Введение. «Образец тиранства»

Введение. «Образец тиранства»

В начале сентября 1862 г. в Новгороде с превеликим размахом праздновали тысячелетие России (дата достаточно условная, но нашего повествования эта сторона дела не касается).

В город прибыл Александр II с государыней и всеми членами царственной семьи. Губернский предводитель дворянства князь Мышецкий произнес патетическую речь, величая Новгород «колыбелью царства русского» (в чем, очень возможно, не ошибался, так как имеется достаточно данных в пользу того, что Русская земля пошла не от Киева, а именно от Новгорода). После обедни из Софийского собора крестный ход двинулся на площадь, где под покрывалом возвышался памятник «Тысячелетие России», воздвигнутый по чертежам и рисункам художника Микешина, здесь же, разумеется, присутствовавшего. Все собравшиеся, включая и государя, опустились на колени, митрополит Исидор совершил благодарственное моление, прочитал «умилительную», как ее именовали современники, молитву о счастии и благоденствии России (специально для торжественного дня написанную главой Московской патриархии Филаретом).

Под звон колоколов и пушечную пальбу покрывало соскользнуло, открыв высокий, величественный монумент, украшенный превеликим множеством фигур и барельефов, представлявших многих государственных деятелей, немало потрудившихся во славу России: князья, цари, императоры, другие исторические личности…

Митрополит окропил памятник святой водой. Потом начался парад войск, где ротами и эскадронами были представлены все гвардейские полки, а командовал парадом командир гвардейского корпуса великий князь Николай Николаевич. После парада на площади выставили 360 столов, за которыми угостили обедом всех до единого гвардейцев, участвовавших в параде. Государь с августейшей супругой обошел все столы, ни одного не пропустив, пил за здоровье орлов-гвардейцев (разумеется, не за каждым столом, поскольку такой подвиг был бы не в человеческих силах). Александр простер свое благоволение к художнику Микешину до того, что соизволил пожать ему руку, а также наградил орденом св. Владимира 4-й степени и пожизненной пенсией – 1200 рублей в год.

Речей, как легко догадаться, говорено было много. Князь Мышецкий рубил правду-матку:

– Новгородское дворянство осмеливается выразить своему монарху те неизменные чувства горячей любви и преданности, которыми оно всегда гордилось…

Александр отвечал соответственно:

– На вас, господа дворяне, я привык смотреть как на главную опору престола, защитников целостности государства, сподвижников его славы…

Практически то же самое он повторил несколькими днями позже в Москве перед депутациями дворян Московской губернии и смежных с ней:

– Я привык верить чувствам преданности нашего дворянства, преданности неразрывно престолу и отечеству, которую оно столь часто на деле доказывало, в особенности в годины тяжких испытаний нашего отечества, как то было еще в недавнее время. Я уверен, господа, что дворянство наше будет и впредь лучшею опорою престола, как оно всегда было и должно быть…

Торжества по случаю тысячелетия России затянулись до 20-го декабря: встречи царственной четы с городскими головами, волостными старшинами и сельскими старостами, балы в Кремлевском дворце, большая охота на медведей и лосей, снова балы, балы… Лишь перед самым Новым годом императорская чета со свитой возвратились в Петербург.

Поскольку в подобные торжественные минуты во все времена и у всех народов принято упоминать только о хорошем, светлом, благородном и чистом, никто, разумеется, и словечком не заикнулся, что дворянство далеко не «всегда» было «лучшею опорою престола» – в прошлом сплошь и рядом дело обстояло как раз наоборот. И никто, конечно, в «колыбели царства русского» не сказал во всеуслышание, что еще каких-нибудь лет триста назад новгородское дворянство не питало к царю всея Руси ни малейшей любви и не выказывало ни капли преданности, наоборот – новгородское дворянство большей частью как раз и руководило яростным сопротивлением Москве, защищая свою «суверенность».

Но это, в конце концов, въедливый пустячок на фоне гораздо более поразительного события.

На памятнике тысячелетию России не было изображения Иоанна Васильевича Грозного!

