ГЛАВА VIII

ГЛАВА VIII

Дамский суд происходил в большом зале дворца со всею подобающей пышностью и торжественностью. В приготовлениях к нему Лукреция, казалось, исчерпала все богатство своей блестящей фантазии. Был дивный вечер. Музыка, звучавшая кругом из укромных уголков, будила сладкую грусть, а цветочные ароматы были подобраны так искусно, что от них веяло как будто нежностью прощания.

Красота Лукреции в глазах ее наиболее горячих поклонников еще никогда не блистала так ярко, как в тот вечер, и даже томность и легкая бледность, оттенявшие ее, только усиливали очарование. В отличие от прочих дам, избранных ею в число судей, она явилась в платье сицилийского покроя и в простом венке из мирт и ярко-красных водяных цветов.

Альфонсо первым из трех соперников получил доступ в зал вместе с влиятельными придворными и наблюдал поодаль, но без особенного интереса, за появлением прочих гостей. Однако, когда вошел Паоло Орсини со своими друзьями, иоаннит подался вперед и заметил необычайную горячность и интимность в приветствии Лебофора, а также яркий румянец Лукреции, милостиво ответившей на его поклон. Зато, когда перед нею предстал сам Альфонсо, она побледнела и ее взор печально и как бы с мольбою остановился на нем. Упрямая твердость, с какой он избегал встречаться с ее глазами, видимо, удивила молодую женщину, но вместе с тем, помешала ему заметить злобный взгляд, брошенный на него Орсини из-за стула папы.

Лукреция оправилась с видимым усилием и тотчас объявила заседание суда открытым. Трое соперников получили приказ предстать перед своими прекрасными судьями на указанном им месте и два герольда взяли с них клятву во имя рыцарской чести и подобающего почтения к дамам правдиво рассказать о своих подвигах на войне, где между ними происходило состязание из-за победного венца.

Паоло, как знатнейшему, предоставили говорить первому, причем ему подложили подушку из золотой парчи. Преклонив на ней колени, он начал говорить, но, вопреки установившемуся мнению о его красноречии, его доклад отличался сбивчивостью, вялостью. Он сказал только, что проник в Капую вместе с Цезарем в передовом отряде участников штурма, но совершенно умолчал о храбрости, проявленной им при первом отчаянном приступе. Лебофор напомнил ему об этом, но Паоло заметил только вскользь, что лишь засвидетельствовал в данном случае доблесть и славу молодого англичанина.

– И вы называете это славой? – сказала Лукреция. – Такой прекрасный город превращен теперь в развалины! Но, так и быть, послушаем теперь рассказ рыцаря Реджинальда.

Альфонсо казалось, что красивый англичанин еще никогда не был очаровательнее, как в тот момент, когда он радостной и легкой походкой поспешил вперед и преклонил колени перед Лукрецией, как бы в порыве обожания. Однако, вероятно для отвода глаз присутствующих, Лукреция обнаружила холодность и даже неудовольствие. Это сейчас же охладило кипучую радость рыцаря, и так как подробности похода были достаточно известны, то он возбудил всеобщее восхищение весьма скромным описанием своих подвигов с явным старанием выставить на вид отвагу Орсини. По его словам, хотя он и вступил в Капую первым, но в качестве пленника, тогда как Орсини вошел в осажденный город с мечом в руках.

– Вы забыли сообщить нам, что великодушно старались избавить от произвола грабителей прекрасную возлюбленную султана Зема, доставшуюся в подарок иоанниту, – сказал Цезарь, незаметно появившийся на собрании.

Лукреция была поражена и устремила непроницаемый взор на Альфонсо. Единственным возражением на это обвинение со стороны иоаннита был откровенный рассказ о своих приключениях в Капуе. Как будто желая при этом снять с Цезаря всякое подозрение в нежных побуждениях к Фиамме, он подробно сообщил об усилиях и распоряжениях герцога погубить ее. Сам папа содрогнулся и с удивлением посмотрел на сына, который улыбаясь поигрывал драгоценной рукоятью своего кинжала.

