ГЛАВА 9 ПРИСОЕДИНЕНИЕ КРЫМА
ГЛАВА 9
ПРИСОЕДИНЕНИЕ КРЫМА
Пока Екатерина занимала австрийского корреспондента обсуждением головокружительных планов вытеснения Порты из Европы и создания новых империй, ее сотрудники продолжали методичную подготовку к присоединению Крыма. Почти одновременно с работой над текстом послания Иосифу II от 4 января Потемкин написал Екатерине записку о посылке русского флота в Архипелаг Средиземного моря.
Экспедиция к берегам Адриатики рассматривалась князем как способ отвлечь турок от немногочисленной черноморской эскадры, которая по приказу 20 января должна была войти в Ахтиярскую гавань. «Отправление флота в Архипелаг (если будет с турками ныне война) последует не ради завоеваний на сухом берегу, но для разделения морских сил, — писал Потемкин. — Удержав их флот присутствием нашего, всю мы будем иметь свободу на Черном море. А если бы что турки туда и отделили, то уже будет по нашим силам… Главный вид для флота Вашего величества — притеснять сообщение по морю туркам с их островами и Египтом, и через то лишить их помощи в съестных припасах. Притом все целить пройти Дарданеллы, что и несумнительно при благополучном ветре. Препятствовать турки захотят, тут они обязаны будут дать баталию морскую, чего нам и желать должно. Но чтоб Дарданеллы форсировать с сухого пути, на сие нужна армия, ибо у турок достанет сил обороняться. Притом мы видели в прошедшую войну, что они и тремястами человек гоняли наши большие десанты. Какая же разница флоту действовать единственно на водах? Число пятнадцати кораблей уже несумнительно превосходит силу морскую турецкую. К тому числу почтенному сколько пристанет каперов, обеспокоивающих везде их транспорты, а искусный и предприимчивый адмирал, верно, выждет способ пролететь Дарданелллы… Нужен испытанный в предприимчивости и знании адмирал. Нигде столько успехи от маневра и стратегии не зависят как на море, а сих вещей без практики большой знать нельзя, а вашему величеству известна практика наших морских… Что бы мешало секретнейшим образом соединить эскадры, кои теперь в походе, и послать под видом прикрытия торговли в Архипелаг, пока турки еще не готовы пройти в Черное море?»[835]
Из записки Потемкина видно, что завоевания «на сухом пути» в районе Архипелага и проливов (то есть именно на тех землях, которые по проекту, представленному Австрии, должны были входить в Греческую империю) светлейший князь считал невозможными. Он реально оценивал скромные способности русских десантов и скептически смотрел на уровень подготовки морских офицеров, почти лишенных практики. Поэтому цели, поставленные перед экспедицией, Григорий Александрович соразмерял «по нашим силам».
Обращает на себя внимание высокая оценка сухопутных частей турецкой армии, которые во время войны 1768–1774 годов «тремястами человек» «гоняли» крупные русские десанты. Потемкин, не смущаясь, напоминает императрице эту неприятную подробность. Характеристика, данная им противнику в записке Екатерине, резко отличается от известной по мемуарам Луи де Сегюра: «Изнеженные, развращенные турки могут убивать, грабить, но не могут сражаться. Для победы над ними не нужно даже много искусства. В продолжение сорока лет в каждую войну они впадают в те же ошибки и терпят постоянный урон… Пятисоттысячное войско стремится, как река, выступившая из берегов. Мы идем на них с армиею в 40 или 50 тысяч человек… Несколько отчаянных, разгоряченных опиумом, бросаются на наши пушки, рубят их и падают под нашими штыками. Когда эти погибли, прочие пускаются бежать».
Мнимая легкость борьбы с турками специально подчеркивалась Потемкиным в беседе с французским дипломатом, поскольку князь старался убедить Сегюра в необходимости изменить политику Версаля в отношении Порты. «Вы хотите поддерживать государство, готовое к падению, громаду, близкую к расстройству, — говорил Григорий Александрович. — …Согласитесь, что турки — бич человечества. Если бы три или четыре сильные державы соединились, то было бы весьма легко отбросить этих варваров в Азию и освободить от этой язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Не правда ли, что такой подвиг был бы и справедливым, и религиозным, и нравственным, и геройским подвигом?»[836].
Перед Екатериной у Потемкина не было необходимости преуменьшать силу турецкой армии, оба корреспондента понимали, что в случае войны русским войскам придется встретиться с серьезным противником.
Столь же сильно наших героев заботила в тот момент ситуация, которая могла сложиться в Европе из-за активных действий России на Юге. В пространной записке светлейший князь очертил план, который необходимо было принять для сохранения в безопасности границ империи от Балтики до Буга и Кубани.
«До дальней нужды не посылать более к шведским границам, как один корволан,{1} — писал Потемкин, — который с полками финляндской дивизии расположится на той границе.
Противу прусского короля не вижу я нужды ополчаться. Его демонстрации не на нас будут, но устремится… он на Данциг. Тут император дремать не станет, а мы отдадим время. Но если б прусский король вместо Данцига стал забирать Польшу, тогда поднять поляков, обратя против него корпус [И. П.] Салтыкова…
С турками дела наши не остановятся. Корпус князя [Н. В.] Репнина удержит в узде их войска по хотинской и бендерской границе. Я на Буге учрежу отряд и сии обе части будут оборонительные. Осаду Очакова до время отложим, а Крым займем, удержим и границы обеспечим. Корпусами же Кубанским и Кавказским умножим… демонстрации и заставим Порту заботиться о той стороне.
Флоту летом пребывание назначить так, чтоб он смотрел на Ахтияр и приуготовления флотские делать как можно казистея.