Не было изображения первого официально провозглашенного русского царя. Человека, расширившего пределы России. Человека, как раз и заложившего основы государственного устройства, создавшего настоящее государство из рыхлой массы полунезависимых феодальных уделов. Человека, проведшего в жизнь серьезнейшие реформы во многих областях жизни – реформы, которые, опять-таки без преувеличения, как раз и превратили старую, отжившую Русь в настоящее государство. Микешин поместил на свое творение немало людей, чьи деяния не стоили и сотой доли того, что совершил Грозный. А вот Грозного лишил такой чести – что все остальные, включая императора, приняли как само собой разумеющееся…

Причины и мотивы такого отношения к первому русскому царю не требуют каких-то долгих и старательных расшифровок. Они уже тогда лежали на поверхности и были прекрасно всем известны (хорошо еще, что не все думающие люди с ними соглашались). К тому времени Иван Грозный, по сути, был официально утвержден «общественным мнением» на роль величайшего тирана, сатрапа, злодея и преступника в русской истории. Большей частью изображался в роли омерзительного палача, цедившего кровушку направо и налево – просто так, забавы и потехи ради, по природному своему садизму, из любви к казням и пыткам. Ни малейшей логики и целесообразности в его действиях усматривать не полагалось. «Образованная публика» с восторгом внимала «ученым трудам» и исторической беллетристике, где Грозный изображался кровавым чудовищем, выражаясь словами Стругацких, пусть и относящимися к другому персонажу, – убивавшим направо и налево ради власти и царствовавшим, чтобы убивать…

Началось это еще во времена «плешивого щеголя» Александра I, когда ученый муж Карамзин впервые пригвоздил к позорному столбу царя-палача. Карамзин, правда, не был профессиональным историком (их тогда вообще насчитывалось крайне мало), зато, что очень важно для понимания ситуации, стал основателем целого направления в изящной словесности, именуемого «сентиментализмом».

В чем этот сентиментализм заключался, если вкратце?

Получивший европейское образование барин наподобие Карамзина, проведя приятную ночь со своей крепостной девкой, как следует завтракал, попутно приказав высечь крепостного повара за подгоревшую индюшку. Потом отправлялся в благородное собрание перекинуться в картишки, где запросто проигрывал целые деревни, ему принадлежавшие, – естественно, вместе с тамошним крепостным населением. Ну, а вечером, после трудов праведных, брался за гусиное перо и до рассвета сочинял трактаты либо романы – о тяжкой участи крепостных рабов, о вреде разврата и картежной игры…

Самое печальное и страшное, что я, право же, не преувеличиваю и не рисую никаких карикатур. Именно так вели себя эти благородные, ученые господа: железной рукой правили своим крепостным хозяйством, а для души сочиняли труды о высоком, заливая их сентиментальными слезами…

Интересно, что Петр I в глазах означенных господ вовсе не выглядел ни кровожадным зверем, ни тираном. Хотя крови он пролил столько, сколько Грозному и не снилось. Самые завзятые недоброжелатели Грозного, сохранившие все же научную совесть, считают число его жертв в пятнадцать тысяч человек (если по максимуму, что вовсе не обязательно соответствует истине). При том, что население Московского царства при Грозном составляло восемь миллионов человек (по другим данным – девять). При Петре многомиллионное население России сократилось на четверть – включая умерших и сбежавших за пределы Российской империи. Тем не менее к Петру те, кто с пеной у рта обличал Грозного, были невероятно предупредительны и ласковы. Главным образом оттого, что Петр, изволите ли видеть, внедрял «прогресс» и «цивилизацию», – а Грозный олицетворял собою всю «исконно русскую» отсталость (последний тезис особенно полюбился недоброжелателям России за ее рубежами, взахлеб перепевавшим страшные сказки и неведомо кем пущенные сплетни о «русском варваре»). Вот и выходило, что тысяча жизней, погубленная во имя пресловутых «прогресса и цивилизации», негожа упоминания рядом со зверством Грозного, отрубившего одну-единственную голову (причем обладатель этой головушки заведомо считался невинной жертвой). Царствовала самая что ни на есть шизофреническая логика: раз Грозный кого-то казнил, значит, казненный был чист, как ангел, и ровно ни в чем не виноват. Грозный ведь – сумасшедший тиран… (Через много лет этот же, с позволения сказать, творческий метод будет на всю катушку применен в «разоблачении Сталина»…)

Правда, Карамзин был к Грозному чуточку снисходителен – он благородно подчеркивал, что Грозный «не всегда» был зверем, что лишь с тридцати пяти лет, после смерти первой жены, приличный, в общем, человек «по какому-то дьявольскому вдохновению, возлюбив кровь, лил оную без вины и сек головы людей, славнейших добродетелями». Родился первый миф: что Грозный якобы до определенного возраста был «нормальным» человеком, а потом озверел и осатанел…

