II

II

Неслучайно закончили мы первую часть на том, как машину повезли в Чкаловскую. Это был крупный рубеж нашей работы, и руководство вспомнило о том, что наряду с кнутом есть и пряник. Некоторым из зэков дали свидания.

Было предложено привести себя в достойный вид (?). Нас отвезли в Бутырки. В тюрьме мы не создатели грозных машин, а арестованные, о том дали понять тут же: «Руки за спину, лицом к стене, не разговаривать!» От такого милого и знакомого отношения мы отвыкли, но перспектива свидания заставляет молчать. Под стук ключа о пряжку ремня или о перила лестницы («внимание! веду арестованного!») по бесконечным коридорам попка приводит меня в комнату без окон, метров шести, в ней стол, три стула и песочные часы. Минут двадцать томительного ожидания. Дверь открывается и другой попка вводит жену с ребёнком. Это мой сын, которого я ещё никогда не видел. Мы здороваемся, я целую мальчика, он смотрит на меня, как на чужого. Попка переворачивает часы. За столом друг против друга – мы, у торца – попка. Жена рассказывает об их жизни, изредка он прерывает: «Об этом нельзя». О себе я почти не говорю, действительность – под замком, а вымысел – кому нужен? Наступает конец, время истекло, буквально. Жена говорит: «Сынок, сынок, попрощайся с папой». Он протягивает ручку попке. Горько, но понятно, на попке петлицы, блестящие пуговицы. Когда она поправляет, малыш с таким же безразличием протягивает ручку мне. Второй попка уводит их. Так много ждали мы от свидания и так мало оно дало. Под бдительным оком мы сидели стеснённые, словно связанные, и 10 минут из проведенных в тюрьмах 1019800 пролетели, словно их и не было. Возвращались мы в ЦКБ-29 молча, ушедшими в себя. Вечер был тяжелый. Все разбрелись, каждому хотелось побыть одному, пережить, прочувствовать этот подарок судьбы.

Несколько дней мы ходили сами не свои, а тут ещё потрясение – освобождают петляковцев!

Самого Владимира Михайловича освободили накануне, – прямо с доклада на Лубянке о ходе испытаний пикирующей 100 отвезли домой. Слухи о готовящемся освобождении ходили уже давно, а когда он не вернулся – ожесточились. Во всех трёх спальнях далеко за полночь обсуждали, когда и кого? Подсчитывались шансы, строились гипотезы, высказывались предположения. Волновало это не только петляковцев, но и всех остальных, ведь прецедентов не было!

Утро было обычным, позавтракав, разошлись на рабочие места. Часов около 10 по ЦКБ молнией разнеслось: приехал вольный Петляков и прошел в кабинет Кутепова. Около 11, когда туда стали по одному вызывать освобождаемых, волнение достигло апогея. Вызванные не возвращались, под разными предлогами зэки спускались на третий этаж, ходили по коридорам, в надежде узнать что-либо, но тщетно.

В обеденный перерыв, когда мы сидели в столовой, освобожденных провели в канцелярию тюрьмы, и наше общение с ними закончилось. Мы не поздравили их и не попрощались. Это было жестоко, ещё более жестоким было то, что остальным не сказали ни слова. На петляковцев, оставшихся в заключении, трудно было смотреть, они ходили совершенно убитые. Свобода – химера, незримо присутствовавшая в эти дни рядом, испарилась. Что будет с ними, где они будут работать, да и будут ли работать вообще, освободят ли их в дальнейшем, увидят ли они свободу – вот мысли, роившиеся в их головах.

Всякий человеческий коллектив в любых условиях вырабатывает защитные рефлексы. Так было и у нас. Хотя прямо нам обещаний освободить после постройки машины никто не давал, все считали это само собой разумеющимся. А коль скоро так, надо работать и жить, жить и работать.

И мы жили, творили, спорили, ругались, читали, мастерили, отчаивались, смеялись. Порой это был смех висельников, порой настоящий. Нельзя же, в самом деле, вечно «стоять перед отчизной немою укоризной».

В этот день налаженная жизнь коллектива ЦКБ лопнула, словно мыльный пузырь, обнаружив действительность. Большинство зэков было москвичами, где-то рядом жили наши семьи, жили тяжело, без заработка основных кормильцев, если не впроголодь, то отказывая себе почти во всем. Вопрос освобождения для нас был не только морально-нравственной категорией, нет, он нес нашим жёнам и детям право на труд и образование, избавлял их от кличек – сын, мать, жена врага народа, – наконец, позволял им спать спокойно, не вскакивая ночью от стука в дверь.

Тяжелый был этот день, наступивший после освобождения части петляковцев. Во всех помещениях – мёртвая тишина, словно в доме потерявшего кого-то из своих близких. Трагизм оставшихся в неволе понимали не только мы, работавшие над другими самолетами, но и вольнонаёмные, думается, даже наиболее человекоподобная часть охраны.

Оставшиеся в тюрьме петляковцы были окружены всеобщим вниманием, каждому хотелось хоть чем-нибудь облегчить их участь.

Через день, ровно в 9 утра, Путилов, Изаксон, Минкнер, Н. И. Петров, Енгибарьян, К. В. Рогов, Качкачян, Лещенко, Базенков, Стоман, Шекунов, Абрамов, Шаталов, Невдачин, – сияющие, весёлые, помолодевшие, – появились на своих рабочих местах. Радостно пожимают они руки друзей, делятся впечатлениями. Но что это, на следующий день между ними, ставшими вольными, и нами, заключёнными, возникла отчужденность. Они явно избегают разговоров с глазу на глаз, взгляды потуплены, движения скованы… Что такое? В чём дело?

Причину мы узнали позднее. По плану предполагалось сразу же переместить их на 39 завод. Как и обычно, что-то не успели, и переселение пришлось отложить. Администрация всполошилась, близость «вольняг» с зэками всегда была ахиллесовой пятой системы НКВД. Теперь у Ахиллеса оказались уже не одна, а две пятки. И вот Кутепов собирает их у себя и внушает им: освобожденные оказались не такими как неосвобожденные, общение не нужно, это не в ваших интересах, – и ещё какие-то турусы на колёсах. А так как он сам понимает, что эти слова и аргументы – несусветная чушь, то и добавляет чисто по-солдатски: «не общаться, разговоры только на служебные темы», и т д.