Что касается Лукреции, то она слушала Альфонсо с истинным сочувствием и видимо, так увлеклась его рассказом, что даже не замечала, что он говорил стоя, скорее, как король, возвещающий свою волю, чем как проситель, отстаивающий свое дело. Со своей стороны, Альфонсо, вопреки своему предубеждению к Лукреции, был невольно тронут ее слезами, подавленными вздохами, взорами, полными пылкого восхищения, волнением прекрасной груди, румянцем и бледностью, чередовавшимися на ее лице при волнующем рассказе, и у него внезапно возникла мысль, что ее прежняя склонность к нему воскресла вновь, и горячая страсть вспыхнула с прежней силой.

Когда Альфонсо спокойно рассказал об освобождении Фиаммы и о своем почтительном обхождении с нею до момента ее бегства из-под его защиты, Цезарь разразился громким хохотом и спросил дам, неужели они верят подобной басне.

– Я верю этому, как собственному существованию, – с жаром ответила Лукреция и бросила на Цезаря взор, смутивший его.

– Достойнейшие синьоры, – продолжала она, – я нисколько не желаю нарушать права вашей мудрости, которой предстоит судить эти благородные подвиги, но мы можем выразить рыцарю-иоанниту наше одобрение тем, что разопьем с ним кубок превосходного вина.

Паоло, стоявший в небрежной позе, с притворной беззаботностью, вздрогнул всем телом, но по знаку Цезаря, поданному тайком, сохранил наружное спокойствие. Реджинальд также побледнел.

– Моя сестра слишком коротко узнала непреклонность рыцаря, чтобы не поверить его монашеской легенде, – со смехом сказал герцог.

Лукреция кивнула негритенку, стоявшему за ее стулом с золотым подносом в руках, на котором стояли кубок и бутылка драгоценного вина, и, покраснев, взглянула на Альфонсо.

Этот взор пробудил в нем магические воспоминания и, поддавшись им или иному необъяснимому побуждению, он впервые преклонил колени и воскликнул, обращаясь к Цезарю:

– Нет, было бы против человеческой природы придерживаться дольше моей ереси перед лицом такой дивной красоты, какой обладает донна Лукреция! Я преклоняюсь перед ее господством и признаю себя ее рабом.

– Значит, игра кончена, – промолвил Цезарь, бросая таинственный взгляд на Паоло Орсини.

Орсини усмехнулся.

Сияя радостью, осветившей ее красоту, как невидимым солнечным лучом, Лукреция посмотрела на своего побежденного противника, и хотя его лицо хранило выражение не поддавшееся ее пытливому взору, однако, новый поток слов обнаружил ее удовольствие. Папа засмеялся торжествующим смехом, когда она дрожащей рукою наполнила кубок до краев дивным красным вином, В то же время, пажи и слуги стали обносить гостей фруктами и винами. Орсини машинально взял с подноса персик, не спуская взора с Лукреции. Она поднесла полный кубок к губам, дрожа сказала Альфонсо: «За тебя!», и взглянула на него. Этот взгляд глубоко проник ему в сердце.

После этого Лукреция отпила из кубка, а затем, нагнувшись к рыцарю, поднесла кубок к его губам. Тихий вечерний ветерок, шевеливший ее золотистые локоны, почти смешал их с густыми темными кудрями рыцаря, и в восхищении, с которым встретились их взоры, оба не заметили терзаний, исказивших черты Паоло, удивления Реджинальда и дьявольской усмешки Цезаря.

Папа подозвал к себе Паоло и Лебофора, причем со смехом сказал им несколько шутливых слов насчет пристрастия женщин к делам милосердия даже наряду с громкими подвигами воинской доблести. Паоло понял, что его отозвали нарочно, однако, притворялся веселым и довольным. Хотя его страдания усиливались с каждой минутой, но это не мешало ему сохранять наружное спокойствие. Самый крепкий любовный напиток не мог бы оказать более сильное влияние на Альфонсо, чем то вино, которое он распил с Лукрецией. Ему показалось, что вся его душа, все чувства совершенно подчинились чарам ее красоты.

Папа, наконец, нашел странным продолжительность и таинственность их разговора и приказал Бурчардо доложить Лукреции, что им пора удалиться. После этого Альфонсо еще раз преклонил колени, чтобы поблагодарить за оказанную ему честь, и выразил свою благодарность почти шепотом, от которого заалело все лицо молодой женщины. Она потупилась под его пламенным взором, а когда он поднялся, отвернулась, вспыхнула еще ярче, пробормотала в смущении несколько слов и протянула руку, которую Альфонсо несколько раз прижал к своим губам и сердцу.