Развивая со всем пылом мнение «классика», историк Костомаров пошел дальше: по Костомарову, Грозный с самого начала был личностью совершенно жалкой и ничтожной, абсолютно лишенной каких бы то ни было качеств государственного деятеля. Сначала, первые 13 лет царствования, у Грозного якобы были умные советники (так называемая Избранная рада), которые-де и провели все многочисленные реформы. Ну а потом глупый и жестокий властелин означенных советников разогнал по скудоумному зверству своему и, оставшись без присмотра, развернулся по полной, садистски цедя кровушку… Это был миф номер два. Остальные мы будем не перечислять (их множество), а по ходу повествования называть и старательно препарировать.

Чуть ли не все ведущие историки дореволюционной России писали свои труды в полном соответствии с вышеназванными мифами и кучей других. Вершиной этого плохо замаскированного поношения, имеющего мало общего с серьезным историческим анализом, стали слова С. М. Соловьева, на мой взгляд, выражающие несказанную тупость русской интеллигенции: «Нравы народа были суровы, привыкли к мерам жестким и кровавым, надобно было отучать от этого, но что сделал Иоанн? Человек плоти и крови, он не сознал нравственных, духовных средств для установления правды и наряда (порядка. – А. Б), или, что еще хуже, сознавши, забыл о них; вместо целения он усилил болезнь, приучил еще более к пыткам, кострам и плахам; он сеял страшными семенами и страшна была жатва: собственноручное убиение старшего сына, убиение младшего в Угличе, самозванство, ужасы Смутного времени!»

В том и беда того горластого, невежественного и тупого племени, именуемого российской интеллигенцией, что подобные благоглупости при первом же сопряжении их с реальностью показывают свою полнейшую несостоятельность…

Возьмем не абстрактный, а более чем реальный пример из времен Грозного. Высокопоставленный военачальник русской армии устанавливает связь с поляками, за деньги скачивает им секретнейшую военно-стратегическую информацию, а вскоре, не выдержав нервного напряжения и боясь, что все откроется, бежит в Польшу. Там он закладывает всех известных ему московских разведчиков при польском дворе, много лет, как знаток России, консультирует своих новых хозяев, как им сподручнее с Московией воевать (причем рвется самолично, с сабелькой в руке, возглавить польскую рать…).

Возникают два вопроса, на которые Соловьев, будь он жив, уж наверняка не смог бы ответить толком.

Первый. Какие такие «нравственные и духовные» средства могут быть применены в отношении подобного субъекта? Средства в данном случае уместны простые и негуманные: добротно намыленная веревка или хорошо наточенный топор.

Второй. Сможет ли кто-то назвать страну и время, когда с подобными субъектами поступали «нравственно и духовно»?

Если какая-нибудь интеллигентская мелкая сволочь (вроде тех, что время от времени шлет мне по Интернету корявые побрехушки, простодушно почитая их «оскорблениями») обидится за покойного интеллигента Соловьева и возьмется на эти вопросы ответить по-соловьевски, милости прошу, любопытно будет послушать…

В общем, трудно представить, до каких высот взмыло и сколь пышным цветом расцвело поношение Грозного – тупого тирана, садиста, зверя…

Да, кстати. Еще о Соловьеве, чтобы, как говорится, два раза не ездить. Список тех «грехов», в которых он обвиняет Грозного, опять-таки прекрасно показывает те весьма специфические процессы, что когда-то бурлили в соловьевской голове. «Собственноручное убийство старшего сына», как мы увидим позже, вовсе не является доказанным фактом. К угличской трагедии Грозный не имеет ни малейшего отношения, поскольку уже не числился среди живых – да и смерть малолетнего царевича Дмитрия, вероятнее всего, была несчастным случаем, а не убийством. «Самозванец», то бишь Лжедмитрий, взял власть исключительно потому, что большая часть населения Московии увидела в нем настоящего сына Грозного. А «ужасы Смутного времени» проистекали в первую очередь оттого, что недорезанное Грозным благородное боярство, наплевав на государственные интересы, поддерживало всех и всяческих самозванцев, интриговало, рвалось к престолу – но вовсе не оттого, что Грозный их, ангелочков, испортил, а в силу многовековой привычки именно так и поступать…

