Эрзерумская операция

Эрзерумская операция

Вот уже больше недели мы стояли бивуаком на берегу Аракса. Никто нас не тревожил, занятий не производилось, и полк после утомительных маршей и боев приводил себя в порядок. В свободные часы, которых теперь было достаточно, мы купались в реке. За последние дни Аракс сильно обмельчал, но в середине он все-таки доходил до плеч. За мостом же вниз по течению купаться не рекомендовалось. Там река входила в узкое ущелье, делалась глубже, течение ее увеличивалось, и пловец рисковал разбиться о подводные камни.

В один из свободных дней я с несколькими офицерами отправился вверх по течению реки на рыбную ловлю, не так ради добычи, как ради препровождения времени.

Улов был очень хорош, и рыбы оказалось больше, чем достаточно на сытный ужин. Эта удача объяснялась не нашим умением, не счастьем рыболовов, а большим количеством рыбы. Такое же обилие пришлось наблюдать и в дичи. На каждом шагу нам по пути попадались зайцы, перепела, куропатки и т. п. Причина такого наличия земных благ заключалась в том, что турки почти не ели ни рыбы, ни дичи, и как одна, так и другая годами и годами размножались. Интересным было то, что птица нас почти не боялась. При нашем приближении она спокойно уходила, не проявляя при этом ни торопливости, ни страха. Даже хищный орел не думал от нас уходить и горделиво взирал на непрошеных гостей. Но вскоре, к сожалению, эта прекрасная идиллия была нами же нарушена.

Появились доселе неведомые в этой почти девственной стране сети, удочки, капканы, охотничьи ружья и т. п. Доверие к нам природы сменилось страхом и ненавистью; рыба стала уходить глубоко в воду, птица разлетаться, и зверь исчез в далекие и непроходимые горы.

Как-то раз, направляясь к своей палатке, я обратил внимание на группу людей, стоящих кружком около какого-то предмета. Когда я приблизился, то увидел среди солдат на пыльной дороге пойманного орла. Одно крыло величавой птицы было подбито пулей и беспомощно вытянулось во всю длину. Ноги пленника были перетянуты телефонным проводом, а его темно-бурое оперение было забрызгано и запачкано кровью с пылью.

Люди с любопытством рассматривали жертву, а я в огненном взоре царя птиц прочитал глубокое презрение к нам, к людям, за наше бессмысленное искание его крови.

Почему-то эта птица любила усаживаться на невысоких шестах только что проведенного вдоль дороги полевого телеграфа, и она никак не могла понять, почему мы ей при всяком удобном и неудобном случае старались всадить пулю.

Однажды вечером, лежа на походной кровати у себя в палатке, я получил целую кипу приказов, накопившихся за время только что минувших боев. Зажегши стеариновую свечу, под шум бурлящей реки я углубился в их чтение и в свои размышления.

В приказе по корпусу указывалось, что умерший от ран, полученных в боях, ефрейтор Погорелов награждался посмертным отличием Георгиевского креста. В том же приказе указывалось, что кресты (3-й и 4-й степени) покойного героя следовало отправить в его родное село (кажется, в Самарской губернии) для хранения в церкви. В следующем по номеру приказе, в одной большой статье, приводился точный перевод одного турецкого приказа, захваченного нашими частями за время последних боев. Этот приказ являлся ценным материалом не только в прямом военном значении, но и одновременно указывал на то отношение, которое имел противник к нам, русским, как к неприятелю. В этом приказе (кажется, за подписью Халим-Бея) подчеркивалось, что не всеми чинами турецкой армии оказывалось должное внимание к русским военнопленным. Дальше командир турецкого корпуса требовал от войск соблюдения полного внимания к захваченным в плен русским, особенно к раненым, с которыми каждый аскер (солдат) должен делиться и едой, и табаком. Приказ заканчивался тем, что один чауш (унтер-офицер) и несколько аскеров предавались военному суду за то, что осмелились присвоить себе вещи русских военнопленных.

Прочитанные строки очень явно характеризуют моральную сторону турецкой армии. Они указывают на то, что командный состав турецкой армии стоял на страже рыцарского достоинства подчиненных ему войск. Но помимо этих, только что прочитанных строк, мы, русские, сталкиваясь не раз с турками грудь с грудью с оружием в руках, всегда убеждались в храбрости, благородстве и гуманности врага.

Совершенно излишне мне сейчас вновь подчеркивать героизм турецкого солдата, описанного мной в предыдущих боевых очерках. Мне хотелось только уделить несколько страниц характеристике турецкого солдата и указать на его характерные качества как бойца и отчасти как обывателя. В то же время беру на себя смелость предполагать, что мои сведения окажутся близкими к точности, так как они являются результатом не кратковременного наблюдения, а продолжительным знакомством с противником еще за несколько лет до начала войны.

Турок – отличный солдат. Он безупречно храбр, стоек и очень скромен в требованиях к жизни. Типичный турок – выше среднего роста, сухопар, легок в движениях, а физически крепок. С поразительной покорностью он выносит все тягости и лишения войны, заслужив славу еще с давних времен. По общим отзывам, турецкий пехотинец и по природным качествам, и по боевой подготовке не уступит ни одному лучшему солдату в мире. Он самостоятелен в бою, воспитан в активном духе, а в обороне стоек до последнего упорства. Что же касается самих душевных качеств турецкого солдата, то их благородству могут позавидовать все народы, не исключая при этом и культурных европейцев. В доказательство вышеизложенного можно было бы привести целую литературу, но я ограничусь лишь двумя примерами.