На шведского короля смотреть не надобно, а сказать его величеству, что вы собрания лагерные близ ваших границ в другое время сочли бы забавою, но в обстоятельствах настоящих это пахнет демонстрациею. Объявите ему серьезно, что вы не оставите употребить всего, что возможно к избавлению себя вперед от таковых забот»[837].
Заблуждения княгини Дашковой
Интересной оказалась борьба за невмешательство Англии в русско-турецкий конфликт, развернувшаяся накануне присоединения Крыма. Она была связана с именем Е. Р. Дашковой, летом 1782 года вернувшейся из заграничной поездки. Вчерашняя опальная княгиня была принята в России по первому разряду и, как явствует из ее мемуаров, восприняла изменение своего политического статуса как должное, не задумавшись о причине происходящего.
Проезжая через Вену, Екатерина Романовна уже оказалась вовлечена в большую дипломатическую игру: чтобы показать свою приверженность союзу с Россией, подругу императрицы встречали сам Иосиф II и канцлер Кауниц[838].
Приехав в столицу, Дашкова была окружена «друзьями своих английских друзей», среди которых не последнее место занимал Гаррис. Внимание, оказываемое известной своей англофилией княгине, воспринималось в дипломатических кругах как признак внимания к Англии. Поэтому партия Потемкина параллельно с обхаживанием английского посла вела планомерную опеку англофильски настроенных лиц. Последние могли создать у британских дипломатов иллюзию, будто при дворе существует проанглийская группировка и она может обрести ключевое влияние на Екатерину.
В первый момент Екатерина Романовна едва ли понимала суть политической интриги, развернувшейся вкруг нее, но, увлеченная знаками высочайшего внимания и предупредительностью Потемкина, позволила втянуть себя в игру. Она совершала один ложный шаг за другим.
Еще в Брюсселе в конце 1781 года, когда Г. Г. Орлов предложил оказать покровительство в продвижении ее сына по службе, Дашкова отказалась под разумным предлогом: «Своей поспешностью я могла бы обидеть Потемкина»[839]. Вернувшись в Россию, княгиня забыла о всякой осторожности. «Через два дня после моего приезда я узнала, что князь Потемкин бывает каждый день со мной по соседству у своей племянницы графини Скавронской, которая была больна после родов; я послала лакея сказать князю, что хочу дать ему маленькое поручение… На следующий день князь Потемкин сам приехал ко мне»[840].
Происходит разительное изменение поведения Дашковой. Княгиня посылает лакея с письмом не в присутствие Военной коллегии, как это официально полагалось, а в дом к его племяннице и любовнице. Чуть позднее, когда императрица решила назначить Дашкову директором Академии наук, княгиня написала государыне письмо с отказом, но заметив, что уже 12 часов ночи — то есть беспокоить Екатерину поздно, отправилась к светлейшему. «Сгорая от нетерпения покончить с этим делом… я поехала к князю Потемкину, никогда прежде не переступая порога его дома. Я велела доложить о себе и просила меня принять, даже если он в постели»[841].
Потемкин встал, любезно разъяснил мотивы поступка императрицы и старался склонить Дашкову к согласию. Создается впечатление, что у светлейшего в разгар подготовки русско-австрийского договора только и было дела, что за полночь уговаривать взбалмошных дам.
Что же произошло? Скорее всего, Екатерине Романовне дали понять, что она вдруг стала очень близка тем, кто вершит реальную политику России. Князь — сама предупредительность. Встретив даму в Царском Селе, спрашивает, в каком чине она желает видеть своего сына. Заметим: не в каком положено, а в каком изволите? Ответ Дашковой показателен: «Императрице известны мои пожелания; что же касается до чина моего сына, то вы, князь, должны знать это лучше меня; двенадцать лет тому назад он был произведен в прапорщики кирасирского полка, и императрица повелела постепенно повышать его в чинах. Я не знаю, исполнено ли ее желание. Фельдмаршал граф Румянцев обратился в Военную коллегию с просьбой назначить его адъютантом к нему; не знаю также, уважена ли его просьба»[842]. В ответ — ни тени возмущения столь «любезным» разговором. Первый вельможа империи вытягивается во фрунт перед Екатериной Романовной. Зачем?
Примечательна история с производством во фрейлины племянницы Екатерины Романовны — Полянской, дочери Елизаветы Воронцовой, бывшей фаворитки Петра III. Дашкова отказалась покупать на казенные деньги дом в Петербурге, взамен прося взять ее племянницу ко двору. Просьба была неприятна императрице. Допустить в близкое окружение девицу из враждебного клана, дочь бывшей соперницы — не самый простой шаг. Екатерина заколебалась. Но княгиня решила настоять на своем и обратилась к Потемкину. Светлейший князь повел партию до конца.
«24 ноября, в день тезоименитства императрицы и моих именин, после большого придворного бала я не последовала за императрицей во внутренние апартаменты, но послала сказать князю Потемкину через его адъютанта, что не выйду из зала, пока не получу… копии с давно ожидаемого мною указа о назначении моей племянницы фрейлиной, — пишет Дашкова. — …Прошел целый час; наконец появился адъютант с бумагой в руках, и я не помнила себя от радости, прочитав назначение моей племянницы фрейлиной»[843].
Час Григорий Александрович уламывал Екатерину, настаивая на том, что просьбу Дашковой надо удовлетворить. Зачем опытный царедворец спорил с императрицей по вопросу, который его лично не касался, а государыне мог доставить одни огорчения? Только из желания угодить Дашковой? Княгиня именно так и объясняет в мемуарах: «Потемкин… выказывал мне большое почтение и, очевидно, желал снискать мою дружбу». Ради простой любезности князь вряд ли поступил бы подобным образом. А вот ради того, чтобы сохранить лицо в дипломатической игре — другое дело. Милости сыплются на семью Дашковой, как из рога изобилия, значит, кредит проанглийски настроенных лиц в окружении Екатерины растет.