Так вот, поношение Грозного… Оно достигло фантастических высот. Поскольку, кроме сухих ученых трудов, подкреплялось и художественными произведениями – что печально, весьма даже талантливыми. Аккурат через несколько месяцев после торжественного открытия памятника в Новгороде А. К. Толстой выпустил свой роман «Князь Серебряный», почитаемый ныне русской классикой. Сиятельный беллетрист в жизни не слыхивал о соцреализме, но грустный юмор в том, что его роман, полное впечатление, написан с тех же позиций соцреализма, что «Чапаев» Фурманова: беляки – исключительно трусы, сволочи и садисты, красные – олицетворение добродетели и героизма. Те же принципы подхода к былой реальности мы встретим и у Толстого. Иван Грозный – параноик, садист и недоумок, на всем протяжении романа не сказавший ни одного умного слова и не совершивший ни одного толкового поступка. Опричники царя – скопище монстров, заставившее бы Голливуд позеленеть от зависти. Казненные Грозным родовитые бояре – честнейшие, благороднейшие, ангелоподобные личности, расставшиеся с головой исключительно по людоедской прихоти царственного безумца… И так далее. Самое забавное – в подборе положительных героев. Как в советской литературе «классово близкими» большевикам «борцами против царизма» сплошь и рядом выступали уголовные элементы, так и у Толстого значительную часть положительных героев, олицетворяющих возмущенный Грозным простой народ, составляют самые натуральные воры-разбойнички с большой дороги…

Пожалуй, из крупных фигур отечественной истории того периода настоящим ученым можно считать лишь академика С. Ф. Платонова, рассматривавшего деятельность Грозного объективно и не пересказывавшего интеллигентские страшилки. Именно он справедливо отметил, что «материалы для истории Грозного далеко не полны, а люди, не имевшие с ними прямого дела, могут удивиться, если узнают, что в биографии Грозного есть годы, даже целые ряды лет без малейших сведений о его личной жизни и делах». Отсюда вытекало, что историк обязан проявлять предельную осторожность – однако большинство коллег Платонова предпочитало заполнять пустоты пересказом страшных сказок или переписыванием крайне сомнительных источников…

Резким диссонансом в свое время прозвучали слова критика В. Г. Белинского, которые заслуживают того, чтобы привести их целиком.

«Это была сильная натура, которая требовала себе великого развития для великого подвига; но как условия тогдашнего полуазиатского быта и внешние обстоятельства отказали ей даже в каком-нибудь развитии, оставив ее при естественной силе и грубой мощи, и лишили ее всякой возможности пересоздать действительность – то эта сильная натура, этот великий дух поневоле исказились и нашли свой выход, свою отраду только в безумном мщении этой ненавистной и враждебной им действительности… Тирания Иоанна Грозного имеет глубокое значение, и потому она возбуждает к нему скорее сожаление, как к падшему духу неба, чем ненависть и отвращение, как к мучителю… Может быть, это был своего рода великий человек, но только не вовремя, слишком рано явившийся России – пришедший в мир с призванием на великое дело и увидевший, что ему нет дел в мире; может быть, в нем бессознательно кипели все силы для изменения ужасной действительности, среди которой он так безвременно явился, которая не победила, но разбила его и которой он так страшно мстил всю жизнь свою, разрушая и ее, и себя самого в болезненной и бессознательной ярости… Вот почему из всех жертв его свирепства он сам наиболее заслуживает соболезнования; вот почему его колоссальная фигура, с бледным лицом и впалыми сверкающими очами, с головы до ног облита таким страшным величием, нестерпимым блеском такой ужасающей поэзии…»

Здесь, конечно, тоже имеются устоявшиеся штампы, но их крайне мало. А главное, недвусмысленно выражена толковейшая мысль: фигура Грозного чересчур величественна и сложна, чтобы подходить к ней с примитивными суждениями и абстрактным, слюнявым интеллигентским гуманизмом, еще ни разу в нашей истории не доводившим до добра…

К стыду для национальной гордости великороссов, главным разрушителем мифа о «русском варваре» выступил как раз поляк К. Валишевский, более ста лет назад написавший крайне объективную биографию Грозного. Он воспользовался нехитрым, но весьма действенным приемом: чуть ли не каждую главу своей книги завершал словами: «Но если мы посмотрим, что происходило в те же годы в Европе…» И скрупулезно рисовал картины лютых зверств, творившихся в «просвещенной, цивилизованной Европе», – на фоне иных Иван Грозный выглядит прямо-таки белоснежным плюшевым медведиком, лежащим рядом с клеткой, где гуляют вполне реальные тигры-людоеды…

Одна беда: и Белинский, и Валишевский не могли считаться «профессиональными историками». А потому ученое сообщество продолжало переписывать друг у друга страшные сказки, а образованная публика предпочитала роман Толстого – талантливый, увлекательный, яркий… и почти ничего общего не имевший с реальным прошлым.

