Писатели и власть
Писатели и власть
Анатолий Гладилин однажды назвал свое поколение творческих людей – писателей, поэтов, художников и бардов – детьми XX съезда. Имелось в виду движение, которое теперь принято называть шестидесятничеством.
Шестидесятничество – это, безусловно, порождение XX съезда и хрущевского времени в целом. 60-е годы – это годы самого расцвета «оттепели». Что же от этого времени осталось сегодня, какое наследие?
Первые изменения, которые происходили в литературе, были скорее похожи на признаки перемен. Так, в журнале «Юность» вышла первая вещь Анатолия Гладилина – «Хроника времен Виктора Подгурского». При советской власти в двадцать лет опубликоваться было совершенно немыслимо. Молодыми называли писателей, которым было лет за тридцать. Считалось, что писатель должен иметь жизненный опыт, желательно проработать в колхозе или на заводе, иметь трудовой стаж, познать жизнь – так это называлось. И публикация в «Юности» выглядела как чудо.
Таким же чудом было появление в «Новом мире» повести Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». В ней не было совершенно ничего антисоветского, но был новый взгляд, совершенно ясно дающий понять, что что-то меняется.
Тогда никто не говорил, что идет «оттепель». Было ощущение все время какой-то борьбы «наверху», что-то разрешали, потом запрещали. Тот же доклад Хрущева даже не был широко известен: простые люди, не члены партии или хотя бы актива комсомола узнавали о нем только из разговоров. Такой значимый, перевернувший весь мир доклад для жителей Советского Союза долго оставался всего лишь слухом. Но многие уже чувствовали какой-то испуг начальства. Причем не какого-то конкретного руководителя, а словно всего начальства целиком.
«Я думал, что поеду в Литву, устроюсь там моряком, поеду куда-нибудь за границу как матрос. Но мне написали такую комсомольскую характеристику, что никакой заграницы быть не могло. И вот сижу я в Вильнюсе… Что я умею делать вообще?
Из Литинститута я ушел, его не окончив, но можно было возвращаться и заканчивать, но как-то не хочется, и вообще я – уже писатель с каким-то именем. Вдруг мне звонят и говорят: «А не хотите ли вы, Анатолий Тихонович, пойти в „Московский комсомолец“ заведующим отделом литературы и искусства?» Я говорил потом, позже, когда мы уже стали знаменитыми… что если бы мне предложили стать министром культуры СССР, то это на меня не произвело такого впечатления, как произвело это предложение».
Из воспоминаний Анатолия Гладилина в эфире «Эха Москвы»
В «Московском комсомольце» надо было заниматься не только культурой. Заведующих отделами иногда посылали на важные собрания, где присутствовало партийное начальство. Партийные секретари общались с деятелями культуры пренебрежительно, даже с такими, как Тихон Хренников, который был лауреатом всех высших премий. Но через некоторое время эти партийные бонзы стали исчезать, и их места занимали куда более вежливые и корректные руководители. Шло изменение не только политики, но стиля руководства.
Но изменениям сопротивлялся и партийный аппарат, и те же писательские массы. Даже московское, наиболее прогрессивное отделение Союза писателей было и в основном просоветское и даже просталинское. Многих старых авторов жизнь научила помалкивать.
Еще там были старые консервативные писатели-классики типа Анатолия Софронова, которые возражали против любых изменений и которые сами требовали репрессий к инакомыслящим. После всем известной встречи партии и правительства с интеллигенцией, где Хрущев орал и стучал кулаком на Вознесенского и на Аксенова, было обыкновенное собрание в московском отделении Союза писателей, где выступал кто-то из старых консерваторов, в ранге секретаря, лауреат Сталинской премии, и чуть не плача говорил: «Что же происходит, товарищи? Партия ругает Аксенова, а его пускают за границу, он в Аргентину уехал». На самом деле Аксенов в Аргентину уехал по ошибке. Как он рассказывал потом в книге воспоминаний: один отдел не скоординировал свои действия с другим, и Аксенов почти случайно был утвержден как член делегации от Союза кинематографистов, вылетавшей в Аргентину.
Когда чем-то провинился Евгений Евтушенко, было созвано специальное собрание, на которое заставили прийти многих писателей. И там сказали, что с Евтушенко надо кончать, поскольку его поведение возмутительно. Что с молодыми надо работать, но не терпеть то, что позволяет себе Евтушенко. Что Союз писателей должен, обязан и так далее. Казалось, что с Евтушенко действительно будет покончено. Сам он в это время был в Африке. А когда приехал и выслушал, что происходило в его отсутствие, то сказал: «Ну, посмотрим». Через неделю в газете «Правда» появились стихи «товарища Евтушенко» на целых полстраницы. Естественно, такие, которые были нужны: Россия, Африка, дружба и прочее. Как и что после этого можно было спрашивать с Евтушенко? Союзу писателей пришлось примолкнуть.
Анатолий Гладилин написал повесть после того, как поработал в качестве простого рабочего на золотых приисках под Певеком (это самый север Чукотки). Она была опубликована в журнале «Молодая гвардия». А потом вышла статья в «Комсомольской правде», где Гладилина обвиняли в очернительстве рабочего класса и в том, что он осмеял саму идею коммунистических бригад. После этого его перестали печатать, а пьесу, которая уже репетировалась в театре Вахтангова, сняли с репертуара. Вот вроде бы шла «оттепель», и всем – свобода, а какие-то конкретные авторы могли быть тихо запрещены.