Уход Лукреции с папой и обычной свитой послужил сигналом к закрытию заседания суда. Цезарь сам проводил Паоло и пригласил Лебофора к себе во дворец.

Альфонсо удалился в свою комнату. Бембо, вскоре последовавший за ним, нашел его прохаживающимся взад и вперед в большом волнении.

Несколько запинаясь, он поздравил своего повелителя с возвращением к нему благосклонности Лукреции, но принц, перебив его, обрушился на молодую женщину с жестокими обвинениями и оскорбительной бранью. Бембо был ошеломлен и встревожен, но его негодование запылало почти также сильно, когда Альфонсо сообщил ему об открытой им близости Лукреции с Реджинальдом, а в доказательство ее нравственной распущенности прибавил, что, когда он с умыслом возобновил свои ухаживания, она опять возобновила свои прежние предложения по его адресу. С безграничным удивлением слушал Бембо рассказ о приключении в катакомбах и с величайшей радостью принял приказание принца готовиться в путь, чтобы им было можно на другой день внезапно и тайно покинуть Рим.

Волнение Альфонсо нисколько не улеглось после этих вспышек, и когда при наступлении сумерек он остался один, то напоминал своим расстроенным видом человека, приговоренного к казни и в сильнейшем смущении ожидающего своей участи. Вдруг вошедший слуга доложил о прибытии посланца из Ломбардии, с важными вестями, и, прежде чем Альфонсо успел изъяснить согласие на его прием или уклониться от него, этот человек вошел в комнату. Альфонсо почти не взглянул на вошедшего, но, когда тот приблизился и, откинув свой капюшон, снял накладную бороду, он узнал Паоло Орсини.

– Орсини!.. Вы здесь? – воскликнул Альфонсо, не веря своим глазам.

– Да, и по делу, от которого зависит ваша жизнь, – ответил тот. – Я отчасти обязан вам своею жизнью и хочу отплатить вам за это, хотя признаю, что жизнь – лишь бедствие. Покиньте как можно скорее этот убийственный дворец и этот город: герцог Романьи обрек вас на гибель, но отсрочил ее лишь потому, что поручил назначенное мщение мне, наиболее обиженному вами.

– Завтра, в этот час, я рассчитывал быть за стенами Рима, – ответил Альфонсо. – Раньше я не могу... нет, скорее не хочу уехать и желал бы иметь для этого уважительную причину, чем неопределенную угрозу или предостережение.

– Чтобы привезти своему государю прекрасную невесту, с которой вы распили сегодня чудный эликсир для подтверждения вашего договора? – сказал Паоло, язвительно смеясь.

– Какую прекрасную невесту? Какой любовный эликсир? Вы бредите!..

– О, не притворяйтесь!.. Мне известно ваше предательство, а вскоре оно должно быть открыто и вашему повелителю, и папе. Отвечайте же мне, непорочная невинность! Ведь вы прибыли в Рим в качестве тайного шпиона герцога Феррарского, чтобы добыть невесту его сына? И пожалуй, не дальше, как сегодня ночью? Постойте, постойте, выслушайте меня! Тот любовный напиток, который Лукреция распила с вами, чтобы укрепить вашу преступную любовь, обнаружил ваш умысел даже перед Цезарем, который хотел только удостовериться в вашем вероломстве, чтобы уничтожить вас... Ведь ведьмы – эти старые еврейки Нотта и Морта, – продавшие вашей возлюбленной волшебное снадобье, служат лишь его орудием.

– Эликсир в питье, выпитом мною? Мне в самом деле казалось, будто бы неуловимый огонь... Неужели то был яд? Но это не может быть, Лукреция сама отпила из кубка, и так много, что я даже удивился. Любовный напиток?!

– Так полагала она, воображая, что ваша взаимная любовь будет вечной, если вы разопьете с нею это вино, – ответил Паоло. – Но в нем не было иного эликсира, иного яда, кроме того, который оставили в питье уста такой прекрасной змеи, как эта женщина. Будьте уверены, тут не было предательства. Ведь колдуньи, варившие зелье, отлично знали, что заказчица попробует его сама.

– И выпьет из кубка так много! О, значит, она намеревалась разделить мою участь, если бы в питье было что-нибудь смертоносное, или просто предвидела вашу хитрость и хотела провести вас.

