XIX. ДАГЕСТАН В 1821—1826 ГОДУ

XIX. ДАГЕСТАН В 1821—1826 ГОДУ

Год 1820 был для Дагестана годом перелома. Испытав на себе поочередно силу русского оружия и в то же время отчасти поняв мирные цели северных пришельцев, народы его затихли, и весь остальной период управления Ермолова Кавказом, по самого конца 1826 года, может считаться периодом сравнительного мира и добрых отношений между русскими властями и Дагестаном.

Но само собою разумеется, что страна, веками сложившая в себе полуразбойничий воинственный быт, не могла сразу перейти к мирным занятиям культурного порядка, и среди ее населения должна была еще долго существовать энергичная партия, враждебная завоевателям страны, стремящаяся постоянно нарушить спокойствие. Мирные времена поэтому прерываются там эпизодами местных смут, быстро возникавших и быстро исчезавших, потому что массы населения были пока на стороне мира с русскими.

Первым поводом к беспокойным попыткам в горах послужило основание русскими внутри самого Дагестана, в шамхальстве, прочного опорного пункта, чего так боялись горцы, но что было уже неизбежно по самому ходу событий.

В апреле 1821 года сильный русский отряд из четырех батальонов пехоты, двухсот линейных казаков и четырнадцати орудий, переправившись через Сулак в Казиюрте, занял Тарки. С отрядом прибыл сам начальник корпусного штаба генерал-майор Вельяминов и немедленно заложил новую крепость, названную Отрадной. Ермолов переименовал ее впоследствии в Бурную.

Местность, выбранная для крепости, находилась на западном берегу Каспийского моря на крутой горе, стоявшей над узкой и низменной полосой Каспийского побережья, расстилавшейся перед самым селением Тарки. Крепкий опорный пункт указан был здесь самими шамхалами.

Основанием Бурной – колыбели нынешнего Петров-ска – достигались две цели. Ею заканчивалась, во-первых, предположенная Ермоловым передовая русская линия, начатая на берегах Сунжи, прорезавшая Кумыкскую плоскость и теперь переброшенная через Сулак к берегам Каспийского моря, и во-вторых, завершалось окончательное и крепкое подчинение шамхальства, бывшего во все время дагестанских войн предметом нападений горцев, стремившихся оторвать его от России. Заложением русской крепости под стенами столицы шамхала навсегда оканчивалась некогда знаменательная историческая роль шамхальства.

Угрюмые Тарки гнездятся в сумрачном ущельи Тарковских гор, составляющих последние отрасли Койсубулинского хребта, который здесь подходит близко к морю. Со своими каменными стенами, башнями, мечетями и цветущими садами Тарки издали довольно живописны, но вблизи очарование исчезает, и перед вами грязный аул с кривыми, тесными, перепутанными улицами и с темными бескровельными саклями, построенными кое-как из глины и рубленной соломы. Когда-то в старину, по преданиям, на месте этого аула стоял большой и богатый город, называвшийся Семендер, иначе Терреколь, то есть “Покрывало долины”, о котором говорят арабские историки. Даже в самом имени Тарки хотят видеть испорченное Терреколь. Но ибн Гаукал, описавший этот город в X столетии, говорит, что он был богат виноградниками, и это обстоятельство заставляет многих отыскивать Семендер не здесь, а южнее Тарков, в полосе винограда. По словам ибн Гаукала, Семендер был богат и многолюден; множество мечетей, церквей и синагог указывали на разноплеменность воинственного населения, ведшего беспрерывные войны с Дербентом. Но какие-то суровые пришельцы с далекого севера (быть может, Святослав с его дружиной, ходивший в южные страны на Хазар) разграбили и разрушили до основания богатый Семендер вместе с соседними городами Хозераном и Ишилью. И ныне лишь множество обширных кладбищ, окружающих город Тарки, говорят о былом многолюдстве захудалой страны; бесчисленные могилы – вот все, что сохранили столетия. Удивительно, между прочим, что вблизи Дербента, в каких-нибудь ста двадцати верстах от места, где строительное искусство проявилось в таких грандиозных сооружениях, как знаменитые гигантские стены Дербента, сложенные из огромных камней, ни в Тарках, ни в целой стране шамхалов не сохранилось ни одной развалины, никакого памятника древности. Остается предположить, что Семендер, также как теперешние Тарки, построен был из землебитного кирпича или из камня на глине. Всякий, кто посетил бы теперь Тарки, невольно вспомнил бы стихи Полежаева:

Я был в горах —

Какая радость

Я был в Тарках —

Какая гадость!

Скажу не в смех:

Аул шамхала

Похож немало

На русский хлев,

Большой и длинный,

Обмазан глиной;

Нечист внутри,

Нечист снаружи,

Мечети с три,

Ручьи да лужи...

Единственная достопримечательность Тарков – это дворец шамхала, большое каменное здание, построенное на полугоре над самым обрывом отвесной скалы, а еще выше его – белой лентой взбегают к облакам какие-то стены, скрывающиеся на самой высшей неприступной точке горы. Это и есть остатки Бурной. Дорога к ней, пробитая в известковых скалах, вела по крутой горе, которую около полугода обрабатывали четыре батальона посредством взрывов, чтобы только сделать ее проезжей.

Пустота и безжизненность современных Тарков тем поразительнее, что кругом раскинулась величественнейшая картина природы: горы, покрытые зеленью, деревьями и кустарниками, перемежаются грозными голыми нависшими скалами, как бы готовыми низринуться в долину, а от самой подошвы горы расстилается равнина, медленно спускающаяся к морю. Особенно прекрасен вид со стен Бурной в лунные ночи, когда волшебный свет озаряет и окрестные горы, живописно встающие одна за другой, и мрачные Tapки, представляющиеся с высоты разбросанными в очаровательном беспорядке, и длинный ряд высоких стройных тополей, стоящих над обрывами гор, и эту далекую расстилающуюся желтую песчаную равнину, за которой начинается вечно неспокойное, бурное Каспийское море, откуда доносится грохот прибоя.

