Время царя Алексея Михайловича (1645–1676)

Время царя Алексея Михайловича (1645–1676)

§ 81. Начало царствования и волнения 1648 года. Летом 1645 года скончались, друг за другом, царь Михаил Федорович и его жена Евдокия Лукьяновна (из рода дворян Стрешневых), оставив единственного сына Алексея. Новому государю было всего 16 лет. Царь Алексей отличался необыкновенно впечатлительным и подвижным характером, обладал недюжинным умом н душевною мягкостью и добротою. По крайней молодости своей он мало вникал в дела и вверил управление ими своему воспитателю боярину Борису Ивановичу Морозову, человеку грубому и своекорыстному. При Морозове, когда он начал править государством, собрался круг чиновников, еще более корыстных и самоуправных, чем он сам. Они стали угнетать московское население, не только вымогая взятки, но умышленно взводя ложные обвинения на невинных людей и разоряя их дотла. Злоупотребления стали еще сильнее после женитьбы царя Алексея (1648). Царь выбрал себе в жены дочь придворного И. Д. Милославского, Марию Ильиничну. Тотчас после царской свадьбы боярин Морозов женился на другой дочери Милославского, и таким образом Милославский получил большой почет и влияние. Сам человек недостойный, он оказывал покровительство своим родственникам и приятелям, грубым и жадным. Заняв места в Московских приказах, они окончательно озлобили народ. С величайшею ненавистью относились москвичи к самому Морозову, а также к Леонтью Плещееву, главному лихоимцу, и к другим, подобным ему, приказным чиновникам. Наконец, народное терпение лопнуло, и в Москве, в июне 1648 года, произошел большой бунт. Толпа окружила государя во время крестного хода, жаловалась ему и настаивала на казни Морозова и прочих самоуправцев. Царь спас своего любимца, отправив Морозова с конвоем в Кириллов монастырь. Но Плещеев и другие ненавистные народу чиновники попали в руки толпы и были убиты, а их дома разграблены. Несколько дней Москва была в мятеже: убивали, жгли и грабили всех, кого считали виновником народных обид. Московские волнения отразились и в других городах; по выражению современников, тогда «весь мир качался».

Молодой государь, живший спокойно и радостно, в уверенности, что в его царстве все идет хорошо, был поражен происшедшим. Он узнал, что Морозов обманул его доверие, и потому уже не пускал его к делам. Влияние перешло к другому любимцу царя, боярину князю Никите Ивановичу Одоевскому, человеку большого ума и способностей. Царь узнал кроме того, что народ недоволен не только чиновниками, но и порядками, что о своих нуждах народ давно уже высказывался на земских соборах и в челобитных и что надо не только переменить чиновников, но изменить и порядки.

§ 82. Соборное Уложение 1649 года и его значение. В июле 1648 года царь созвал у себя свою боярскую думу и совет патриарха («освященный собор») и совещался с ними о том, что надо сделать, чтобы водворить порядок и правосудие в государстве, чтобы «всяких чинов людям, от большего и до меньшего чину, суд и расправа была во всяких делах всем ровна». И было решено поручить боярину князю Н. И. Одоевскому с четырьмя помощниками собрать все старые законы, то есть Судебник 1550 года, дополнительные к нему указы за сто почти лет и необходимые статьи из Кормчей книги (§ 12). Все эти законы надлежало привести в порядок и систему, исправить и дополнить их (между прочим, законами великого княжества Литовского) и таким образом составить из них новый полный свод. Предполагалось, что, когда князь Одоевский окончит собирание старых законов, в Москве соберется земский собор и «общим советом» обсудит его труд, дополнит и утвердит его. Земскому собору велено было собраться в Москву к 1 сентября 1648 года.

Таким образом молодой государь хотел утвердить правосудие и лучшие порядки, дав народу новый свод законов. Эта мысль была очень разумною и правильною. Народ тогда не знал тех законов, по которым должен был жить и судиться; это?то главным образом и помогало беззаконию дьяков и воевод. Старый Судебник не был напечатан; указы обыкновенно народу не объявлялись, а только записывались в «указные книги» Московских приказов. В таких условиях дьяки и судьи вертели делами как хотели, одни законы утаивали, а другие толковали вкривь; проверить же их никто не имел возможности. К такому порядку и относилась старая едкая поговорка: «закон, что дышло: куда повернешь, туда и вышло». Привести в порядок старые законы, сделать из них один свод и напечатать его в общее сведение было делом очень нужным. А кроме того, необходимо было и пересмотреть законы по их содержанию, улучшить их и дополнить, чтобы они лучше соответствовали нуждам и желаниям населения. Все это и решено было сделать «общим советом» на «земском соборе».

