Как я назначил Белецкого18

Как я назначил Белецкого¹⁸

Это было уже в 15-м годе. Война червем подъедает не токмо царский корень, но и всякую веру в царей и в церкву. Куда ни ткнись, ухом всюдо услышишь: «Гиблое дело! Убьют нас на войне немцы, а дома жиды и социалисты!» Вот…

И видал я, што боле всех пакостят те, што поближе к Папе… Потому им всегда дорога открыта. И знал я тогда, што необходимо всех этих пакостников, што в министрах числятся…¹⁹ к черту… распустить их надо. Вот.

Но тоже я знал, што разогнать ету компанию дело плевое… а вот забота, кого на пустое место посадить? Ну, кого?..

И порешил я, што мне надо иметь такого человека под рукой, который всех этих пакостников насквозь видит…

Ну и вот. Думал я, думал и порешил: такого человека даст мне Клоп²⁰.

Позвал я яво и говорю: «Вот што, князюшка, хоча ты и прохвост, но умственник. А посему, понимай: нам надо всю министерию перебрать… И нужен мне такой человечек, окромя тебя, потому ты уж меченный, тебя ни на како место не посадишь… Так вот, – говорю, – такого ухаря надо – штобы сидел с ими и у нас в руках был… Понял?»

«Еще бы, – грит, – не понять, ежели я об таком человеке сам думаю… Есть у меня такой… Есть, – грит, – Г. Е., благодарить будешь». – «А кто? Звать-то как?» – «А вот, – грит, – Степана Белецкого тебе дам». – «Этого прохвоста?!» – говорю. «Яво… Лучше не надо». – «Да ведь ен на меня всякую чертовщину наводил. И Богдановичу²¹ и Макарову бумажки доставал». – «Тем, – грит, – и хорош! Лучше нет слуги, как вор прощенный». Покумекал я… и решил: парень с мозгой, дело делать умеет… ежели што – сквозь землю видит… Пущай идет.

Так мы порешили.

Уехал я к себе после истории с Олечкой²². На том настояла Мама, потому с Папой кака-то пошла неразбериха. Што бы Мама ни говорила, Он свое: «Старец, – мол, – опозорил наш дом, нашу дочь».

«Ладно, – сказал я, – поеду, пожду покуль Сам меня позовет». Одначе, уезжая, сказал Аннушке, што теперь необходимо все время иметь тут свово человечка… што ежели што, штобы без нас ни с места. Вот. А как я Хвосту²³ полнаго доверия и тогда уже не давал, то и порешил, што таким для нас человеком будя Белецкий. Я об ем знал, што он и словами и топором не заробеет. А посему сказал, што когда Бадьма его вытребует (доставить его взялся князь Андронников), то штобы все подготовили, а потом Аннушка меня покличет. На том и порешили…

К этому времени у Мамы с глазами неладно. Ея профессор одурел. Не могу, говорит, лечить, ежели причина Ея нутро. Вот. А нутро в тоске. И говорит Мама Папе: «Чувствую, што ослепну, желаю, штоб Святой Старец обо мне, со мной помолился у Знамения»²⁴.

Узнал я об сем от Аннушки, ну и прислал Маме телеграмму: «Мама моя и Папа мой! Вижу, черные птицы над Домом кружат и застилают Солнце ясное от тебя, Мама дорогая! Только утренняя Заря прогонит ночи тьму. Только Божья росинка цветок распустит. Только детска молитва до Бога доступ свободно. Только узри свет у Знаменья, и будет тебе радость Великая. Дух мой в радости воедину. Молюсь и верую во спасение. Григорий».

Получив эту телеграмму, вместях с Аннушкой отправились к Знаменью, а уже на обратном пути открылись глаза. В радости велела Аннушке меня позвать. Приехал.

Собрались у Аннушки, и тут сказал Белецкому: «Через три дня будешь иметь разговор с Мамой. А досель знай, што уже ты у власти. И надо мне от тебя, штобы ты мне всю душу Хвоста выворотил. Потому я ему никакой веры не имею, а посему надо, чтоб за им был свой глаз. Хоча знаю, што и тебе верить не можно. Но за тебя Бадьма поручился, а главное, сказал, што у тебя голова на месте, а посему сам разбираешь – кому служить выгодно. Хвост мной поставлен, и я же, коли надобно, уберу его подале. Потому завсегда говорю. Там, што берем тех людей, которые кажутся хорошими. Но по мне ж, што всех, как короста, покрывает большая лжа, а посему частенько приходится менять. Ставя одного, уже ищу яму подставу, понял?»