Тарки, с окружающей их вековой природой, видавшей стародавние, лучшие времена, служат как бы отражением судьбы своих властителей, шамхалов. Седой стариной отзываются предания о том времени, когда потомки шах-Бала, представителя священного арабского рода Корейшидов, владели из Казикумыка всем Дагестаном. И давно уже, по мере того как шамхалы, валии Дагестана, удаляли свою резиденцию из гор к побережью моря, власть их и влияние слабели. Постепенно, одно за другим отпали от них сильная Авария, Казикумыкское ханство и уцмийство Каракайтагское; из разных обществ, признававших власть шамхалов, образовались особое Мехтулинское ханство и сильные независимые союзы Даргинский, Койсубулинский и другие; наконец многие вольные общества: Эрпели, Каранай, Ишкарты, Чиркей, Чир-Юрт и прочие стали управляться каждое своими старшинами. Владения шамхалов становились все меньше и меньше, а вместе с тем утрачивалось и уважение к их родовому имени. В таком положении застали их столкновения с русскими. Расположенное на равнинной местности, шамхальство не могло оказать серьезного сопротивления Московскому государству, но и Московское государство не было тогда настолько сильно, чтобы прочно удерживать в своих руках далекие завоевания. И взятые Тарки приходилось уступать обратно. Много лет пронеслось с тех пор, как, опутанный кровавой изменой, погиб отряд Бутурлина под Тарками; немало протекло их и со времени погрома, который внесли в эту местность удалые сподвижники Стеньки Разина; однако ничто не изменялось на ближнем Каспийском побережье, и шамхалы по-прежнему властвовали, поддаваясь то персидскому, то турецкому влиянию, а Россия, занятая своими делами, казалось, забыла о существовании укромного уголка и не высылала к его негостеприимным горам своих ратных людей. Но настал XVIII век, и обстоятельства изменились. С XVIII века шамхалы нередко уже сами обращались к помощи и к покровительству России. Был даже момент, когда со страниц истории исчезло самое имя шамхалов, одного из них, Адиль-Гирея, император Петр приказал “за измену” сослать в Колу, а в его владениях ввести русское управление. Но исторические события снова все изменили: русские покидают Дагестан, по их следам идут персияне, и Надир-шах восстанавливает снова достоинство шамхалов в лице прямых наследников умершего Адиль-Гирея. Но и Надир-шах уже не мог придать этому званию ни прежней силы, веками утраченной, ни прежнего блеска. К тому же в прошедшем столетии между дагестанскими ханами являются такие замечательные личности, как Чолак казикумыкский, Фет-Али-хан кубинский, Омар аварский, которые своей славой совершенно затмили родовое значение шамхалов в глазах дагестанского населения. Угрожаемые и сильными соседями и внутренними раздорами, шамхалы, вероятно, пали бы в неравной борьбе, если бы обстоятельства не привели их к сознанию, что спасение их лежит исключительно в полной покорности России. Неизменно следуя этому правилу в течение целого века, шамхалы, действительно, не только сохранили права владетелей до позднейшего времени, но и оградили свой народ от тех разорений и ужасов, которые постигли остальные дагестанские народы.

Ермолов застал в шамхальстве Мехти-хана, человека безусловно преданного России, оказавшего ей большие услуги при покорении Баку, Кубы и Дербента; он был генерал-лейтенант, имел саблю, украшенную драгоценными каменьями, с надписью: “За усердие и верность”, знамя с императорским гербом, бриллиантовое перо, которое носил на шапке, как знак своей власти, и получал шесть тысяч жалованья.

При всей преданности России, шахмалы, однако, боялись за свою независимость и берегли ее. Столица шамхальства, Тарки, расположена была на самой коммуникационной линии от Кизляра к Дербенту, и предместники Ермолова не раз просили шамхала принять к себе наши войска, прикрывая их титулом почетного караула; шамхалы не соглашались на это, но Ермолов добился своего со свойственным ему тактом и простотой. Объехав Кавказ и сообщая государю план своих действий, состоявший в том, чтобы протянуть цепь укреплений от Сунжи до Сулака, он писал между прочим:

“Таким образом со стороны Кавказской линии приблизимся мы к Дагестану, и учредится сообщение с богатейшей Кубинской провинцией, а оттуда в Грузию, с которой доселе лежит один путь – через горы, каждый год на некоторое время, а иногда и весьма надолго пересекаемый. Мимоходом в Дагестан через владения шамхала тарковского овладеем мы соляными богатыми озерами, довольствующими все горские народы. До сего времени шамхал не помышлял отдать их в пользу нашу и уклонялся принять войска в свою землю, теперь предлагает взять соль, и войска расположу я у него как особенную милость Вашего Императорского Величества за его верность, которые нужны нам для обеспечения нашей в Дагестан дороги”.