Но если вернуться к дошедшим до нас источникам, там обнаружатся прелюбопытнейшие вещи, категорически не сочетающиеся с мифом о «безумном тиране»…

Самое интересное – народ (который у нас отчего-то принято уничижительно именовать «простым») в массе своей… к Ивану Грозному, сатрапу, тирану и зверю, относился не то что доброжелательно, а с неприкрытой любовью! За редчайшими исключениями Грозный в народных песнях, сказках и преданиях постоянно предстает как добрый и справедливый царь, пекущийся о народном благе!

И если бы все ограничивалось фольклором… Вот что в свое время с неприкрытым удивлением писал польский шляхтич Рейнгольд Гейденштейн, участник войны с Россией 1578–1582 гг.: «Тем, кто занимается историей его царствования (речь, понятно, идет о Грозном. – А. Б.), тем более должно казаться удивительным, что при такой жестокости могла существовать такая сильная к нему любовь народа, любовь, с трудом приобретаемая прочими государями только посредством снисходительности и ласки, и как могла сохраниться необычная верность его к своим государям. Причем должно заметить, что народ не только не возбуждал против него никаких возмущений, но даже выказывал во время войны невероятную твердость при защите и охране крепостей, а перебежчиков вообще было очень мало. Много, напротив, нашлось и во время этой самой войны таких, которые предпочли верность князю даже с опасностью для себя, величайшим наградам».

Игра приобретает интерес… В самом деле, в царствование Грозного массы практически не использовали двух своих извечных способов к сопротивлению: мятежей и побега за границу. Можно, конечно, и это объяснить «патологическим страхом» перед тираном – но следует учитывать, что полностью закрытой границы тогда не существовало, «пограничники» стояли лишь на главных дорогах – так что всякий, решивший сбежать в ту же соседнюю Польшу, без особого труда мог туда пробраться чащобами. Но – не бежали. И мятежей не поднимали. И вовсе уж нелепым будет привлекать «страх» в качестве объяснения стойкости защитников крепостей.

Относись они к Грозному отрицательно, кто им мешал сдаться и жить потом припеваючи в той же Польше? Католицизм тут никак не мог выступать в качестве пугала: Польша тех времен (точнее, Речь Посполитая, объединенное польско-литовское государство) была страной довольно-таки веротерпимой. Массированные гонения на православие начнутся лишь сотню лет спустя – а во времена Грозного чуть ли не половину населения Польши составляли православные (от крестьян до крупнейших магнатов), так что русский человек никакого дискомфорта там не чувствовал бы…

Но – не сдавались, несмотря на заманчивые обещания противника. Страх ни при чем. Следует искать другое объяснение.

Есть отдельные умники, которые его «находят» в якобы «рабской психологии» тогдашних русских людей. Мол, такими уж холопами они были не только по названию, но и в душе своей, что испытывали нечто вроде мазохистского экстаза, когда Грозный их мучил и тиранил – и, сладострастно закатывая глаза, просили:

– Огоньку б пожарче, милостивец… И к пяткам бы… Ох, хорошо! А теперь бы батогами по спине, да с оттягом… И щепки под ногти не забудь, милостивец, сатрап наш обожаемый!

Чушь собачья, господа мои! Прежде всего потому, что русские тех времен, даже крестьяне, вовсе не были рабами. Крестьянин всего-навсего был привязан к земле системой наподобие пресловутой советской прописки, а это, простите, никак не рабство. Настоящее рабство было оформлено «Соборным уложением» только в 1649 г.

В том, что покорность Грозному и откровенная к нему народная любовь были основаны не на страхе, окончательно убеждают железные исторические факты: позже, во времена Романовых, народ как раз полной мерой, можно сказать, на всю катушку использовал те самые два способа: мятеж и бегство. Все царствование Петра прошло под знаком непрестанных бунтов, мятежей, заварушек и восстаний, от мелких, быстро подавлявшихся драгунским эскадроном, до стрелецких бунтов и восстания Булавина, против которого посылались регулярные армейские полки.