Во время Сарыкамышских боев турецкая армия в течение двух недель занимала часть нашей территории, где в отношении местного населения она проявила полную корректность, а случаи насилия носили единичный характер. Другой пример, касавшийся быта турецкой армии, не менее характерен. В тех же Сарыкамышских боях, в лесу, мне сдались несколько турецких солдат, причем один из них оказался без оружия. На мой вопрос, куда он девал свое ружье, мне один из них, очевидно старший, ответил, что обезоруженный был среди них в качестве арестованного и сопровождался ими в один из штабов для производства над ним суда за какой-то проступок, совершенный им над местным жителем.

Турок по натуре миролюбив. Он далеко не склонен к бряцанию оружием, но на войну он всегда смотрел как на неизбежный долг, который он должен быль свято выполнить перед своей религией и родиной. По вероисповеданию турок магометанин, и дух этой религии отражается во всем его укладе жизни. Он религиозен, глубоко предан заветам старины, но в то же время он и веротерпим.

Свойственный его религиозному воззрению фатализм, а также присущая ему впечатлительность южанина легли в основу его характера, что сказалось и на духе его армии. Вооруженные силы Турции всегда внушали серьезные опасения ее соседям, и последние, на случай войны, не должны были уступать ей ни в количественном, ни в техническом отношении. Как общее правило, в тождественных условиях борьбы сопротивляемость турецкой армии очень часто превосходила всякие ожидания.

Прочитавший эти строки может задать мне вопрос: почему же Россия, неоднократно воевавшая с Турцией, всегда ее побеждала? Кроме того, в последней Балканской войне маленькие государства, как Сербия и Болгария, оказались победителями турок.[124] Наконец, подчеркиваемая мной гуманность турок не раз омрачалась их зверством в отношении христианского населения как теперь, так и в прошлые войны.[125]

Нет спору, что могущество Турции было давно уже поколеблено рядом неудачных для нее войн. Однако эти неудачи можно объяснить целым рядом причин, но отнюдь не упадком боевого духа турецкого солдата. Турок, с эпохи нашествия османов, со времен бесстрашных янычар до наших дней, является примером воина беззаветной храбрости. Конечно, со времени далекого прошлого в бесконечных религиозных войнах мировоззрение турок, как и всех тогда народностей, резко отличалось от теперешних их убеждений. В прошлые времена турок был всецело фанатиком своей религии. Тогдашний ислам отличался нетерпимостью к христианству. Но с течением веков узкий фанатизм турок начал терять прежнее значение, и еще задолго до нас он остался лишь достоянием их духовенства.

Ислам и сейчас господствующая религия в Турции, но в то же время прочие вероисповедания не терпят былых ограничений. Все же притеснения, испытываемые христианским населением в Турции, о которых так часто повествует русская и иностранная пресса, основываются главным образом на политических причинах и на иностранной пропаганде.

Одним из явно враждебных народов к политическому режиму Турции были армяне. Еще со времен распространения русского владычества в Закавказье армяне питали тяготение к России как к стране, где политические и религиозные права всех слоев населения очень мало отличались от господствующего элемента. Россия на востоке была единственной европейской державой, колонизация которой была лишена каких-либо эксплуатационных стремлений. Благосостояние и процветание нашей окраины российской – Кавказа – было притягательным миражем для некоторой части населения Турции, где их политические и экономические права были ограничены. Армяне еще задолго до владычества турок считались старыми хозяевами передней Азии. Их владения распространялись далеко за пределы Турции.[126] Естественно, что этот народ после покорения его турками не мог примириться со своим положением, и его заветной мечтой становится желание избавиться от чужого владычества. Кроме стремления к России, в армянском населении Турции наблюдались также и тенденции чисто сепаративного характера к образованию самостоятельного армянского государства в пределе границ бывшей Армении.

Как за сепаратизм, так и за симпатии к России армяне жестоко расплачивались перед турецким правительством. Протест армян выражался часто в кровопролитной борьбе их с местной властью, где последняя по причине своей слабости обращалась за содействием к войскам, к местному населению из турок, а иногда и к полудиким курдам.[127]

Национальные притязания армян и столкновения их по вышеуказанным причинам с турецким населением вылились в антагонизм, постоянно возраставший на почве кровавой мести.

Кроме указанных причин, существовало еще одно весьма важное обстоятельство, еще сильнее усугублявшее взаимную рознь между армянами и турками. Несмотря на ограниченность в политических правах, армяне в Турции экономически не были притесняемы, и очень часто даже сами турки находились от них в этом смысле в зависимости. До войны лично я имел иное представление о положении армян в Турции. Мне казалось, что они находились в невыносимых условиях жизни, а на деле это оказалось иначе. Причина столь непонятного явления кроется в исключительных способностях и во многих положительных качествах самих армян. Этот народ, хотя и с далеким, но с большим прошлым, сохранил какую-то неугасаемую энергию к жизни, жажду к современной культуре и к материальному превосходству над окружающими. Последнее достигалось армянами еще с давних пор торговлей, в чем с ними никто не мог конкурировать, и результатом этого существующая уже рознь еще больше увеличивалась. Конечно, остроту этого важного вопроса могло разрешить само правительство, но у него не хватило на это ни должных сил, ни должного умения, а может быть, и желания.