Вскоре княгиня ощутила пристальный интерес двора к ее красавцу сыну Павлу Михайловичу. Многие прочили ему блестящую будущность. Императрица, подчеркивая свое благоволение к матери, осыпала знаками внимания и сына. С января по август 1783 года Дашкова с братьями Александром Воронцовым (бывшим послом в Англии) и Семеном Воронцовым (будущим послом) часто обедали у Гарриса. Создается впечатление усиленно группирующейся около британского дипломата партии сторонников из русских вельмож.
Именно на этих настроениях и решил сыграть Потемкин. Он тоже подчеркнуто благоволил к Павлу Дашкову, сделал его своим адъютантом, приблизил к себе. «В конце зимы, — сообщает Екатерина Романовна, — князь Потемкин отправился в армию и взял с собою моего сына, который ехал с ним в одной карете. Князь обходился с ним дружески и внимательно»[844].
При дворе поползли слухи о скорой смене фаворита. Тогда эту должность занимал Александр Дмитриевич Ланской, человек тихий, мягкий и искренне привязанный к государыне. Поведение Потемкина смущало и пугало его. Он принял благоволение императрицы к Дашкову за чистую монету.
Осенью 1783 года прогремел скандал с «Санкт-Петербургскими ведомостями», которые редактировались в Академии наук. В них за время путешествия Екатерины II в Финляндию летом 1783 года для свидания со шведским королем ни разу рядом с именем императрицы не упоминалось ничье имя, кроме княгини Дашковой. Ланской потребовал объяснений. В ответ Екатерина Романовна заявила: «Как ни велика честь обедать с государыней, …но она меня не удивляет, так как с тех пор как я вышла из младенческих лет, я ею пользовалась. Следовательно, вряд ли я стала бы печатать в газетах о преимуществе, …которое мне принадлежит по праву рождения»[845].
Фиксируя окружение императрицы, газета подчеркивала для столичных чиновников, кто из вельмож находится «в силе». Не упоминая имя Ланского, «Ведомости» показывали, что он больше не занимает прежнего положения. Сам собой вставал вопрос: кто же тогда новый фаворит?
Не беремся судить, к какому выводу они приходили, видя во время серьезной дипломатической встречи рядом с именем императрицы только имя Дашковой. Во всяком случае, им становилось ясно, что с лета 1782 года по осень 1783-го эта семья обладала небывалым влиянием. В это время русские войска уже вступали в Крым, татарское население приводилось к присяге. Враждебные действия какой-либо из европейских стран, в частности Англии, грозили испортить дело.
Англия могла поднять волну протестов в дипломатических кругах, разорвать договор о торговом сотрудничестве и повысить ввозные пошлины на русские товары, что больно ударило бы по русской казне. Но Лондон промолчал в надежде, что Петербург вмешается в войну в колониях на стороне Британии. Эту надежду давало усиление английского влияния на петербургский кабинет, умело разыгранное Екатериной и Потемкиным. Важным проявлением такого влияния стало «вхождение в фавор» молодого князя Дашкова.
Екатерина Романовна пишет о своих неприятных ощущениях в связи с этим. Однако близкие дому Дашковой иностранцы рассказывали иное. В 1787 году член парламента сэр Джон Синклер, посетивший Россию и встречавшийся с Дашковой, писал: «Ее жажда власти столь сильна, что она пожелала даже, чтобы ее сына назначили личным фаворитом императрицы, когда они вернулись в Россию. Но Потемкин, зная ее безграничные амбиции, очень искусно ухитрился похоронить проект. В качестве главного козыря он использовал то, что молодой Дашков в весьма смешной манере во время пьяных шалостей повторял несколько пассажей из Шекспира. Удивительно, от каких тривиальных вещей могут зависеть великие события. Если бы княгиня преуспела в своих планах, система Петербургского двора претерпела бы изменение и Россия в разгар войны в Америке перешла бы на нашу сторону»[846]. Путешественник заблуждался в реальности подобных проектов. Когда Крым был присоединен, а Англия постепенно осознала, что все ее влияние на дела петербургского кабинета было фикцией, необходимость в игре отпала.
Подготовка к броску
Так развивалась интрига при петербургском дворе. На юге же, куда отправился Потемкин, дела обстояли куда сложнее. Начало операции по присоединению Крыма было запланировано на середину весны 1783 года, когда в степи появится подножный корм для лошадей.
8 апреля Екатерина подписала манифест о «принятии полуострова Крымского, острова Тамана и всей Кубанской стороны под Российскую державу»[847]. Над этим документом императрица и светлейший князь совместно работали более месяца, он должен был храниться в глубокой тайне до тех пор, пока присоединение ханства не завершится полным успехом.
Накануне отъезда Потемкина 31 марта умер граф Панин, человек, вместе с которым в прошлое уходила целая эпоха во внешней политике России. Сохранилась короткая записка Потемкина, посвященная погребению Никиты Ивановича. Князь испрашивал у Екатерины позволение похоронить покойного канцлера в Александро-Невской лавре[848]. Уже два года Панин находился не у дел, продолжая оставаться при этом главой партии наследника престола. Неприязнь императрицы к бывшему сотруднику не уменьшалась. Сторонники Никиты Ивановича, боясь отказа Екатерины похоронить Панина в лавре, обратились с этой просьбой к Потемкину. Светлейший князь получил необходимое разрешение, и старый дипломат упокоился со всеми подобающими почестями.
