-то радикальная форма сеньората, коль скоро речь идет о „единовластии“ „старшего“»{273}.
Как следует из дальнейшего рассказа «Чешской хроники», Спитигнев II понимал «завещание» отца буквально. Недолго думая, «новый князь отправился в Моравию, чтобы навести в ней новые порядки», которые заключались в том, что «лучшие и благородные мужи» были посажены в темницы по разным городам, а два брата Спитигнева — Конрад и Оттон — отправлены в Прагу, где получили, соответственно, должности главного ловчего и главного кравчего{274}. Поэтому эти меры «ничем не напоминают умеренный сеньорат Изяслава Ярославича, каким он виделся Ярославу Мудрому»{275}.
Можно думать, что «самовластье» Ярослава, по крайней мере с формальной точки зрения, было условностью, ограниченной не только родовой традицией, но и нормами права; поэтому, если выражаться современным языком, оно воспринималось летописцами как явление легитимное, то есть не противоречащее религиозным представлениям, в отличие от единовластия «беззаконного» Святополка.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.