За войну довольно часто и наша, и иностранная печать особенно подчеркивала зверства, которые чинились турецкими войсками над христианским населением, главным образом над армянами. Да, эти события не подлежали никакому сомнению, так как в их наличии приходилось не раз лично убеждаться. Но если стать беспристрастным следователем над всем увиденным и услышанным, то без труда можно установить, что в большинстве случаев виновниками их были курды. Последние очень часто многими из нас, вследствие слабого знакомства с этнографией занимаемой нами неприятельской территории, смешивались с турками. Курды уже по происхождению не имели ничего общего с турками.[128] Как приходилось слышать, это были осевшие в горах Агрыдага, Соганлуга, Азербеджина[129] и частью в самой Малой Азии арийские племена, которые впоследствии смешались с новыми народностями.[130] Эти полудикие племена считали себя в полузависимости от Турции. Они управлялись мелкими князьками, так называемыми беками, напоминавшими системой управления средневековых феодалов. Обязанности курдов в отношении турецкого государства состояли в том, что их беки должны были ежегодно выплачивать властям в качестве налога определенную денежную сумму, а на случай войны обязывались выставить несколько тысяч иррегулярной конницы (гамидие[131]).

С началом военных действий с Турцией мы имели против себя до 10 тысяч курдской конницы, оперировавшей на многих направлениях нашего фронта. Эта внушительная, на первый взгляд, сила в боевом смысле не представляла чего-либо серьезного. В бою они не выдерживали ни сильного огня, ни атак, а действия их, хотя и руководимые турецкими офицерами, отличались беспорядочностью и неустойчивостью. Но зато они были опасны внезапностью, жестокостью и вероломством. Пользуясь растянутостью нашего фронта, где местами вместо войск приходилось ограничиваться лишь наблюдениями, они часто пробирались к нам в тыл с целью набегов. О каком-либо их рыцарстве или их гуманности говорить не приходилось. Боясь столкновения с нашими войсками, они объектом своих действий выбирали у нас, и у себя же в тылу мирное христианское население, которое беспощадно истреблялось, села уничтожались огнем, а скот угонялся. На эти бесчинства турецкие военные власти смотрели сквозь пальцы, и если ими и принимались какие-либо меры, то они носили только половинчатый характер. Насколько нам казалось, турецкое правительство умышленно не предпринимало против курдов этой своего рода вольницы репрессивных мер, боясь таким образом их восстановить против себя, что в военное время считалось крайне невыгодным.

Курд и характером, и внешностью не похож на турка. В противоположность мягким чертам турка – курд обладал суровым взглядом, а большой орлиный нос придавал его лицу какое-то хищное выражение. Курд высок ростом, крепкого телосложения. Столетние старцы у них не редкость. Интересно заметить, что среди массы курдов, которые преимущественно были жгучими брюнетами, можно было встретить, особенно среди женщин, светлых блондинок с голубыми глазами.

Курды большей частью мусульмане, но у них масса сект кмитского и суницкого толка, причем есть секты с примесью христианского вероучения.[132] Есть даже одна секта, где в религиозный культ взято поклонение дьяволу.[133] Сами сектанты объясняют свое веровоззрение так: «Доброму Богу нет смысла молиться, так как он по безграничной доброте своей зла человеку не сделает. А вот если злому Богу не поклониться, то он, наверное, чем-нибудь да напакостит». Курд лицемерен, мстителен и с явными грабительскими наклонностями. Он не любим всеми окружающими его народностями, не исключая и самих турок. Само название «курд», как пришлось это слышать у местных жителей, было дано турками и в переводе означало «волк».[134]

Характер курдов мы, служившие до войны на границе с Турцией, отлично знали. Они нередко производили набеги и на наши пограничные деревни с целью грабежа и увода окота. Способ борьбы с ними был особый. Агентурной разведкой точно выяснялось, когда и где должны пройти шайки курдов. В намеченном месте им устраивалась засада, и они жестоко наказывались. Только такая карающая десница отбивала у них надолго желание переходить границу.

Некоторую суровость проявляли турки в отношении казаков. Говоря откровенно, последние отвечали той же монетой. Тут, очевидно, брались во внимание старые счеты, может быть, еще со времен Запорожья.

Как бы в благодарность за высокие качества достойного противника с нашей стороны делалось все возможное, чтобы облегчить участь военнопленных турок. Высочайшим приказом войскам вменено было в обязанность оказывать турецкому Красному Полумесяцу то же внимание, как и Красному Кресту.

Кроме того, паек турецкого военнопленного солдата был выделен из общей раскладки для всех военнопленных. В этот паек брались те продукты, которые соответствовали предписанию их религии и были более подходящими к их привычкам и к их вкусу, как то баранина, баранье сало, рис и т. п. Принимались во внимание и климатические условия: лагеря турецких военнопленных находились не дальше Северного Кавказа и южных поволжских губерний. Первоначальная отправка военнопленных турок в Сибирь была отменена.

После первой половины августа полк снялся с бивуака и выступил в направлении Кара-Дербента. Нам было жаль покинуть берега Аракса, где мы провели дни в полном отдыхе, совместив его с купанием. С каждым шагом вперед привычный шум реки становился все меньше и меньше слышен и, наконец, совершенно утих. Я начал испытывать какое-то новое и довольно странное ощущение. Голоса людей, их шаги, стук колес и конский топот воспринимались мной как-то отчетливее и сильнее, хотя иллюзия шума покинутой реки у меня в ушах еще и оставалась. Но, конечно, это все делалось легко объяснимым. Шум реки в продолжение недели с лишним времени заглушал многие звуковые эффекты, а орган слуха постепенно начал от них отвыкать.