Вечером 8 апреля Григорий Александрович был уже в Нарве, где его застало письмо императрицы: «Жалею, что дороги так дурны; я чаю, ты весь разбит»[849]. По весенней распутице Потемкин добирался до Могилева одиннадцать дней, что при его обычной быстрой езде показалось князю слишком долгим. «Во многих местах реки меня останавливают и починка экипажей»[850], — жаловался он.
22 апреля в поместье Дубровка под Шкловом Потемкин получил от императрицы копию письма Иосифа II.
В начале месяца Екатерина бросила пробный камень — попыталась выяснить, будет ли ее союзник действовать согласно принятым на себя обязательствам в случае войны с Турцией. «Я никаким образом не стану требовать от вас, чтобы вы подвергли ваши владения какой-либо опасности для моих выгод, — писала она. — Я надеюсь, что на этот раз собственные силы моего государства будут достаточны для того, чтобы принудить Порту к миру… Зная, однако, высокую душу императора Иосифа II и искренно желая личной славы для него и выгод для его государства, интересы которого столь сходны и столь тесно связаны с интересами России, я не могу не желать, чтоб он участвовал в предстоящей борьбе»[851].
Иосиф II ответил не совсем так, как желала бы русская сторона. «У Вас остаются сомнения на счет точности турок в полном исполнении обязательств… Кайнарджийского договора, — писал он. — Что до меня, то… льщу себя надеждою, что… совершенно одинаковые заявления и положительные изъяснения, сходные с теми, какие мы совместно представили, сделают Порту более уступчивой и точной при выполнении в будущем того, что она обещает»[852]. Император ссылался на «множество маловажных домашних дел», на свой долг перед австрийской монархией, которым не может пренебречь, даже ради военной славы. Он ясно давал понять корреспондентке, что видит в совместных дипломатических декларациях лучшее средство воздействия на Стамбул.
Екатерина не была особенно опечалена шаткой позицией союзника. Она писала Григорию Александровичу, что при осуществлении намеченного плана «твердо решилась ни на кого не рассчитывать», кроме «самих себя». Государыня считала, что чуть только дело дойдет до дележа турецких земель, Австрия, да и другие государства, не окажутся в стороне. «Когда пирог испечен, у каждого явится аппетит»[853], — с насмешкой замечала она.
«Приложенная копия императорского письма, — писал в ответ князь, — не много твердости показывает, но поверьте, что он инако заговорит, как вы и угадываете, когда пойдут предположения Ваши в действо. Кауниц ужом и жабою хочет вывернуть систему политическую новую, но у Франции они увязли, как в клещах, и потому не смеют отстать от нее, хотя бы в том был и авантаж. Стремятся также поссорить Вас с королем прусским, и это их главной пункт. Я считаю, их всех мучит неизвестность о наших движениях. Облекись, матушка, твердости на все попытки, а паче против внутренних и внешних бурбонцов. Все что ни будет, только одна пустая замашка, а на самом деле все захотят что-нибудь также схватить. На императора не надейтесь много, но продолжать дружное с ним обхождение нужно… Нужды большой нет в его помочи, лишь бы не мешал»[854].
По сведениям Потемкина, своими колебаниями австрийская сторона обязана позиции Кауница, противника усиления России на Черном море. Под «новой политической системой» понимался союз Вены и Петербурга. Австрия, так же как и Франция, стремились поссорить Екатерину со своим давним врагом — Фридрихом И. Не являясь сторонником прусской партии, Григорий Александрович, однако, даже в самых критических ситуациях выступал против обострения отношений с Пруссией. Одним из главных условий успеха операции на Юге он считал секретность ее проведения.
В конце письма князь как бы невзначай упоминает о двух важных обстоятельствах, оказавших серьезное влияние на сроки и характер проведения операции в Крыму. «Подножного корму нет, почему конные полки продвигать неловко, но я надеюсь, что скоро покажется. Зима была сей год продолжительна». Еще не доехав до места, Потемкин уже дает понять императрице, что дело, задуманное ими, завершится отнюдь не так быстро, как она рассчитывает. Упоминает князь и о другом важном факте: «Время Вам докажет, сколь Вы хорошо сделали, что не послали флот». Военные демонстрации у русских границ, предпринятые шведским королем, не позволяли России отправить экспедицию Балтийского флота в Архипелаг. Екатерина предпочла обождать до прояснения ситуации на севере, и теперь светлейший князь признавал ее правоту.
Между тем в Крыму события развивались по заранее намеченному плану. Несохранившимся письмом с дороги Потемкин уведомлял корреспондентку об отречении хана Шагин-Гирея от престола. «Что хан отказался от ханства… о том жалеть нечего, — отвечала Екатерина 5 мая, — только прикажи с ним обходиться ласково и со почтением, приличным владетелю»[855].
Переговоры с Шагин-Гиреем были долгими и трудными. Отправляя Потемкина в Крым, Екатерина еще не была уверена в их успехе. Самойлов, руководивший медиацией, оставил портрет последнего крымского хана: «Шагин-Гирей был сложения сухого и довольно крепкого, росту был среднего, разум его был украшен довольными сведениями, сроден был к войне и храбр, не любил роскоши и неги, но не чужд был азиатской пышности; и особливо гордился происхождением, поелику сия фамилия вела родословную свою от Чингиз-хана. Имел он случай быть в Венеции и научиться итальянскому языку, который изрядно разумел, равно как и греческий, арабский же знал совершенно, несколько объяснялся по-русски… В Крыму имел он противную партию, потому что там известна была наклонность его к европейскому вкусу, и Шагин-Гирей не был бы ханом, если бы императрице Екатерине II того не хотелось… Князь Григорий Александрович знал, что желание хана быть преобразователем при непостоянстве и невежестве татар подаст повод к волнению сего народа, и надеялся через то для России полезных последствий»[856].