«Как, – говорит, – не понять! Только, думаю, не обману». Тут он мне одно умное слово сказал. «Я, – грит, – очень даже хорошо знаю, што нам всем веры нет. Идем все худыми путями. А об себе, – грит, – могу сказать: „Папу люблю. Его не продам“». Вот.

И видал я по нем – што говорит правду. И хоча чувствовал в ем большого жулика, одначе к яму сердце обернулось. Подумал: он свою выгоду понимает, а посему с им работать можно.

После того порешили, штобы мне особенно не метаться по всяким учреждениям, ко мне в услужение представить Воблу²⁵. Так и порешили. Сперва-наперво сказал я Белецкому, што надо яму взять на себя таку работу, штоб Государственной думе не давать ходу. Главное, штоб помене брехала. Потому сия брехня, как мухи, перед Папой беспокойствие делают. Он все сюда рвется, а надо, чтобы Он там²⁶ сидел.

Тут, в городе, без яво лучше справиться можно. Он только руки связывает. И Маме ходу не дает. И еще сказал я яму, хоча тебя и доставил нам Клоп, но мы ему уже давно веры не даем, а теперь нам известно, што он откуль-то получает немецкие гренки²⁷, а посему за ним нужен твой глаз, как он тебя дружком почитает, то, может, в чем и прорвется, а это нам всего нужнее. Потому хоча он и допущен к военному шкафу… одначе яму ключей уже не дают. Да еще и приглядывать надо…

«Значит, если порешите его убрать, так штобы было за што? Все в аккурате?»

«Вот. Вот это самое!»

Так я понял, што с им лишних слов тратить не придется! Вот! <…>

Через несколько дней после этого заявился ко мне Белецкий и стал поговаривать о том, что нам надо подыскать сменщика Самарину²⁸. И есть ли у меня кто на сей предмет?

Я хоча и знал, што уже подкапываются под Самарина, хоча и решил яво убрать, одначе спросил: «Кто, окромя меня, посмел сие дело повелеть?»

Тогда он мне рассказал, что к Клопу приезжал архим[андрит] Август от Варнавушки²⁹ и што тот теперя болеет, а то бы сам ко мне за сим делом пожаловал. Потому, сказал он, што как Самарин прислан Московскими дворянами и купечеством, то он очень уже по московски вертит нос от всего, што делается в городе, где церковью правит мужик (то есть я). Хоча я и знал, што это они меня дразнют… одначе решил Самарина к черту. Одначе ответил, штоб и их подразнить, што думаю опять двинуть Саблера³⁰, хоча и знаю, што он козел бодливый, но што яму уже бока намяли и к его вони принюхались. «Ну што ж, – говорит Белецкий, – ежели Вы по доброте яму простили, то и пущай!»

Ну, вижу, этого сукина сына не переспорить! «Ежели так, – говорю, – давай начистую: ково даешь?»

Тут он мне назвал Волжина и сказал, што он свойственник Хвоста. Стал говорить об ем, што он человек покладливый, што яво куда хошь гни – не сломается.

«Вот, – говорю, – все хорошо. Я об ем еще кое с кем разговор иметь буду, одначе не нравится, што он сродни Хвосту. Не люблю, когда дядья барыш делят, завсегда племяши плачут». Вот.

Не прошло и дня, как об ем Вобла заговорила. Уж такой, мол, старатель до православия… уж такой мягкий, да сердечный. Только, говорит, хватит, штобы будто сам он по себе назначение заполучил, меня не знаючи. Оно, говорит, и для Думы лучше, об ем никто ничего не знает, так что лаять не будут. А ежели узнают, что он чрез меня, так, еще не знаючи, заплюют!

«Так. Ладно», – сказал я. А вечером по телефону сказал Белецкому: «Надумал я посадить Волжина, только ране дайте его повидать: не хочу покупать кота в мешке, может, шерсть не ко двору, а то блудлив очень!» А еще говорю ему, что ежели ему охота замест Самарина сесть, то пусть, не стесняясь, заявится. Я к нему Ваню³¹ из «Вечерней Газеты» пришлю… Тот приведет… Вот!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.