Собор начал действовать около 1 сентября 1648 года. На нем были выборные представители от 130 городов, как служилые люди, так и тяглые горожане. Они заседали в одной из палат дворца, отдельно от боярской думы и духовенства. Слушая доклады князя Одоевского, собиравшего старые законы и указы, выборные люди обсуждали их и входили к государю по поводу их с челобитьями. В этих челобитьях они всем собором просили государя об установлении новых законов в отмену устаревших или неудобных. Государь обыкновенно соглашался, и новый закон таким образом утверждался и вносился в собрание князя Одоевского[82]. Рассматривая все эти новые законы, замечаем, что они все клонятся в пользу служилых людей (дворян) и посадских людей (горожан). Служилые люди закрепили за собою земли (которые доселе уходили от них к духовенству) и крестьян (которые все еще переходили с места на место). Посадские люди уничтожили закладничество и замкнули посады от посторонних людей, которые отбивали у них торг и промыслы и уводили закладчиков. Поэтому дворяне и горожане были очень довольны новыми законами и говорили, что «нынеча государь милостив, сильных из царства выводит». Зато духовенство и бояре не могли хвалить новых порядков, которые лишали их разных льгот; они думали, что эти порядки допущены «боязни ради и междоусобия от всех черных людей, а не истинныя правды ради». Недовольна была и чернь: закладчики, возвращенные в податное состояние; крестьяне, лишенные возможности выхода. Они волновались и были склонны уходить на Дон. Таким образом, новые законы, установленные в пользу средних классов населения, раздражали высшие классы и простонародье.

Законодательные работы были окончены уже в 1649 году, и новый свод законов, названный «Соборным уложением» (или просто «Уложением»), был напечатан по тому времени в громадном количестве экземпляров (2000) и распространен по всему государству.

§ 83. Медные деньги и их последствия. Царь Алексей своим знаменитым Уложением надеялся успокоить народ, но судьба послала ему новые испытания. Всего через год после составления Уложения, в 1650 году, разразился сильный мятеж во Пскове и Новгороде[83]. К Новгороду и Пскову были двинуты войска. Новгородцы скоро опомнились и повинились, а псковичи заперлись в городе и несколько месяцев сопротивлялись. Царь не хотел кровопролития и передал дело земскому собору. Собор постановил послать во Псков особое посольство уговорить псковичей возвратиться к повиновению и порядку, Псковичи послушались, принесли повинную и выдали зачинщиков.

Прошло лет пять, и настали новые беды. Начав войну с Речью Посполитою, царь Алексей отправился с войсками в Литву, а в это время во всем Московском государстве (1654–1655) развилась страшная эпидемия чумы, или «моровой язвы». Болезнь опустошала страну и совершенно расстроила общественный порядок. Опустели города, остановилась торговля, прекратились военные действия. Чрезвычайные расходы на войну с трудом покрывались и в обычное время; чума же окончательно подорвала средства правительства. В ужасных условиях эпидемии нельзя было собрать денег для содержания войска. Не зная, откуда достать денег, московское правительство придумало такую меру: прежде оно из привозного серебра чеканило мелкую серебряную монету – «копейки» и «деньги» (в рубле было 100 копеек и 200 денег). Теперь оно решилось эту мелкую монету делать из меди (которая была раз в двадцать дешевле серебра), но выпускать ее по цене серебряной. Иначе говоря, оно устроило из меди такие же условные денежные знаки, какими теперь служат бумажные деньги, «кредитные билеты». С 1656 года медные деньги появились в большом количестве и имели успех, потому что народ принял их доверчиво. Но прошло года два, и начались затруднения с новой монетою. Правительство неумеренно выпускало медные деньги и наводнило ими рынок. Цена медной монеты стала падать: за 100 серебряных денег стали давать и 130, и 150, и 200 медных. При счете на медные деньги товары начали сильно подниматься в цене. Тогда правительство испугалось и установило правило, по которому всякий платеж в казну надлежало делать серебряною монетою; из казны же по?прежнему выдавали в народ только медь. Как только установился такой порядок, новые деньги совсем упали: за 100 серебряных требовали тысячу и полторы тысячи медных. Началась чрезвычайная дороговизна, а с нею и голод для бедных людей. «Вконец погибаем и помираем голодною смертию», говорил народ: «на медные деньги не продают, а серебряных негде взять». Доведенная до отчаяния, московская беднота в 1662 году подняла бунт. Было пущено в ход оружие; мятежников было много убито и казнено. Однако стало ясно, что нельзя оставить дело в таком положении. В 1663 году медные деньги были отменены и даже запрещены. Вместо них казна пустила в обращение свой серебряный запас.

§ 84. Движение Разина. Ряд потрясений и волнений, пережитых народом в течение пятнадцати лет, имел своим последствием усиленное бегство на Дон. Закладчики, не желавшие идти в тягло; крестьяне, скрывавшиеся от прикрепления; «гилевщики», то есть участники «гилей», бунтов, – все это уходило из государства, где стало трудно и голодно жить, в казачьи городки на Дону, с надеждою стать там свободными казаками. Но старые донские казаки, жившие на Дону оседло, «домовито», не принимали всех беглецов в свой «круг» и не считали их равными себе казаками. Полноправные казаки участвовали всем «кругом» в выборе своей «старшины», в решении войсковых дел и в дележе «государева жалованья» – тех «запасов» зерна, сукон, пороха и свинца, которые присылались на Дон из Москвы (§ 75). Новоприбылые люди не допускались в «круг», жалованья не получали и носили на Дону, в отличие от домовитых казаков, прозвище «голытьбы», «голутвенных» казаков, то есть голи. Положение такой голи было тяжело. Пахать землю казаки на Дону запрещали, боясь, что земледелие превратит казаков в крестьян и поведет к закрепощению их Москвою. Поэтому хлеба на Дону было мало; его надо было покупать на деньги, которых у голытьбы не было. Лучшие места для промыслов (охотничьих и рыболовных) были заняты домовитыми казаками, и потому голытьбе приходилось работать батраками на казачьих промыслах. Вместо воли и довольства беглецы на Дону встречали голод и зависимость. Немудрено, что голытьба волновалась и рвалась к грабежу.