Торопливость, с которой хан принялся за реформы, и деспотизм, с каким они проводились, породили волну национального и религиозного недовольства. Хозяйство Крыма в этот момент переживало тяжелый кризис, связанный с прекращением крупных денежных поступлений от работорговли[857]. Поэтому в начале мая 1783 года «полезным последствием» реформ Шагин-Гирея стало его отречение от престола.
Самойлову было поручено убедить хана в невозможности для него более управлять татарами, которые не желали подчиняться без военного принуждения. Существовала и угроза жизни Шагин-Гирея, на которую племянник Потемкина старательно указывал. Подавленный недавними событиями хан подтвердил слова Александра Николаевича, а когда тот намекнул, что взамен крымских владений Шагин может получить земли в Персии, хан согласился[858].
Вместе с Самойловым Шагин-Гирей переехал из Керчи в Петровскую крепость, где стояли русские войска, и оттуда написал письмо Потемкину. В ответ князь лично встретился с ним и повторил все сказанное до этого на переговорах. В беседе с Гаррисом Потемкин отзозвался о хане уничижительно: «Этот человек бездарный и смешной, имеющий претензии быть подражателем Петра Великого»[859]. Властитель Крыма оказался загнан в угол: без русских штыков он не мог удержаться на престоле, а русские союзники подталкивали его к отречению.
Шагин-Гирею не оставалось ничего другого, как собрать знать в Карасубазаре. Он призвал на головы своих неверных подданных суд Божий и заявил, что больше не хочет быть ханом такого коварного народа. За отречение в пользу России Шагин получил ежегодный пансион в размере 200 тысяч рублей и обещание посадить его на престол в Персии[860]. Казалось, для присоединения Крыма Потемкину осталось только ввести войска на полуостров. Но сам светлейший князь придерживался иного мнения.
Прибыв в Херсон, Потемкин обнаружил, что дела в херсонском адмиралтействе обстоят из рук вон плохо. «Измучился, как собака, — писал он 11 мая, — и не могу добиться толку по адмиралтейству. Все запущено, ничему нет порядочной записи. По прочим работам также неисправно, дороговизна подрядов и неисправность подрядчиков истратили много денег и время… Никто из тех, кои должны были смотреть, не были при своем деле… все были удалены, а в руках все находилось у секретаря у Ганибалова, …которого он увез с собой, не оставив здесь ни лесу, ни денег»[861].
Потемкин был сильно разгневан на генерал-поручика И. А. Ганнибала, руководившего херсонским адмиралтейством и рапортовавшего, что к началу 1783 года будут готовы семь кораблей. «Теперь выходит, что и лесу всего на корабли не выставлено, а из выставленного много гнилого», — писал князь. Накануне прибытия Потемкина Ганнибал улизнул в Петербург. «Достанет, конечно, моего усердия и сил, — раздраженно замечал князь, — чтобы все, сколько можно, поправить, а прошу только иметь ту милость, чтобы заметить, как было до сих пор и как пойдет у меня в руках».
«Сюда приехал Ганнибал, — отвечала государыня 26 мая, — и уверил меня, что крепость совершенно в безопасном положении противу нечаянного нападения, и что корабли отстраиваются, я для славы города Херсона… дала строителю большой крест владимирской. Не сумневаюсь, что в твоих руках и твоим попечением все пойдет как должно. Крымских известий дальних ожидаю с нетерпением и думаю, что ныне уже объявлены российскими подданными»[862].
Ганнибалу удалось уверить императрицу в своей исправной службе. 16 мая 1783 года он даже получил орден Святого Владимира 1-й степени[863]. Гневное письмо Потемкина еще не дошло в это время до рук Екатерины. А после пожалования она уже не хотела подвергать казнокрада гласному преследованию, обнаруживая тем самым худое состояние крепости и адмиралтейства. Ганнибала тихо понудили уйти в отставку.
Беспокойство Екатерины вызывало поведение ее шведского соседа. Густав III отправился в Финляндию, где разбил военные лагеря у русской границы и предложил императрице встретиться. Екатерина назначила Фридрихсгам. «Король шведской, взяв у французов денег для демонстрации, делает из шести полков лагерь у Тавастгуса, — сообщала она Потемкину, — а в самое то же время нам подтрушивает свидание».
Швецию к враждебным действиям подталкивал Версаль. 3 мая 1783 года между Парижем и Стокгольмом был срочно возобновлен трактат 1778 года о субсидиях. Густав III получил право на ежегодную финансовую поддержку в размере миллиона 500 тысяч ливров[864]. Добившись выплаты этой суммы, шведский король приступил к строительству лагерей в Финляндии. Направлять флот с Балтики в Архипелаг в подобных условиях было опасно. Потемкин мог рассчитывать только на херсонскую эскадру, которая еще не была готова. Это обстоятельство затягивало начало операции.
У Густава III были и свои планы. Он не собирался становиться во всем послушной игрушкой Парижа. Ему казалось, что две могущественные державы — Россия и Франция — соперничают друг с другом за влияние на Швецию, и в этих условиях у него появился шанс сделать самостоятельный выбор в пользу того союзника, который заплатит больше. Поскольку Россия занята на юге, рассудил король, шведы могут попробовать разделаться со своим старинным врагом — Данией. Шведский штаб подготовил план молниеносной войны против Дании, но для начала следовало заручиться гарантией ненападения со стороны Петербурга[865]. Для этого Густав и звал соседку на новое свидание во Фридрихсгам.
