2
2
На южной окраине Константинополя возвышается старинный замок-твердыня. Он был выстроен еще греками. В этом месте стояли когда-то Южные ворота знаменитой византийской крепостной стены, чудесные беломраморные Золотые ворота, воздвигнутые в честь императора Феодосия[32] и украшенные мастерами по резьбе и росписи. Белые камни ворот сохранились и поныне. Высока ограда замка, а внутри нее, точно семь ветряных мельниц, семь приземистых башен.
С востока замок омывает Мраморное море, а с других сторон его окружают деревянные дома.
Это знаменитый Еди-кула, иначе говоря — Семибашенный замок.
Все семь башен битком набиты сокровищами султана, которые уже не помещаются во дворце.
В двух средних башнях — драгоценности: золото и жемчуг. В башнях, выходящих на море, — осадные машины, ручное оружие и серебро. В остальных двух — старинное оружие, древние грамоты и книги.
Здесь содержатся и высокопоставленные узники — все по-разному. Иные закованы в цепи, сидят в темницах. Другие живут свободно и в такой неге, будто они дома; они могут гулять в саду крепости, в огороде, на балконах башен и мыться в бане, могут держать слугу — и даже трех слуг, писать письма, принимать посетителей, развлекаться музыкой, есть, пить. Только выходить за ограду замка они не вольны.
Два седовласых человека сидели на скамье в саду Семибашенного замка, греясь на весеннем солнышке. У обоих на ногах были легкие стальные цепи, служившие больше для того, чтобы узники не забывали о своем положении.
Один оперся локтями о колени, другой откинулся на спинку скамейки и, положив руку на локотник, глядел на облака.
Человек, смотревший на облака, был старше своего соседа. На голове у него была белая грива волос, борода свисала по самую грудь.
Оба были в венгерской одежде. Много одежды поизносили венгерские узники в Семибашенном замке!
Старики сидели молча.
Лучи весеннего солнца маревом окутали сад. Среди кедров, туй и лавров цвели тюльпаны и пионы. Огромные листья старой смоковницы впивали в себя солнечные лучи.
Узник, следивший за полетом облаков, скрестил на груди сильные руки и, посмотрев на товарища, спросил:
— О чем ты задумался, друг Майлад?
— Вспомнилось ореховое дерево в моем саду, — ответил Майлад. — В Фогараше у меня под окном стоит старое ореховое дерево…
Оба замолчали, и снова заговорил Майлад:
— Одна ветка, та, что подальше от окна, замерзла. Пустило ли дерево новый росток? Вот о чем я думаю.
— Наверно, пустило. Когда дерево замерзает, от корня отходят новые ростки. И виноградная лоза пускает ростки. А вот человек, тот нет…
Снова наступило молчание. И опять разговор завел Майлад:
— А ты о чем думаешь, Балинт?
— О том, что капы-ага[33] — такая же дрянь, как и все остальные.
— Это верно.
— «Я такой хитрый, эдакий хитрый»… Вот моя жена и прислала ему тридцать тысяч золотых, чтобы он «хитростью» своей снял с меня эти цепи. Уже три месяца прошло с тех пор…
Опять помолчали. Майлад потянулся за желтевшим в траве цветком. Сорвал его. Растеребил в руке и рассыпал лепестки по земле.
— Ночью, Балинт, я думал о том, что ведь так до сих пор и не знаю, за что ты здесь сидишь. Ты рассказывал не раз, как тебя везли по Дунаю, как ты хлопнул о борт корабля одного стражника, как тебя сюда привели. Но начало, настоящую причину…
— Я же сказал тебе, что сам не знаю.
— Жил ты в своем гнезде. Не могли же заподозрить, что ты мечтаешь стать королем или властителем! И с турками ты дружил. Сам призвал их на помощь против Фердинанда.
— Не только я…
— Но из них ты здесь один. Знаю, что не для этого ты позвал турок…
— Я и сам часто ломал голову над этим. Самому хотелось бы узнать, за что я попал сюда.
По двору под барабанный бой прошел отряд капыджи, и узники снова остались одни.
Балинт передернул плечами.
— И все-таки я думаю, что причина в той ночной беседе. Султан спросил меня, зачем я сообщил немцам о его приходе. Спросил с досадой. «Немцам? — с удивлением задал я вопрос. — Я сообщил не немцам, а Перени»[34]. — «Это все едино, один черт! — ответил султан. — Перени ведь стоял за немцев. — И султан с бешенством выпучил на меня глаза. — Если б ты не сообщил им, — сказал он, — мы застигли бы здесь немецкие войска врасплох. Схватили бы всех вельмож и сломили бы силу Фердинанда! Вена тоже была бы моей!» Когда этот мерзкий турок рявкнул на меня, во мне кровь вскипела. Я ведь, знаешь, всю жизнь был сам себе хозяином и думы свои не привык таить.
— И ты встал на дыбы?
— Я не был груб. Только признался, что сообщил немцам о прибытии султана, желая спасти тех венгров, которые были в немецком стане.
— О-о! Напрасно ты так сказал, это большая ошибка!
— Да ведь я тогда еще был на воле.
— А что он ответил?
— Ничего. Ходил взад и вперед — думал. Вдруг повернулся к своему паше и приказал отвести мне хороший шатер, чтобы я переночевал в нем, а утром-де мы продолжим разговор.