На нашем пути встречались села. Одни из них стояли у дороги, другие же лепились в горах. Маленькие их дома с плоскими крышами почти без дверей и окон напоминали собой брошенные птицами гнезда, при приближении к ним строптивого охотника – войны. Безотрадно глядели на нас невспаханные и затоптанные пашни, где только случайно одиноко выросший колос свидетельствовал о недавнем обилии этого края. Полк встал на малый привал. Я, сойдя с коня, сел на край канавы и, облокотившись спиной на груду сложенных камней, вытянул ноги. Затем закурив папиросу, я стал механически всматриваться в голубую даль небесного свода. Долго ли я мечтал, не помню, но людской говор отвлек меня от моих мыслей.

– Не будь войны, то нивы бы волной колосились, а теперь по ней хоть шаром покати, – услышал я за собой голос. – Земля, видать, родная, пшеница мельче нашей, а овес прямо загляденье, – проговорил второй правее от меня и, захватив в руку горсть земли, с видом знатока начал ее рассматривать и перебирать пальцами.

К разговору первых присоединились еще новые голоса, и через минуту люди оживленно обсуждали условия быта турецкого крестьянина, строя предположения, насколько позволяли им эти брошенные села и поля. Я не хотел вмешиваться в разговор людей, не желая тем их стеснять. Не показывая им виду, я их слушал со вниманием, но, откровенно говоря, в их сельскохозяйственных диспутах я не мог разобраться. Мне лишь сделалось ясным то, что эти опустевшие поля перенесли их мысли за тысячи верст к их родным селам и хуторам. Горячая беседа людей была прервана моей командой: «По местам на вьюки!»

Мы двинулись дальше по пыльной дороге. Обширная долина начала суживаться, а горы всё ближе и ближе приближались к нам. Пройдя село Дели-Баба, мы расположились бивуаком у развалин небольшого хутора. Приблизительно в версте от нас в стыке сошедшихся двух горных хребтов, окружавших долину, виднелась глубокая, наподобие гигантских ворот расщелина. Это был Карадербентский проход. На другой день рано утром, когда полк приготовился принять знамя и двинуться дальше в поход, к нам подъехал в автомобиле представитель города Москвы. Сняв шапку и низко поклонившись, представитель в искренних словах приветствовал нас от имени Москвы.

– Славным кубинским солдатам матушка Москва шлет свой земной поклон, – начал речь представитель.

Слово свежего человека, прибывшего только что из сердца России, произвело приятное впечатление на всех нас. Через час любезный представитель, оставив нам гору всевозможных подарков, покинул полк.

Около 11 часов под звуки даргинского марша[135] полк вошел в Карадербентский проход. Мы двигались по глубокому коридору, образуемому двумя стенообразными скалами. Проход тянулся с полверсты, делая небольшие изгибы. Высота его местами достигала, если не ошибаюсь, около ста саженей. С высоты птичьего полета это была грандиозная пропасть, создававшаяся веками, по всей вероятности, водяной стихией. Маленький журчащий у наших ног ручеек был свидетелем, а может быть, и причиной этой многовековой работы. Наверное, опытный геолог сумел бы объяснить нам периоды развития этого интересного грандиозного сооружения природы. Я же был охвачен впечатлением суровой и в то же время прекрасной декорации, где самим себе люди казались маленькими и ничтожными. Колонна полка в изгибах этого дефиле напоминала мне движущуюся ленту беспокойного муравейника. При выходе из Карадербента на малом привале подпоручик Селяво на выступе скалы масляными белыми красками написал: «155-й пехотный Кубинский полк», указав при этом дату нашего прохождения.

Дальше наш путь следовал по извилистому ущелью на Мергемирский перевал. Не доходя до последнего 4–5 верст, мы свернули на запад и остановились на большой поляне, закрытой со всех сторон отвесными горами, называемой Эшак-Эйлас. На другой день большая группа офицеров, в которой участвовал и я, во главе с командиром полка отправилась на разведку Мергемирского перевала. Последний должен был быть занят полком для обороны на случай перехода противника в наступление.

Дорога, по которой мы следовали, считалась старой исторической дорогой и называлась по-турецки Шах-Ел, то есть царской дорогой. В прошлые времена этот путь служил главной магистралью между Малой Азией, теперешней Персией и Месопотамией. Он брал начало у берегов Черного моря (Трапезунд) и шел через Эрзерум, Кеприкейский мост, Кара-Дербент, Мергемирский перевал и далее на Тегеран, а может быть, и в Индию. Сейчас эта дорога была лишь средством связи для местного населения, а для нас она имела то значение, что связывала наш корпус с Амиршкерской долиной (с 4-м корпусом).

Чтобы скорее достигнуть цели, мы свернули с Шах-Ела и пошли на Мергемир напрямик по крутой и каменистой тропе. Лошади начали уставать. Вытянув шеи и тяжело дыша, вспотевшие животные с трудом переступали с одной каменной глыбы на другую, как по развороченной лестнице. Мы предпочли сойти с коней, чтобы их облегчить, да и кроме того, дальнейшее движение верхом представлялось небезопасным. Крутизна и скользкие камни для непривычного копыта служили большим препятствием, где лошадь с ездоком рисковали полететь вниз в пропасть. У некоторых офицеров были под седлом кони куртинской породы,[136] приобретенные уже за время войны. Маленькие, невзрачные на вид лошаденки, они нам показали сейчас превосходство над тяжеловесными соперниками. Семеня маленькими ножками, они почти без устали поднимались вверх, не внушая седокам никакой боязни. Местами они, замедляя ход, осторожно ногами ощупывали камни, стараясь тем узнать, выдержат ли они их тяжесть. Местами же они совершали козлиные прыжки, чтобы перескочить какое-нибудь препятствие.