Тяжелая, для многих трагическая полоса прошла и медленно стала забываться. Через неделю – десять дней ритм жизнедеятельности ЦКБ пришел в норму. Из спален вынесены лишние койки, в столовой убрали пару столов, и поверхность воды стала ровной. Ничто не выдавало бури, пронесшейся над нашей тихой заводью!

Впрочем, нет, – всех смутило, когда Енгибарьян с усмешкой бросил: «Да, вот вспоминаю, как мы сытно и вкусно питались, на свободе так не поешь!»

В газетах, которых мы лишены, но которые «вольняги» приносят регулярно, сплошная муть! Молотов рядом с Гитлером в Имперской канцелярии, Риббентроп и Сталин в Кремле. Как это понять? Куда направлена пресловутая «генеральная линия», весьма смахивающая на броуновское движение? Кто в кого будет «диалектически» перерастать – мы в фашизм или он в нас? Голова раскалывается от всех этих мыслей, они ворочаются, как чугунные шары, но вот беда, безрезультатно.

Альянс, дружба, а нас торопят, стране нужны пикировщики: в подвале делают бомбоубежище; приходят на работу заплаканные девушки – милого призвали в армию; в каптерку шараги привезли противогазы; живущие на дачах по Белорусской и Виндавской дорогам жалуются – ночью нельзя спать, гонят эшелоны с танками, пушками! Слухи, слухи, слухи – и только. Правительство – «все для человека, все во имя человека» – молчит, информации никакой.

В Чкаловскую прилетели Юнкерсы Ю-87 и Ю-88; Мессершмиты МЕ-109 и МЕ-110, Дорнье ДО-217, Хейнкель-111, штурмовик Хеншель, связной «физелершторьх», Фокке-Вульф – «рама», подаренная одним вождём другому, возможно, не без задней мысли: «посмотрите, чем мы собираемся вас бить». Хищные машины со свастикой на килях (!!!) выстроены на линейке, вот она – боевая техника, разгромившая Польшу, Голландию, Бельгию, Францию и Норвегию, но пока поломавшая зубы на Англии.

Нас везут осматривать. В самолетах много интересного, что без угрызений можно позаимствовать. Осматриваем, эскизируем, беседуем с персоналом, который эксплуатирует и летает. Он хвалит, обращает наше внимание на ряд разумных конструктивных решений.

Время летит незаметно, наступает обед, мы голодны, Крючков исчезает, затем все улажено, военные ведут в гарнизонную столовую нас. Как известно, военные столовые в демократической стране делились на бездну категорий. В Чкаловской их было пять: для сержантов, лейтенантов, капитанов и майоров, подполковников и полковников и, наконец, для генералов. То ли потому, что она была более изолирована, либо НКВДэшникам было приказано считать нас генеральским эквивалентом, так или иначе, но нас повели в неё. Когда мы вошли, за одним из столиков мирно беседовали три генерала: П. А. Лосюков, С. А. Данилин, Н. П. Шелимов. Увидя А. Н. Туполева и нас, генералы поднялись, поздоровались, и стали ухаживать за нами. Рассаживали, интересовались впечатлениями о немецких машинах. В их действиях сквозили неловкость ситуации, скованность от присутствия Крючкова (попок оставили за дверью), смущение. Опять столкновение с этой несуразицей между лозунгами и действительностью. В душе они истину понимали и врагами нас не считали, но по службе присутствовали на собраниях, где народ оболванивали байками[33] о продаже чертежей за границу. Шёл общий, достаточно непринужденный разговор, когда А. Н. Т., неожиданно обращаясь к Лосюкову, сказал: «Вот, Прохор Алексеевич, удостоился, осмотрел МЕ-110, увидел „свою машину“. Все замолчали, каждому было ясно, на что он намекал. Крючков явно взволнован, что будет дальше? Но Туполев замолчал. В маленькой комнате возникло удручающее состояние. Обед подходил к концу, когда генералы встали, чтобы уходить. Данилин и Лосюков подошли к старику и крепко пожали ему руку.

Этот инцидент был знамением эпохи. Видели, ужасались, но молчали. В драматической же ситуации неожиданной встречи искренность брала верх, люди своих чувств скрывать не могли и проявляли их, не задумываясь.

Версия о якобы проданных Туполевым чертежах была макиавеллевской работой НКВД. Она хоть как-то объясняла арест АНТ. Нужно сказать, что самолеты с разнесённым оперением, как у МЕ-110 и ТУ-2, путали не только дилетанты, но даже зенитчики, довольно успешно пытавшиеся сбить несколько ТУ-2. Для обывателя же они были тождеством, и многие из нас десятки раз сталкивались даже после войны с глубокой убеждённостью, что именно так и было.

Еще через пару недель вновь едем в Чкаловскую, самолет состыковали и его нужно готовить к первому вылету. АНТ создает «оперативную группу» по летным испытаниям, куда он вводит начальников всех конструкторских бригад, а в качестве ведущего – А. М. Черемухина.