Чуть раньше, во времена Раскола, русские люди многими тысячами бежали в ту же Польшу. И даже более того: при Николае I солдаты Кавказского корпуса за неимением поблизости христианских сопредельных держав бежали в «басурманскую» Персию, причем не жалкими кучками, а в таком количестве, что шах персидский набрал из них целые воинские подразделения (добровольные сугубо!), которые на стороне персов воевали с царскими войсками (о чем сохранилось немало отчетов русских военачальников).

Вся трехсотлетняя история дома Романовых – это, по сути, история мятежей и побегов. При том, что и то, и другое было практически неизвестно во времена Грозного. Так что сказочки про «парализующий страх» или «рабскую психологию» сказочками и останутся. К Петру, кстати, подданные не испытывали ни малейшей любви, и число именовавших его «антихристом» было неимоверно велико.

«Мономахов трон» – молельное место Ивана Грозного в Успенском соборе Московского Кремля. 1551 г.

Вывод простой: «тиранство» Грозного носило некий избирательный характер. И совершавшиеся в его времена казни оттого и принимались народом с одобрением, что народ прекрасно понимал их причины. И не сводил таковые к «паранойе» и «жажде крови». Все, следовательно, было сложнее. Гораздо сложнее. Очень похоже, что враги Грозного одновременно были и врагами народной массы…

В жизни крупных русских городов того времени большую роль играл так называемый посад, или посадские люди: а именно купцы (не из крупных), всевозможные ремесленники. Те, кто в Польше именовался «мещане», в Германии – «бюргеры», а во Франции «третье сословие». Так вот, русский посад был вовсе не скопищем «холопов», даже с чисто юридической точки зрения. Посадский народ всегда живо интересовался делами города, следил за действиями властей и по мере своих скромных сил пытался влиять на ситуацию.

Сохранилась масса свидетельств, что посад вполне осмысленно и постоянно поддерживал Грозного в его деятельности…

А деятельность Грозного, помимо прочего, состояла еще и в неустанной борьбе с высшей аристократией, магнатами, тогдашними олигархами – русским боярством.

Вот это и есть ключевая точка. В русском народе прекрасно осознавали, против кого в первую очередь направлен якобы «бессмысленный» террор.

Иван Грозный. Со старинной немецкой гравюры на дереве. XVI в.

И одобряли это самым недвусмысленным образом, осознавая, что эксцессы (пусть такого слова тогда и не знали) – эксцессы и есть…

А потому дореволюционный историк русского крестьянства Беляев писал открыто: «Грозные государи московские Иоанн III и Иоанн IV были самыми усердными насадителями исконных крестьянских прав. В особенности царь Иван Васильевич постоянно стремился к тому, чтобы крестьяне в общественных отношениях были независимы и имели одинаковые права с прочими классами русского общества».

Каков пассаж! Одним махом «безумный тиран» превращается в защитника «трудового крестьянства»! Но в том-то и соль, что Беляев писал совершеннейшую правду. Иван Грозный не просто защищал крестьянские интересы – он еще и вводил на Руси самую натуральную демократию, какой в «передовых европейских странах» в то время и не пахло. Чуть позже я это буду доказывать, как говорится, с документами в руках.

Но не будем забегать вперед…

Все факты, дискредитирующие примитивную сказку о «кровавом безумце», были прекрасно известны и во времена Костомарова с Соловьевым, не говоря уж о Карамзине. Но историческая наука (к которой я отношусь с величайшим решпектом, как ясно уже читавшим мои прежние скромные труды) обладает стервозной особенностью отбирать и использовать только те факты, что укладываются в «общепринятую теорию». С фактами противоречащими поступают незатейливо: их попросту не замечают. Благо в стране под названием «Российская империя» существует уже и «образованное общество», и «передовая интеллигенция», одинаково жаждущие откровенного примитива в красивых обертках…

Оклад Евангелия. Вклад Ивана IV в Благовещенский собор Московского Кремля. 1571 г.