Через полгода в редакции «Юности» Гладилину посоветовали написать письмо в ЦК партии, что его не печатают. Он написал, ответа, конечно, не получил, но через некоторое время ему позвонил директор издательства «Советский писатель» Николай Лесючевский.
«Издательство „Советский писатель“ было самое крупное издательство тогда, и оно кормило всех писателей, от него все зависели. Перед Лесючевским даже секретари прогибались, секретари Союза, не самые главные, но все-таки… Он был царь и бог. Этого места он не так просто добился. Известно про него, что в сталинское время он закладывал писателей очень квалифицированно. Он – из тех старых зубров, которые еще сидели, и у которых была власть.
Вдруг он мне звонит и говорит: «Анатолий Тихонович, срочно приезжайте ко мне в редакцию».
Я приезжаю. Он говорит: «Вы знаете, мы решили издавать вашу повесть „Первый день нового года“, я буду вашим редактором, я буду сам редактировать вашу книгу. Давайте сейчас поедем ко мне домой, там мы тихо, спокойно поговорим, как мы будем делать». Происходит невиданное, неслыханное. Мы поехали домой, сидим с ним, говорим. Потом раздается телефонный звонок, он говорит: «Да, да, да. Сейчас передам», – и передает мне трубку. В трубке голос: «С вами говорит инструктор, зам. зав. отдела ЦК КПСС». Черноусанов была его фамилия. Потом мы его вспоминали, это был очень светлый деятель на этом общем фоне. «Все в порядке у вас с книгой? Вы довольны?» Была какая-то такая реакция».
Из воспоминаний Анатолия Гладилина в эфире «Эха Москвы»
Хрущев был действительно непредсказуем и неуправляем. У него были сталинские замашки, он мог совершенно спокойно снять человека, расстрелять, как вопреки закону был расстрелян валютчик Рокотов. И вместе с тем он все время искал чего-то, пытался что-то менять, выдвигал новые кадры. Поэтому молодых, с одной стороны, дико громили, а с другой стороны, даже поддерживали.
Многие недоброжелатели говорили, что Никита Сергеевич Хрущев с виду был дурак дураком. Но в России всегда главный герой – Иван-дурак. И кроме того, Хрущев – это последний руководитель советского государства, который многое прошел, много знал, но все время искал каких-то чудес. Что такое кукуруза и вся его кукурузная кампания, которая вызывала смех? Кажется, что он дурак был, а ведь он действительно знал, что сельское хозяйство просто так не вытащить. И кукуруза, которую он увидел в Америке, показалась ему тем чудом, которое и может спасти сельское хозяйство. Он все-таки верил, что можно найти что-то такое чудесное, что вытащит советскую систему. К тому же, наверное, он действительно был последним настоящим коммунистом из руководителей СССР. Потом пришли руководители, которые уже ни во что не верили, они просто хотели тихо сидеть и властвовать. А Хрущев верил в светлое будущее почти так же, как верили обычные советские люди.
Так и писатели-шестидесятники ни диссидентами, ни антисоветчиками не были, они тоже просто верили в светлое будущее. Термин «диссиденты» появился уже в постхрущевское время, когда бывшие шестидесятники стали задыхаться от засилья дураков, невежд и непрофессионалов во власти. И не только в Союзе писателей или среди чиновников средней руки они были. Аксенов вспоминал, как с ним министр культуры разговаривал, через каждое слово вставляя матерное. В первую очередь диссиденты хотели, чтобы все было в руках профессионалов, людей, которые знают свое дело и любят его.
Сами они в большинстве своем работали ради идеи, потому что разбогатеть на литературе было сложно. Тираж журнала «Юность» тогда подняли от ста тысяч до двух миллионов экземпляров. А вот книги издавали только разрешенными тиражами, не больше.
Шестидесятники знали, что на их книгах воспитывались миллионы людей, которые потом строили дома, заводы, фабрики, людей учили. И самой первой и главной у них была мысль, что надо не слушаться, не на идею опираться, не на веления партии, а первым делом стараться делать все профессионально и хорошо.
Они были критически настроены по разным причинам, но настоящих антисоветчиков, таких как Владимир Максимов, было мало. А некоторые, как например Роберт Рождественский, и вовсе сделали прекрасную карьеру при советской власти. Причем Рождественский никого не закладывал, он просто там, где надо, молчал. И несмотря на то что он был на самых верхах литературной иерархии, он не сделал ни одного ложного шага.
Но шестидесятничество – это очень широкое явление: это не только писатели и поэты, это и художники, и режиссеры, и даже актеры. И как ни странно, но они почти все, особенно вначале, были вместе, очень любили друг друга, радовались успеху друг друга.
Когда в «Новом мире» напечатали роман Владимирова «Три минуты молчания», к нему в Центральном доме литераторов подошли Тарковский с Кончаловским и поздравили, сказали, что роман – замечательная вещь. Белла Ахмадулина поздравляла и говорила, что это – гениальная вещь, а они с Владимировым почти не были знакомы.
Была радость за других, было ощущение, что все борются с общим врагом, имя которого идеологическая бездарность. И еще шестидесятничество объединяла вера в светлое будущее, что в этой стране можно построить что-то такое, что будет лучше и легче жить[50].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.