Появление русских в шамхальстве с тем, чтобы больше не покидать его, и заложение крепости не могли не встревожить горцев и тем более самих шамхальцев. Глухой ропот пошел по горам. Аварский хан думал воспользоваться этим случаем, чтобы собрать по-прежнему толпы дагестанцев, но в памяти горцев еще свежи были погромы Мехтулы, Акуши, Каракайтага, Табасарани и Казикумыка, и на воззвание хана явилось не более тысячи всадников. С этой горстью людей Султан-Ахмет внезапно появился в шамхальстве, успел произвести волнение не только в дальних селениях, но и в самых Тарках, и обложил Большие Казанищи, где тогда находилось семейство шамхала. Однако первый слух о движении Вельяминова от Бурной заставил аварскую шайку поспешно оставить шамхальские владения. Она отошла в Мехтулу и заняла селение Аймяки, лежавшее на самой границе с вольным Койсубулинским обществом. Двадцать девятого августа подошел сюда и Вельяминов. Передовое укрепление, расположенное на высокой горе, командовавшей зулом, было взято штыками храбрых апшеронцев, и Вельяминов, втащив на гору шесть батарейных орудий, принялся громить селение, обнесенное каменной стеной. Артиллерийский огонь озадачил аймякинцев. С ужасом смотрели они, как русские ядра быстро обращали крепкие дома их в развалины, уничтожали каменные башни и разметывали стены, которые они считали до сих пор непроницаемыми для огнестрельных снарядов. В смятении горцы бросили аул и врассыпную спасались по горным тропинкам, ведущим к Гергебилю. Наступившая ночь не позволила преследовать бегущих, на утро же Вельянинов узнал, что поражение, нанесенное горцам, и ужас, объявший их, были так велики, что и жители Гергебиля, опасаясь пришествия русских, покинули свой поистине неприступный аул и бежали в горы. Сам Ахмет-хан аварский был ранен; лошадь, убитая под ним, найдена в Гергебильском ущельи вместе с седлом, которое не успели снять,– так поспешно и беспорядочно было бегство.

Аймяки были разрушены до основания.

Порядок был восстановлен, и Вельяминов с частью отряда возвратился на линию, оставив в Бурной командира восьмого пионерного батальона подполковника Евреинова с двумя батальонами пехоты (Куримского и Апшеронского полков), с ротой пионеров и четырьмя орудиями.

1822 год прошел в Дагестане мирно, и Ермолов воспользовался этим, чтобы произвести некоторые административные перемены. Командующим войсками и военно-окружным начальником Дагестана вместо барона Вреде назначен был генерал-майор Краббе. Самое управление его было перенесено из Кубы в урочище Кусары, где поместилась также и штаб-квартира Апшеронского полка. Куринский полк расположился в Дербенте, и на командира его, полковника Верховского, возложено было управление Табасаранью и Каракайтагом.

Несколько обстоятельств способствовали к тому, чтобы этот мир не нарушился, и между ними не последнее место занимала смерть двух наиболее выдающихся и беспокойных коноводов восстаний. В октябре 1822 года сошел в могилу уцмий каракайтагский. Еще раньше, в мае того же года, умер Шейх-Али-хан бесславным изгнанником, далеко от родного Дербента, уже не имея там ни друзей, ни сообщников, деятельно раскрытых и уничтоженных Ермоловым. Еще в Акуше главнокомандующему удалось захватить в свои руки документы, свидетельствовавшие о тайных сношениях дербентцев со своим старым ханом, а один из жителей города, некто Истафали-бек, вызвался указать всех тех лиц, которые помогали ему деньгами и вещами. Доносчик знал обстоятельно все, так как долгое время сам был их товарищем и даже получал субсидии от наследного персидского принца в вознаграждение издержек на содержание хана. Необходимо заметить, что все эти лица были не уроженцы дербентской земли, а пришельцы из разных стран, занимавшиеся в городе торговлей. Ермолов решился разрушить гнездо, через которое Персия имела верные сношения с Дагестаном, и нарядил военный суд, под председательством полковника Мищенко (известного героя Башлов). “Вас избрал я,– писал ему Ермолов,– зная ваши строгие правила чести и что вы дадите пример правосудия, которого, к сожалению, здешние жители весьма мало имели в глазах своих”. Виновные были уличены в присутствии Ермолова и подвергнуты строгой каре; те, кто еще мог мечтать об измене, должны были теперь прекратить с ханом сношения.

Не имея более пристанища в Приморском Дагестане, Шейх-Али нашел себе приют в горах Койсубулинского общества. Явившись туда с многочисленной свитой, чтобы поддержать свое достоинство в глазах дагестанцев, он скоро истощил последние средства, а пособия из Персии становились между тем все меньше и меньше, так что ему не хватало их даже для содержания своего семейства. Хан принужден был войти в долги, и его положение было тем бедственнее, что скоро он потерял всякую надежду на согласие Персии заплатить их. И он умер в бедности, оставив семью свою без всяких средств к жизни. Койсубулинцы так теснили ее и так настойчиво требовали уплаты долгов, что, опасаясь быть ограбленной, она бежала в Акушу и просила позволения переехать в Дербент. Ермолов приказал отправить ее назад к койсубулинцам.

Так один за другим сходили со сцены исконные враги России, источники вечных смут в Дагестане. Оставался теперь один аварский хан, который, однако, был тем непримиримее, что имел личные поводы ненавидеть Ермолова.

Нужно сказать, что еще в конце 1818 года главнокомандующий, желая создать аварскому хану вечную угрозу низложения, нашел между его родственниками молодого человека, которому по мусульманскому закону могли принадлежать права на управление Аварским ханством. Это был сын Гебека, Сурхай, остававшийся в безызвестности только вследствие коварных происков старой ханши.

Дело в том, что после смерти знаменитого Омара правление должно было перейти к его брату Гебеку. Гебек, чтобы лучше упрочить за собою Аварию, решил жениться на вдове Омара – Гехили, и ханша, ненавидевшая его всей душой, сделала вид, что согласна. Но когда Гебек, объявленный женихом, вошел в ее комнаты, она хладнокровно приказала умертвить его самым варварским образом. Аварским ханом сделался Султан-Ахмет-бек мехтулинский, который вскоре за тем и женился на Гехили.

