Глава вторая Гость из Азии

Глава вторая

Гость из Азии

Нгомы были выражением добрососедских, традиционных отношений. Шло время, и на танцы приходили сначала младшие братья и сестры первых танцоров, а позже их дочери и сыновья.

Но нас навещали и гости из дальних краев. Ветрымуссоны дуют из Бомбея: мудрые и многоопытные старцы приплыли на кораблях из Индии и появились у нас на ферме.

В Найроби жил крупный торговец лесом по имени Шолем Хуссейн, с которым у меня было много деловых встреч, когда я расчищала свой участок — он был правоверным мусульманином, другом Фараха. Как-то он явился ко мне на ферму и попросил разрешения привести в гости священнослужителя высокого ранга. Прибыло это важное лицо из-за моря, как сказал мне Шолем Хуссейн, из Индии, посмотреть, как живут в Момбасе и Найроби его единоверцы. Они, со своей стороны, хотели оказать ему хороший прием, и, поразмыслив, сочли, что ничего лучше быть не может, чем привезти его ко мне на ферму. Разрешу ли я им прийти? И когда я сказала, что буду рада такому гостю, Шолем Хуссейн объяснил, что из-за своего высокого ранга и святости старец не может есть из посуды, которую употребляют «неверные». Но мне об этом беспокоиться не надо, — поспешно добавил он, — мусульманская община в Найроби приготовит угощение и заблаговременно пришлет его ко мне; они только просят разрешения устроить трапезу у меня. Когда я согласилась, Шолем Хуссейн, несколько смущаясь, заговорил снова. Оставалось только одно, последнее. По их этикету и своему высокому званию святой старец должен получить денежный подарок; а в таком доме, как мой, сумма должна быть не меньше ста рупий. Но пусть меня это не беспокоит, — объяснил он, — деньги уже собраны мусульманами Найроби, и меня только просят вручить этот подарок их пастырю. А поверит ли он, что это подарок от меня? — усомнилась я. Тут я никак не могла добиться толкового ответа от Шолема Хуссейна — иногда темнокожие так замыкаются, что толку от них не добьешься даже под страхом смерти. Сначала я отказалась от роли, предназначенной мне, но и у Шолема, и у Хуссейна так вытянулись от огорчения только что радостно сиявшие физиономии, что я тут же согласилась забыть о своей гордости, и пускай святой старец думает, что ему будет угодно.

В день торжественного визита я совершенно позабыла о нем и уехала в поле испытать новый трактор. За мной послали меньшого братишку Каманте, Тити. Трактор так ревел, что я не слышала ни слова, а заводить машину было очень трудно, и я не решалась выключить мотор. Тити гнался за трактором по всему полю, как взбесившаяся собачонка, задыхаясь от пыли и вопя что-то неразборчивое, пока мы не остановились в конце участка.

— Святые пришли! — заорал он. — Какие святые? — крикнула я. — Все святые! — с гордостью объяснил он, — и рассказал, что они приехали на четырех машинах, по шесть человек в каждой. Я вернулась с ним домой и увидела, что на лужайке перед домом, на траве, расположилась целая толпа людей в белых одеяниях — казалось, что стая огромных белых птиц опустилась на мою лужайку или белокрылые ангелы слетели к нам с неба. Должно быть, из Индии прислали целый Священный Совет, чтобы у правоверных в дебрях Африки не угасал священный огонь веры. И тут безошибочно можно было узнать Великого муфтия, когда он торжественно шествовал мне навстречу, в сопровождении двух служителей культа, а сзади на почтительном расстоянии шел Шолем Хуссейн. Верховный владыка был невелик ростом и очень стар, и лицо у него было тонкое, умное, словно вырезанное из старинной слоновой кости.

Его свита приблизилась было, чтобы охранять нас при этой встрече, но затем все отошли в сторону; я должна была занимать высокого гостя сама.