Екатерина согласилась крайне неохотно. Она считала военные лагеря Густава в Финляндии вызовом себе лично. Опытный политик, императрица в конце июня отправилась на рандеву, но только для того, чтобы потянуть время. Осматривая войска у Тавастгуса, король упал с коня и сломал левую руку[866]. В письме Потемкину императрица язвила, что Александр Великий не свалился бы с лошади на виду у своей армии. Гримму она писала, что есть прекрасный способ сделать Густава счастливым — посадить его у зеркала, чтобы он мог постоянно любоваться собой.
Политические предложения соседа Екатерина не приняла всерьез, в то время как сам Густав придавал им большое значение. Он говорил о союзе между Россией и Швецией, ради которого Стокгольм даже готов разорвать альянс с Турцией. Но Екатерина посчитала идеи Густава ловушкой, инспирированной Францией, для того чтобы рассорить Россию с ее старинным партнером на Балтике — Данией. Поэтому она отвечала, что никогда не ведет переговоров с иностранными державами частным образом и направит план Густава на рассмотрение своих министров. Это было все равно что сказать «нет».
Не сумев повлиять на Россию через Швецию, Версаль в 1783 году попытался действовать сам, но тоже потерпел неудачу. 26 июня французский посланник маркиз де Верак зачитал вице-канцлеру графу И. А. Остерману так называемую «Вербальную ноту» своего правительства. Франция выражала недовольство активизацией действий России в Крыму и настаивала на своих «добрых услугах», то есть на посредничестве в урегулировании конфликта. Документ был переслан Потемкину, и тот 16 июля отправил Безбородко «Политические замечания».
«Французская нота, доказательство их наглости, — писал князь, — тем больше дерзновенная, что они видели во время войны своей с Англией момент, в который во власти ея величества было помощью одной только тамо находившейся эскадры довести их до того, чтобы не нашлись в силах лет сто мешаться в дела чужие. Препятствует ли им Россия удерживать за собой завоевание важнее гораздо Крыма? Они карабкаются все господствовать и вмешиваться в чужие дела, где их не просят… Рассмотрите хорошенько Веракову ноту, вы увидите, как они выдают себя быть арбитром наших дел и будто мы от них зависимы»[867]. После совета с Потемкиным Екатерина санкционировала ответ. Франции напомнили захват ею Корсики в 1768 году и заявили, что намерение России присоединить Крым «никак уже отменено быть не может». Таким образом, дипломатические усилия ни одной из европейских держав воспрепятствовать действиям Петербурга на Юге не смогли.
Отречение хана
К середине мая князь совершенно увяз в Херсоне с адмиралтейскими делами и явно не намерен был никуда трогаться, пока не отдаст все необходимые распоряжения. Кроме того, светлейший старался преждевременным введением войск не вызывать в Крыму новых волнений, ведь хан еще не покинул полуостров. «Как хан уедет, то крымские дела скоро кончатся, — писал он Екатерине 16 мая. — Я стараюсь, чтоб они сами попросили подданства. Думаю, что тебе, матушка, то угоднее будет»[868].
Пребывание Шагин-Гирея в Крыму ставило его подданных в двойственное положение. Одно дело искать нового сюзерена, когда прежний владыка покинул собственный народ, и совсем другое — уходить под руку России, когда хан не выехал еще за пределы своих владений. Потемкин понимал колебания татарской знати. Князь предпочитал терпеливо ждать, пока татары сами не подадут просьбу о вступлении в подданство России. Он не ошибся. Русская партия действовала успешно, и вскоре после отречения Шагина обратилась к Екатерине с адресом[869].
Однако на этом борьба не закончилась. Хан очень быстро пожалел об отречении. 23 мая 1783 года обоз с его имуществом, гаремом и свитой тронулся в дорогу к Херсону. Внезапно Шагин изменил маршрут и отправился на Тамань, где кочевали ногайцы. Оттуда он послал в Петербург к Екатерине II одного из приставленных к нему офицеров капитана Тугаринова с письмом. Возможно, хан хотел взять слово обратно и жаловался на давление, оказанное на него во время переговоров. Но «крымская мышеловка» уже захлопнулась. Потемкин приказал задержать курьера, а хану передал, что тот не имеет права пользоваться прикомандированными к нему русскими офицерами[870].
Пребывание Шагин-Гирея на Тамани вызвало самые нежелательные последствия. Началось возмущение ногайских орд, подавленное войсками Суворова. Если в самом Крыму никакого сопротивления русские не встретили, то ногайцы, у которых Шагин когда-то был «сераскиром», проявили неожиданное ожесточение. Часть из их племен решила присягнуть России и тут же подверглась нападениям со стороны закубанских горцев, подстрекаемых Турцией. Турецкие лазутчики распространяли среди кочевников слухи, будто территории ханства поделены между Россией и Портой — первая получила Крым, а ко второй отошли Прикубанье и Тамань[871]. Уже перешедшие на сторону русских ногайские роды волновались, не зная, что их ожидает в будущем.
В этих условиях генерал-поручик Суворов, находившийся с тремя корпусами на Тамани, предложил Потемкину договориться о перекочевке орд на места их старых кочевий в приволжские и уральские степи. Идею поддержали некоторые ногайские мурзы и беи, желавшие избежать войны. В первую очередь предводитель племени джамбулуков Муса-бей, приятель Суворова, как раз и подавший мысль о переезде. Однако были и те, кто воспринимал идею ухода с Тамани в штыки. Например, другой джамбулукский владетель — Тав-Султан, который за подстрекательство соплеменников к вооруженному сопротивлению России был взят под стражу. Зная о подобных настроениях, Потемкин предпочел повременить с перекочевкой и в конце июля послал Суворову приказ отложить дело до будущего года. Считается, что этот приказ опоздал[872].