А потому до революции сторонники черной легенды о «безумном тиране» составляли то подавляющее большинство, которое как раз и владеет умами. После революции, как легко догадаться, положение ничуть не улучшилось: кто бы стал заниматься вдумчивым и объективным изучением личности и поступков Грозного, если все без исключения самодержцы были объявлены «сатрапами» и «тиранами»? И все написанное о «сумасшедшем тиране Грозном» как нельзя лучше иллюстрировало большевистские тезисы о «порочности царизма».

И появлялись стихотворные строки вроде написанных Владимиром Луговским:

…От белых поповен в поповском саду,

От смертного духа морозного,

От синих чертей, шевелящих в аду Царя Иоанна Грозного…

С одной стороны, вновь присутствует некая шизофреническая раздвоенность мысли: если ад и рай являются не более чем «поповскими выдумками», то как может советский поэт рассуждать, куда именно после смерти попал Грозный? С другой же – ничего нового, все в русле концепций еще времен Карамзина…

И только после окончания Великой Отечественной о Грозном начинают писать объективно. Потому что таково указание Сталина. А Сталин понимал Грозного, как мало кто другой – ему самому пришлось вести ту же самую борьбу со своими зажравшимися и обнаглевшими боярами, разве что назывались сталинские бояре иначе, но суть была та же…

Вот только после смерти Сталина и «разоблачения культа» многое вернулось на круги своя. Наряду с объективными исследованиями появляются и опусы, проникнутые прямо-таки патологической, нерассуждающей злобой к Грозному, уже не имеющие ничего общего с научными трудами…

Как говаривал один из персонажей Стругацких, уж на что я привычный человек, ребята, но и меня замутило…

Лично меня прямо-таки замутило, когда в одной из книг крайне мною уважаемого автора я вдруг прочитал, что, оказывается, «впервые регулярную армию в России создал Петр I». Автор этот, с его знанием истории, уж никак не мог запамятовать, что впервые регулярную армию в России создал как раз Иван Грозный. Но к Грозному он отчего-то относится со столь патологической ненавистью, что пошел на явный подлог, о чем сам, конечно же, прекрасно знает… Такие вот печальные последствия «карамзинщины» порой встречаются…

Но предисловие, сдается мне, несколько затянулось. А потому пора перейти к главному, то есть беспристрастному по возможности рассказу об Иоанне Васильевиче Грозном, могучем, страшном и несчастном человеке. Частенько после той или иной книги «черной серии» в мой адрес слышится уже прискучившее нытье, смысл коего сводится к одному: автор снова пытается злонамеренно кого-то «реабилитировать».

Во-первых: а чем, собственно, так уж скверно намерение кого-то реабилитировать? В том случае, конечно, если на человека возвели заведомо несправедливые обвинения?

Во-вторых, я никогда особенно не стремился играть роль «реабилитатора». Я просто-напросто пытался по мере возможностей, насколько удавалось, представить объективную картину прошлого. Если мне попадался миф и удавалось доказать, что это именно миф, выдумка, сплетня, я так и поступал. Если удавалось довести до читателя некие «реабилитирующие моменты», то кто ж виноват, что именно они обнаруживаются при глубоком изучении серьезных источников? Ну, а если кому-то всего-то навсего не хочется расставаться с привычным мифом, то это его личные медицинские проблемы, которые я решать не обязан…

А посему в качестве музы я всегда выбирал не порхающую барышню с арфой, а покойного английского историка Р. Коллингвуда (что, согласитесь, гомосексуальных мотивов под собой не имеет). Вот и на сей раз своему обыкновению изменять не намерен.

Оклад Евангелия. Деталь. Вклад Ивана IV в. Благовещенский собор.

Итак, Коллингвуд. «Какие вещи ищет история? Я отвечаю: red gestae[1] – действия людей, совершенные в прошлом. Хотя этот ответ поднимает множество дополнительных вопросов, многие из которых вызывают острые дискуссии, все же на них можно дать ответы, и эти ответы не опровергают нашего основного положения, согласно которому история – это наука о red gestae, попытка ответить на вопрос о человеческих действиях, совершенных в прошлом».