В прежние годы, когда Дон еще не был заперт Азовом, можно было легко проскочить на море и там, плавая на лодках (стругах) вдоль берегов, грабить татар и турок. Теперь из Дона выхода на море не было, и потому взгляды голытьбы устремились на Волгу. Когда среди голутвенных появился смелый и решительный вожак Степан (Стенька) Разин, голытьба легко собралась в большую шайку и ринулась на низовья Волги. С разбоем плыли Стенькины казаки в Каспийское море и, достигнув его, отправились грабить персидские владения на берегах моря (от Дербента до Решта). Казачье войско произвело у персиян большие опустошения, брало города и корабли, добыло себе огромную добычу и зазимовало, укрепясь на островке вблизи персидских берегов. Весною (1669) казаки оставили Персидские области и поплыли к Астрахани, где и вступили в переговоры с царскими воеводами. Боясь казаков, воеводы отнеслись к ним мягко и пропустили их домой мимо Астрахани, отобрав лишь часть взятых ими пушек и ненужные им морские суда. Стенька явился на Дон с большою славою; его шайка привезла с собою огромную добычу и хвалилась своими подвигами. На Дону началось сильное брожение. Кругом Разина собрались толпы разной голи, всего тысяч до трех, и стали готовиться к новому походу. На этот раз целью похода было не море, а Волга. Стенька задумывал прямой бунт против Москвы и рассчитывал на сочувствие черни, раздраженной тяжелыми условиями жизни за последние годы.

Весною 1670 года Стенька отправился на Волгу и открыл военные действия против царских воевод. Чернь и даже стрельцы действительно сочувствовали смелому атаману и легко переходили на его сторону. Разин взял города Царицын, Астрахань, Саратов, Самару. Казаки мучили и убивали воевод, дворян и вообще людей высших классов; грабили их дома и лавки; не щадили и церквей. Чернь городская помогала казакам. Из городов бунт распространялся по селам; подымались крестьяне на своих помещиков; инородцы восставали (мордва, черемисы, татары) на русскую власть и русских землевладельцев. Бунт становился из казачьего земским и распространялся на громадное пространство среднего и нижнего Поволжья. Восставшие шли не против государя; они представляли себя верными царю и высшей власти. Стенька даже распускал слух, что у него в стане находятся московские царевич и патриарх. Недовольство мятежников направлялось против тех мер, которые усиливали крепостную зависимость рабочего люда и отягчали тягло податных людей. Считая виновниками этого бояр, землевладельцев и богатых купцов, бунтовщики шли против них, избивали их и грабили и везде водворяли казацкое устройство, освобождая простой люд от податей и частной зависимости.

Так Стенька Разин дошел до Симбирска. Здесь его встретили войска князя Юрия Барятинского, состоявшие из новых солдатских полков иноземного строя. Стенька был разбит и бежал. На Волге он нигде не мог укрепиться и добежал до самого Дона. Там его схватили домовитые казаки и отправили в Москву, где он и был казнен (1671). Войско же его расстроилось и разделилось на многие шайки, которые продолжали разбойничать в Поволжье еще не один год. Понадобилось много усилий для того, чтобы рассеять бунтовщиков, отобрать у них занятые ими крепости и успокоить возмутившийся край.

§ 85. Патриарх Никон. В церковном быту того времени также происходили важные и тревожные события, связанные с деятельностью патриарха Никона. По смерти Филарета Никитича (1633) патриарший престол в Москве занимали лица небольших дарований и малодеятельные (Иоасаф и Иосиф). Значение их в государственной жизни было невелико. С поставлением же в патриархи Новгородского митрополита Никона (1652) патриаршество в Москве достигло снова такого же блеска и силы, как при Филарете. Произошло это по той причине, что патриарх Никон пользовался неограниченным доверием и любовью царя и сам по себе был замечательным человеком.