– Но, может быть, вы и правы! Неужели она действительно рассчитывала с помощью адского колдовства овладеть мною?.. Но она ошиблась – это только должно закалить мое сердце для заслуженного наказания ее низости! Клянусь, если бы она осталась верна даже своей лживости, это не наполнило бы моей души таким отвращением и презрением, какие я испытываю сейчас. Но довольно об этом!.. Вернемся к вашему тяжкому обвинению. Я отвечу на него признанием и его может подтвердить вам Реджинальд. Знайте, – я вовсе не посланник, которому поручено добиться руки Лукреции Борджиа для принца Феррарского.

– Да, Лебофор не раз говорил, что вы ищете улик против нее, чтобы оправдать отказ вашего принца от брачного союза с нею, – ответил Орсини, – но он также заблуждался. Сам Цезарь сообщил мне тайну вашей миссии, открытую им случайно. Не правда ли, ведь Лукреция при сегодняшнем разговоре приказала вам от имени своего отца изложить папе на завтрашней аудиенции цель вашего прибытия в Рим?

– Я не опровергаю этого, – ответил Альфонсо, – и вдобавок признаюсь, что, если бы не случилось того, что последовало дальше, меня удивила бы уверенность, с какою Лукреция рассчитывала на мое предпочтение. Ведь ей, как и Цезарю, известна настоящая цель моей миссии. Выслушайте меня терпеливо, и я открою вам тайну, а все мое поведение пускай подтвердит мои слова.

Для Альфонсо стало крайне важно помешать опасному сближению между родом Борджиа и Орсини, и он без колебания приступил к рассказу о приключении в долине Эгерии, причем его слова в такой точности согласовывались с воспоминаниями Паоло, что он почти не сомневался в их справедливости.

– Значит, Цезарь в конец одурачил меня! – свирепо воскликнул Орсини. – Ведь он как раз в ту ночь сообщил мне о цели вашего приезда сюда, и теперь я вижу, что для вас было сверх человеческих сил противиться искушениям, которыми вас окружали.

– Уверяю вас, Цезарь присутствовал при том, но вы еще не знаете всей его гадости. Припомните все последующее, и вы не станете больше сомневаться в моей правдивости. Но я торжественно заявляю так: все, что я узнал, снимает с Лукреции постыдные обвинения, для подтверждения которых я намеревался собрать улики. Только один факт к несчастью, подтвердился, а потому лучше пусть земля похоронит под собою последний отпрыск великого дома Эсте, чем его незапятнанная честь погибнет в союзе с безнравственной женщиной.

– Поищите доказательств тому, что она заслуживает этого названия, но будете ли вы в силах доказать? Горе вам, если вы не сделаете этого!.. Тогда вам придется иметь дело со мною!.. – запальчиво сказал Паоло. – Говорите же откровенно, в чем заключается ваше обвинение против Лукреции Борджиа?

– Спросите у Реджинальда. Он может сообщить вам, куда он последовал за посланною Лукрецией, Фаустиной, и где и как провел ночь, – ответил Альфонсо, бледнея от собственных слов.

– Он в самом деле не был дома и уклончиво отвечал на мои расспросы, – задумываясь подтвердил Паоло. – Но ведь не хотите же вы сказать, не можете же...

– Думаю, вам станет понятно, если я скажу, что накрыл Реджинальда врасплох на тайном свидании в Ватикане, и он сознался мне, что приглашен для интимного разговора с Лукрецией о ваших делах.

– Это – ложь, чистая ложь, – воскликнул Паоло, – все тогда уже миновало, и ему это было известно лучше всякого другого! В тот же день изменник сказал мне, будто решил покинуть Рим, чтобы вернуться в свое отечество. Он часто усыплял в последнее время мою подозрительность подобными уверениями, я же полагал, что он замедлил свой отъезд ради меня, так как я сообщил ему все свои планы и сказал, что он может оказать мне большие услуги, помешав намерениям Цезаря.

– Ну, тогда будьте настороже. Ведь Лебофор мог открыть все ваши замыты Лукреции, своей любовнице! – сказал Альфонсо, вне себя от досады на такую измену. – Я могу сообщить вам более того, – прибавил он и рассказал, как ему случилось застать Реджинальда в лабиринте Минотавра в момент признания в страстной любви к Лукреции.