Поездки наши проходили по стандарту. Во двор КОСОСа подавали большой автобус. Задний ряд сидений занимали «попки», затем, пересчитывая, по одному впускали зэков, на передних сидениях рассаживалась вторая группа попок, а рядом с шофером – Крючков. Туполев имел постоянное место в правом переднем углу. Между ним и дверью на откидном сиденье сидел один из охранников. На всем пути мы с оживлением рассматривали в окна жизнь города, природу, В автобусе была эрзац-свобода, решеток не было, мы как бы окунались в жизнь свободного города…

Здесь я забегу вперед. В одну из поездок, весной, когда по промоинам бежали ручьи, на потолке автобуса весело мельтешили солнечные блики, яростно чирикали воробьи и через открытые окна вливался бодрящий весенний воздух, – в самой гуще площади Преображенской заставы у нас прокололась шина. Возникла драматическая ситуация! Ведь выпустить на улицу нас нельзя! Посоветовавшись, попки вылезли сами и расположились вокруг, дверь осталась открытой. Хотя все они были в штатском, оттопыренные пистолетами зады не ускользнули от внимания мальчишек. Стайка их сперва робко, а потом все нахальнее крутилась вокруг нас. Наконец, один из них сунул голову в дверь и предерзко заметил: «А мы знаем, кто вы». Сидевший первым АНТ заинтересовался: «Ну, кто же?» Не смущаясь его патриархальным видом, мальчишка бросил: «Жулики!» Часто после этого АНТ с грустной усмешкой звал нас: «Ну, жулики, пошли» или «давайте-ка, жулики, обмозгуем», – видимо озорник ранил его. Через много лет мы группой ехали в его ЗИМе, был мартовский день и на деревьях на набережной Яузы шумели и дрались воробьи. «А помните, как нас жуликами обозвали? Ведь метко подметили, а?»

Но вернемся назад, в осень. Машину по первой пороше выводят на поле, колеса прочерчивают по мягкому снегу ясные, четкие следы. М. А. Нюхтиков в кабине один пробует двигатели, винты гонят облака снега. Наконец все опробовано и старик кричит ему «с Богом!» Нюхтиков дает газ, машина трогается и исчезает в облаках мягкого снега. Проходит несколько минут, и стремительная, красивая и хищная 103-я появляется в конце бетонки. Вот Нюхтиков разбегается, тормозит, вновь разбегается. Проделав эту операцию три раза, он заруливает на стоянку. В нашей группе споры – оторвался или нет? Десятки самолетов проходили свою первую рулежку на наших глазах, но не было случая, чтобы такой спор не возник.

Нюхтиков подрулил, выключил моторы, уютно потрескивают остывающие на морозце выхлопа. Он спускается по лестнице: «Все в порядке, готов к вылету». Рапортующий арестанту полковник ВВС – тоже неплохо! Для первого вылета самолета нужна куча бумаг – сто куч. Несколько дней АНТ, вызывая то одного, то другого из нас, разбирается в манускриптах, чтобы на каждом из них поставить 011.

Как дети, играющие в таинственное, верят, что если Бог захочет, то палка выстрелит, взрослые дяди из НКВД подозревают, что так может быть, и для отпущения грехов страхуют себя бумагами со штампиками 011.

Наконец, все формальности соблюдены, запрошен прогноз погоды, назначен день вылета. Взволнованные до последней степени, едем в Чкаловскую и мы. Наш неторопливый автобусик одну за другой обгоняет роскошные машины с «руководством». На этот раз отброшена инфантильность и на сладкий пирог со всех сторон слетаются чёрные, большие и жирные мухи.

Нюхтиков и штурман Акопян надевают парашюты и, сосредоточенные, молчаливые, занимают свои места. Вероятно, хотя он потом отрицал это, идти в первый вылет на машине, спроектированной «врагами», волнительно. А может быть, он никогда в это не верил? Чужая душа – потемки. Запущены двигатели, хищное тело 103-й рвется в воздух. Нюхтиков поднимает руку, мотористы вытаскивают колодки, и машина медленно движется на старт.

Вслед за ней спокойно, не торопясь, шагает АНТ, и такова внутренняя сила этого человека, что никто его не останавливает и никто не идет его сопровождать. Он идет наискось поля, подходит к полосе и останавливается, и мы твердо знаем, что где-то рядом самолет оторвётся. Так всегда, при каждом вылете. Что-то сейчас в голове этого одинокого пожилого человека? Жена – в тюрьме, дети – неизвестно где, сам он в ЦКБ, а его творение, от которого зависит так много, сейчас уйдет в небо.

Гул моторов нарастает. Нюхтиков отпустил тормоза, самолет набирает скорость, отрывается и исчезает в осенней дымке. И тут напряжение, державшее нас взвинченными, спадает, и все становится удивительно будничным. Ну и что же? Еще один самолет вылетел.

Через двадцать минут машина очень спокойно заходит на посадку и подкатывает к группе собравшихся начальников НКВД и ВВС. Мы в стороне, и нас просят не подходить. Выслушав экипаж, начальники в лимузинах отправляются в Москву. Теперь летчики рассказывают нам. Они довольны. Нюхтиков отмечает простоту пилотирования. Грузят в автобус и нас. «Не надо оваций» – как говорил все тот же Остап Бендер.

Когда мы вернулись, выяснилось, что все зэки ждали нас почти как освобождения. Наш отчет вызвал бурю восторгов. Поздно вечером, когда страсти поулеглись, все работавшие на 103-ей собрались в дубовой спальне. Не было речей, вина, тостов. Была потребность всем вместе поздравить своего шефа. Хотя большущее окно в решетках, в коридоре неслышно ходит попка, более свободной и теплой дружеской беседы я не помню.

Испытания шли хорошо. На четвертом или пятом полете сняли максимальную скорость. В ангаре, где был филиал шараги, для нашей работы была отведена маленькая комнатка. В ней шли совещания, разборы полетов, во время которых туда набивалась масса народу. Тесноте способствовали «тягачи», ведь у каждого из нас был «свой». На этот раз «руководство» предложило им выйти, максимальную скорость охране не решились доверить. Ведущий от военных, полковник Муриц, волнуясь и, как обычно в таких случаях, немного заикаясь доложил: 643 км. Это была фантастическая цифра – ЛАГГ, МЕ-109, МИГ-1, Харикейн – все имели меньшую. Надо было видеть лицо старика в этот момент. Радость, гордость и такое озорное мальчишеское «знай наших!» сияли на нем. Это был его успех, успех человека, сумевшего переубедить Берия заняться вместо призрачного ПБ-4 реальной и нужной машиной. Нашлись скептики: не шел ли Нюхтиков со снижением. Заходы на мерной базе повторили несколько раз, результат тот же. «Шаражная» бюрократическая машина пришла в движение. Кутепов, прихватив Балашова, повез материалы Кравченко. Тот всеподданнейше доложил автору «Развития большевизма в Закавказье». Последний, по слухам, стрелой помчался к «корифею». С трепетом ждали мы развития событий, но рты «руководства» не разверзались. Через пару дней в ЦКБ появились «вольные» технологи из Казани и Куйбышева с крупных заводов, расположенных там, и только от них мы узнали, что Сталин принял решение строить 103-ю в массовой серии. Более того, он назначил срок выхода первых самолетов, и срок этот невелик – один год.