Мы не могли сказать друг другу ни слова: он не знал ни английского, ни суахили, а я не знала его языка. Пришлось жестами выражать наше глубокое взаимное уважение. Гостю, как я поняла, уже показали мой дом, все мое серебро было вынуто и подано на стол, цветы расставлены, как это принято у индийцев и сомалийцев. Я подошла и села рядом с гостем на каменную скамью, лицом на запад. Тут остальные гости затаили дыхание, а я вручила старцу сто рупий, завернутых в зеленый шелковый платок, принадлежавший Шолему Хуссейну.

Я была несколько предубеждена против святого старца из-за всех бесконечных условностей, но, увидев, что он такой старенький, такой тщедушный, я вдруг подумала, что ему, должно быть, нелегко живется. Сидя вдвоем на солнышке, пока день клонился к закату, мы даже не пытались завязать разговор, а просто дружественно молчали, обходясь без слов, и я почувствовала, что он вообще никогда не может испытывать неловкости. Он излучал странное ощущение полного покоя, невозмутимости, словно в любом положении чувствовал себя неприкосновенным. Он держался очень мило, вежливо, часто улыбался и кивал, когда я показывала ему на горы и на высокие деревья, как будто все на свете ему интересно, но ничто не может его удивить. Чем же вызвано такое отношение к миру, — подумала я, — полным неведением зла, сущего в мире, или, наоборот, глубокой мудростью и знанием, которое приемлет все, что существует: скажем, если бы на свете совсем не было ядовитых змей или если бы вы достигли полной невосприимчивости к змеиному яду, вводя себе все нарастающие дозы — результат был бы, в конечном итоге, один и тот же. Старец спокойно глядел на мир глазами ребенка, младенца, еще не научившегося говорить, которому все любопытно, но по природе своей он ничему не удивляется. Словно я провела этот предвечерний час на каменной скамье в обществе малого дитяти, светлого младенца, может быть, Младенца Иисуса с картины одного из старых мастеров, время от времени как бы качая его колыбельку бестелесной ногой. На лицах очень старых женщин, видевших все, знавших подоплеку всего, часто можно подсмотреть такое же выражение. Это было не мужское выражение лица — его увидишь скорее в обрамлении белых пеленок, или ему пристало женское одеяние, и оно чудесно сочеталось с красивыми одеждами из белого кашемира, в которые был облачен мой гость. Я лишь однажды видела такое выражение на лице человека в мужском костюме — это был знаменитый клоун в цирке.

Старик, очевидно, очень устал и не пожелал встать, когда Шолем Хуссейн повел всех остальных к реке смотреть мельницу. Он сам был так похож на птицу, что с удовольствием смотрел на птиц. В то время у меня в доме жил ручной аист, еще у меня было стадо гусей, которых никогда не резали — я их держала просто потому, что они мне напоминали родную Данию. Старик очень заинтересовался ими; он показывал пальцем на все четыре стороны света — ему было интересно узнать, откуда эти птицы. Мои собаки ходили по лужайке, довершая впечатление райского мира, золотого века. Я думала, что Фарах и Шолем Хуссейн запрут собак в вольере, потому что Шолем Хуссейн, заезжая ко мне на ферму по делам, как верующий мусульманин, панически их боялся. Но вот мои псы спокойно ходят мимо пастырей в белых одеждах, как львы в стаде овец. Ведь эти собаки, по словам Измаила, умели узнавать правоверного мусульманина с первого взгляда.

На прощание высокий гость подарил мне на память кольцо с жемчужиной. Я почувствовала, что и мне хочется ответить на подарок подарком — подложный дар в сто рупий не в счет — и велела Фараху принести шкуру льва, которого мы недавно застрелили на ферме. Старец взял в руку громадный коготь и, широко раскрыв ясные детские глаза, приложил его к своей щеке — видно, хотел попробовать, острый ли коготь у льва.

Когда он уехал, я задумалась: запечатлелось ли в его мозгу, в этой точеной, благородной голове, все без исключения, что он видел здесь — до самого горизонта — или не оставило ни малейшего следа? Но, вероятно, что-то все же врезалось ему в память, потому что через три месяца я получила письмо из Индии; адрес на конверте был написан неправильно, и письмо долго провалялось на почте. Мне писал один индийский принц, спрашивая меня, не продам ли я одну из моих «серых собак», которых ему так расхваливал великий имам, и просил назначить какую угодно цену.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.