Происходил Никон из крестьян Нижегородского края. В детстве он ушел из семьи в монастырь. Там он успел приобрести много знаний и любовь к книжному чтению; он не принял монашеского сана, так как отец вызвал его из монастыря обратно домой. По смерти отца Никон женился и стал сельским священником у себя на родине. Высокий, красивый, звучно читавший, прекрасно говоривший, молодой священник получил такую славу, что был приглашен переехать в Москву. В Москве умерли все его дети; тогда он убедил жену постричься в монахини и сам ушел на Белое море, на Соловецкие острова, где и постригся (получив монашеское имя Никона взамен мирского имени Никиты). Впоследствии Никону пришлось быть в Москве и лично явиться к царю Алексею. Царь был поражен величественною наружностью сурового монаха и его сильною речью и настоял на том, чтобы Никон перешел в Москву архимандритом в Новоспасский монастырь, принадлежавший роду Романовых. Никон еженедельно являлся к царю Алексею во дворец для доклада о монастырских делах и для душеспасительной беседы. В это?то время и укрепилось влияние властолюбивого и энергичного монаха на юного и впечатлительного государя. Царь души не чаял в Никоне и при первой же возможности настоял на посвящении его в архиереи: Никон был назначен митрополитом в Великий Новгород; после же кончины патриарха Иосифа (1652) царь пожелал, чтобы Никон был избран на патриаршество.

Однако, когда царь объявил Никону об избрании его на патриарший престол, Никон решительно отказался. Его долго упрашивали, и он дал свое согласие лишь тогда, когда царь обещал ему слушать его во всем, «яко начальника и пастыря и отца краснейшаго». Это обещание Никон разумел в том смысле, что ему даются особые полномочия и высшая власть. Царь поддерживал в нем такую мысль: он почтил Никона титулом «великого государя», которым в свое время пользовался, как царский родитель, патриарх Филарет. Уезжая на войну с Речью Посполитою (1654), царь поручил Никону все управление государством и попечение над царскою семьею. В руках Никона сосредоточились не только церковные, но и государственные дела. Без него ничего не предпринималось и не решалось во дворце. Никон стал как бы соправителем царя; он сам называл свое правление «державою» и свою власть открыто равнял с государевою. Так понимал Никон свое патриаршество.

§ 86. Удаление и низложение патриарха Никона. По характеру своему Никон пользовался своим влиянием и властью очень решительно и круто, требовал почтения и повиновения ото всех, скоро и жестоко наказывал ослушников. Хотя Никон устроил для церкви и духовенства много полезного, однако духовенство не любило его за его властолюбие и крутой нрав. Не любили его и придворные. Они должны были поневоле терпеть его вмешательство в государственные дела и его высокомерное отношение; но они хорошо понимали, что Никон пользуется таким значением не по праву, а только по государевой любви и милости. Естественно было среди придворных желание отнять у патриарха эту милость, а вместе с тем уничтожить его влияние и силу.

Понемногу и царь начал освобождаться от слепого подчинения Никону. Этому много содействовали путешествия молодого царя в Литву и Ливонию на театр войны. Во время походов он увидал много нового как на Руси, так и за границею. Он возмужал, приобрел самостоятельность ума и характера, сознательнее стал относиться к московским делам и людям; ему стало не нравиться открытое величание Никона. Правда, царь Алексей не изменил сразу дружественного обращения с патриархом; однако между ними стали происходить короткие размолвки и царь не раз сердился на патриарха за его самовольство. С течением времени эти размолвки становились чаще и сильнее. Наконец в 1658 году последовал окончательный разрыв. Никона перестали призывать во дворец на придворные торжества и церемонии. Однажды царь прислал ему сказать, что он гневен на патриарха за то, что тот держит себя самовластно и именуется «великим государем». Получив такое извещение от царя, не желавшего лично видеться с патриархом, Никон решил оставить патриаршество на Москве. Отслужив последний раз литургию в Успенском соборе (10 июля 1658 года), он снял с себя патриаршее облачение и уехал из Москвы в «Новый Иерусалим», иначе Воскресенский монастырь, который он сам себе устроил (в 40 верстах от Москвы) на личные средства.

С отъездом Никона наступила смута в русской церкви. Вместо ушедшего со своего престола патриарха надобно было избрать нового. Но поведение Никона не допускало до этого: хотя он сам торопил с избранием патриарха, однако о себе самом давал понять, что, оставив, московскую кафедру, он не снял с себя патриаршего сана. Выходило так, что Никон оставался патриархом, только не в Москве. Понятно, что, имея уже одного патриарха, русская церковь не могла избирать другого. Надобно было снять с Никона патриаршество. Об этом и поднят был вопрос на соборе русского духовенства. Большинство собора было против Никона и постановило лишить его сана; но меньшинство доказывало, что поместный собор не имеет такой власти над патриархом. Это так запутало дело, что оно могло быть разрешено только междуцерковным советом. Восточные патриархи изъявили свое согласие на устройство в Москве собора греческих и русских иерархов. Два патриарха лично приехали в Москву (Александрийский и Антиохийский), а два другие (Цареградский и Иерусалимский) прислали свои грамоты и представителей. В конце 1666 года составился в Москве «великий собор» для суда над Никоном; на нем присутствовало до 30 архиереев, русских и греческих, от всех главных церквей православного востока.