После Гебека остался сын Сурхай, но этот юноша, красивый и даровитый, не был опасным претендентом для нового хана, мало и обращавшего на него внимания. Рожденный от неравного брака и, следовательно, имевший только спорные права на наследие, Сурхай и сам понимал невозможность борьбы, а потому, удалившись с родины, жил в Кюре, не мечтая получить какое-нибудь политическое значение.

Его-то Ермолов и задумал выдвинуть соперником аварскому хану. С этой целью еще в конце 1818 года он через посредство шамхала предложил ему создать в Аварии партию из людей влиятельных, чтобы с помощью их низложить Султан-Ахмета, и в случае успеха обещал предоставить ему все те права, которыми пользовались аварские ханы от русского правительства, то есть чин генерал-майора, пятитысячное жалованье и так далее. Сурхай согласился. Теперь вопрос шел о том, чтобы сделать его популярным среди аварцев, и Ермолов придумал следующую комбинацию. Он запретил аварцам всякие сношения с русскими подданными и тех, кто осмеливался переходить границу, хватали и ссылали в крепостные работы. Аварцы лишены были торговли и не могли этим путем добывать себе предметы первой необходимости. Но запрещение это было не безусловно. Ермолов выдал Сурхаю, как признанному русским правительством, наследнику Аварского ханства, особую печать, и тот, кто имел билет за этой печатью, допускался повсюду и мог торговать свободно. Средство это оказалось необыкновенно действенным: Сурхай стал и известен, и необходим аварскому народу. Партия его росла, крепла, и Ермолов выжидал только благоприятного случая, чтобы объявить его ханом. Вот это-то обстоятельство, державшее Султан-Ахмета в постоянной тревоге, и устраняло для него всякую возможность примирения с русскими.

Под влиянием именно аварского хана в Дагестане в 1823 году и возникает целый ряд смут, получивших громкую известность всего более по главному действующему в них лицу – Амалат-беку.

Нужно сказать, что интриги Султан-Ахмет-хана, направленные преимущественно против шамхала за его согласие на постройку крепости Бурной, успели составить ему довольно значительную партию среди мехтулинцев, особенно в тех деревнях, которые еще недавно были присоединены Ермоловым к шамхальству. Эти новые подданные шамхала наотрез отказались участвовать в крепостных работах. Тогда мехтулинский пристав Батырев и переводчик Мещеринов (оба офицеры Кизлярского казачьего войска) отправились в Аймяки, надеясь без труда восстановить порядок. К сожалению, они ошиблись в расчете. Жители, ненавидевшие грубого пристава, встретили его враждебно, а когда Мещеринов попробовал пустить в ход нагайки, озлобленные аймякинцы сами напали на конвой, забросали его каменьями и, перевязав казаков, нанесли жестокие побои и Батыреву, и Меще-ринову. Спасением жизни своей они обязаны были только дженгутаевцам, успевшим уговорить народ выпустить их из плена. Из Аймяков мятеж быстро охватил соседние деревни. Испуганный шамхал требовал помощи и писал, что в противном случае бунт охватит все его владения. В Мехтулу тотчас двинуты были два отряда: подполковника Евреинова, из Бурной, и полковника Верховского, из Дербента. Оба отряда должны были соединиться в Парауле и отсюда действовать смотря по обстоятельствам Но пока войска шли, восстание, вызванное главнейшим образом только жестокостью и грубостью пристава, погасло само собою, и лишь некоторые деревни, напуганные движением русских, бежали в горы. Таким образом, тревога оказалась ложной, и аварский хан, тотчас же прискакавший в Гергебиль с пятьюдесятью всадниками, уже не встретил сочувствия в народе. Но он не отказался от замысла и нашел другой путь к смутам и интригам, выдвинув на первый план Амалат-бека, родственника шамхала, находившегося тогда при отряде Верховского.

И предания, и официальные документы одинаково свидетельствуют о том что именно этот претендент на шамхальские владения был действительным виновником хотя кратковременной, но серьезной опасности, в которой очутились русские войска в Дагестане. Известная повесть Марлинского, в которой описаны эти события, сделала имя Амалат-бека с тех пор известным всей читающей России, но не всем известно, что в судьбе Амалата, действительно, было много романического.

Амалат-бек был племянник и зять шамхала тарковского. Отец его, Шаббас, приходившийся шамхалу двоюродным братом, был старшим в роду и должен бы был наследовать шамхальские владения. Он и был, действительно, правителем деревни Буйнаки – тем, кого в старину называли крым-шавкалами. Титул этот образовался после того, как шамхалы окончательно перенесли резиденцию в Тарки, и с тех пор звание правителя Буйнаков предоставлялось обыкновенно старшему в роду, наследнику титула и власти шамхала. Он считался как бы вице, полушамхалом, что на местном кумыкском языке выражалось словом крым-шамхал. От этих-то слов, по-видимому, и произошло русское испорченное название крым-шавкал.

Крым-шамхалы, как показывает история, нередко заводили интриги против настоящих шамхалов и иногда успевали отнимать у них владения.

Одаренный замечательной красотою, умом и военными способностями, Амалат с детства уже мечтал об обладании богатой Дагестанской областью. Но этим надеждам не суждено было сбыться, и он остался только буйнакским владетелем, потому что русская политика поддерживала власть и значение в роде Мехти-Шамхала, человека преданного, и если менее способного, то своей непритязательностью и миролюбием внушавшего больше доверия, чем пылкий Амалат, честолюбивые виды которого могли быть источником смут в Дагестане.