Мы ходим именинниками, видимо, не сегодня-завтра занавес поднимется и для нас. Ведь группу Петлякова освободили сразу же после решения о серии! Призрачная свобода становится реальностью. Период подавленности и уныния сменяется другой крайностью, – веселье, оптимизм, улыбки. Некоторые чистят и гладят одежду, иногородние узнают у вольных расписание поездов, с какими ехать домой. Радость захлестнула и вольных сотрудников, – нас поздравляют, приглашают в гости, рассказывают, какое вино закуплено, какие пироги пекут их жены.

Проходит день, второй, неделя, но все остается, «статус кво», более того, поползли ХУСы[34]. Первый удар нанесли мотористы: у А. А. Микулина двигатель не заладился и в серию не пойдет, его нужно заменить на 42-й, а данные этого двигателя похуже. Второй пришел от военных: насмотревшись на немецкие машины, они твердо настаивают на том, чтобы экипаж был сосредоточен в одной кабине. Очередная смена доктрины. Совсем недавно на макете 103-й отмечалось как достоинство, что он рассредоточен и тем самым обеспечивается живучесть машины, теперь настаивают «для обеспечения живучести разместить экипаж в одной общей кабине». Все тот же Остап Бендер говорил в таких случаях: «Здравствуйте, мама, я ваша тетя!»

Идут совещания, где-то кто-то что-то решает, мы ждем. Наконец, соломоново решение принято. «Чтобы не обижать петляковцев, как говорят остряки, решено делать в качестве эталона для серии вторую машину, которую назвали 103-5. На 103-5 штурман переносится вперед к летчику, ставятся двигатели АМ-42, добавляется ещё одна оборонительная стрелковая точка, увеличивается ёмкость баков и предусматривается наружная подвеска двухтонных бомб. „А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо…“

Самое пикантное состоит в том, что сроки сдачи чертежей заводам не меняются, нельзя «огорчать Иосифа Виссарионовича», а если попросту – боятся доложить, ведь могут полететь головы, не наши, которые стоят дешево, а свои собственные, «а это всегда неприятно», как поется в песенке.

Понимая, какой это удар для зэков, «руководство» пускает «парашу»[35] – освобождены мы будем, как только 103-5 покажет свои лётные данные.

Несмотря на эти посулы, подъём, царивший среди зэков последние дни, сменяется не менее острой депрессией. Людей словно подменили. Пустяковые вопросы, решавшиеся вчера походя, превращаются в квадратуру круга. Кабина никак не может скомпоноваться, обводы меняются ежечасно, не лезет на своё место мотор, поползла центровка, нужно новое шасси, изменения увеличиваются и растут, как снежный ком. Старик сидит в бригаде Егора до глубокой ночи, технические конфликты перерастают в личные, дружеское сообщество способных людей превращается в сборище неврастеников, все летит к черту, налицо угроза полного развала.

Чувствуя трагизм обстановки, АНТ идет на беспрецедентный шаг. Вечером собирает собрание всех зэков, участвующих в проекте 103, – разумеется, это делается нелегально. Выставлены свои «посты», «папа» очень подробно изложил все перипетии, вызвавшие изменения, информировал о собраниях, куда его приглашали, и о принятых там решениях, а закончил так:

«Нас не информируют, нам приказывают, однако, только осёл может не видеть, что дело идет к войне. Не менее четко вам ясно, что никто, кроме нас спроектировать нужный стране бомбардировщик не может. Вероятно, я буду прав, если скажу, что мы любим свою родину не менее других и, наверное, больше, чем те, кто нас собрал здесь. Условия трудные, а если отрешиться от личных огорчений и взглянуть шире, – трагические. И понимая все это, я ставлю перед вами задачу, которую кроме вас, никто не выполнит. А вы, – я знаю, что вы выполните, на то вы есть вы. Мы должны вложить в 103-ю максимум своих способностей и знаний, больше того, максимум таланта. Давайте в последний раз сожмем зубы и решим эту задачу. Времени у нас в обрез, надо успеть. В этом залог освобождения. Нельзя нам к войне оставаться арестантами, нельзя воевать в цепях».

Расходились мы молча, уж очень тяжела была ответственность. Через день Кутепов с усмешкой спросил А. Н. Туполева: «Что это вы за собрание устроили, в профсоюз выбирали, что ли?» Кто-то успел уже продать.

С этого дня мы работаем до глубокой ночи. «Руководство» не протестует, более того, часам к 11 вечера в столовую приносят простоквашу, чай, хлеб, масло. «Вольняг» перевели на обязательный десятичасовой рабочий день, большинство воскресений они также работают. Перед начальством не выскажешься, и они жалуются нам: «Жить все труднее и труднее, продукты постепенно исчезают, надо стоять в очередях, а времени нет». В народе зреет уверенность в неизбежной войне. Люди понимают это нутром, они ждут каких-то убедительных слов от партии, от правительства, но их нет!

В один из таких вечеров, когда работалось необыкновенно хорошо и легко, скрипнула дверь, но вместо попки в зал вошел главный. Он подошел к освещённому столу, пододвинул стул и, поджав под себя ногу – его любимая поза – присел.

– Работаешь? – спросил старик.

– Да, вот заканчиваю узлы 103-5.

– Всем ты хорош, только воняешь своим табачищем, – надо сказать, что АНТ не выносил табачного дыма, ибо всю жизнь болел лёгкими. Щадя его здоровье, мы никогда не курили в его присутствии, и я притушил папиросу. Повертевшись на стуле, он устроился поудобнее и замолчал. Всем нам давно хотелось узнать подробности о его аресте, – как шло следствие, пытали ли его, в чем его обвиняли или так же, как большинству, предложили самому выдумать что-нибудь подходящее? Но для подобного разговора нужна была соответствующая обстановка, если хотите, должна была возникнуть хотя бы и преходящая близость, интимность. В сутолоке нашей жизни этого настроения не возникало, а тут словно слетел тихий ангел, и зэк рискнул спросить его об этом. Вначале словно нехотя, затем все более доверчиво, но очень грустно, он заговорил:

– Ты в какой камере сидел?