Суворов торопился завершить переселение раньше, чем среди ногайцев вспыхнут серьезные волнения. 30 июля сторонники Тав-Султана подняли мятеж джамбулуков, уже находившихся на марше. Тысячи кибиток двигались по берегу Ей, переправлялись через реку и поворачивали на восток. Внезапно ногайцы напали на отряды охраны и перебили их, уйти удалось только казакам. Одновременно были вырезаны верные России сторонники перекочевки, тяжело ранен Муса-бей. Ногайцы устремились к югу — на Кубань.
1 августа орда от семи до десяти тысяч кочевников напала на роту Бутырского полка, охранявшую брод в урочище Урай Илгасы. К счастью для бутырцев, у них были орудия, что помогло роте продержаться до прихода остального полка и драгун-владимирцев. Совместными усилиями ногайцы были разгромлены. Во время отступления кочевники убивали пленных, резали скот, не щадили даже своих жен и детей. Русские захватили мятежных мурз, и вот тут-то открылась роль Шагин-Гирея в подстрекательстве ногайцев к сопротивлению.
Выяснилось, что хан вел переговоры с мятежниками о своем возвращении на крымский престол и встречался с депутацией мурз. Потемкин потребовал от Шагина немедленно удалиться с Тамани, но тот тянул время. Даже личное письмо Екатерины не понудило бывшего крымского владыку тронуться с места. Только выслав на Тамань войска во главе с генералами И. А. Игельстромом и А. Б. де Бальменом, Потемкин заставил хана исполнить «высочайшее повеление». Отправляясь в Россию, Шагин бросил гарем и свиту из 2 тысяч человек[873].
Его дальнейшая судьба была печальна. Сначала хана поселили в Воронеже, затем в Калуге, окружив богатством и формальными почестями. Занятая делами с Крымом и Турцией, русская сторона вовсе не спешила исполнять обещание о престоле в Персии. Шагин пытался напомнить о себе, послав в Петербург А. А. Безбородко дорогой перстень в подарок. Екатерина посчитала такой поступок неуместным и приказала вернуть перстень, сделав хану внушение, чтобы он более не пытался подкупать русских министров. Бывшему владыке пришлось извиняться и оправдываться[874]. Поведение Шагина на Тамани не изобличало в нем надежного человека, и за ним негласно присматривали.
Ему казалось, что если он переберется в Турцию, то там как потомок Гиреев будет пользоваться большей свободой и почетом. Разрешение выехать в Порту Шагин-Гирей получил от императрицы еще в 1784 году. Однако турецкая сторона вовсе не готова была принять опасного гостя: сам факт его появления мог вызвать волнения «черни», некстати напоминая ей о потере Крыма. Лишь в январе 1787 года визирь направил Шагану разрешение султана на въезд. Тогда же русский посол в Константинополе Я. И. Булгаков писал, что хан «тысячу раз еще раскается о сей глупости»[875]. Раскаяться Шагин не успел, вскоре после приезда он был задушен по повелению султана на острове Родос.
«Трофей, не обагренный кровью»
Вернемся к событиям 1783 года. В середине мая Австрия начала проявлять серьезное беспокойство скоплением русских войск на Юге. Стало очевидно, что Петербург интересует не «Очаков с областью», а более существенное приобретение. 19 мая австрийский император направил союзнице письмо, в котором выразил готовность содействовать ей в случае войны с Турцией[876]. В записке Кауницу Иосиф II точно назвал земли, на которые претендовала Вена: Молдавия и Валахия[877].
Копию письма императора Екатерина послала Потемкину 30 мая. «Твое пророчество, друг мой сердечный и умный, сбылось, — писала она, — аппетит у них явился во время еды. …Дай Боже, чтоб татарское или, лучше сказать, крымское дело скоро кончилось… Лучше бы турки не успели оному наносить препятствия, …а на просьбу татар теперь не смотреть»[878]. Императрица считала возможным пренебречь при занятии Крыма формальным волеизъявлением его жителей. Ее беспокоили сроки осуществления операции, так как она опасалась, что Порта может, собрав войска, помешать присоединению полуострова.
Потемкин не считал в данном случае торопливость уместной. Он получал из Константинополя донесения Булгакова, сообщавшего о расстройстве дел в Порте, которая уже в конце 1782 года начала готовиться к обороне, а не к нападению. «Здесь все силы напрягают для приведения себя в оборонительное состояние, — писал посол. — Несмотря на разум и расторопность визиря, трудно здесь ожидать приведения в порядок в короткое время всего того, что целым веком расстраивалось… Рейс-эфенди, по робости, а может быть по лености своей, все из своих рук и власти выпускает»[879]. Тем не менее при подстрекательстве французов и пруссаков дипломат не исключал возможности военного конфликта.
Между тем с письмами наших героев создалась тревожная ситуация. Еще 11 мая Потемкин выразил беспокойство, что давно не получал от Екатерины ответов. Такое замечание кажется странным, так как, судя по датам посланий, императрица регулярно отправляла корреспонденцию. 26 мая государыня сообщала, что она и сама удивлена задержкой известий с юга. «Я не знаю, почему мои письма к тебе не доходят; кажется, я писала к тебе при всяком случае. Пока ты жалуешься, что от меня нет известий, мне казалось, что от тебя давно нету писем»[880]. 28 мая Потемкин повторил: «Немало меня смущает, что не имею давно об Вас известий»[881]. Далее он обращается к делам: «По сие время еще хан не выехал, что мне мешает публиковать манифесты; татары не прежде будут развязаны, как он оставит Крым. При нем же объявить сие, народ почтет хитростью».
В это время возникли первые признаки начала новой чумной эпидемии, занесенной в Крым с Тамани. Екатерина получила это письмо 9 июня 1783 года и в тот же день отвечала Потемкину: «Я надеюсь, что мои письма теперь, князюшка, до рук твоих дошли… Часто тужу, что ты там, а не здесь, ибо без тебя я как без рук… Верю, что тебе забот много, но знаю, что ты да я заботами не скучаем»[882].