Вынужденный довольствоваться скромным титулом буйнакского бека, Амалат удалился в свой живописный аул. Там до сих пор еще жители указывают дом, стоящий на полугоре и как бы выглядывающий из-за лезгинских саклей, в котором жил Амалат. Буйнакцы помнят славного наездника, вспоминают его отвагу и ловкость и охотно рассказывают о его набегах, при которых только одно удальство помогало ему прятать концы и выходить из воды сухим по отношению к русским. Между тем к причинам, вызывавшим его затаенную ненависть к дяде, скоро прибавилась еще и семейная вражда: дочь шамхала, бывшая в замужестве за Амалатом, ослепла, и Амалат, отправив ее к отцу, взял с нею развод, что между родовой мусульманской аристократией почитается величайшим оскорблением. Порвав таким образом все связи с шамхальским домом, Амалат влюбился в дочь аварского хана, известную Салтанета, славившуюся красотой во всем Нагорном Дагестане, и полюбил ее со всей пылкостью, на которую только была способна его дикая, энергичная натура. Понятно, что он искал сближения с аварским ханом, а хан воспользовался этим и сделал его орудием своих политических замыслов. Откладывая свадьбу с года на год, он держал Амалата в руках и, указывая ему в будущем возможность овладеть шамхальством, вооружал против русских. Во времена дагестанских волнений Амалат-бек действительно стал на сторону мятежников и вместе с ними участвовал во многих битвах. Когда же бой по Лавашами решил судьбу акушинцев, Амалат был выдан русскому главнокомандующему. Как уроженцу шамхальства ему угрожала позорная казнь, и если он не был повешен, то только благодаря заступничеству Верховского и необыкновенному присутствию духа и презрению к жизни, выказанным им перед главнокомандующим. Когда тот, грозно упрекая его за измену, объявил, что он будет повешен, Амалат,– рассказывает Цылов,– продолжал хладнокровно гладить собаку Ермолова и потом, вежливо поклонившись ему, молча и гордо отошел к ожидавшим его солдатам. Говорят, что Ермолов, пораженный этим спокойствием, сказал: “Да сохранит меня Бог лишить жизни человека с таким возвышенным духом!” – и Амалат-бек был прощен. Евстафий Иванович Верховский взял его на поруки. Этот Верховский, тогда обер-квартирмейстер Грузинского корпуса, был один из талантливейших боевых офицеров, перед которым лежала широкая будущность. Ермолов знал его с Кульмского боя, когда тот был еще молодым офицером, и очень дорожил им. Рассказывают, что, отдавая ему Амалата, он сказал: “Я своей слабостью сделал уже много неблагодарных, но так и быть, прощаю Амалата; возьми его, но помни: не доверяйся ему, будь осторожен”.

С тех пор в течение почти четырех лет Амалат и Верховский были неразлучны. Вместе жили они в Тифлисе и вместе переехали в Дербент, когда Верховский, после смерти Швецова, назначен был командиром Куринского полка. Видя в Амалате недюжинные способности, Верховский задался мыслью образовать его ум и укротить в нем разнузданность азиатских страстей – словом, перевоспитать его и со временем сделать человеком истинно полезным для России. Амалат, со своей стороны, казалось, охотно подчинялся влиянию Верховского и питал самые горячие дружеские чувства к своему благодетелю. Но то была только лишь лицевая сторона медали. Честолюбивый азиат рассчитывал, что Верховский, по своему влиянию в Дагестане, может помочь ему низвергнуть дядю с шамхальства и овладеть законным наследством. Но годы шли за годами, а Амалат оставался все тем же ничего незначащим беком, каким был и прежде; он видел, что Верховский совсем не расположен содействовать его политическим замыслам. И неприязнь к нему мало-помалу стала закрадываться в сердце Амалата. Козни аварского хана подоспели кстати.

Нужно сказать, что, живя в Дербенте, Амалат не переставал мечтать о Салтанете, с которой сношения были прерваны с тех пор, как он поселился у русских. Вместе с тем он зорко следил за дагестанскими событиями, с которыми связывал собственную участь. Он знал, что неудовольствие народа против Мехти-шамхала росло; росли и надежды в душе Амалата добиться тем или другим путем шамхальского престола. Руководимый этими надеждами, он вызвался сопровождать Верховского и в его походе против аймякинцев.

Но едва отряд дошел до Карабукента, как получены были успокоительные известия, и Верховский должен был вернуться в Дербент. Благоприятный момент ускользал из рук аварского хана, бывшего уже в Гергебиле со своими пятьюдесятью всадниками, но он понимал, что аймякинский пожар может снова вспыхнуть, и послал сказать Амалату, что желает с ним видеться. Свидание, как говорят, состоялось ночью за чертой русского лагеря, и этому можно дать веру, так как сам Ермолов в своих записках подтверждает о сношениях, установившихся в то время между Амалатом и аварским ханом.

Зная, чем можно подействовать на сердце Амалата, хан прямо объявил ему, что Салтанета просватана, что жених ее – Абдул-Мусселим, второй сын шамхала, который, после Амалата, по своей высокой крови более других горских князей имеет право на родство с древним аварским домом. Удар был направлен искусной рукой. Заметив смущение Амалата, хан стал в заманчивых картинах рисовать перед ним будущность, которая могла бы ожидать его в том случае, если бы он отказался от русских.

– Слушай! – говорил он ему.– Я еще могу взять свое слово назад. Салтанета будет твоя, но первое условие для этого – смерть Верховского. Его голова будет калымом за невесту. И не одна месть за прошлое, но и самая здравая расчетливость с твоей стороны требуют смерти русского полковника. Без него весь Дагестан останется без головы и оцепенеет на несколько дней от страха. В это время мы налетим на рассеянных по квартирам солдат. Я сажусь на коня с двадцатью тысячами аварцев и акушинцев, и мы падем с гор на Тарки как снежная лавина. Тогда Амалат – шамхал дагестанский!