– В пятьдесят седьмой.

– Ну вот, а я в пятьдесят восьмой. Знаешь, 58 для меня роковое число: 58 статья, 58 камера, 58 машина – ведь 103-я это моя пятьдесят восьмая. Меня долго держали на Лубянке в одиночке. Потом перевели в Бутырки, стало и легче и труднее. Все-таки кругом люди… Но именно здесь (возможно, это было подстроено следствием) я через одного арестованного узнал, что Юлию Николаевну (жену А. Н. Туполева) арестовали. А где Ляля и Лёша?.. Нет, меня не били, только подолгу держали на стойке, а ведь мне тяжело, я грузный. Стоишь, а следователь бубнит своё: «Пиши, блядь, кому ты продал чертежи!? Сколько тебе заплатили? Пиши, не стесняйся, твои дружки Архангельский, Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись[37] и продали тебя. Один ты упорствуешь, колись, самому легче будет».

Знаешь, такой тупой, ограниченный маньяк, долдонит своё, а я стою, ноги болят, глаза закрываются, спать хочется, стою и думаю: кажется, всю жизнь только и делал, что строил для них самолеты, нет, не для них, для своей страны. Конечно, были просчеты, не все удавалось, но ведь не со зла. Знаешь, я очень палки люблю строгать ножом. Строгаешь, строгаешь, иной раз такую мерзопакость выстругаешь – оторопь возьмет, плюнешь и выбросишь. Так ведь это палка, а самолет-то посложнее. А потом ты-то не знаешь, дадут задание, а потом давай уточнять. Баранов[36]– одно, Рухимович[37]– другое, Алкснис – своё, Ворошилов – своё, Орджоникидзе – опять что-то новое и, наконец, доложат, – тут он поднял глаза и палец к потолку, – а оттуда ещё что-либо совершенно неожиданное. И вот, когда посмотришь на вывезенную на поле готовую машину, видишь, что достругали её до ручки, остается только выкинуть. Конечно, просчёты были, – он вдруг оживился, – а ты думаешь, у Митчела, Фоккера и Мессершмита их не было? – Тут взгляд его потух. – Ну да ладно, стоишь и думаешь: «Прости им, бо не ведают, что творят». Нет, нельзя этого простить, нельзя, – убежденно сказал он. – И все-таки я верю, что все это станет гласным и даже на моей жизни. А ты веришь?

– Хотел бы, Андрей Николаевич, но не верится.

– А ты верь, без этого нельзя, не вытянешь, наложишь на себя руки, – закончил он, встал, грустно улыбнулся, хлопнул зэка по лбу, и пошел мелкими шагами, загребая правым плечом вперед.

Было до слез жалко глядеть на удалявшуюся фигуру старика-конструктора, самолеты которого были основой военно-воздушных сил страны все предвоенные годы, старика, превращенного негодяями из НКВД в преступника, потерявшего все – семью, веру, друзей, – все.

Боль, разочарование, злобу и гнев будили произвол, бесправие, надругательства над всем святым, прикрываемые ханжескими «человек – это звучит гордо», «человек проходит как хозяин», «самое ценное для нас это люди», «все для человека, все во имя человека» и прочими фарисейскими воплями маньяка и шизофреника, добровольно обрекшего себя на заточение в Кремле.

Но жизнь есть жизнь, и работы в ЦКБ-29 идут своим чередом. Мы вкалываем по 103-5, как и обычно. Постепенно все утряслось, и чертежи уходят в производство. График их сдачи постепенно краснеет (красным К. П. Боровский, наш плановик, закрашивает выполненные работы). Утрясся даже наиболее сложный вопрос с прицелом штурмана. На его новом рабочем месте в передней кабине, где он посажен как бы на втором этаже, длины оптической колонки не хватало. Несмотря на все старания «руководства», НКАП, куда входил завод, делавший прицелы, категорически отказался его удлинить. Помог С. И. Буяновер, главный конструктор завода.

Вызванный к нам и повстречавшийся с арестованными Туполевым и Надашкевичем, которых он глубоко уважал, С. И. неимоверно расстроился и поклялся: «А. Н., А. В., если бы я знал! Для вас я сделаю это мгновенно!» И сделал.

Закончилось формирование четвертого бюро Д. Л. Томашевича, и он приступил к проектированию фронтового истребителя, проект 101.

Далеко продвинулся В. М. Мясищев. Проект их машины был утверждён, состоялась макетная комиссия, и постройка 102-ой шла полным ходом. Все шло удачно, никаких туч на горизонте зэков не было, треволнения, вызванные освобождением петляковцев, улеглись и ничто не омрачало нашу размеренную, как в монастыре, жизнь. В сборочном цеху вытащили из стапелей новую морду 103-5 и мотогондолы, состыковали машину, и началась её начинка. Эстетически она по сравнению с 103-й была менее приятной. Агрессивное начало в первой, уступило место менее выразительным формам. Мы даже иронизировали: «Заимствование у немцев, агрессоров, признанных всем миром, деагрессировало 103-5».

Как-то к вечеру обнаружилось, что ряды наши поредели, в неизвестном направлении увезли Круткова, Румера и Сцилларда. Пошла молва, что в лагерь, за нарушение нравственности. Серьезные зэки были возмущены: «Побойтесь Бога, Юрию Алексеевичу скоро 70 лет, Осип Борисович убежденный женоненавистник, а Карлуша только и говорит о жене и детях».

Потом произошел скандал между зэком И. Е. Свет и начальником тюрьмы из-за какой-то вздорной чепухи и «батюшку Света», как мы его звали, отправили в карцер Бутырской тюрьмы на 10 дней.

Вероятно, было много и других событий, но они забылись. Арестантская память всего болезненнее реагировала на всякого рода перемещения заключенных.