— О чем же вы беседовали на следующий день?
— Ни о чем. С тех пор я не видел его. Меня поместили в большущем шатре, но больше не выпустили из него. Каждый раз, как я пытался выйти, мне приставляли к груди десять пик.
— Когда же на тебя надели оковы?
— Когда султан отправился домой.
— А мне надели на ноги кандалы сразу же, как схватили. Я плакал от ярости, как дитя.
— А я не могу плакать, у меня нет слез. Я не плакал даже, когда родной отец умер.
— И о детях своих не плачешь?
Балинт Терек побледнел.
— Нет. Но всякий раз, как вспомню о них, будто ножами меня режут. — И, вздохнув, он склонил голову на руку. — Мне частенько вспоминается один раб, — продолжал Терек, покачивая головой, — худой, злющий турок, которого я захватил на берегу Дуная. Продержал я его у себя в крепости много лет. И однажды он прямо в глаза проклял меня.
Вдали заиграли трубы. Узники прислушались, потом снова погрузились в свои мысли.
Когда солнце зарумянило облака, по саду прошел комендант крепости и, подойдя к ним, небрежно бросил:
— Господа, ворота закрываются!
Ворота запирались обычно за полчаса до заката солнца, и к этому времени узникам полагалось быть у себя в комнатах.
— Капыджи-эфенди, — спросил Балинт Терек, — по какому случаю сегодня музыка играет?
— Сегодня праздник тюльпанов, — свысока ответил комендант. — Нынче ночью в серале не спят.
И он прошел дальше.
Узникам было уже известно, что это значит. И прошлой весной был такой же праздник. Все жены султана резвились в саду сераля.
В этот день султан устанавливает между цветниками ларьки и палатки «со всякими товарами. Роль продавщиц исполняют затворницы гарема низшего ранга и продают разные безделушки — бусы, шелковые ткани, перчатки, чулки, туфли, вуали и прочую мелочь.
Женам султана — а их несколько сотен — никогда не разрешается ходить на базар, так пусть они хоть раз в году насладятся тратой денег.
В саду в этот день стоит веселый гомон. На деревьях и кустарниках развешаны клетки с попугаями, скворцами, соловьями, канарейками. Их приносят из дворца. И птицы поют, состязаясь с музыкой.
Вечером в Босфоре на одном из кораблей зажигаются ароматические факелы, пестрые бумажные фонарики, и весь гарем под музыку совершает прогулку на этом корабле до самого Мраморного моря.
У подножия Кровавой башни узники пожали друг другу руки.
— Приятных снов, Иштван!
— Приятных снов, Балинт!
Ведь тут, кроме сновидений, другой радости и нет. Во сне узник всегда дома. Он занимается своими делами, словно это и есть день, а неволя — только сон.
Но Балинту Тереку вовсе не хотелось спать. Против обыкновения, он прилег после обеда и задремал, так что вечером его не клонило ко сну. Он распахнул окно. Сел к нему и смотрел на звездное небо.
По Мраморному морю мимо замка Еди-кулы проплывал корабль. Небо было звездное и безлунное. Сверкающая россыпь звезд отражалась в зеркальной глади моря — казалось, и море стало небом. Корабль, освещенный фонариками, плыл между звездами, трепетавшими в небе и в море.
Каменная стена заслоняла от узника плывущий корабль, но музыка доносилась к нему. Звенела турецкая цимбала, и щелкала чинча. В тоске заточения Балинт Терек слушал бы их охотно, но мысли его унеслись далеко.
К полуночи шумная музыка утихла. Запели женщины. Сменялись их голоса — сменялся и аккомпанемент.
Балинт Терек слушал рассеянно. Он смотрел, как небо медленно заволакивают рваные облака-скитальцы. Сквозь темные их лохмотья кое-где проглядывали звезды.
«И небо здесь совсем иное, — подумал узник, — турецкое небо, турецкие облака…»
На корабле наступило долгое молчание, и мысли Балинта сплетались одна с другой.
«И тишина здесь иная: турецкая тишина…»
Он уже решил было лечь, но все не мог преодолеть оцепенения и сдвинуться с места.
И вдруг в ночной тиши снова зазвучала арфа, и сквозь ветви деревьев во мраке турецкой ночи понеслась мелодия венгерской песни.
Какая-то сладостная боль пронизала все существо Балинта Терека.
Арфа умолкла на мгновение. Потом трепещущие аккорды снова вспорхнули и тихим рыданием поднялись во тьме ночной.
Балинт Терек поднял голову. Так вскидывает голову запертый в клетку лев, когда до него доносится дуновение южного ветра. Тоскливо смотрит он вдаль сквозь прутья решетки.
Струны арфы пели все тише, мягче, и звуки растаяли в ночной тишине, точно вздохи. Потом снова ударили по струнам, и высокий скорбный женский голос запел по-венгерски:
Кто испил воды из Тисы,
Хочет к Тисе возвратиться…
Эх, и я пила, девица!..
У Балинта Терека перехватило дыхание. Он поднял голову и устремил пристальный взгляд во тьму, откуда доносилась песня. Седая грива волос разметалась. Лицо стало белым, словно мрамор.
Старый лев, не шелохнувшись, слушал родную песню. Из глаз его жемчужинками скатились крупные слезы и потекли по щекам и бороде.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.