Подогревая честолюбивые мечты Амалата, хан распространял под рукою слухи о кознях против него шамхала тарковского. Мамка Амалата, жившая в Буйнаках и подкупленная ханом, со слезами говорила своему питомцу, будто бы подслушала разговор шамхала, предлагавшего Верховскому пять тысяч червонцев за смерть Амалата, но что Верховский, отвергнув это предложение, согласился однако же взять его с собою в Россию и отправить в Сибирь.

Интрига велась чрезвычайно искусно; Верховский действительно ожидал только окончания похода, чтобы отправиться в отпуск в Россию, где его ожидала невеста – молодая вдова известного полковника Пузыревского, за два года перед тем изменнически убитого в Гурии. Накануне выступления из Карабудакента, разговаривая с Амалатом, он предложил ему поехать вместе в Россию. Это предложение, как раз совпавшее со зловещим пророчеством мамки, было последней каплей, переполнившей чашу; подозрения, еще неясно таившиеся в душе Амалата, теперь получили уверенность. Судьба Верховского была решена.

С восходом солнца, девятнадцатого июля отряд Верховского выступил из Карабудакента. Утро было свежее и ясное, туманы еще лежали в удолиях, и Верховский, въезжая на вершины, каждый раз останавливался, чтобы полюбоваться окрестными видами. Его сопровождали штаб-лекарь Апшеронского полка Амарантов и переводчик, а шагах в пяти сзади ехал Амалат со своими двумя нукерами. Амалат был, видимо, в волнении; он несколько раз пускал своего коня вскачь, как бы стараясь заглушить в себе кипевшее чувство мщения, и опять подъезжал к Верховскому, мучимый сомнениями и нерешимостью. А тот спокойно ехал, грустный и задумчивый. Быть может, и его сердце томилось тайным и горьким предчувствием. Наконец, между селениями Губден и Атемиш, Амалат-бек в последний раз пустил своего коня во весь опор и вдруг, обернувшись в седле, выстрелил в Верховского. Пуля поразила его прямо в сердце, и он молча, медленно свалился с седла. Пользуясь замешательством, Амалат указал своим изумленным нукерам на ущелье и как стрела, ринулся в горы.

Тревога поднялась в отряде. Донские казаки понеслись на выстрел, но убийца успел скрыться, и погоня за ним была бесполезна. Через пять минут окровавленный труп изменнически убитого полковника был окружен толпами солдат и офицеров. Недоумение, негодование, жалость были на всех лицах... Верховского любили все, и когда тело его отправляли в Дербент, солдаты горько и непритворно плакали. Подполковник Мищенко как старший тотчас принял команду и в ожидании дальнейших приказаний остановил отряд около селения Кай-Кенда.

Говоря о внезапной трагической смерти Верховского, нельзя не вспомнить и о судьбе его несчастной невесты. Первый ее муж, командир сорок четвертого егерского полка полковник Пузыревский, изменнически был убит в Гурии; через год молодой вдове сделал предложение Верховский, был объявлен женихом и за два месяца до свадьбы изменнически убит в Дагестане. Сколько радостей отнял Кавказ у этой несчастной женщины... Но невозможно не упрекнуть и самого Верховского за легковерие и непростительную беспечность; долго живя с азиатами, зная их не по одной наслышке, он должен был понимать, что человек, которого одной рукой спасали от смерти, а другой лишали свободы и достояния, не мог сделаться другом.

Трое суток скитался Амалат по горам Дагестана, мучимый совестью. Ничто не оправдывало кровавого поступка, и образ падающего с коня Верховского неотступно преследовал убийцу. Завет хана, не являться без головы врага, заставил его, однако же, опомниться; он решился ехать в Дербент, пробрался ночью с помощью одного татарина на русское кладбище и, добыв голову, пустился в Хунзах... Есть известие, будто бы татарин ошибся могилой, и в руки Амалат-бека попала голова не Верховского. Так или иначе, но Амалат-бек ехал теперь к аварскому хану со своей кровавой добычей – калымом за Салтанету.

Но в Хунзахе его ожидал страшный удар, которого он не предвидел: аварского хана не было в живых. Собирая в горах узденей, отважный Султан-Ахмет ехал ночью; привычный конь его оборвался с кручи, хан расшибся, и тридцатого июля, через одиннадцать дней после смерти Верховского, его самого не стало. С ужасом услышал эту весть Амалат-бек, лишившийся в хане единственного союзника и руководителя. Убийство Верховского оказывалось теперь не только бесцельным, но и возбудившим в Хунзахе презрение и ненависть к убийце. Вдова Султан-Ахмет-хана выгнала Амалата из своего дома. Салтанета была потеряна для него навеки.

Не все, однако, осудили Амалата за вероломное убийство. Весть о смерти Верховского, быстро разнесшаяся по горам, напротив, вызвала повсюду волнения. Генерал-майор Краббе сам поспешно прибыл к отряду, притянул сюда же отряд подполковника Евреинова из Бурной и, чтобы не дать усилиться возмущению, двинулся на вольные общества Каранай и Эрцели, лежавшие на запад от шамхальства. Двадцать девятого июля Каранай был взят и разорен до основания. На следующий день войска подошли к Эрчели, но здесь, благодаря лесистой местности, бой был упорный; местоположение лишало русских важного преимущества – возможности поражать неприятеля артиллерийским огнем, и они успели овладеть только половиной деревни. Войска ночевали на месте боя и на следующий день отошли в крепостную позицию к Куфыр-Кумыку.