Наконец, закончили и 103-5, опять гонка двигателей во дворе, опять ночью закутали её брезентами и увезли на Чкаловскую. Весной, когда клейкие листочки повылезали из почек, щебетали птицы, а летное поле покрылось изумрудной зеленью, ушла в первый полет и она. Вернувшись в ЦКБ, мы говорили, что вылет второго «вредительского самолёта» менее волнителен, чем первого. Надашкевич сардонически изрек: «Подождите сэры, когда вам будет по шестьдесят и вы выпустите в полет свой двадцатый вредительский самолет, будете вовсе спокойными». Нюхтиков и Акопян похвалили машину, хотя скорость её была на 30-40 км меньше. Начались будни летных испытаний. Был уже 10-й или 12-й полет, когда вечером по ЦКБ разносится слух: катастрофа со 103-5. Опять смятение и пессимизм, наряду с желанием разобраться в чем дело; лезут мрачные мысли – опять следствие, опять начнут таскать. Наутро в Чкаловской выясняются подробности. Нюхтиков выпрыгнул с парашютом, Акопян погиб. По словам Михаила Александровича, загорелся мотор, несмотря на принятые меры, пожар разрастался, и он принял решение покинуть самолет. Акопян, видимо, зацепился парашютными лямками и погиб. Машина упала в Ногинских лесах и сгорела…

Теперь уныние в рядах КБ-103, призрачная свобода опять растаяла, тучи сгущаются, по нашему мнению, уже даже дети понимают, что война не за горами, но даже отъявленные пессимисты не подозревали, что за кунштюк выкинет с нами судьба.

В Чкаловскую отвезли дублер 100. Для её испытания назначен экипаж: летчик Хрипков, штурман Перевалов. В одном из полетов в кабине возник пожар, было это на взлете, и Хрипков вынужденно садился сразу же за забором аэродрома, на поле, где на несчастье гулял детский сад. Погибло несколько детей. Экипаж и машина побиты. Раненых Хрипкова и Перевалова арестовали и увезли в больницу. Началось следствие. Вл. Мих. и его коллеги ходят мрачные до предела, вольняги рассказывают, – подозревают злую волю. Зэки отстранены. В ЦКБ возят разного рода экспертов, профессоров из МВТУ и Энергетического института. Возникает совсем глупая версия о статических зарядах, возникших будто бы от неграмотной металлизации оборудования. Дело запутывается, истинная причина начинает тонуть в заумных предположениях, гипотезах и т. д. Всерьез дискутируются величины возможных потенциалов, петляковцы волнуются, с них снимают показания, начинают приставать с требованиями рассказать, как они организовали эти заряды, начинает пахнуть типично НКВДистскими штучками, вроде: «какая иностранная разведка поручила вам…» и т д.

По счастью, на привезенной машине борттехник обнаруживает течь бензина у манометра топлива, стоявшего над переключателем шасси. Всё становится на места, экипаж освобождают, арестовывают двух слесарей, машину ставят на ремонт, показания экспертов и зэков прячут в папку на Лубянке (могут ещё пригодиться). Все приходит в норму, буря улеглась. Слесарям за вредительство дают по 10 лет.

Вначале поползли слухи – авария с 100-й, катастрофа со 103-й, руководство НКВД сомневается в работе ЦКБ-29. Что это – случайность или злой умысел? Оправданно ли наше существование? Вольняги проговариваются – многих из них вызывают с требованием попристальнее вникнуть в нашу работу, настроения, разговоры. Мы замечаем, что нет-нет куда-то вызывают отдельных зэков, возвращаются они помрачневшими, молчаливыми и замкнутыми. В воздухе чувствуются назревающие события. Мрачны все, даже старик ходит сам не свой. Так проходит неделя, две.

Когда состояние умов коллектива дошло до точки, после которой можно было ожидать чего угодно, в ЦКБ привезли А. Д. Швецова. Он, Кутепов и Туполев уединились, изредка в кабинет вызывали С. М. Егера. Вечером в спальне А. Н. объявил нам: «Мотор АМ-42 признан бесперспективным, строиться в серии не будет. Принято решение ставить на 103-ю моторы воздушного охлаждения АШ-82. Самолет с ними получил обозначение 103-В и в таком виде запускается в серию. Срок на переделку – два месяца». На вопрос, а когда же освободят, он мрачно и зло ответил: «Вы что, не видите, что за бардак?»

Итак, как в популярной песенке времен гражданской войны: «Что за прелесть, что за сласть – за пять дней шестая власть!»

Расчетники считают день и ночь, – и всё-таки плохо! Лоб у АШ-82 гораздо больше, чем у АМ, скорость машины деградирует: 643 км у 103, 610 км у 103-5, на 103-В мы сползаем к 560—580. Новые мотогондолы, новая система управления, снимаются водяные радиаторы, спрятанные на 103-й в туннелях центроплана, опять ползет центровка, опять куча неизвестностей.

Моральное состояние заключенных, работающих над 103-й, таково, что на этот раз общее собрание созывает сам Кутепов; его бессвязный лепет и заклинания, что так нужно, мало кого трогают, и он, и старик это прекрасно понимают. Нужен какой-либо «форс-мажор».

На следующий день Г. Я. Кутепов собирает начальников бригад и заверяет, что: «после первого вылета он лично гарантирует…», увидев недоверие и скептицизм: «примет меры, поставит вопрос, надеется, уверен…» – и откровенно зарапортовался.

Старик перебил его:

«Григорий Яковлевич, не надо, они прекрасно понимают, что от вас это не зависит. Скажите своим руководителям, что мы 103-В сделаем, – тут он обвел своими руками всех нас и голос его дрогнул, – но скажите им, нельзя бесконечно обманывать людей, даже заключенные должны во что-то верить».

Он встал, оглядел «руководство» и бросил: «Пойдемте, друзья».

Уже в дверях, обернувшись, он сказал: «Веру (так сразу обозвали арестанты 103-В) мы сделаем, но дальше…» – что дальше мы и не узнали, ибо сказано это было уже без нас.