Следующее письмо 13 июня Григорий Александрович тоже писал из Херсона. «Богу одному известно, что я из сил выбился, — говорил он, — всякой день бегаю в адмиралтейство для понуждения, а при том множество других забот. Укрепление Кинбурна, доставление во все места провианта, понуждение войск и прекращение чумы, которая не оставила показаться на Казикермене, Елисавете и в самом Херсоне… Сею язвою я был наиболее встревожен по рапортам из Крыма, где она в розных уездах и госпиталях наших показалась. Я немедленно кинулся туда, сделал распоряжение отделением больных… и так, слава Богу, вновь по сие время нет… Ахтияр лучшая гавань в свете. Петербург, поставленной у Балтики, северная столица России, средняя Москва, а Херсон Ахтиарской да будет столица полуденная моей государыни… Не дивите, матушка, что я удержался обнародовать до сего времени манифесты. Истинно нельзя было без умножения [войск], ибо в противном случае нечем бы было принудить…. Обращаюсь на строительство кораблей. Вы увидите из ведомости, что представлю за силу… Я считаю, что собранием всех фрегатов, которые из Дону выдут, можно будет в случае разрыва, и когда турки флотом от своих берегов отделятся, произвесть поиск на Синоп или другие места. А что касается до императора, не препятствуйте ему, пусть берет у турков, что хочет. Нам много что пособит и диверсия одна с его стороны — великая помочь»[883].
В этом письме Потемкин прямо не говорит о получении корреспонденции императрицы, но упоминание об изменившейся позиции Иосифа II является ответом на письмо Екатерины 30 мая. Следовательно, почта из Петербурга, наконец, дошла до рук светлейшего князя. По другим письмам корреспондентов видно, что обычно курьер покрывал расстояние от Северной столицы до Крыма за 10–14 дней, в зависимости от того, где именно находился Потемкин. Таким образом, майские письма императрицы пришли к Григорию Александровичу с опозданием на полмесяца. Это не могло не вызвать у него подозрений, о которых он, однако, ничего не сказал Екатерине в письме 13 июня.
Неизвестно, была ли выяснена причина такой задержки, но светлейший князь, считавший сохранение секретности информации о передвижении русских войск на Юге главным залогом успеха, заподозрил перехват. Находясь в Херсоне, он не мог быстро выяснить, на каком этапе пересылки происходит утечка. Вероятнее всего, она совершалась еще в Петербурге, где находились все иностранные министры. Между тем операция по присоединению Крыма вступила в решающую фазу. В создавшихся условиях Потемкин прибег к экстраординарной мере. Следующее письмо Екатерине, помеченное 10 июля, он отправил уже по завершении операции, после присяги татарской знати. Оно будет получено в Петербурге только 19 июля. Таким образом, императрица, а вместе с нею и тайный перехватчик более месяца не имели сведений о положении дел в Крыму. Именно тогда там разворачивались главные события.
Корреспонденцией светлейшего князя ведал с 1782 года его управляющий в Петербурге М. А. Гарновский. В годы Второй русско-турецкой войны он не раз жаловался, что важная информация из писем Потемкина императрице попадает через Безбородко и членов проавстрийской группировки к союзникам, а те, в свою очередь, делятся ею с французами. «Нет тайны в делах наших, которой бы не знали посол и вся канцелярия, — говорил управляющий о „цесарцах“. — Мудрено ли после сего, что дела наши в отношении к прочим державам европейским пришли до такого замешательства?»[884] В 1783 году связь венского кабинета с Версалем была еще более тесной. Сам Александр Андреевич считал нужным делиться с австрийской стороной сведениями ради сохранения союза. «Если бы я не крепко корячился, во многих случаях не уважая, что и сердятся, не огрызался и не слаживал дела, то система наша с Венским двором в ничто бы обратилась»[885], — писал он в ноябре 1787 г. С. Р. Воронцову.
Действовал ли Безбородко подобным же образом и в 1783 году? Еще в письме 22 апреля Потемкин просил Екатерину сохранять «все движения наши» в тайне от Иосифа II, а также «облечься твердости» против «внутренних бурбонцов», под которыми подразумевались члены проавстрийской партии. Итак, светлейший князь считал нужным оставить в неведении о событиях в Крыму именно союзника России. Это ему удалось.
Екатерина в продолжение июня не выражала никакого беспокойства относительно событий на Юге. Она полагала, что князь ускакал в Крым, и была уверена, что дело там уже завершено, поскольку так считали в Константинополе. «Сказывает Булгаков, что они (турки. — О. Е.) знают о занятии Крыма, только никто не пикнет, и сами ищут о том слухи утушать»[886], — писала Екатерина 10 июля. Булгаков сообщал 15 (26) июня: «Министерство боится войны; разглашает под рукою, что татары сами поддались, стараясь тем уменьшить клеветы на наружное свое нерадение о защищении веры. Посему, кажется, настоит одна опасность, то есть ежели чернь взбунтуется и свергнет султана. В сем случае нет уже надежды при молодом султане сохранить Порту в миролюбии»[887].
В середине июля терпение императрицы подошло к концу. Она испытывала смешанное чувство раздражения и страха из-за того, что ничего не знала о положении в Крыму. «Ты можешь себе представить, в каком я должна быть беспокойстве, не имея от тебя ни строки более пяти недель, — писала Екатерина 15 июля. — … Я ждала занятия Крыма по крайнем сроке в половине мая, а теперь и половина июля, а я о том не более знаю, как и папа римский»[888].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.