В ожидании соборного суда над собою Никон держал себя очень неспокойно и этим раздражал государя. Он вздумал было самовольно приехать из своего монастыря в Москву и снова занять патриарший престол; но его тотчас же отправили назад в монастырь, не позволив и дня остаться в Москве. Он пытался далее сам вступить в сношения с патриархами и писал им послания, в которых, не стесняясь, жаловался на бояр и на самого царя. Послания Никона были перехвачены и на соборе послужили тяжкою уликою против него же. Собор сначала познакомился с делом в отсутствие Никона. Затем позвали самого Никона, чтобы выслушать его объяснения и оправдания. Никон держал себя гордо и неуступчиво, вступал в споры с обвинителями и с самим царем, который в слезах и волнении жаловался собору на многолетние провинности патриарха. Собор единогласно осудил Никона и лишил его патриаршего сана и священства. Обращенный в простого инока, Никон был сослан в Ферапонтов монастырь близ Белоозера[84].

Никон действовал властолюбиво и высокомерно не только по своей энергичной и властной натуре, но и по своим взглядам на значение церковной власти. «Священство выше царства», говорил он: «священство от Бога, помазание же на царство от священства»; «Господь Бог, когда сотворил землю, повелел двум светилам светить ей, солнцу и месяцу, и чрез них показать нам власть архиерейскую и царскую, солнцем – власть архиерейскую, месяцем – царскую»; «в вещах мирских царь и архиерей не выше один другого»; «в вещах же духовных архиерей великий выше царя». Говоря так, Никон не мог смотреть на себя иначе, как на «великого государя». Но притязания Никона не имели почвы в русском быту, так как на Руси духовенство никогда не ставило себя выше князей и царей и не искало мирской власти и прямого влияния на государственные дела. Поэтому Никон не нашел себе сочувствия не только в светском обществе, но даже и в духовенстве. Его стремление к особому возвышенно патриаршеского авторитета приписывали его личной гордости и заносчивости, и собор согласно осудил Никона[85].

§ 87. Исправление богослужебных книг до Никона. Не менее важным делом в церковной жизни в патриаршество Никона было исправление богослужебных книг и церковный раскол.

До появления в Москве книгопечатания при Иване Грозном церковные книги на Руси переписывались от руки. Писцы работали без должного надзора, допускали много описок и ошибок и, окончив работу, не проверяли своих рукописей. Поэтому в писаных книгах с течением времени накопилось очень много бессмыслиц и неверностей. Стоглавый собор 1551 года (§ 58), сознавая неудобство и соблазн такого положения дела, требовал, чтобы духовенство принимало меры к исправлению плохих книг и «правило» их само, сличая с хорошими рукописями. В то же время в Москве решили учредить «печатный двор» для изготовления печатных книг, в которых можно было иметь однообразный, проверенный и исправленный текст. Московский «первопечатник» дьякон Иван Федоров устроил типографию в Москве (1563) и начал печатать в ней церковные книги. Однако дело не пошло: из?за каких?то неудовольствий Иван Федоров переселился из Москвы в Литву, и типография заглохла. Она была восстановлена после смуты, когда во всем государстве, вследствие разорения, грабежей и пожаров, стала большая нужда в церковных книгах. В первые же годы царствования Михаила Федоровича в Москве начали печатать церковные книги под руководством известного нам Троицкого архимандрита преп. Дионисия и некоторых других монахов Троице-Сергиева монастыря. Однако и на этот раз начались неудовольствия. Лица, наблюдавшие за печатанием, так называемые «справщики», ссорились между собою; Дионисий был ими обвинен в ереси и заточен в монастырь, где пробыл до тех пор, пока не был оправдан и освобожден патриархом Филаретом.

Дело в том, что исправлять церковные книги было очень нелегко. Они в течение веков не один раз переводились с греческого языка и потому молитвы в них читались не всегда одинаково. (Например, в одних рукописях читалось: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ», а в других: «Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступи»…) Надобно было знать, какое чтение правильнее и лучше; а для этого надобно было знать не только славянские переводы, но и греческий язык, с которого переводили. С другой стороны, в богослужебных книгах русских были записаны и узаконены такие обычаи и обряды, которые разнились от обычаев и обрядов греческих. (На Руси крестились, например, двумя перстами, а на греческом востоке – тремя; в русских богослужебных книгах говорилось в одних о двуперстном крестном знамении, а в других – о троеперстном. В символе веры читалось лишнее слово: «и в Духа Святаго Господа истиннаго и животворящего».) Все эти особенности возникли и утвердились в русской церкви исподволь и получили для русских людей значение святой старины. Раньше чем исправить или переменить их согласно с греческими, надобно было наследовать дело и доказать, что греческие обряды и обычаи правильнее русских. Разумеется, это было очень затруднительно; нельзя было заставить московских людей легко поверить в превосходство греческого церковного обряда. Напротив, вера в то, что Москва есть «новый Израиль» и глава всего «православия» (§ 53), заставляла московских патриотов держаться крепко за старые русские обычаи и обряды и говорить, что своею старою верою русские люди издавна умели угодить Богу, спасти свои души и возвести свою родную землю на высшую степень благочестия и славы.