Отсюда Краббе отправился в Кубу, поручив отряд подполковнику Евреинову. Подробности этого похода мало известны, но нужно думать, что сражение при Эрцели было не совсем удачно. По крайней мере, Ермолов, по получении рапорта Краббе, писал ему между прочим: “Жаль трудов храбрых войск в пользу шамхала, который управлять народом не умеет, нам не содействует и еще робостью своею может ободрить неприятеля”. Про самое сражение он замечает коротко, что оно “многих удержало от восстания, но поднявшие оружие не довольно были наказаны”.

Мятеж, действительно, подавлен не был; напротив, он угрожал разгореться с большой силой. По дорогам повсюду стали появляться вооруженные толпы аварцев, койсубулинцев, приезжих чеченцев и даже хищников из южных татарских областей. Возмутились снова и жители Мехтулы, нашедшие сочувствие к себе среди шамхальцев. Пристав Батырев явился в Дженгутай и, собрав старшин, стал грозить им саблею; они выхватили свои – и Батырев с двумя казаками были изрублены. Амалат в это время уже был среди койсубулинцев, которые приняли его с торжеством в Унцукульской мечети, отвели ему помещение и назначили содержание. Положение становилось все серьезнее и серьезнее.

Первым действием неприятеля было нападение на роту Апшеронского полка капитана Овечкина, сопровождавшую транспорт из Бурной в Параул, где стоял тогда отряд Евреинова. Около Куфыр-Кумыка транспорт был атакован двухтысячной конной толпой. Командир роты, храбрый Овечкин, знаменитый защитник Чирага, устроил из повозок каре и с помощью орудия удерживал неприятеля. Сообщения, однако же, были отрезаны, и ему невозможно было дать знать в Параул о случившемся. По счастью, беспокоясь за долгое отсутствие Овечкина, Евреинов сам выступил к нему навстречу. Отряды соединились, но неприятель, усилившись в это время до шести тысяч человек, обложил их, оставив свободной одну только дорогу к Таркам. Горцы, вероятно, думали, что русские поспешат воспользоваться ею для своего отступления, и приготовились напасть на них во время похода. Но Евреинов отлично понял желание горцев, и потому, устроив вагенбург на открытой равнине, стал выжидать нападения. Целый день шла перестрелка, а четырнадцатого августа ночью лезгины повели траншею и, укрываясь в ней от выстрелов, постепенно приблизились почти к самому лагерю. Было около полуночи, когда секреты, высланные за нашу передовую цепь, открыли неприятельские работы, и едва успели они известить об этом посты, как те уже были атакованы. Вовремя поддержанные из лагеря, посты устояли, и дело до самого рассвета ограничивалось сильной перестрелкой. Но едва забрезжил свет, пехота с барабанным боем пошла на неприятельские окопы. Траншея взята была приступом, и горцы, стесненные во рву, понесли большие потери. Войска преследовали их до самого селения Куфыр-Кумык, которое немедленно очищено было горцами. Триста неприятельских тел осталось на месте сражения. Евреинов приказал тотчас же, на глазах неприятеля, повесить четырех пленных койсубулинцев, а тела убитых мятежников оставить без погребения. Целый день пятнадцатого августа длилась из-за них перестрелка, так как горцы, по обычаю, пытались поднять тела, но к вечеру перестрелка стихла, неприятель отступил и скрылся в Койсубулинские горы. “В тот день,– доносил после того Евреинов окружному инженерному генералу,– как ваше превосходительство сделали мне замечание за не присылку инспекторских бумаг, в день Успения Пресвятой Богородицы, я поражал врагов, и земля стонала от их воплей”. Из фронта у русских выбыло в эти три дня три офицера и сорок пять нижних чинов.

Получив известие о всех этих происшествиях, Ермолов счел нужным лично отправиться в Дагестан. Его беспокоило малое число войск, занимавших страну,– обстоятельство, которое могло ободрить горцев к новым предприятиям, тем более что между ними распущены были настойчивые слухи о войне, будто бы начатой Россией с Турцией и Персией. Даже на акушинцев он не полагался вполне, а присоединение их к мятежникам могло сделаться весьма опасным. Третьего октября Ермолов уже был в Бурной и, немедленно введя свой отряд в Мехтулинский округ, занял селение Большие Казанищи. Одного появления русского главнокомандующего было достаточно, чтобы остановить горцев от слишком смелых попыток к нападениям. “Два некомплектные батальона (Херсонского и Ширванского полков), прибывшие со мною,– говорит Ермолов,– показались силами ужасными, ибо никого здесь не уверишь, чтобы могло их быть мало при главном начальнике”.

Впрочем, прибытие главнокомандующего и не представлялось необходимым при сложившихся тогда обстоятельствах. Уже после куфыр-кумыкского боя Мехтула притихла. Правда, бедный бездомный и буйный люд еще требовал исполнения данной Амалату клятвы – провести его в шамхалы, но сильная партия людей степенных и зажиточных желала спокойствия. К тому же и все надежды воинственной партии мехтулинцев возлагались только на помощь соседей, а этой помощи ожидать уже было нельзя, так как и у соседей появлялись партии, склонявшиеся к миру. И прежде всего такое разделение возникло среди самих койсубулинцев, на которых надежды могли казаться всего основательнее. Одни из них, правда, еще продолжали покровительствовать Амалату, но зато другие указывали на него, как на источник вечных смут, и категорически требовали его изгнания; они, наконец, добились своего, и Амалат должен был удалиться. Правда, койсубулинцы не желали делать русским новых заявлений о своей покорности, но можно было довольствоваться уже и тем, что они оставались спокойными. Волнения, начавшиеся было одновременно в Табасарани и Каракайтаге, также легко были прекращены Аслан-ханом казикумыкским с его милицией.