Лично я в невежестве своем именно такой подход и считаю подлинно научным – а не попытки объяснить действия какого-то исторического деятеля, исходя либо из собственных либеральных воззрений (нелепо все же судить и приговаривать человека шестнадцатого века по меркам и моральным критериям века, скажем, девятнадцатого), либо из откровенной дури. Вот, скажем, еще в 1893 г. психиатр П. И. Ковалевский от большого ума сочинил целую книгу, где бестрепетной рукой вывел Ивану Грозному диагноз: «параноик с манией преследования». Разумеется, сей господин был либералом, интеллигентом и прогрессистом. Нисколько не задумывался над тем, насколько сие согласуется с профессиональной этикой: ставить диагноз пациенту, умершему за триста с лишним лет до того. Да и опирался наш эскулап не столько на сохранившиеся документы, сколько на вышепоминавшиеся книги историков-«обличителей» да на то самое «общее настроение умов» тогдашней просвещенной публики, рассуждавшей примитивно и вульгарно. Головы рубил? Значит, преступник! Заговоры искал? Параноик! Нет бы ему применять к предателям, изменникам и заговорщикам те самые «нравственно-духовные» методы. Продался полякам или шведам? Получи поместье в награду. Заговор составил против царя? Золотую цепь на грудь…

Лично мне гораздо ближе методы Коллингвуда, а потому вновь приведу обширную цитату.

«Когда человек мыслит исторически, то перед ним лежат определенные документы, или реликты прошлого. Его задача – раскрыть, чем было это прошлое, оставившее после себя эти реликты… Предположим, например, что он читает «Кодекс Феодосия» и перед ним – эдикт императора. Простое чтение слов и возможность их перевести еще не равносильны пониманию их исторического значения. Чтобы оценить его, историк должен представить себе ситуацию, которую пытался разрешить император, и представить, какой она казалась императору. Затем он обязан поставить себя на место императора и решить, как следовало себя вести в подобных обстоятельствах. Он должен установить возможные альтернативные способы разрешения данной ситуации и причины выбора одного из них. Таким образом, историку нужно в самом себе воспроизвести весь процесс принятия решения по этому вопросу. Таким путем он воспроизводит в своем сознании опыт императора…»

Золотые слова. Именно ими я и руководствуюсь вот уже одиннадцать лет, приступая к историческим расследованиям. Так, достаточно изучить жизнь и деятельность Ивана Грозного «по Коллингвуду», как ситуация меняется самым решительным образом. Не было никакого параноика, терзаемого манией преследования. И садиста не было. Был умный, толковый и, что уж там, жестокий правитель, все действия которого были подчинены одной цели: укрепить единое государство и навести в нем порядок – в первую очередь посредством создания законов. Практически любое европейское государство проходило в своем развитии именно эту стадию. Другое дело, что иные западные страны лет этак на сотенку отставали от России – например, Франция, где повторить опыт Грозного смог лишь кардинал Ришелье (действовавший совершенно теми же методами, но так никогда и не объявленный садистом либо параноиком, – европейцы в некоторых делах, увы, умнее нас, да и интеллигенция у них водится в столь ничтожном количестве, что, слава богу, не имеет влияния на серьезные исторические процессы).

Все вышесказанное, конечно же, не означает, что в действиях Грозного не было «перегибов», серьезных промахов и напрасных казней, когда под раздачу попадали невиновные. Но, во-первых, в те времена повсеместно нормой была как раз крайняя жестокость (сплошь и рядом, повторяю, превосходившая русскую), а во-вторых, в той сложнейшей обстановке, в которой пришлось всю сознательную жизнь действовать Грозному, просто не обойтись без «перегибов»…

Ну, думаю, достаточно. Начинаем рассказ о непростых временах Ивана Грозного. Поскольку придется затрагивать массу серьезнейших тем, не стоит начинать ни с былинного «Жил да был», ни даже с «Однажды родился…» Личность грозного царя и та эпоха, когда ему пришлось жить, прямо-таки требует начать издалека. Весьма даже издалека. Отступить на сотни лет в прошлое – причем не только России, но и многих других европейских государств. Потому что эпоха Грозного – лишь завершение сложных многовековых процессов, происходивших на территории от Атлантического океана до Уральских гор.

И прежде всего мы рассмотрим один из распространенных, увы, до сих пор мифов: будто деятельность Грозного была лишь выражением «исконно русского варварства», в то время как просвещенная цивилизованная Европа жила в тиши и благодати, строго соблюдая писаные законы и пользуясь всеми демократическими свободами вроде парламентов и прав человека…

Ну что же. Коли уж вы хотите познакомиться с «демократической Европой» шестнадцатого столетия, рекомендую особо впечатлительным натурам заранее запастись валерьянкой…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.