Патриарх Филарет и его ближайшие преемники вполне понимали трудности книжного исправления и сознавали необходимость в этом деле обращаться к греческим рукописям. Они начали приглашать греческих и киевских ученых богословов и с их помощью заводить в Москве школы для обучения греческому языку. В особенности при патриархе Иосифе, предшественнике Никона, оживились сношения Москвы с греческим востоком. Из Москвы на Балканский полуостров посылались люди для приобретения там древних греческих рукописей и для изучения греческих обрядов и церковных обычаев. В Москву часто приезжали греческие архиереи и монахи, которых привлекали к делу исправления книг, совещаясь с ними, доверяя им надзор за переводом греческих текстов или поручая им преподавание греческого языка московской молодежи. В то же время в Москву приглашались ученые монахи из Киева, где существовало тогда высшее православное училище (академия). В Москве эти монахи образовали целое братство и также трудились над исправлением книг и обучением московских людей латыни и греческому языку. Благодаря наплыву посторонних ученых, дело книжного исправления пошло энергичнее, но в то же время стало возбуждать горячие споры. Одни смущались приглашением греков и киевлян, говоря, что у них нет истинного благочестия и они могут только исказить и испортить книги, а не исправить их. Другие же уверяли, что греки твердо сохраняют православную веру и ничего «не изронили» в ней. Во время этих?то споров Никон вступил на патриарший престол и взял в свои руки книжное исправление.

§ 88. Реформа Никона и церковный раскол. Когда Никон жил в Москве до своего патриаршества, он был в дружбе с кружком священников, собиравшихся у царского духовника Стефана Вонифатьева. Кружок этот состоял из людей живых и начитанных, среди которых особенно выдавались «протопопы» Иван Неронов и Аввакум Петров. Все члены кружка мечтали об исправлении книг и обрядов, об улучшении церковной жизни, о поднятии нравственного уровня московского общества. Но все они увлекались тем взглядом, что Русь в те времена была единственною благочестивою страною и что истинного православия нельзя было найти нигде, кроме Москвы. Поэтому они свысока, с недоверием, относились к грекам и думали, что обновить и улучшить церковный и общественный строй надлежит безо всякой помощи извне, без руководства греков и киевлян, простым восстановлением и укреплением благочестивой московской старины, древнего русского благочестия. Такого национально-охранительного направления, казалось, держался и Никон.

Когда же Никон стал патриархом, оказалось иное. Никон внимательно изучал сам все, что относилось к делу, и скоро пришел к выводу, что греческая церковь хранит православие в совершенной чистоте и что московские патриархи обязаны во всем согласоваться с греческими и не допускать у себя никакой новизны, никаких разногласий с православными восточными церквами. Убедившись в этом, Никон начал церковное исправление в этом духе, причем действовал со свойственным ему самовластием и крутостью. Он личною властью своею стал предписывать «новшества»: требовал, чтобы иконы писались по греческим образцам; требовал, чтобы крестились тремя перстами, как было у греков. В то же время книжное исправление пошло очень спешно и совершалось под руководством греков и киевских ученых монахов. Самовластие патриарха, его торопливость и явное предпочтение, какое он оказывал чужим «справщикам», вызвали большое неудовольствие у патриотов Вонифатьевского кружка. Сам Вонифатьев в этом деле остался в стороне; но протопопы Аввакум и Иван Неронов при первых же распоряжениях Никона стали протестовать: они подали царю жалобу на Никона, и притом не только на его отдельные распоряжения, но вообще на его направление, по их мнению, неправославное и ненародное. Никон очень разгневался на своих старых приятелей и нашел случай удалить их из Москвы (сослав Аввакума в Тобольск, а Неронова в Вологодский край). Но их протест не остался без влияния на дальнейший ход исправлений.

Патриарх понял, что лучше действовать соборным приговором, чем личною властью. В 1654 году он созвал в Москве собор московского духовенства и представил ему на утверждение все предположенные им исправления. Собор их одобрил и утвердил. Сверх того, Никон обратился и к восточным патриархам с просьбою рассмотреть на соборе дело исправления московских богослужебных книг и обрядов и дать ему свое одобрение. В следующем году (1655) Цареградский патриарх прислал в Москву свой ответ, от имени всей Греческой церкви одобряя и утверждая все намеченные Никоном исправления. Таким образом реформа, начатая Никоном единолично, получила характер междуцерковной, стала совершаться с благословенья и одобрения как бы всей православной Греко-русской церкви. Русское домашнее дело решалось с участием чужих людей и чужой власти, и Московская церковь становилась как бы в подчинение Греческой. Именно это и не нравилось многим московским патриотам.

Пока дело исправления вел сам Никон, оно шло быстро и решительно. Книги исправлялись, печатались и рассылались по епархиям. Патриарх требовал, чтобы в церквях, по получении новоисправленных книг, начинали немедленно служить по новым книгам, а старые откладывали и прятали. Вместе с книгами вводились и исправленные обряды; Никон следил за их точным исполнением, в особенности же за соблюдением троеперстия. Но сам Никон вел дело исправления не более пяти лет. С того же времени, как он оставил патриаршество (1658), дело перешло под руководство других лиц, и не стало более такой ревности к делу, каким отличался Никон. Работы на Печатном дворе пошли тише. С другой стороны, все враги Никона и его церковных «новшеств» оживились и не скрывали надежды, что удастся вернуть церковь к старому благочестию и уничтожить дело Никона. В самой Москве действовали против реформы возвратившиеся из ссылки Неронов и Аввакум. Они находили себе многочисленных последователей и последовательниц, между которыми были люди большой знатности (например, две сестры, боярыня Морозова и княгиня Урусова, рожденные Соковнины). В самой царской семье оказывались лица, почитавшие Аввакума. Понятно, что при таких условиях должно было развиться всяческое противодействие церковной реформе. Новых книг не принимали во многих местах, между прочим в известном Соловецком монастыре. Против Никона и его новшеств проповедовали открыто во многих городах ревнители «старой веры». Соблазн становился так велик, что необходимо было принять какие?либо меры против недовольных.