– О, как мало подозревал я его и все сваливал на вас! – воскликнул сбитый с толку Орсини. – А между тем, Реджинальд как будто вечно боялся вас. О, неужели он, мой друг, любимый мною всем сердцем, мог по отношению ко мне стать таким мрачным злодеем? Нет, я не могу верить этому!.. Нет, нет, все, сказанное вами – лишь обман.

– С какой стати обманывать мне вас на словах? – возразил Альфонсо. – Ведь мне достаточно возвысить голос, чтобы вас схватили и чтобы вы очутились во власти своих заклятых врагов! Но, когда я публично заклеймлю Лукрецию, неужели вы все-таки не измените своего решения соединить старинную славу своего имени с ее позором?

– Неужели мне могут приписывать такое недостойное безумие? – воскликнул Орсини. – Я хотел выждать завтра вашего предложения и согласия папы, чтобы разоблачить вероломное поведение Лукреции, а затем покинуть Рим и решительным шагом снова восстановить наш союз... А Реджинальд оставался у изменницы Борджиа!

– Ну, а если так, то мы дадим взаимную клятву мести! – сказал Альфонсо, сверкая от ярости глазами. – Действительно, в виду опасного положения дел Борджиа Лукреция, должно быть, помышляет о том, чтобы запугиванием и ласками склонить меня к измене моим повелителям или, если я в состоянии доказать ее непорочность, воспользоваться данным мне полномочием просить ее руки. Скажите, зачем пожелала она поговорить со мною об этом деле наедине, зачем согласилась со мною, когда я, смутно намекнув на боязнь шпионства, осмелился высказать просьбу, чтобы наш разговор, если можно, происходил ночью и без свидетелей? Зачем Лукреция обещала, что Фаустина проведет меня к ней в комнату в такой час, когда нам нечего бояться нескромных ушей?

– А, это было в тот момент, когда она покраснела и кинула на вас пламенный взор, – пробормотал Орсини, оправляясь от потрясения, вызванного словами Альфонсо.

– Но, будь что будет, я пойду, – продолжал иоаннит, – я хочу воочию убедиться в ее низости, потому что все прочее могло бы оказаться обманчивым. Не смотрите на меня так свирепо! Клянусь, я иду лишь с намерением усилить свое презрение, чтобы оттолкнуть от себя ее – красавицу Борджиа – даже в тот момент, когда она унизится до того, что станет задабривать меня, когда она будет заранее уверена в своей победе. Именно с этой целью я прикинулся сегодня, будто поддался ее чарам.

Его речь прервал едкий смех Орсини, и затем, внезапно перейдя к серьезности, Паоло заговорил опять:

– И неужели вы действительно воображаете, что один среди всех прочих ее людей можете похвастаться такою сверхъестественной стойкостью? Или вы надеетесь уйти живым из Рима после того, как нанесете женщине, да еще Борджиа, столь тяжкое оскорбление?

– На что осмелится она посягнуть, когда у меня в руках такая тайна? – краснея возразил иоаннит. – А искус я уже выдержал. Вдобавок Лукреция обманула и своего отца, так что не решится принести ему жалобу на меня. В худшем случае она пощадит меня до завтрашней аудиенции. А теперь потолкуем о мщении. Если вы обещаете мне свою могущественную защиту для того, чтобы я мог покинуть этот дворец и Рим, то завтра я публично объясню настоящую цель своей миссии и скажу, что я достиг ее, открыв страсть Лукреции к Лебофору. Этим я нерасторжимо заключу ваш союз с могущественным государем Феррары.

– Доставьте мне это мщение и берите за него все, что я имею, даже мою жизнь! – в порыве ярости воскликнул Орсини. – И для того, чтобы ваши повелители не обвинили вас в необдуманной поспешности, узнайте, какого рода планы построены родом Борджиа относительно Феррары.

И в пылу разыгравшихся страстей Орсини открыл заговор против Феррары, в который вовлек его Цезарь своими вероломными клятвами. Эти неизвестные ему факты утвердили Альфонсо во мнении, что для него было бы выгодно довести до явного разрыва между его врагами, так как всякая надежда на супружество с Лукрецией исчезла. Он возобновил свои обязательства и привел столько новых доказательств, что в душе Паоло не осталось больше никакого сомнения. Кроме того, он знал, что Альфонсо не мог избегнуть мести Цезаря после открытия, вызванного любовным напитком. Они расстались со взаимными клятвами неизменно выполнить свой договор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.