Аврал. Все бригады помогают мотористам. Теперь мы не уходим в спальни раньше часа ночи. Поправ все каноны, старик добился, чтобы производство работало по белкам 39. Еще только-только вырисовываются общие решения, как плазовики наносят обводы на плаз, и приспособленцы проектируют стапели. Две недели без перерыва идет эта сумасшедшая работа, когда 15 июня появляется пресловутое сообщение ТАСС о советско-германском альянсе.

Много бед наделало это воистину вредительское сообщение. В потоке лжи, заполнившем нашу мемуарную литературу, светлым пятном звучат слова Л. М. Сандалова: «Выступление притупило бдительность войск… Командиры перестали ночевать в казармах. Бойцы стали раздеваться на ночь» – а ведь это говорится о гарнизоне Брестской крепости. У нас же в ЦКБ, в глухом тылу, заключенные вздохнули с облегчением: значит, война не так близка, значит, успеем сделать 103-В. Все понимали, что никакой это не ТАСС, что написано оно самим Сталиным, и такова была вера в его непогрешимость, что, придя 16-го на работу, вольняги говорили: «Слава Богу, не надо закупать продукты, теперь все силы на 103-В».

Прошла неделя. 22 июня был солнечный воскресный день. Вероятно под впечатлением сообщения ТАСС, большинство вольнонаемных разъехалось за город. В огромных залах ЦКБ, почти пустых, только там и тут работают заключенные. За окнами праздничный спокойный город, в открытые окна из парка ЦДКА доносится музыка. Радио у нас в тюрьме не работает, попки с нами на общественно-политические темы не разговаривают, мы трудимся спокойно.

Часов в двенадцать мы заметили, как музыка оборвалась, и к репродукторам на улицах и в парке устремились люди. Вот уже толпы их стоят, подняв лица к громкоговорителям. Улицы вымерли, из трамваев выскакивают люди, что-то непоправимое опрокинулось на столицу. Схватившись за решетки, мы силимся понять, услышать, что там? Забыв, что нас следует отгонять от окон, с нами и охранники.

Война!

Трудно передать состояние, которое нас охватило, – это крах, все развалилось и погибло. Растерянные зэки совершенно не знают, что делать, что их ждет. Ложимся мы запоздно, уверенные, что ЦКБ раскассируют и всех разошлют по лагерям. Думается, это не было стадной паникой, нет, скорее, железной логикой. Нельзя же в самом деле предположить, что новейшее оружие для борьбы с врагом проектируют и строят те самые государственные преступники, которые совсем недавно продавали чертежи этого оружия – и не кому-нибудь, а немцам!

С трепетом ждали мы утра 23-го июня, что оно нам принесет? Это было поразительно, но оно не принесло ровным счетом ничего. Впрочем, неверно! Наутро попки пришли в форме, с оружием и противогазами. Позднее противогазы раздали и нам! Пришедшие на работу «вольные» ничего нового не принесли. В газетах, которые стали проносить без утайки, тоже, кроме речи Молотова, – ничего!

Через неделю мы поняли, что сохранен «статус-кво». Плохо одно, появились сразу же Минское, Даугавпилское и прочие направления. Очень быстро стало ясно, что из пресловутых лозунгов «ни пяди своей земли не отдадим никому» и «малой кровью и на чужой территории» – не получилось ничего, а это могло повернуться, как и обычно в таких случаях, репрессиями. Ухудшилось питание. Потом стали заклеивать стекла. Когда появились Смоленское и Киевское направления, нас заставили рыть во дворе щели и перестраивать склад старой дряни в бомбоубежище. Для нас, немного разбирающихся в самолетах и бомбах, занятие это было очевидно бессмысленным и кто-то предложил запеть – «вы сами копали могилу себе, готова глубокая яма». Затем ввели светомаскировку, в ЦКБ привезли гомерическое количество черной байки, и вместе с вольнонаемными мы занялись изготовлением штор.

По настоянию зэков Кутепов распорядился повесить громкоговорители и вывешивать «Правду» и «Известия».

Облегчения это не принесло, и без того было ясно, что армия отступает. Описания отдельных героических подвигов солдат и офицеров радости не приносили, слишком мрачен был общий фон. Мы понимали, что печатать их нужно, но понимали, почему нас так легко бьют и почему область за областью мы отдаем. Поползли слухи об эвакуации, к середине июля она стала очевидной. Теперь, наряду с работой над чертежами, зэки после шести вечера переоблачались в прозодежду, упаковывали все в ящики и сносили их в сборочный цех. Охрана и конвоирование превратились в чистую оперетку. Вот четверо зэков несут тяжелый ящик, за ними шествует здоровый попка. Навстречу другая, освободившаяся от своего ящика, четверка со своим попкой. Один из несущих явно слабеет, тогда из встречной партии кто-то становится на подмогу. В одну сторону идут трое, в другую – пятеро, и ничего. Как тут не вспомнить, что производство 100, 102, и 103 несколько месяцев тормозилось только потому, что тягач «расписывался за арестованного» и «не мог уследить за двумя».

В ночь с 21 на 22 июля на Москву был совершен первый налет. Мы мирно спали в своих опочивальнях, когда завыли сирены и встревоженные попки, ворвавшись к нам, завопили: «Тревога, одевайтесь, в бомбоубежище!» Поднялось неописуемое столпотворение: полуодетые, с бессмысленно схваченными ненужными вещами, зэки ринулись по лестнице во двор. Топот ног, крики попок, потерявших своих подопечных, египетская тьма, растерянность. Кое-как собрались в своей могиле-убежище, потолок которого не то что бомба, ведро с водой пробьет.