Я вспомнил детство в Чорохском крае. Когда наша семья отправилась на лето высоко в Аджарские горы, то меня с братом сажали в коровяк наподобие переметных сумок, подвешенных к бокам такой же маленькой лошаденки. Она, неся нас на себе, часто останавливалась, как бы обдумывая дальнейший шаг, или же вдруг совершала у пропасти какой-то скачок, от которого у нас душа уходила в пятки. На ровном месте куртинская лошадь уступала нашей в быстрых аллюрах, но опять-таки ее преимущество было в том, что она юргой[137] (род мелкой рыси) могла делать целые переходы почти без остановок.

Из-под наших ног часто скатывались камни. Некоторые из них, получив большую скорость, делали гигантские прыжки и с грохотом летели в пропасть. Через час утомительного пути, где местами приходилось взбираться на четвереньках, мы вновь вышли на дорогу, а вскоре после того были на Мергемирском перевале. На запад местность круто обрывалась в глубокий овраг, противоположная сторона которого виднелась за версту от нас. За ней шел высокий хребет, занятый дружинниками. На восток – наш кругозор ограничивался большой скалистой горой. Командир полка с офицерами приступил к выбору позиции на случай боя. Перевал носил следы недавно минувших боев. Здесь несколько недель тому назад два-три батальона пограничников в продолжение нескольких дней сдерживали дивизию турок, вызывая у них удивление стойкостью.

По окончании осмотра позиции я отправился на восточную высоту. Нужды особенной взбираться на нее не было, но меня влекла туда моя любознательность. Я долго поднимался и, преодолев несколько препятствий в виде каменных глыб, наконец, стал приближаться к вершине. Еще с десяток шагов, и моим глазам открылось дивное зрелище. Громадная скала, на которой я остановился, падала вниз из-под моих ног двумя острыми отрогами в глубокую пропасть, казавшуюся мне каким-то черным треугольником. Из глубины ее доносился отдаленный шум водопада. А дальше, далеко за пропастью, возвышалась новая, еще выше моей, скала. За ее южными скатами на расстоянии нескольких десятков верст тянулась, почти в одну линию, цепь гор. Это был Агрыдагский хребет, разделяющий собой две большие и плодороднейшие долины: Эриванскую и Алишкерскую. Освещенный палящим солнцем Агрыдаг в своей дали не был ясен для глаза, но все же в самом конце его как бы замыкавшим звеном можно было заметить покрытый вечными снегами Арарат. Я сделал еще несколько шагов вперед и, признаться, от неожиданности вздрогнул. Передо мной, выросший как из-под земли, взмахивая тяжелыми крыльями, поднимался орел. Набрав высоту, птица полетела вперед в направлении Агрыдага, а затем, круто накренившись на левое крыло, стремглав понеслась вниз и скрылась в черном треугольнике пропасти. Может быть, я еще долго смотрел бы ненасытным взором вдаль, но криками и знаками меня с перевала звали назад.

Эшак-Эйлас находился за серединой левофланговой группы войск 1-го кавказского корпуса, и части, сосредоточенные в нем, были в качестве резервов. Трудно было разобраться, что означало это название у местных жителей. У курдов на их языке означало «ослиный поселок». Этот вариант имел под собой большее основание, так как, по рассказам, долина служила еще с давних пор ночлежным пунктом караванам, проходящим через Мергемирский перевал, у которых главным средством передвижения были ослы. Так или иначе, но столь поэтическое название этого заброшенного угла осталось до наших дней, где нам волею судеб пришлось прожить несколько месяцев.

По случайному стечению обстоятельств Эшак-Эйлас и теперь представлял сосредоточение большого количества ослов, без конца оглашавших наш лагерь громкими и назойливыми криками. Этих животных имелось в каждой части[138] по несколько десятков. Хотя они по штату и не были положены, но части их приобретали по своему почину ввиду огромной их практичности, в чем пришлось убедиться с первых же дней войны. Главным достоинством этого маленького и крикливого животного было то, что он в горах преодолевал те препятствия, которые лошади подчас были не по силам. Уступая коню в грузоподъемности, но немногим, осел проходил там, где с трудом ступала человеческая нога. Под огнем или просто в позиционном расположении ослы всегда оказывали нам большую службу. Патроны, телефонное имущество, пищу всегда и всюду подвозили нам ослы.

И почему-то по какой-то злой иронии чуть ли не у всех народов осел слывет самым глупым животным. По-моему, этот неутомимый труженик вовсе не заслуживает такой неблагодарности человека. Я не знаток лошадей, но в продолжение нескольких лет мне приходилось часто наблюдать за этим благородным животным. Я пришел к выводу, что лошадь в умственном развитии не превосходит осла. В лошади есть темперамент: она может горячиться, может быть спокойной и, таким образом, переживать настроения вместе с седоком.