В 1666 году царь решился созвать в Москве собор русского духовенства. Этот собор снова утвердил все нововведения Никона и судил тех, кто восставал против новшеств. Призванные на собор расколоучители все принесли повинную (даже Неронов); только протопоп Аввакум и московский дьякон Федор остались нераскаянными и были преданы анафеме и сосланы. Когда, немногим позднее, в конце 1666 и начале 1667 года, в Москве великий собор с патриархами осудил Никона, этому собору было представлено и дело о церковных исправлениях. Великий собор совершенно одобрил и утвердил исправления, а на тех, кто впредь начал бы прекословить и противиться церковным исправлениям и велениям великого собора, этот собор изрек анафему и заранее отсек от церкви. Таким образом ревнители «старой веры» подвергались отлучению от церкви и объявлялись еретиками и раскольниками. Но это не помогло делу. Сопротивление продолжалось. Соловецкий монастырь, богатейший и славнейший на русском севере, открыто отказался повиноваться соборам и принять новшества. Когда увещания не помогли, в Соловки было послано войско; но монастырь затворился и оказал вооруженное сопротивление. Началась осада монастыря, длившаяся около восьми лет (1668–1676). Когда монастырь был взят, монахи понесли тяжелое наказание. Но их «стояние за старую веру» сильно повлияло на настроение всего севера и многим послужило примером. Во многих местах раскол пустил глубокие корни и держится до сих пор[86].

§ 89. Культурный перелом. Мы видели, что тотчас после прекращения смуты московские люди почувствовали необходимость в общении с иноземцами. В Московском государстве в большом числе появились западно-европейские купцы, техники, военные люди, доктора (§ 79). Для исправления церковных книг в Москву были призваны ученые богословы – греки с православного Востока и малороссийские монахи, учившиеся в Киевских школах (§ 87). Эти богословы не ограничивались только работами на Печатном дворе, где правились книги: они приобретали вообще большое значение при патриаршем и царском дворах, влияя на церковное управление и на придворную жизнь. Ученые киевляне становились учителями в царской семье (Симеон Полоцкий), входили в знакомство и дружбу с придворными людьми, обучали московскую молодежь греческой и латинской «грамоте» и богословским наукам. Так появилось и окрепло в Москве иноземное влияние, шедшее, с одной стороны, от «немцев» (то есть западноевропейцев), а с другой стороны – от греков и малороссов.

К этому чуждому влиянию московские люди относились не все одинаково. Многие из них боялись заимствований со стороны и заботились о сохранении старых народных обычаев. Люди этого национально-охранительного направления руководились старинным вековым московским народным идеалом: «Москва – третий Рим», московский народ – «новый Израиль», московский царь есть царь «всего православия»; истинное благочестие сохранилось только на Руси, и его необходимо содержать строго и неприкосновенно, чтобы не померк свет православия в Русской земле (§ 53). Если Русь не удержит в чистоте свою веру, свои обряды и благочестивые обычаи, то, как думали русские люди, она падет так же, как пали прежние царства, Римское и Греческое, сокрушенные ересями. На такой точке зрения стояли, например, вожаки раскола, не желая Никоновских новшеств и протестуя против участия в книжных исправлениях чужих людей из Киева и с Востока. В противоположность национально-охранительному направлению, очень многие московские люди в XVII веке уже перестали верить в то, что Московское царство было единственным православным и богоизбранным. Смута, едва не погубившая Москву в начале XVII века, оказала большое влияние на умы москвичей. Внутренние раздоры и торжество над Москвою иноземцев – шведов и поляков – московские люди объясняли как Божие наказание за свои грехи. Ближе познакомясь с иноземцами во время смуты и после нее, москвичи поняли, что иноземцы образованнее их, богаче и сильнее. Греки оказались более сведущими в делах веры; «немцы» (то есть западно-европейцы) оказались искуснее в военном деле, ремеслах и торговле. Ученые киевские выходцы, приезжавшие в Москву, показывали своим примером, как много значит школьная наука: они оставались русскими и православными людьми, но, пройдя правильную западно-русскую школу, были много культурнее своих московских собратьев. Наблюдая новых людей, москвичи стали понимать, что их прежнее самодовольство и национальная гордость были наивным заблуждением, что им надо учиться у иноземцев и перенимать у них все то, что может быть полезным и приятным для московского быта. Так появилось среди московских людей стремление к реформе, к улучшению своей жизни чрез заимствование у более просвещенных народов знаний, полезных навыков и приятных обычаев.