Минут через пятнадцать после того, как все собрались, пришел АНТ полуодетый и босой на одну ногу: «Не нашел одного башмака, какая-то сволочь в панике схватила». Он был крайне раздражен бессмысленностью запихивания нас в погреб и унизительностью своего внешнего вида. Попка, который привел его, являл собой квинтэссенцию страха, видимо, на лестнице и во дворе ему здорово досталось от арестанта. Надо сказать, что охранники, а впрочем и «руководство» ЦКБ, побаивались его здорово. Наверное, это объяснялось разницей в интеллектах: с одной стороны незаурядный талант, с другой – ничтожество. Играло роль и третирование. Когда, облазив в сборочном цеху весь самолет и не найдя своего тягача, он к удовольствию всех рабочих и вольных конструкторов зычным голосом кричал: «Эй, который тут мой, давай сюда побыстрее, я пошел в ОКБ, иди за мной и не теряйся, мне тебя искать несподручно», – это производило впечатление.

В конце июля Андрей Николаевич исчез. В последний раз его видели после обеда в кабинете Кутепова. К ужину он не пришел, ночью его койка оставалась свободной. Опять волнение и разговоры. К чести своих коллег нужно сказать, что причин для волнений было за последние месяцы больше, чем достаточно. В 10 часов следующего дня единственный «вольный зэк», как мы окрестили Н. И. Базенкова, освобожденного с группой Петлякова, сказал, что А. Н. Туполева освободили, что он дома с семьей и что, видимо, пару дней он на заводе не будет. Сложные чувства обуревали зэков. Все они были безумно рады, что старика освободили, и у всех у них возник вопрос: это хорошо, а что будет с нами?

Обстановка в нашем подразделении ЦКБ-29 характеризовалась к моменту освобождения А. Н. Туполева так: испытания 103-й были закончены, всем было ясно, что это выдающийся самолет, однако все понимали, что моторов для него нет. 103-5 разбился, но опять-таки моторов для него нет. 103-В: чертежи мы закончили, детали готовы, самолет собирают, готов он будет через месяц-два. Исходя из этого, все основания рассматривать нас, как мавра, который, сделав своё дело, может уйти… Весь вопрос – куда идти мавру?

Чертежи самолета готовы, через некоторое время его соберут, затем военные летчики его испытают, а энский серийный завод будет строить. Наблюдение над серией будут осуществлять «свободные» Туполев и Базенков вкупе с вольными конструкторами.

Следовательно: «Финита ля комедиа, нох айн маль», как говорил один из зэков. Подобная схема была слишком глупа, если учесть, что нам о том, что происходит вокруг, никто не говорил ни слова. Все ждали старика – казалось, только он единственный может все расставить по местам, но его нет. За все время нашей жизни в шараге это были самые трудные дни.

В обед команда – всем зэкам собраться по спальням. Молча сидят 50 человек на койках, головы опущены, глаза потухли. Безразличные, готовые ко всему. Входят Балашов, Крючков, три офицера НКВД – никто не обращает на них внимания. Балашов информирует: «Граждане, сегодня ночью ЦКБ эвакуируется. На наше КБ выделено три вагона. Разбейтесь на группы человек по 18-20. Соберите личные вещи и к 23 часам будьте готовы. Постели и питание будут обеспечены».

Робкий вопрос – куда? – остался без ответа. На другой, мучивший всех, – а семьи? – последовало: необходимые указания будут даны. С тупым безразличием все разошлись укладываться. Молчаливые, согбенные фигуры зэков пихают внезапно ставший абсолютно ненужным скарб в мешки. Наверное, так же собирается человек, которому объявили вышку[38].

В 22.30 за нами заходят попки, мы бросаем прощальный взгляд на свою спальню, где все-таки прошло два года жизни, и с мешочками и чемоданами трогаемся по парадной мраморной лестнице в новый этап своей жизни. Чем-то он кончится?

Не весело, но все-таки любопытно присутствовать при эвакуации на восток эшелонов с основной ценностью страны, мозгом её технической мысли! Темно, нигде ни огонька, у ворот автобусы, суетится охрана. Нас выстраивают, считают по головам, при свете фонарика проверяют по спискам, опять проверяют головы, и мы трогаемся. Открываются ворота, и здание ЦКБ растворяется во мраке. Вернемся ли мы к тебе, в качестве кого, свободными или зэками, будет ли это наш город, или в нем будут оккупанты?

Товарная станция Казанской дороги, эшелон, теплушки с зарешеченными окнами, солдаты войск НКВД с винтовками – куда: в Магадан, на Колыму, в Востсиблаг или другой ЛАГ, в качестве кого – строителей грозных машин или падла?

По ночному небу шарят лучи прожекторов, охрана говорит вполголоса, мрачная торжественность словно перед началом службы в гигантском храме вроде Исаакия или Христа Спасителя. Стоим гуськом у вагона. Подходит конвой, дверь с лязгом распахивают, и трое попок, пересчитывая по головам, сверяя со списком, впускают нас в вагон. Вновь лязгает дверь, слышен грохот замочной скобы и «сезам» закрылся. Тишина, никто ни слова.

Покатав нас туда-сюда – эшелон часа в три ночи трогается. Колеса постукивают на стыках, дорога «в никуда» началась.

Светает, мы сидим на тех местах, куда опустились при погрузке – бледные тени «крупнейших специалистов». В сумрачном свете раннего утра сквозь решетку один из зэков прочел название станции «Куровская».

– Куда же мы едем? – спрашивает он.

– На восток, джентльмены, на восток, – отвечает наш штурман Г. С. Френкель.

Часов в 10 поезд останавливается, открывают дверь и подают ведро воды для умывания, чайник с чаем и ящик, в котором 18 паек черного хлеба и 36 кусков сахара. Двое под конвоем несут и выливают парашу. Все! Дверь закрыта, информации не получено.

В лючке, с верхних нар, видно – рядом эшелон с детьми. Потом мы узнали: из Мурманска, прямо из-под бомб, несчастных собрали в вагоны и – на восток. Маленькие испуганные мордочки с недоверием смотрят вокруг.

Пекло, на небе ни облачка, мы стоим, вагон накаляется, спутники раздеваются и ропщут. Пришлось рассказывать, как ехал в лагерь: в таком же вагоне – 48 человек, в основном, уголовники, ведро воды утром, ведро вечером, а температура +30°, рассказывать, как умер тогда один и как двое суток у нас его не брали – «сдать некуда», сказал охранник. Приумолкли, вероятно, подумалось: а быть может, и нам так придется.