Конечно, в осле эти качества отсутствуют. Он везде и всюду, будь то в работе или на отдыхе, одинаково флегматично спокоен, включительно до получаемых им побоев. И эта черта его характера почему-то у людей считалась признаком его умственной слабости. Есть выражения, где упрямство людей часто сравнивается с упрямством осла. Да, в характере осла можно найти упрямство, но люди часто эту черту смешивают или с его болезненным состоянием, или с его усталостью. И сколько раз каждому участнику Кавказского фронта приходилось наблюдать, как группа нагруженных осликов, один за другим, понурив головы и развесив длинные уши, плелись по крутой и извилистой тропе в гору. Такой же марш, но уже налегке, мелкой рысцой, они проделывали, возвращаясь назад к обозам, помахивая в знак удовольствия хвостами. Нередко такого рода путешествия они проделывали сами, без погонщиков.

Едва ли то же самое можно было понаблюдать над лошадью. Последняя очень хорошо запоминала конюшню, но двигаться в горах без коновода она бы не могла.

Другим полезным, не менее оригинальным животным у нас был мул, или, как его называли иначе, катер. Это животное у нас появилось после Сарыкамышских боев, когда в качестве трофея их попало в каждую часть достаточное количество.

С точки зрения природы, мул – это уродство, но в обиходе горной войны это животное представляет собой большую ценность. Мул – это прекрасное сочетание лошадиной силы с выносливостью осла. Турки еще с далеких времен учли качества этого животного. Вся их горная артиллерия, пулеметы и вьючные обозы пользовались тягой мула. Для регулярного укомплектования армии этой породой животных в Турции, главным образом в Анатолии, существовали специальные заводы.

Кроме кубинцев в Эшак-Эйласе стояли: штаб ополченской бригады под командой генерала Чиковани,[139] Екатериноградский пехотный батальон, бывший до этого дисциплинарным, и Мандчжурская добровольческая конная сотня. С этими частями у нас никак не могли наладиться дружеские, так называемые кунацкие отношения. Причина лежала главным образом в характере этих новых частей, далеко чуждых духу кавказских войск. С другой стороны, и мы, кубинцы, как офицеры, так и солдаты, смотрели свысока на бородатых и не совсем воинственных дружинников. «Войско второго сорта, – приходилось слышать солдатскую реплику. – Смотри за ними в бою в оба, а не то быстро смотают удочки».

Екатериноградский батальон люди называли конокрадским. Столь резкое название этой части было дано не без основания. За несколько дней до нашего прихода у дружинников пропало несколько лошадей. После долгих поисков лошади оказались у екатериноградцев, которых они вернули после долгих препирательств.

Про Манджурскую конную сотню люди говорили, что публика там аховая и что она срок действительной службы отбывала на Сахалине, а повторительные сборы по всей тайге.

Натянутость создавшихся отношений между кубинцами и их соседями еще больше увеличилась после одного инцидента. Однажды мы узнали, что надпись, сделанная нами в Карадербентском проходе, была замазана желтой краской, и в стороне той же краской было написано: «Карадербентский проход взят в бою с турками (№) дружиной» (номера дружины не помню). Выходка сама по себе не имела большого значения, а ее виновником оказался какой-то зрелых годов прапорщик, заработавший этим несколько дней ареста. Однако прежде чем все это было выяснено, прошло несколько дней в официальной переписке.

День за днем однообразно и монотонно проходило наше время. Часть дня уходила на службу, другая на чтение газет, в преферансе и в тоске. Иногда устраивались заседания при закрытых дверях, так называемые азартные игры, которые очень преследовались и где я грешным делом принимал деятельное участие. Порой любил я верхом удалиться в горы и остаться в них только с самим собою и своими мыслями. Я по характеру далеко не нелюдим, и жизнь в обществе, толпой – лежала в моей натуре. Но иногда я ощущал в себе потребность одиночества. По всей вероятности, это чувство вложено в натуру человека, который временами хочет уйти в самого себя и покопаться в отдаленных уголках своей души. Такое настроение я замечал у офицеров и у солдат. Какой-нибудь весельчак, ротный балагур, смешивший людей в минуты большой опасности, и вдруг на некоторое время делался угрюмым и неразговорчивым. В нем также появлялось желание заглянуть глубже себе в душу, где, кроме смеха, он находил и что-то другое.

Порой же я находил забвение в окружающей наш бивуак природе. Взобраться на высокую гору и смотреть, смотреть вокруг, доколе не устанет глаз. Или же, идя по извилистому оврагу, упереться в пропасть, откуда веяло холодом, темнотой и таинственностью. И только густые сумерки возвращали меня в полк. Мое чувство к горной природе было малопонятным настоящему россиянину. Как часто он с любовью и с тоской вспоминал необъятные поля, мечтая о часе, когда ему, наконец, удастся покинуть мрачные и давящие его горы.

Больше всего я любил совершать прогулки по одной заброшенной проселочной дороге. Она шла по каменистому ущелью и версты через две входила в небольшую долину. Журчавший ручеек бороздил ее своими зелеными берегами. В стороне между двумя обрывистыми скалами, как бы скрываясь от взора человека, стояла меленькая заброшенная деревушка. Она называлась Ташкесан, что значило по-турецки «выросший среди камней». Название подходило больше чем, так как кругом, кроме берегов ручья, все было покрыто сплошным голым, темно-бурого цвета камнем. Могильной тишиной веяло от брошенных сакель, и только испуганная ящерица спешила скрыться в первую попавшуюся щель. И сколько таких Ташкесанов было сейчас на целом Божьем свете. Их жители в паническом страхе перед наступавшим врагом бросали все, ища себе спасения в глубине своей страны. Но найдя там себе пристанище, их мысли и чувства всегда обращались к родным покинутым очагам. Бывали случаи, когда кто-нибудь из них с неимоверными усилиями пробирался сквозь неприятельскую и нашу линию, чтобы увидеть свое разрушенное гнездо. Эти люди очень рисковали жизнью, так как, будучи пойманными, они могли быть приняты за лазутчиков.