Ермолов, однако же, не думал оставить без наказания дерзкие попытки койсубулинцев и решил предпринять поход внутрь их страны, в самый Нагорный Дагестан, куда еще ни разу не проникали русские. Войска уже были собраны в Дженгутай и даже перешли в Эрцели, но поздняя осень с ненастной погодой заставила отложить предприятие и ограничиться только рекогносцировкой горных путей в селения Араканы, Гимры и Ирганау. Тут были небольшие перестрелки, но вообще неприятель защищался слабо и даже тотчас покинул горный хребет Аракас, как только войска показали серьезное намерение продолжать наступление. Тогда Ермолов вернулся назад, а между тем, зная, что с наступлением осени койсубулинцы должны спустить свои стада на равнины, приказал тщательно разведать, где они пасутся, и захватить их. Мехтулинцам было объявлено, что всякий, кто примет или укроет койсубулинский скот, лишится всей своей собственности. Напрасно койсубулинцы старались выиграть время и затянуть переговоры, Ермолов требовал аманатов тотчас – и койсубулинцы уступили: аманаты были даны.

Таким образом, воевать было не с кем, и Ермолов, поселившись сам в Казанищах, расположил свои войска на зимовые квартиры по мехтулинским селениям. Зимовка эта, вопреки ожиданиям, оказалась удобной и веселой. Многие холостые офицеры, а в том числе и сам Ермолов, пользуясь свободой мехтулинских нравов и заплатив калым, требуемый законами страны, поженились на мехтулинках так называемым кебинным браком и – по замечанию Ермолова – “скучную стоянку обратили в рай Магометов”. Перезимовав в Казанищах, Ермолов возвратился в Тифлис. И с этого времени до самой персидской войны 1826 года во всем Дагестане хоть сколько-нибудь крупные беспорядки уже не повторялись.

Именно к этому времени, к зимовке в Казанищах, относится целый ряд мер, предпринятых с целью всеобщего успокоения края. Понимая, что, привязав к себе духовное сословие горцев, можно приобрести большое влияние на весь Дагестан, Ермолов склонил шамхала пригласить к нему в Казанищи известного в горах своей ученостью муллу Сеид-Эфенди, который, принадлежа к числу главнейших священных особ, мог быть очень полезен при сношениях с горцами. Ермолов несколько раз виделся с ним, но не иначе как по ночам, и притом у шамхала, чтобы не возбудить подозрений в народе и оставить его в том мнении, что Сеид-эфенди никогда не угождал ни одному из русских начальников. О свиданиях этих не знал никто даже из приближенных главнокомандующего. Ермолов встретил в мулле человека рассудительного, искренне желавшего спокойствия страны, и легко успел склонить его на русскую сторону. И это было тем более важно, что в это самое время росла и расширялась религиозная идея, которой, под именем мюридизма, предстояла в скором времени огромная роль в истории Кавказа. Ермолов не упустил из виду вредного влияния новой секты; он поручил Аслан-хану казикумыкскому следить за ее развитием, и если это учение не было подавлено, то все же, несмотря на тайные попытки многих фанатиков открыть мюридизму широкое поприще, при Ермолове оно не могло иметь успеха, потому что покорные горцы, по свидетельству ученого Казым-бека, были более или менее довольны им и его боялись.

В то же время Ермолов обдуманно и систематически подчинял себе владельцев, действуя на них мерами то строгости, то щедрости.

Так, в Казанищах же явился к нему скрывавшийся в горах сын Гассан-хана мехтулинского Ахмет-хан, испрашивая прощение. Восстановление на прочных основаниях русского управления в Мехтуле после бывшего бунта представляло много затруднений, и Ермолов, “даровав прощение” Ахмет-хану, привел его к присяге на верность и отдал ему Мехтулинское ханство за исключением тех деревень, которые еще раньше были присоединены к шамхальству. Эта мера, по мнению Ермолова, могла дать народу спокойствие по привязанности жителей к новому хану.

В то же время, узнав, что осиротевшее семейство Адиль-Гирея осталось в крайней нищете, Ермолов, как бы снисходя на просьбы шамхала, позволил ему возвратиться в Кайтаг и дал на его содержание одно из имений, некогда принадлежавших уцмию,– великодушие, оказавшееся очень кстати и приведшее к весьма важным результатам. Естественно, что дохода от одного селения оказывалось слишком недостаточно для удовлетворения потребностей семьи некогда владетельного дома, и вот, чтобы выйти из такого затруднительного положения, Мамед-хан, как старший в роду, начал искать случая оказать русским какую-нибудь услугу и тем улучшить свое материальное положение.

Случай к этому скоро представился. В Кайтаге проживал тогда известный Абдулл-бек ерсинский, сын табасаранского кадия и зять Шейх-Али-хана, пользовавшийся немалым влиянием в народе. В населении Табасарани и Каракайтага всегда находилось довольно элементов, годных для разбоя, и он пользовался ими, чтобы держать край в постоянной тревоге. За стенами Дербента уже нельзя было считать себя безопасным. Был случай, что в 1822 году в пяти верстах от этого города команда рабочих, под прикрытием десяти куринских солдат, подверглась нападению; два солдата были изрублены шашками, один убит пулей и один ранен. Теперь, когда герои дагестанских возмущений один за другим сходили со сцены, тем опаснее становился Абдул-бек, как последний представитель былых времен необузданной свободы. Все меры, принятые к его поимке, оставались без успеха, а между тем Южный Дагестан более и более терпел от его разбоев. Краббе принужден был оценить его голову, обещая большую награду тому, кто доставит его живого или мертвого. Вот эту-то задачу и принял на себя Мамед-хан, ставя условием, чтобы ему возвращены были имения его отца.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.