Первоначально в московском обществе лишь редкие отдельные лица увлекались западными взглядами и обычаями и отвращались от московских порядков и верований. На них смотрели как на отступников и изменников и наказывали их[87]. Позднее среди московских людей появилось много влиятельных сторонников культурной реформы. Под сильным влиянием греков и малороссов был царский любимец, сверстник царя Алексея, дворецкий Федор Михайлович Ртищев, человек необыкновенной доброты, большого ума и благородства. Он учился богословию у киевских монахов и поддерживал их в Москве. Знаменитый дипломат того времени, начальник Посольского приказа, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, был уже европейски образованный человек. Он усвоил себе те идеи и правила, которыми руководились тогда европейские правительства (между прочим систему протекционизма), и хотел в Московском государстве делать все «с примера сторонних чужих земель». Но он не хотел перенимать у «немцев» всякую мелочь и сам по себе, в своей личной жизни, оставался москвичом старого склада. «Какое нам дело до иноземных обычаев», говорил он: «их платье не по нас, а наше не по них». Напротив, заместитель его в Посольском приказе, боярин Артамон Сергеевич Матвеев, был большим поклонником всего «немецкого»; он весь свой дом устроил на «немецкий», «заморский», манер. Будучи близким, «собинным» (дорогим) другом царя Алексея Михайловича, Матвеев содействовал тому, что и сам царь стал интересоваться европейскими новинками и привыкать к ним. У Матвеева была даже своя труппа актеров, и он тешил царя театральными представлениями, которые до тех пор почитались в Москве грехом. Следующий начальник Посольского приказа, князь В. В. Голицын, был еще более передовым человеком, чем его предшественники, и мечтал о самых широких реформах.

По примеру этих высоких лиц и под их покровительством московские люди постепенно усваивали себе новые обычаи и воззрения. В Москве распространились иноземные костюмы, вещи, музыкальные инструменты, картины. В Посольском приказе переводились, по царскому повелению, иностранные книги и делались выписки из иностранных газет («куранты»). Европейское образование проникало в разные слои московского общества и увлекало умы московских людей настолько, что некоторые москвичи даже бегали за границу, желая найти себе лучшие условия жизни. Так убежал за границу сын Ордина-Нащокина, чем очень огорчил отца. Убежал со службы подьячий (мелкий чиновник) Посольского приказа Григорий Котошихин; он пробрался в Швецию и там для шведского правительства составил любопытное описание Московского государства (напечатанное под названием «О России в царствование Алексея Михайловича»). В свою очередь, заметив большое умственное брожение среди московских людей, западноевропейцы стремились в Москву все в большем и большем количестве и просились на московскую службу или желали разрешения торговать в Москве. Даже католики думали о возможности начать свою пропаганду в Москве. С этою целью явился в Московское государство (1659) ученый хорват, католический патер Юрий Крижанич. Скрыв свою веру и назвав себя православным, Крижанич выразил желание быть учителем в Москве. Однако его заподозрили, и ему едва удалось вернуться домой. Его сочинения, в которых описывались московские порядки, получили впоследствии большую славу: в них Крижанич указывал те реформы, какие, по его мнению, были необходимы Московскому государству, чтобы сделать его сильным и просвещенным.

Так совершался в Московской Руси культурный перелом. Старые идеалы отживали и падали, новые нарождались и крепли. Русский народ понемногу переходил от своей старой национальной замкнутости и исключительности к деятельному общению с культурным человечеством.

§ 90. Внешние дела при царе Алексее Михайловиче. Начиная с 1654 года царь Алексей Михайлович вел продолжительные и упорные войны с Польшею и Литвою. Предметом борьбы была Малороссия – польские владения на среднем Днепре, в которых русское население отложилось от Польши и само пожелало соединиться с православною Москвою. Войны эти привели царя Алексея к существенным успехам: он возвратил Москве Смоленск и Северские земли, взятые поляками в смутное время, и приобрел Киев и ту часть Малороссии, которая была на левом берегу Днепра (1667). До тех пор Литва и Польша, в течение почти ста лет, наступали на Москву и грозили ей; при царе Алексее перевес сил оказывается на стороне Москвы и она сама переходит в наступление против ослабевшей Польши.

В связи с Польскими войнами находились и другие войны того времени. Царю Алексею пришлось воевать со шведами, которые вмешались в польские дела. Шведская война (1656–1659) окончилась ничем: воевавшие стороны остались при прежних владениях. Так же, как шведы, в польские дела вмешались и турки. Они грозили войною за Малороссию одинаково и Польше, и Москве (1672). Царь Алексей Михайлович страшился сильной Турции и делал спешные приготовления к турецкому нашествию, ожидая турок под Киев. Однако дело ограничилось небольшими столкновениями на левом берегу Днепра. Царь Алексей умер (в начале 1676 года) до конца этой войны, и мир с турками был заключен уже при его сыне царе Феодоре (1681).

Так сложен был тот малороссийский вопрос, который возник как результат внутренних нестроений в Польско-Литовском государстве. Об этих нестроениях будет идти речь ниже.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.