Они это отлично понимали, но, очевидно, у них тоска по родине была сильнее смерти. На мой вопрос одному такому тайному перебежчику, почему он так рискует собой, он мне ответил: «Я хочу взглянуть на свою хижину, и после того могу умереть».

Но не один разрушенный Ташкесан привлекал мое внимание в этой молчаливой долине. Над самой дорогой, на одном отвесном каменном утесе, была выдолблена плита, а на ней глубокой клинописью в несколько строк стояла какая-то надпись. Судя по хорошо сохранившимся буквам прямого начертания, я мог предположить лишь одно: что эта надпись относится к векам еще до начала владычества турок, к эпохе староперсидских династий. Но кто же запечатлел свое имя на этой каменной скрижали? Говорили ли эти строки о славе полководца или о гибели его полков, а может быть, какой-нибудь летописец оставил в них грядущим векам какое-нибудь сказание? Будучи раза два в селении Джан-Бек, там мне один оставшийся старик-турок рассказывал, что, по преданию, какой-то персидский шах приказал сделать эту надпись, но более существенных комментариев у него не оказалось.

В начале сентября штаб полка и два батальона при четырех пулеметах были отправлены в селение Меджингерт. Кроме двух батальонов кубинцев, оставшихся в Эшак-Эйлас, расположение полков 39-й дивизии оставалось таким же, как и до июльских боев, после которых на всем Кавказском фронте, за исключением мелких стычек разведывательного характера, установилось спокойствие. Крупные перемены, прошедшие на всем Западном фронте,[140] а также перемена в Верховном командовании указывали на то, что война принимает затяжной характер. Ясно было, что требовались новые долгие месяцы борьбы при напряжении всего государства, чтобы рассчитывать на успех. Верховное командование всей армией принял государь император, а великий князь Николай Николаевич был назначен наместником к нам на Кавказ.[141] С большим сознанием серьезности момента приняли мы эти вести, но в душу многих из нас вкрадывалось сомнение: найдутся ли в Верховном вожде глубокий опыт стратега и несокрушимая воля повести многомиллионную армию по пути победы.

В ближайшем командном составе также произошли перемены: наш начальник дивизии генерал Де-Витт принял 4-й Кавказский корпус. С нелегким сердцем расстались полки с любимым начальником. Это был начальник большого опыта и характера, требовавший от нас всегда службы и подвига, но в то же время никогда не водивший полки на убой. Вместо него был назначен бывший начальник штаба 4-го Кавказского корпуса (кстати сказать, очень неудачный) генерал-майор Рябинкин.[142] Наш командир полка полковник Волошин-Петриченко принял донскую пешую бригаду. Полковник Трескин был назначен командиром 23-го Туркестанского полка. Кроме того, различные назначения в полку получили капитаны Балбашевский, Кониев, Курцекидзе и Кельбакиани. Временное командование полком (до назначения нового командира полка) принял полковник князь Херхеулидзе. В первых числах октября штаб полка с двумя батальонами и пулеметами был возвращен в Эшак-Эйлас. На другой день две роты были посланы на позицию, находившуюся на высотах юго-западнее села Джан-Бека.

В воздухе повеяло осенью. Нахмурился Мергемир. По утрам от него часто ползли на нас туманы, часами заволакивая наш лагерь. Над остроконечной высотой впереди Джан-Бека, подобно неподвижному смерчу, стянулись свинцовые тучи. Оттуда все время доносились, а не прекращавшаяся снежная вьюга заносившая окопы???.

У нас сделалось сыро. Временами падал назойливый холодный дождь, заставляя нас днями не вылезать из таблдота.[143] Особенно тоскливо было в долгий осенний вечер, закутавшись в бурку, лежать на гунтере[144] и слушать барабанную дробь падающего дождя на полотнища палатки. Но иногда и довольно часто с соседнего пригорка, обыкновенно поздно вечером, доносились веселые звуки музыки, чередовавшиеся с пением застольных песен. Также часто слышалось оттуда «ура», покрываемое звуками встречного марша Эриванского полка. Это ополченская бригада генерала Чиковани справляла какое-то очередное торжество, не обходившееся без соответствующей выпивки и закуски. Изобретательные прапорщики прозвали свою бригаду «Веселый генерал Чиковани».

По поводу ее частых пирушек они составили песню, где в многочисленных куплетах наподобие частушек высмеивались все их участники, причем после каждого куплета следовал припев:

Чиковани на Майдане

Ловко польку танцевал.

К концу октября нам был доставлен в большом количестве отличный строительный материал для землянок. На другой день заработала лопата, застучал топор, и через недели две вместо палаток, где уже на изрядно начал пробирать цыганский пот, вырос целый город землянок. Вместительные, обшитые внутри тесаным деревом, с печами, с дверьми и т. п., они давали нам возможность пожить в тепле и с удобствами. Кроме обычных жилых помещений были выстроены офицерское собрание, полковая канцелярия, конюшни и склады. Между землянками появились улицы, переулки, а главная из них освещалась фонарями и важно называлась всеми проспектом.

Полковой праздник прошел без всяких тревог и наступления противника, как это имело место в прошлом году. Еще накануне выпал снег, что считалось у нас добрым предзнаменованием, так как природа оделась в полковой цвет (полк был третьим в дивизии, и его отличительным цветом был белый). Молебен и парад были устроены в поле, и роты, проходя церемониальным маршем, бодро ступали по промерзшей и покрытой снегом земле.

Вечером в полковом собрании играла музыка, и отличный хор песенников спел нам ряд песен, большей частью малороссийских. Прекрасная мелодия русских полей звучала еще сильнее, задушевнее среди покрытых снегом чужих гор.

В двадцатых числах декабря я получил трехнедельный отпуск в Петроград. Не скрою той радости, которую я испытывал перед отъездом. Мне предстояли интересное и удобное путешествие по железной дороге, отдых в столице, а главное, театры, по которым я очень соскучился. Было раннее утро, когда я покидал Эшак-Эйлас. Дорога шла под уклон, и вскоре городок землянок исчез из моих глаз. И только далеко виднелся стоящий на горе штаб полка, на крыше которого развивался полковой значок, белый флаг с оранжевыми углами и с номером «155». Через час я шел рысью по Карадербентскому проходу. Сейчас, зимой, он производил на меня большее впечатление. Высокие его стены сквозь падающий снег казались еще мрачнее.

Судьбе угодно было, чтобы я это величественное творение природы покидал навсегда…

Результаты Евфратской операции в июле месяце 1915 года не внесли существенной перемены в обстановку всего Кавказского фронта. Так же, как и после Сарыкамышской операции, Кавказская армия в августе месяце, нанеся существенный удар противнику, не могла развить широких действий активного характера. Крайне ограниченная в силах и средствах борьбы, Кавказская армия после крупных и кровопролитных боев нуждалась в больших пополнениях, на что, в свою очередь, требовались средства и время. Если проследить ход всех минувших операций на Кавказском фронте, то почин их принадлежал противнику. Не мы начинали операции, а противник, стремившийся всегда навязать нам свою волю. Хотя его затеи и терпели каждый раз жестокие неудачи, но все-таки инициатива и теперь оставалась в его руках, вследствие многих на то причин.

Продолжительные затишья на фронте давали нашему командованию возможность привести армию в порядок и сформировать новые части. Но в силу ограниченного притока из России боевого материала боевой состав Кавказской армии оставался почти без существенных изменений.

К концу августа противник начинает проявлять активность на нашем правом фланге в Чорохском крае, а вслед за тем и на левом, в районе Ванского озера. Эти его инициативы, как в первом, так и во втором случае, были остановлены с большим для него уроном, а наше положение на этих участках упрочилось. Осень прошла в полном затишье, и действия турок за это время сводились к поискам разведчиков и к нападению на нас курдов в районе Ванского озера.

Наступившая суровая зима, точные агентурные сведения о том, что противник не предполагает начинать каких-либо наступательных действий, давали нам право предполагать, что наступившее затишье протянется до самой весны 1916 года.

Между тем далеко-далеко за нашим горизонтом события слагались не в пользу нас и наших союзников. Предпринятая союзниками десантная операция у Дарданелл не дала им никаких результатов, кроме жестоких потерь.[145] Союзное командование у Дарданелл признало бессилие и, не имея в дальнейшем никаких шансов на успех, решило прекратить операции, а все войска перебросить на вновь образованный Солунский фронт.[146] Эти весьма неутешительные вести были получены нашей ставкой в октябре месяце, а через небольшой срок после этого союзники уже приступили к очистке Дарданелл. Естественно, что турки эту неустойку союзников должны были рассматривать своим крупным успехом.

По окончании эвакуации союзниками Дарданелл турецкое командование решило перебросить освободившуюся 2-ю армию на Кавказский фронт с таким расчетом, чтобы с весны наступающего 1916 года начать энергичные действия против русских. Командованию Кавказской армией становилось ясным, что силы противника через 3–4-месячный срок удвоятся. Другими словами говоря, положение Кавказской армии становилось очень тяжелым, и ей предстояли новые тяжелые испытания.

В этой новой, казавшейся безвыходной обстановке у генерала Юденича возникло следующее решение: перейти против стоящей 3-й турецкой армии в решительное наступление, разбить ее, а затем подготовиться к новым боям, чтобы принять удары сумевшей подойти к тому времени 2-й армии. План командующего армией, построенный на принципе «бить противника по частям», в основе преследовал цель не оттеснения 3-й турецкой армии, а ее уничтожения. В противном случае отступивший противник терял лишь временно пространство до подхода ожидаемой им крупной помощи.

Задача, которую намеревался поставить войскам генерал Юденич, была очень трудна. Действия должны были быть решительны, безостановочны, не считаясь с теми неимоверными условиями борьбы, которые ставила наступившая суровая зима. Кроме того, в основу решения задач должен был принят во внимание вопрос времени, так как начало операции, ее развитие и окончание были в зависимости от дней подхода к Кавказскому фронту 2-й турецкой армии. Принимая во внимание также необходимый срок на подготовку операции, генерал Юденич назначил днем перехода в наступление для туркестанского корпуса 29 декабря, а для 1-го Кавказского корпуса 30 декабря. Приблизительно в месячный срок Кавказская армия должна была разбить 3-ю турецкую армию, после чего ей давался месячный срок приведения себя в порядок, так как подход 2-й турецкой армии предполагался не раньше марта месяца.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.